ГЛАВА XVI. Совет

Онлайн чтение книги Мари Marie: An Episode in the Life of the Late Allan Quatermain
ГЛАВА XVI. Совет

Спустя два дня мы отправились за скотом Дингаана, человек шестьдесят или семьдесят, все хорошо вооруженные и верхом. С нами ехали два капитана Дингаана и порядочное число зулусов, человек сто, которые должны будут гнать скот, если нам удастся возвратить его. Поскольку я мог говорить на их языке, я в большей или меньшей степени командовал этим зулусским контингентом и в этом качестве чувствовал себя весьма полезным.

Общаясь с ними, я значительно усовершенствовал свои познания в их красивом, но трудном языке. Я сейчас не намереваюсь описывать детали этой экспедиции, во время которой не было никаких сражений, да и вообще ничего серьезного не случилось. Мы прибыли к Сиконьеле и изложили суть нашего задания. Когда он увидел, сколь мы многочисленны и хорошо вооружены, и что за нами вся мощь зулусской армии, этот коварный старый мошенник подумал, что лучше без сопротивления отдать угнанный скот вместе с лошадьми, которых он украл у буров. Так что, получив все это, мы доверили зулусским капитанам скот и лошадей, с инструкциями, чтобы они осторожно гнали возвращенных животных в Умгингундхлову.

Наш комендант, Ретиф, отправил с этими людьми послание, в котором сообщал, что выполнив свою часть соглашения, он будет ожидать Дингаана, чтобы по возможности скорее заключить с ним договор о земле. Покончив с этим делом, Ретиф взял меня и еще несколько буров, чтобы посетить другие поселения эмигрантов-голландцев, находящиеся за Драконовыми горами, там, где теперь располагается территория Трансвааля. Эти буры были довольно широко рассеяны, и в каждом их лагере мы вынуждены были задерживаться по несколько дней, пока Ретиф все объяснил их вожакам.

Ретиф также договорился о переезде в Наталь, как только он добьется от Дингаана формально уступки этой части страны. И многие из них начали переселение сразу же, хотя подозрительность и недоверие между различными комендантами способствовали созданию отдельных отрядов, которые, к счастью для них, оставались на более отдаленной стороне гор.

Наконец, уладив все дела, мы уехали и достигли своего лагеря в один прекрасный субботний день. Здесь, к моей радости, все было в полном порядке. Ничего не было слышно об Эрнане Перейре, зулусы же, судя по прибывшим к нам посланцам, казалось, были настроены вполне дружелюбно. Мари теперь полностью оправилась после всех страхов и трудностей. Никогда еще я не видел ее такой милой и красивой, какой она вышла приветствовать меня, уже не в лохмотьях, а принаряженная в простое, но очаровательное платьице, сшитое из какой-то материи, которую ей посчастливилось купить у бродячего торговца, прибывшего в лагерь из Дурбана. Кроме того, я думаю, что была и другая причина для изменения, с тех пор как свет восходящего счастья засиял в ее глазах.

День был, как я уже сказал, субботний, а в понедельник должно было наступить ее совершеннолетие и она будет вольна распоряжаться собою в вопросе замужества, ибо в тот день потеряет силу обещание, которое мы дали ее отцу. Но, увы! По проклятому своенравию судьбы, именно в этот понедельник, в полдень, комендант Ретиф назначил поездку в Зулуленд к Дингаану, а с ним имел честь ехать и я…

— Мари, — сказал я, — не смягчится ли твой отец и не разрешит ли нам жениться завтра, чтобы мы смогли побыть хоть несколько часов вместе перед расставанием?

— Я не знаю, мой дорогой, — ответила она, залившись румянцем, — ибо в этом вопросе он очень странный и упрямый. Знай, что все время, пока ты отсутствовал, он никогда даже не упомянул твоего имени, а, если кто-либо произносил его, он тут же поднимался и уходил!

— Это плохо, — сказал я. — Однако, если ты желаешь, мы можем попытаться.

— Да, да, Аллан, я желаю этого, я больна из-за того, что нахожусь так близко к тебе, и, однако, так далеко… Но как лучше нам это сделать?

