Онлайн чтение книги Мари Marie: An Episode in the Life of the Late Allan Quatermain
ГЛАВА III. Спасение

Второе наступление Кваби начал около восьми часов. Даже дикари любят жизнь и ощущают боль от ран, а вождь тем более не составляет исключения. Первый налет преподал им горький урок в виде искалеченных людей, которые валялись на горячем солнце, не говоря уже о тех, кто никогда не пошевелится. Учитывая, что вокруг дома не было растительности и все хорошо просматривалось, ясно, что штурм не обойдется без дальнейших тяжелых потерь. Цивилизованные люди использовали бы траншеи, но Кваби об этом не имел понятия. Да и шанцевых инструментов у них не было.

И получилось так, что они ударили вторично, используя малоэффективную, на первый взгляд, защиту. Крааль для скота был построен из грубых, не скрепленных известью камней. Эти камни они взяли, — каждый воин по два или три, — и, швыряя их вперед, сваливали в примитивные защитные сооружения примерно фута в два вышиной. За этими брустверами немедленно накапливались воины, буквально лежа друг на друге. Конечно, те дикари, которые несли первые камни, попадали под наш обстрел, в результате чего многие из них пали, но за ними следовали другие.

И, поскольку они возводили укрепления в дюжине различных точек, а у нас было всего семь ружей, и прежде, чем мы успевали их перезарядить, отдельные редуты поднялись так высоко, что наши залпы уже не могли поражать тех, кто лежал за ними. К тому же наши запасы пороха были ограничены, а постоянная стрельба истощила их так сильно, что в конце концов осталось только приблизительно по шесть зарядов на человека. Наконец я вынужден был прекратить огонь, чтобы мы смогли сберечь силы для решительного наступления, которое могло начаться с минуты на минуту.

Обнаружив, что их больше не беспокоят наши пули, кафры начали наступать более активно, направляя острие атаки на южный край дома, где было только одно окно. Поначалу я удивился, почему они выбрали именно этот край, пока Мари не напомнила, что эта часть дома крыта камышом, в то время как остальная — шиферными плитами. Их целью было поджечь крышу…

И как только их последнее укрепление оказалось достаточно близко (а это случилось в половине одиннадцатого), воины начали бросать в крышу ассегаи, к которым были прикреплены пучки горящей травы. Многие из них пролетали мимо, но в конце концов, как мы заключили по радостным крикам, один из ассегаев попал по назначению… В течение десяти минут эта часть дома была охвачена пламенем… Теперь наше положение стало безнадежным. Мы отступили через центральный коридор, опасаясь, чтобы горящие стропила не упали на наших туземцев, дрожавших от страха.

Но люди Кваби, более храбрые, вскарабкались через южное окно и напали на нас в дверях большой гостиной. Здесь и началось заключительное сражение. Когда дикари стремительно бросились на нас, мы открыли такой ружейный огонь, что они начали валиться сплошными грудами тел. Буквально от последних наших зарядов они отступили и тут же крыша рухнула на них. О, что это была за ужасная сцена! Густые клубы дыма, вопли придавленных и горящих людей, шум, суматоха, агония! Центральная дверь вылетела от бешеной фланговой атаки.

Леблан и один из находившихся рядом с ним рабов были схвачены клешнеобразными черными руками и вытащены из дома. Что произошло с французом, я не знаю, потому что туземцы оттащили его в сторону, но боюсь, что конец его должен быть ужасным, если его захватили живьем. Я видел, что слугу они пронзили ассегаем, так что он хоть без мучений сразу умер. Я выстрелил последним зарядом, убив верзилу, размахивавшего боевым топором, затем двинул прикладом ружья в лицо следовавшего за убитым, свалив его на пол, после чего, схватив Мари за руку, потянул ее назад в северную комнату, где я привык спать и, захлопнув за нами дверь, запер ее на засов.

— Аллан, — задыхаясь, сказала Мари, — Аллан, дорогой, все кончено. Я не должна живой попасть в лапы этих дикарей. Убей меня!

— Хорошо, — ответил я, — я убью тебя. У меня есть пистолет. Одна пуля для тебя и одна для меня.