— Я думаю, мы попросим коменданта Ретифа и фру Принслоо похлопотать за нас, Мари, поищем их.

Она кивнула головой, и, рука об руку, мы прошли мимо буров, которые многозначительно подталкивали друг друга и дружелюбно подсмеивались над нами, когда мы направились к тому месту, где старая фру попивала кофе, сидя на табуретке возле своего фургона. Я припоминаю, что ее фартук был растянут на коленях; так как у нее тоже было новое платье, которое она боялась замарать.

— Прекрасно, мои дорогие, — сказала она своим громким голосом, — вы что, уже поженились, что повисли так тесно один на другом?

— Нет, тетушка, — ответил я, — но мы хотим этого и пришли к вам, чтобы вы помогли!

— И я это сделаю от всего сердца, хотя, сказать по правде, молодые люди, в вашем возрасте я и сама все сделала бы, как я вам уже говорила раньше. Какое может иметь значение, как отправляется бракосочетание, в глазах самого Бога? Ведь это самец и самка должны объявить себя мужем и женой перед всем народом и жить в качестве таковых… Пастор и его бормотание — все это очень хорошо, но настоящее бракосочетание, — это взаимное пожатие рук, а не насаживание на них колец, это взаимная клятва двух сердец, а не прочитанные по книге слова! Однако, это смелые слова, за которые какой-нибудь преподобный побранил бы меня, ибо, если молодые люди все поступали бы так, что стало бы с заработком священников? Пойдем, давайте поищем коменданта и послушаем, что скажет он… Аллан, подними меня с этой табуретки, где после таких длительных странствий, я в состоянии сидеть до тех пор, пока над моей головой не построят крышу, и так до конца жизни…

Я помог ей и, надо сказать, не без труда, и мы пошли искать Ретифа. Когда мы увидели его, он стоял один, поглядывая на два фургона, которые как раз отъезжали. В них находились его жена и другие члены семьи, а также некоторые друзья, которых он отправлял под надзором хеера Смита в место, называемое Дурнкоп, лежавшее в пятнадцати милях отсюда. В этом Дурнкопе он уже подготовил примитивный дом, вернее сарай, чтобы его заняла фру Ретиф, рассчитывая, что ей будет там более уютно и, возможно, безопаснее во время его отсутствия, чем в многолюдном лагере.

— Всемогущий, Аллан! — сказал он, перехватив мой взгляд. — у меня сердце болит, не знаю почему… Когда я поцеловал свою старуху, говоря ей «до свидания», я почувствовал, будто больше никогда ее не увижу и слезы полились из моих глаз. Я желал бы, чтобы мы все в целости и сохранности возвратились от Дингаана… А что хочешь ты, Аллан, с этой своей долговязой невестой? — и он указал на высокую фигурку Мари.

— Чего бы хотел любой мужчина от такой девушки, кроме как жениться на ней? — вмешалась фру Принслоо.

— Теперь, комендант, послушайте меня, пока я не выложу всю историю.

— Хорошо, тетушка, только покороче, а то у меня нет лишнего времени.

Она подчинилась, но нельзя сказать, что говорила кратко. Когда, наконец, старая дама умолкла, задыхающийся от сдерживаемого гнева Ретиф сказал:

— Я понимаю все, и вам, молодые люди, нет необходимости объяснять мне. Мы теперь пойдем и повидаемся с Анри Марэ, и, если только он не такой сумасшедший, как обычно, мы заставим его выслушать наше предложение.

И мы пошли туда, где стоял фургон Марэ, и застали его сидящим за примитивным столом и нарезавшим перочинным ножом табак.

— Добрый день, Аллан, — сказал он, потому что мы еще не встречались после моего возвращения, — ну, приятное было у тебя путешествие?