— Нет, нет! Ведь, может быть, ты после всего сможешь убежать… Я же женщина и не смею рисковать… Давай сейчас, я готова, — и она опустилась на колени, раскинув руки в стороны, чтобы принять объятия смерти, и смотрела на меня вверх своими милыми, полными страдания глазами…

— Нельзя убить того, кого любишь, а самому остаться жить, — ответил я хрипло. — Мы получим это вместе, — и я взвел оба курка пистолета.

Готтентот Ханс, проскочивший вместе с нами, увидел это и все понял.

— Это правильно, это самое лучшее! — сказал он и, отвернувшись, закрыл глаза рукой, чтобы не видеть нашей смерти.

— Подожди немного, Аллан, — воскликнула Мари, — нам еще хватит времени, когда упадет дверь. Возможно, Бог еще может нам помочь!

— Он может помочь, — ответил я с колебанием в голосе, — но я не могу рассчитывать на это. Уже ничто нас теперь не сможет спасти, если другие не придут освободить нас, но на это надеяться нечего.

Тут меня буквально пронзила мысль и я добавил с невеселым смехом:

— Я думаю, где мы окажемся через две-три минуты…

— О! Вместе, дорогой… Навсегда вместе в новом и прекрасном мире, ибо ты ведь любишь меня, не правда ли, так же, как я люблю тебя? Может быть, это даже лучше, чем жизнь здесь, где нам суждены огорчения и в конце концов даже разлука…

Я кивнул головой, ибо, хоть я и любил жизнь, но Мари любил больше и чувствовал, что нам уготован хороший конец после храброй драки.

Они теперь колотили в дверь, но, благодарение Богу, Марэ сделал ее основательно и она пока держалась. Однако, в конце концов дерево начало поддаваться и вот уже через щель в доске мрачно сверкнул ассегай, но Ханс молниеносно вонзил туда свой, именно тот, который я вытащил из бока чалого, и этот ассегай поразил кого-то, испустившего вопль. Черные руки высунулись из дыры и храбрый готтентот пронзил их копьем. Но появились другие, больше, чем он смог поразить, и вся дверная фрамуга начала заметно расшатываться от толчков снаружи.

— Теперь, Мари, будь готова, — с волнением сказал я, поднимая пистолет.

— О, Христос, прими меня! — слабеющим голосом ответила она.

— Это будет не очень больно, не правда ли, Аллан?… — Ты совершенно ничего не почувствуешь, — шепнул я. Холодный пот покрыл меня, когда я поднес дуло пистолета на расстояние дюйма от ее лба и начал осторожно нажимать спусковой крючок. Боже мой! Да, я действительно начал нажимать спусковой крючок мягко и уверенно, ибо не желал допустить ошибки…

И именно в этот момент, среди ужасного шума ревущего пламени, пронзительных воплей дикарей и криков и стонов раненых и умирающих, я вдруг услышал сладчайший звук, который когда бы то ни было достигал моих ушей: звук выстрелов, многих выстрелов, причем совсем близко.

— Великое небо! — воскликнул я. — Буры уже здесь, чтобы спасти нас. Мари, я буду держать дверь до тех пор, пока смогу. Если я упаду, пробирайся через окно, — ты сможешь это сделать со стоящего под ним шкафа, — потом падай на землю и беги туда, где стреляют. Ведь для тебя это шанс, хороший шанс спастись…

— А ты, ты, — простонала она. — Я лучше умру вместе с тобой.

— Делай то, что я приказываю, — свирепо прорычал я и бросился к шатающейся двери. Она падала от давления снаружи, она упала… и над ней показались два огромных дикаря, размахивая длинными копьями. Я поднял пистолет и пулей, предназначенной для Мари, уложил первого, а моя сразила второго. Оба свалились мертвыми там же, в дверном проеме.

Я поднял одно из копий и посмотрел назад. Мари карабкалась на шкаф, я с трудом мог рассмотреть ее сквозь сгущающийся дым. Ворвался еще один воин. Ханс и я приняли его на острия наших ассегаев, но его рывок был таким сильным, что ассегаи проткнули его насквозь и, падая, он свалил нас обоих на пол.

Я вскочил на ноги немедленно, теперь беззащитный, ибо копье сломалось в теле кафра, и ожидал конца. Посмотрев еще раз назад, я увидел, что Мари не смогла, или не захотела выбраться через окно. Во всяком случае она стояла рядом со шкафом, опираясь на него правой рукой.

В отчаянии я ухватился за наконечник сломанного ассегая и вытащил из тела кафра, полагая, что он послужит мне для умерщвления Мари, и затем обернулся, чтобы совершить это. Но как раз, когда я обернулся, я услышал хорошо знакомый голос, кричавший: «Ты жива, Мари?» — и в проеме двери появился не дикарь, а Анри Марэ…

Я медленно отступил перед ним, ибо говорить уже не мог, а последним желанием было прижаться к Мари. Я приблизился к ней и обвил рукой, все еще сжимавшей окровавленный наконечник копья, ее шею. Затем, когда тьма уже полностью охватила меня, я услышал ее крик:

— Не стреляй, отец! Это Аллан, Аллан, который спас мне жизнь!

После этого я уже больше ничего не помню. Вместе с Мари мы без памяти свалились на пол.

Когда сознание вернулось ко мне, я оказался лежащим на полу фургона, стоявшего на заднем дворе. Посмотрев полуоткрытыми глазами, — говорить я еще не мог, — я увидел Мари, бледную как полотно, с волосами, спадающими на измятое платье. Она сидела на одном из тех ящиков, которые мы ставили перед фургонами при погрузке, они назывались вооркистис, а поскольку ее глаза смотрели в мою сторону, я понял, что она жива. Рядом с ней стоял высокий смуглый молодой человек, которого я никогда до этого не видел. Он держал ее руку и смотрел на нее с волнением, и даже тогда я почувствовал, что этот незнакомец меня раздражает.

Также увидел я и другое: например, моего старого отца, склонившегося надо мной и смотрящего с тревогой, а снаружи, во дворе, большое количество людей с ружьями в руках, из которых я кое-кого знал, а другие были для мне неизвестны. Под стеной, в тени, стояла моя верная кобыла, с опущенной головой, вся дрожащая. Недалеко от нее лежал на земле чалый с окровавленным боком.

Я попытался подняться, но не смог, затем, ощутив боль в левом бедре, глянул и увидел, что оно красное от крови. Фактически ассегай пробил его почти навылет и задел кость. Хоть я и не почувствовал эту рану во время схватки, но она еще долго напоминала мне о рослом кафре, которого мы с Хансом приняли на свои копья…

Ханс, между прочим, также находился здесь, являя собой ужасное и в то же время смехотворное зрелище, потому что тот кафр упал прямо на него. Ханс сидел на земле, смотря вверх, и едва переводил дыхание своим рыбьим ртом. Каждый вздох его, припоминаю, формировался в слово «Аллемахте!», то есть «Всемогущий» — любимое голландское выражение.

Мари первая осознала, что я возвратился к жизни. Освободившись от руки молодого человека, она стремительно бросилась ко мне и упала на колени рядом, бормоча какие-то слова, которые я не смог разобрать, ибо они как бы заглушались в ее горле. Затем Ханс разобрался в ситуации и, изогнув свое неприглядное тело в мою сторону, поднял мою руку и поцеловал ее. Тогда заговорил мой отец:

— Слава Богу, он жив! Аллан, сын мой, как я горжусь тобой! Ты выполнил свой долг, как и надлежит англичанину…

— Я просто спасал свою собственную шкуру… Спасибо тебе, отец, — пробормотал я.

— А почему это англичанин должен делать больше, чем люди другого сорта, минхеер проповедник? — спросил высокий незнакомец по-голландски, хотя он, очевидно, понимал наш, английский язык.

— Это такая тема для разговора, которую теперь я не буду обсуждать, сэр, — ответил мой отец, весь как-то подтянувшись. — Но, если то, что я слышал, правда, в этом доме был француз, который не выполнил свой долг и, если вы принадлежите к той же самой нации, я приношу вам свои извинения.