Я уже собрался ответить, как комендант нетерпеливо вмешался:

— Слушай сюда, Анри! Мы пришли не болтать, а поговорить о женитьбе Аллана. Он едет со мною в Зулуленд в понедельник, что, кстати, предстоит и тебе, и хочет жениться на твоей дочери завтра, т. е. в воскресенье, подходящий день для такового деяния…

— Это день для молитв, а не для того, чтобы выдавать кого-нибудь замуж или жениться, — угрюмо буркнул Марэ. — Кроме того, Мари еще не достигла совершеннолетия и не достигнет его до понедельника, а до тех пор находится в силе клятва, данная мною Богу!

— Моим фартуком на твою клятву! — воскликнула фру Принслоо, хлопая ужасной тряпкой Марэ по физиономии. — Как долго ты предполагаешь Бог будет следить за твоей глупой клятвой, данной этому вонючему коту, твоему племяннику? Берегись, Анри Марэ, как бы Бог не заставил за эту твою драгоценную клятву упасть какой-нибудь камень на твою голову и растрощить ее, как ореховую скорлупу!

— Придержи свой ядовитый язык, старуха! — разъяренно вскричал Марэ. — Не ты ли собираешься обучать меня моим обязанностям перед моей совестью и моей дочерью?

— Конечно, именно я, если ты не можешь сам этому научиться, — начала фру.

Но Ретиф оттолкнул ее в сторону.

— Нечего здесь ссориться! Так вот, Анри Марэ, твое отношение к этим двум молодым людям, которые любят друг друга, является форменным скандалом! Я повторяю вопрос: позволишь ли ты им жениться завтра, или же нет?

— Нет, комендант, я этого не позволю. По закону я властен над своей дочерью, пока она не достигнет совершеннолетия, и я отказываюсь разрешить ей выйти замуж за проклятого англичанина! Кроме того, проповедник Сельерс уехал, так что сочетать их браком все равно некому…

— Вы говорите странные слова, минхеер Марэ, — спокойно сказал Ретиф, — в особенности, когда я припоминаю все, что этот «проклятый англичанин» сделал для вас и вашей семьи, ибо я слышал каждую крупицу этой истории, хотя, правда, и не от Аллана. Так что теперь слушайте! Вы апеллируете к закону и, как комендант, я должен признать вашу апелляцию. Но после двенадцати часов завтра ночью, согласно вашему собственному свидетельству, закон разрешает выдать вашу дочь замуж без вашего согласия… Поэтому, утром в понедельник, если в лагере не будет священника, этих двоих, если они не передумают, обвенчаю перед всеми людьми лично я, ибо, как комендант, я имею право это совершать!

Тогда Марэ впал в пароксизм бешенства, присущий ему, а, по моему мнению, он никогда и не был в здравом уме. Весьма странно, что его гнев был почему-то сконцентрирован на бедной Мари. Он ужасно проклинал ее, потому что она, дескать, сопротивлялась его воле и отказалась выйти замуж за Эрнана Перейру. Он клялся, что на нее падет горе, что она никогда не сможет родить ребенка, а если родит, то он, ребенок, обязательно умрет, и другие вещи, слишком неприятные, чтобы их упоминать…

Мы смотрели на него пораженные, и я думаю, что не будь он отцом моей невесты, я ударил бы его. Ретиф, заметил я, поднял уже руку, чтобы сделать это, но снова опустил, бормоча: «Пусть будет так, ведь он во власти дьявола».

В конце концов Марэ прекратил ругань, не от недостатка слов, я думаю, а потому что он утомился, и остановился перед нами. Его высокая фигура дрожала мелкой дрожью, а тонкое, нервное лицо дергалось, как во время конвульсий. Тогда Мари, опустив голову перед этой бурей, подняла ее и я увидел, что ее голубые глаза пылали и она была очень бледна.

— Ты мой отец, — сказала она низким голосом, — и поэтому я вынуждена стерпеть то, что ты позволил себе сказать мне… Кроме того, я думаю, что горе, которое ты накликал на меня, вероятно, и в самом деле падет на меня, ибо Сатана всегда находится под рукой, чтобы исполнять такие желания. Но, если так, отец, я уверена, что это же горе падет и на твою голову, не только здесь, сейчас, но и в будущем. Таким образом, правосудие осуществится над нами обоими, быть может, и в недалеком будущем, а так же и над твоим племянником, Эрнаном Перейрой!