— Благодарю вас, сэр, если это и произошло, то лишь наполовину… Остальная моя часть португальская, а не английская, слава Богу…

— Бога благодарят за многое, подчас за дела, которые должны только удивлять его, — ответил отец учтивым голосом.

В тот момент этот довольно неприятный разговор, который меня слегка рассердил, прервался, так как пришел хеер Марэ.

Как следовало ожидать от такого легко возбудимого человека, он был в ужасно взвинченном состоянии. Благодарность за спасение своего единственного любимого ребенка, гнев на кафров, которые пытались убить его, и крайнее отчаяние из-за утраты большей части своей собственности — все эти конфликтные эмоции одновременно бурлили в его груди, подобно реакции взаимодействующих элементов в тигле… Возникшие в результате этого пары были разноцветными и угнетающими. Марэ бросился ко мне, благословляя и благодаря меня (он уже узнал кое-что из истории нашей обороны), называя меня юным героем и так далее, выражая надежду, что Бог наградит меня…

Здесь я вынужден оговорить, что сам он, бедняга, никогда меня не наградил. Затем он начал неистовствовать по адресу Леблана, который навлек это ужасное бедствие на его дом, говоря, что это было возмездие ему, Марэ, за укрывательство атеиста и пьяницы в течение многих лет только потому, что он являлся французом и интеллигентным человеком…

Кто-то, кажется, мой отец, который, несмотря на все его предубеждения, обладал высоким чувством справедливости, напомнил ему, что бедный француз искупил, или, быть может, сейчас искупает вину за все преступления, которые он только мог совершить. Это повернуло поток его ругательств на кафров Кваби, которые сожгли часть его дома и украли почти все стадо, сделав его за какой-нибудь час из богатого бедным. Он кричал об отмщении «черным дьяволам» и призывал всех помочь ему вернуть его скот и истребить воров.

Большинство из присутствующих, — их было около тридцати человек, не считая кафров и готтентотов, — отвечали, что они готовы напасть на Кваби. Будучи обитателями этого района, они понимали, что сегодняшний случай может стать их завтрашней действительностью. Поэтому они стали готовиться к немедленному отъезду.

Тогда вмешался мой отец.

— Господа, — сказал он, — мне кажется, что перед тем, как искать отмщения, которое, как говорит нам Писание, находится в руках самого Всевышнего, было бы хорошо, особенно хееру Марэ, обратиться с благодарностью к тому, кто спас кое-кого… Я имею в виду его дочь, которая сейчас могла бы быть мертвой, или еще хуже…

Тут он добавил, что богатства приходят или уходят согласно воле судьбы, но дорогая человеческая жизнь, потеряй ее, уже не вернется. И он повторил то, что узнал от готтентота Ханса, что я, его сын, чуть не размозжил череп Мари Марэ и свой собственный, когда звук выстрелов пришедших на помощь остановил мою руку. И еще он сказал, чтобы Ханс и Мари сами рассказали собравшимся всю историю, ибо я был еще чересчур слаб, чтобы сделать это…

Тогда поднялся маленький готтентот, задыхающийся, весь окровавленный. В простом, драматическом стиле, характерном для его расы, он рассказал все, что случилось после его встречи в вельде с той женщиной, и на протяжении двенадцати часов до прибытия спасательного отряда. Никогда я не видел, чтобы за рассказом следили с таким глубоким интересом и когда, наконец, Ханс указал на меня, лежавшего на полу, и сказал: «Вот это он; кто сделал такие дела, каких не смог бы сделать ни один человек, он всего лишь мальчик!» — то даже со стороны флегматичных голландцев раздались дружные одобрительные возгласы.

Тогда, поднявшись на руках, я выкрикнул: «Что бы ни сделал я, сделал и этот верный готтентот и не будь его, я ничего не смог бы сделать, — не будь его и двух прекрасных лошадей».

И снова они все одобрительно зашумели, а Мари, поднявшись, сказала:

— Да, отец! Этим двоим я обязана жизнью.