Марэ не ответил, его гнев, казалось, израсходовался полностью. Он снова уселся перед столом и продолжал злобно резать табак, словно он разрезал на ломтики сердце своего врага. Даже фру Принслоо молчала и внимательно глазела на него, обмахиваясь фартуком. Но Ретиф сказал:

— И вот я думаю, безумец ли вы, или же просто злой человек, Анри Марэ, чтобы так проклинать свою собственную милую девочку, как это вы делали… А, быть может, вы и то, и другое? Так клясть свое единственное дитя, которое всегда было таким добрым к вам? Что ж, если вы поедете со мной в понедельник, умоляю вас держать под контролем свой темперамент, чтобы он не наделал нам неприятностей… Что касается тебя, дорогая Мари, не волнуйся из-за того, что дикий зверь пытался поднять тебя на рога, хотя, правда, получилось так, что зверь этот оказался твоим отцом. В понедельник утром ты сможешь, если захочешь, распоряжаться собой сама, и в этот день я выдам тебя замуж за Аллана Квотермейна. Между тем, я полагаю, для тебя безопаснее быть подальше от твоего отца, который может перерезать тебе горло вместо этого табака… Фру Принслоо, будьте добры присмотреть за Мари, а утром в понедельник привести ее ко мне, чтобы я выдал ее замуж. А до тех пор, Анри Марэ, я, как комендант, выставляю над вами охрану с приказом схватить вас, если это будет необходимо. Теперь же советую вам прогуляться, а когда вы немного остынете, помолиться Богу, чтобы он простил вам ваши злобные слова, дабы они не исполнились и не повлекли за собой кару на вас…

Затем все мы удалились, оставив Марэ режущим табак.

В воскресенье я встретил Марэ, гуляющего вокруг лагеря, сопровождаемого охраной, которую назначил Ретиф. К моему удивлению, он приветствовал меня почти ласково.

— Аллан, — сказал он, — ты не должен неправильно понимать меня. Ведь в самом деле я не желаю зла Мари, которую люблю больше всего в жизни. Один Бог знает, как я люблю ее! Но я дал обещание ее двоюродному брату, Эрнану, единственному ребенку моей единственной сестры, и не могу нарушить это обещание, хоть Эрнан и разочаровал меня во многом… Но, если он и плохой, то это происходит от его португальской крови, каковая является несчастьем, которому он не может помочь, не правда ли? Однако, пусть он и плохой, я, как человек, обязан сдержать свое слово, не так ли? Также, Аллан, ты должен помнить, что ты — англичанин, и, хоть сам ты и хороший парень, но это уж такой недостаток, который я простить не могу… Тем не менее, если уж суждено, ты должен жениться на моей дочери и выводить с нею английских детей. О небо! Подумать только: английских детей! Ладно, уж тут не о чем говорить… Но забудь о словах, сказанных мною Мари! По правде сказать, я сам не могу их точно вспомнить. Когда я сержусь, какой-то поток крови заливает мой мозг и тогда я забываю все, что я сказал, — и он дружелюбно протянул мне руку.

Я пожал ее и ответил, что я так и понял, что он был вне себя, когда произносил свои ужасные проклятья, которые мы оба — и Мари и я — хотели бы забыть.

— Я надеюсь, что завтра вы придете на нашу свадьбу, — добавил я, — и смоете свои слова отцовским благословением.

— Завтра? Неужели вы действительно собираетесь жениться завтра? — воскликнул он и его болезненное лицо нервно задергалось, будто по нему пробежала судорога.

— О, Боже! Ведь я мечтал совсем о другом мужчине, которого хотел бы видеть рядом с Мари во время бракосочетания… Но его здесь нет, он опозорил меня и покинул. Хорошо, я приду: если мои тюремщики позволят это. До свидания, ты, счастливый завтрашний жених, до свидания…

Затем он круто повернулся и удалился, сопровождаемый охранниками, один из которых покрутил пальцем возле виска, когда проходил мимо меня.

Я полагаю, что это воскресенье показалось мне самым длинным в жизни. Фру Принслоо запретила даже мимолетную встречу с Мари, из-за какой-то причуды, засевшей в ее мозгу, что это или неприлично, или грозит несчастьем — я уже забыл, — если жених и невеста будут общаться накануне свадьбы. Так что я занимал себя, чем только мог. Написал длинное письмо отцу, рассказав обо всем, что произошло, и отметив, как я опечален, что он не может присутствовать, чтобы лично сочетать нас и дать отеческое благословение… Я отдал это письмо торговцу, отправлявшемуся к заливу, упросив его переслать письмо адресату при первой же возможности. Исполнив этот долг, я осмотрел лошадей, которых брал в Зулуленд, целых трех, две для меня и одна для Ханса. Также и седла, седельные сумки, ружья и патроны были подвергнуты осмотру, что отняло некоторое время.

— Вы собираетесь провести странную витреброодсвиик (неделя белого хлеба, или, другими словами, медовый месяц), баас, — сказал Ханс, искоса поглядывая на меня своими маленькими глазками, в то же время растягивая оленью шкуру, которая должна была служить чепраком. — Ну, если уж я женился бы, я б остался со своей милой на несколько дней и уехал бы только тогда, когда она надоела бы мне, особенно если ехать надо в Зулуленд, где так любят убивать людей…

— Я полагаю, что ты не поехал бы, Ханс… Так же не поехал бы и я, если бы смог, в этом ты уж будь уверен! Но ты же видишь, комендант хочет, чтобы я был его переводчиком, и поэтому мой долг — ехать с ним.

— Долг… А что такое долг, баас? Любовь — вот это я понимаю… Это ведь из-за любви к вам я еду с вами. Правда, и из-за страха, чтобы вы меня не отлупили, если я откажусь с вами ехать. В другом случае, я, конечно, остался бы здесь, в лагере, где много еды и мало работы, что, будь я на вашем месте, обязательно сделал также из любви к этой белой мисси… Но долг… долг — фуй! Это какое-то глупое слово, которое заставляет человека поступать против своего желания и оставлять свою любимую девушку другим…

— Конечно, ты не понимаешь, Ханс, как и другие цветные люди, что такое благодарность и благородство. Но что ты думаешь о предстоящей поездке? Ты боишься чего-нибудь?

Он пожал плечами.

— Немного, может быть, и боюсь, баас… В конце концов, мне следовало бы бояться, если бы я думал о завтрашнем дне, чего я не делаю, ибо для меня достаточно сегодняшнего дня. Дингаан не особенно хороший человек, баас, ведь вы видели это, не правда ли? Он — охотник, который знает, как брать след. Кроме того, в его распоряжении находится баас Перейра, чтобы помогать ему. Так что вам было бы более уютно здесь, целуя свою мисси Мари. Почему бы вам не сказать, к примеру, что вы подвернули ногу и не можете ехать?… Ведь вам не поставило бы много хлопот походить денек-другой на костыле, а когда комендант уедет далеко, ваша нога сможет сразу выздороветь и вы выбросите свою палку.

— Изыди, Сатана, — пробормотал я про себя и уже готов был дать Хансу достойную отповедь, когда вдруг вспомнил, что у бедного парня совершенно иной взгляд на вещи, и передумал. Ведь он вел этот разговор из-за любви ко мне, думая только о моей безопасности! Предстоящая дипломатическая миссия к Дингаану вызывала у него, безусловно, единственную мысль, что это дело рискованное. Так что я сказал только следующее:

— Ханс, если ты боишься, то тебе лучше остаться здесь. Ведь я могу легко найти и другого ординарца…

— Баас сердит на меня, что я так говорил? — спросил готтентот. — Разве не был я всегда верен ему? А если мне суждено быть убитым, то какое это имеет значение? Разве я не говорил вам, что никогда не думаю о завтрашнем дне и что мы все когда-нибудь должны отойти к вечному сну? Ну, чтобы баас снова не побил меня, я пойду с ним. Но, баас, — это он сказал льстивым тоном, — вы должны дать мне немножечко бренди, чтобы мог сегодня вечером выпить за ваше здоровье. Это очень здорово — выпить, когда тебе предстоит быть мертвым, задолго перед тем, как это произойдет… Будет приятно вспоминать об этом, когда ты уже станешь привидением, или ангелом с белыми крыльями, таким, о каких обычно рассказывал старый баас, ваш отец, в воскресной школе…

Видя полную бессмысленность в продолжении разговора, я поднялся и ушел, оставив Ханса заканчивать наши приготовления.