После этого мой отец вознес благодарственную молитву на очень плохом голландском языке, ибо, начав изучать этот язык на склоне лет, он никогда не блистал мастерством речи на нем, и рослые буры, став на колени вокруг него, сказали «Аминь». Как могут себе представить читатели, эта сцена со всеми ее деталями, которых теперь я не смог бы повторить, была как замечательной, так и впечатляющей.

Что последовало за этой молитвой, я уже не очень хорошо припоминаю, так как вскоре потерял сознание от изнурения и значительной потери крови. Я знаю, однако, что огонь в доме был погашен, и мертвых и раненых вынесли из уцелевшей части дома; меня же внесли в маленькую комнату, в ту, куда мы с Мари убежали во время той ужасной сцены, когда я чуть не убил ее. После этого буры и кафры Марэ, вернее, его рабы, которых он собрал человек сорок из разных мест, где они жили, начали преследовать разгромленное войско Кваби, оставив дома несколько человек в качестве охраны.

Здесь я должен упомянуть, что из семи людей Марэ, которые сражались вместе с нами, — впрочем, их было, кажется, восемь, — двое были убиты, а двое ранены. А остальные ухитрились бежать невредимыми, так что во всей этой ужасной схватке, в которой мы нанесли большой урон кафрам, мы потеряли убитыми всего лишь троих, включая француза, Леблана.

Что касается событий последующих трех дней, то я почти ничего не помню, так как вызванное потерей крови беспамятство осложнилось еще и лихорадкой. Все, что я могу припомнить, так это нежный образ Мари, склонившийся надо мною и кормящей меня какой-то пищей: молоком или супом, так мне казалось, ибо я даже не касался еды рукой. Также я видел высокую фигуру седовласого отца, который, как и большинство миссионеров, кое-что понимал в медицине, в частности в хирургии, и следил за бинтами на моем бедре. Потом он сказал мне, что копье фактически задело стенки большой артерии, но, к счастью, не пробило ее. Еще бы четверть дюйма и я за несколько минут истек бы кровью!

На третий день сильный шум возле дома вернул мой разум из странствий. Перекрывая шум, гремел голос Марэ, а мой отец пытался успокоить его. Потом в комнату вошла Мари, задернув за собой кафрский каросс, служивший в качестве портьеры, так как дверь была выломана. Увидев, что я пришел в себя, она бросилась ко мне с легким криком радости, и опустившись на колени, поцеловала меня в лоб.

— Ты был очень болен, Аллан, но я знаю, что теперь ты выздоравливаешь. Пока мы одни, а я опасаюсь, что в будущем таких встреч не много будет, — добавила она медленно и многозначительно, — я хочу поблагодарить тебя от всего сердца за все, что ты сделал, спасая меня. Не сделай ты этого, о! Не сделай ты этого!.. — она бросила взгляд на пятна крови на земляном полу, потом закрыла глаза руками и задрожала.

— Вздор, Мари, — ответил я, — любой на моем месте сделал бы такое, даже если бы не любил тебя так сильно, как я. Поблагодарим Бога, что все было не напрасно. Но что это за шум? Может Кваби вернулся?

— Нет, буры возвратились после погони.

— И они их поймали и возвратили скот?

— Нет. Они только подбили нескольких раненых и нашли тело мосье Леблана с отрезанной головой, которую кафры забрали, чтобы сделать лекарство для храбрости. Кваби сжег свой крааль и бежал в Большие Горы. Буры не обнаружили скот, кроме нескольких животных с перерезанным горлом. Отец хотел преследовать кафров в горах, но буры отказались. Они сказали, что это безумная затея, ибо кафров там тысячи. Отец ужасно зол, ведь мы почти разорены, особенно из-за того, что британское правительство освобождает рабов и отдает нам лишь небольшую часть их стоимости, даже меньше трети их фактической цены… Однако, послушай! Он зовет меня, а ты не должен много говорить и волноваться, чтобы опять не заболеть. Сейчас тебе следует заснуть, крепко спать, есть и набираться сил. А потом, дорогой, мы сможем поговорить, — и, склонившись еще раз, она благословила и поцеловала меня, затем поднялась и выскользнула из комнаты.