В этот вечер в лагере состоялось молитвенное собрание, и, хотя не было пастора, один из старых буров занял его место и читал молитвы, сначала примитивные и даже абсурдные, но к концу достаточно сердечные. Я припоминаю моления о безопасности для тех, кто уезжал с миссией к Дингаану, а также и для тех, кто оставался здесь. Увы! Эти молитвы не были услышаны, ибо той Силе, к которой он обращался, угодно было отдать иное распоряжение…

После этого состоялось собрание, в котором я принял горячее участие. Прискакавший из Дурнкопа, Ретиф, где он навещал жену, собрал своего рода совет, где, наконец, были названы имена тех, кто должен сопровождать его. Споров было предостаточно, так как многие буры не считали эту экспедицию разумной. Один из них обратил внимание на то, что эта экспедиция может выглядеть, как боевой поход, и что более разумно, если бы поехали человек пять-шесть, как это делалось раньше, ибо тогда не было бы сомнения в отношении мирной природы их намерений.

Ретиф сам боролся за эту точку зрения, и, наконец обратился ко мне:

— Аллан Квотермейн, ты молод, но у тебя здравые суждения, также ты являешься одним из немногих, кто знает Дингаана и умеет разговаривать на его языке. Скажи нам, что ты думаешь обо всем этом, о чем мы спорим.

Я ответил, что считаю это предприятие опасным и что кто-нибудь, чья жизнь стоит меньше, чем жизнь коменданта, должен бы возглавить эту экспедицию. К такому ответу меня, возможно, подтолкнули размышления о том, о чем мы перед этим беседовали с Хансом.

— А почему ты так говоришь, племянник? — сказал Ретиф сердито. — Все жизни белых людей имеют одинаковую ценность, а я лично не вижу в этом деле никакой опасности.

— Потому, комендант, что я чую опасность, хотя в чем она заключается, я не могу точно сказать, примерно так же, как собака или олень чуют нечто в воздухе и в результате следуют громкий лай и поспешное бегство… Дингаан сейчас кажется мне прирученным тигром, но тигры — не домашние кошки, с которыми любой может играть… Я ведь по себе знаю это, ощутив у него тигриные когти, из которых только недавно вырвался…

— Что ты имеешь в виду, племянник? — спросил Ретиф в своей обычной прямой манере. — Ты предполагаешь, что этот сварцель (черномазый) собирается убить всех нас?

— Я допускаю, зная Дингаана, что это вполне возможно, — ответил я.

— Тогда, племянник, будучи рассудительным человеком, каким ты безусловно являешься, ты должен иметь какие-то веские основания к своему предположению. Ну, давай, выкладывай их сейчас же!

— У меня нет никаких прямых оснований, комендант, за исключением того, что тот, кто может поставить жизнь двенадцати человек в зависимости от искусства одного человека в стрельбе по летящей птице, способен на все! Кроме того, лично мне Дингаан говорил, что он не любит вас, буров, непонятно почему…

Теперь все стоявшие вокруг, казалось, были подавлены этим моим аргументом. Во всяком случае, они все обернулись к Ретифу, жадно ожидая его ответ.

— Несомненно, — сказал комендант, который, как я уже говорил, в этот вечер был в раздражительном состоянии, — несомненно эти английские миссионеры настроили короля Дингаана против нас, буров. Также, — добавил он с подозрением, — я думаю, что не ошибся, ведь ты говорил, что король обещал, даже убив твоих товарищей, пощадить тебя, потому что ты англичанин? Уверен ли ты, что не располагаешь другими подробностями кроме тех, которые ты выбрал для рассказа нам? Может быть, Дингаан поручил тебе что-либо по секрету именно потому, что ты англичанин?

Заметив, что его последние слова задели буров, у которых расовые предрассудки и недавние события вызвали глубокое недоверие к любым лицам с английской кровью, я буквально вспыхнул от гнева.

— Комендант, Дингаан ничего не говорил мне по секрету, за исключением того, что один кафр-колдун по имени Зикали, которого я не видел, говорил ему, что он не должен убивать англичан и поэтому Дингаан пощадил меня, хотя один тип из вашего народа, Эрнан Перейра, нашептал ему, что он должен обязательно убить меня. Однако, теперь я говорю прямо, что вы делаете глупость, собираясь посетить короля с большим военным отрядом. Я готов сделать это сам, с одним или двумя бурами. Позвольте мне отправиться и попытаться уговорить Дингаана подписать этот договор в отношении земли. Если я потерплю неудачу, или меня убьют, тогда вы сами сможете последовать за мною и попытаться сделать это лучше, чем я…

— Всемогущий! — воскликнул Ретиф. — Это хорошее предложение! Но каково мне будет узнать, племянник, когда мы придем прочитать договор и обнаружим, что вся обещанная земля передана вам, англичанам, а не нам, бурам? Нет, нет, не смотри так сердито! Это сказано мною неправильно, ибо ты честен, какая бы не текла в твоих жилах кровь… Племянник Аллан, ты, являющийся смелым человеком, вдруг боишься этого путешествия! И вот я удивляюсь, — с чего бы это? О! Ведь я совсем забыл: ты должен завтра утром жениться на очень красивой девушке и вполне понятно, что тебе хочется провести две последующие недели с молодой женой, а не в Зулуленде. И вполне естественно, что он пытается запугать всех нас. Когда мы собирались жениться, разве нам хотелось немедленно уехать от жен, чтобы посетить каких-то вонючих дикарей? Ну?.. Я очень доволен, что это пришло мне в голову именно тогда, когда Аллан, подобно хамелеону, начал менять свой цвет, ибо это объясняет все! — и он хлопнул своей огромной ладонью по бедру и залился громовым хохотом.

Все окружавшие его буры тоже начали громко хохотать, так как им пришлась по душе эта примитивная шутка. Кроме того, их нервы были напряжены: они очень боялись этой экспедиции и поэтому были рады снять тяжелый груз со своей души таким, немного истерическим весельем… Им теперь все стало ясным. Мол, являясь их единственным переводчиком, я, хитрая собака, дескать, пытался сыграть на их опасениях, чтобы отговорить от поездки в Зулуленд, а самому провести недельку-другую в компании со своей новобрачной… Они поняли и высоко оценили эту шутку.

— Он хитрый, он очень хитрый, этот маленький англичанин, — кричал один.

— Не сердитесь на него! Мы тоже сделали бы так, — смеялся другой.

— Оставьте его в покое, — воскликнул третий. — Ведь даже зулусы не посылают новобрачного по служебным делам!

Затем они похлопали меня по спине и потолкали в своей грубовато-ласковой манере, пока, наконец, я не впал в ярость и не ударил одного из них по носу.

— Слушайте сюда, друзья, — сказал я, как только воцарилась тишина, — женатый или неженатый, я еду с тем, кто отправится к Дингаану, хотя это и противоречит моему мнению… Хорошо смеется тот, кто смеется последний!

— Хорошо! — закричал один. — Если вам удастся установить мир с зулусами, то мы скоро возвратимся домой, Аллан Квотермейн! И в конце путешествия ты будешь со своей Мари Марэ!..

Потом, провожаемый их грубым, насмешливым хохотом, я вырвался от них и нашел убежище в своем фургоне, ни мало ни догадываясь, что в будущем вся эта невинная на первый взгляд болтовня, будет использована против меня…

В определенной части малообразованного интеллекта предвидение часто интерпретируется, как потенциальное преступление…


Читать далее

ГЛАВА XVI. Совет

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть