Онлайн чтение книги Мари Marie: An Episode in the Life of the Late Allan Quatermain
ГЛАВА IX. Обещание

Из тридцати пяти душ, не считая туземцев, которые сопровождали Анри Марэ в его злосчастной экспедиции, теперь осталось только девять живых в Новом Марэсфонтейне. Это были: он сам, его дочь, четверо Принслоо — семья исключительной жизненной силы, — трое Мейеров, — один муж той бедной женщины, похороны которой я видел, и двое из его шести детей. Остальные, исключая Эрнана Перейру, отдали Богу душу от лихорадки или от голода. Так случилось, что они сложили все запасы пороха в специально построенное помещение, находившееся на безопасном расстоянии. Вспыхнувшая трава подожгла это строение и порох взорвался.

После этого они некоторое время добывали пищу, используя оставшиеся заряды. Когда и они кончились, начали копать ловушки, в которые ловили дичь. Со временем антилопы узнали эти места и больше туда не попадались. Затем, израсходовав все запасы билтонга, они познали ужас медленного умирания от голода… Перепробовано было все, от диких клубней до ящериц. Я допускаю, что они ели даже гусениц и земляных червей. Но после того, как пропал их последний огонь из-за небрежности гнусного кафра, который был приставлен для наблюдения за ним, не имея трута, они не смогли снова зажечь его путем трения и лишились даже такой пищи, как вареная трава. Когда прибыл я, они практически уже три дня ничего не ели, за исключением листьев и травы. В последующее двое-трое суток они, несомненно, все умерли бы.

И вот теперь они довольно быстро стали приходить в себя, ибо те, кто выжил, приобрели иммунитет к лихорадке.

Как можно выразить радость, какую я испытывал, когда видел, как Мари, уже стоявшая на краю могилы, возвращалась к жизни, к состоянию чудесной женственности?.. В конце концов мы не так уж далеки от первобытного человечества, когда первой обязанностью мужчины было кормить женщин и детей, и я думаю, что кое-что от этого инстинкта осталось у нас и сейчас. Во всяком случае я уверен, что никогда не испытывал большего удовольствия, чем тогда, когда любимая мною женщина, бледная, умиравшая от голода женщина, ела и ела пищу, которую давал ей я, которая на протяжении недель питалась Бог знает чем…

Первые несколько дней мы не разговаривали много, только на насущные темы дня. Впоследствии, когда Марэ и его дочь достаточно окрепли, мы завели серьезный разговор. Начал его он с того, что спросил меня, как мне удалось отыскать их.

— Счастье ваше, что вам не подчинились, минхеер, — сказал я, на что он ничего не ответил.

Тогда я рассказал историю получения письма и о моей отчаянной гонке в Порт-Элизабет, где мне удалось поймать бриг «Семь звезд» до его отплытия. Также я рассказал об удачной покупке фургонов и о находке проводницы в их лагерь, которого мне удалось достичь буквально за несколько часов до того, когда было бы слишком поздно…

— Это великий подвиг, — сказал Анри Марэ, вынимая трубку изо рта, ибо среди привезенных мною товаров был и табак. — Но… скажи мне, Аллан, почему сделал ты все это ради спасения того, кто так невежливо обошелся с тобой?

— Я это сделал ради той, которая всегда обращалась со мной вежливо, — и я кивнул в сторону Мари, занятой мытьем посуды на некотором расстоянии от нас.

— Я понимаю, Аллан… Но ведь ты знаешь, что она обручена с другим…

— Я знаю, что она обручена со мной и ни с кем другим, — горячо ответил я, добавив:

— Умоляю, скажите, где этот другой? Если он жив, то почему я не вижу его здесь?

— Нет, его здесь нет, — ответил Марэ странным голосом. — Правда то, что Эрнан Перейра оставил нас за две недели до того, как прибыл сюда ты. У него оставалась лошадь и он с двумя принадлежавшими ему готтентотами поехал назад по тропе, по которой мы сюда прибыли, чтобы попытаться найти помощь. С того времени мы ничего о нем не слышали.

— Действительно, странно… А как же он предполагал найти по дороге пищу?

— У него было ружье, вернее, у всех троих были ружья и около сотни патронов, которые избежали действия огня.

— С сотней патронов, экономно их расходуя, ваш лагерь мог бы быть обеспечен пищей в течение месяца, а может быть и двух, — заметил я. — Однако он ушел прочь со всем этим снаряжением, чтобы найти помощь?

— Это именно так, Аллан… Мы умоляли его остаться, но он не хотел… И кроме всего, ведь патроны являлись его личной собственностью… Вне всякого сомнения он думал, что поступает как можно лучше, в особенности поскольку Мари не чужая для него, — добавил многозначительно он.

— Ладно, — ответил я, — но ведь, кажется, это я оказал вам помощь, а не Перейра. Также, между прочим, минхеер, я принес вам деньги, снятые моим отцом с вашего счета, и каких-нибудь 500 фунтов моих собственных денег, или вернее то, что осталось от них в товаре и золоте… Кроме того, Мари не отказывает мне. Скажите тогда, кому из нас она принадлежит?

— Должно бы казаться, что тебе, — медленно сказал он, — потому что ты проявил себя таким верным и не будь тебя, она лежала бы теперь там, — и он указал на могильные холмики, покрывавшие кости большинства участников экспедиции. — Да, да, казалось бы, что она должна быть твоей, кто дважды спас жизнь ее, а один раз также и мою…

Теперь я думаю, что он заметил на моем лице радость, которую я не мог скрыть, ибо он тут же торопливо добавил:

— Однако, Аллан, несколько лет назад я поклялся на Священной Книге перед Богом, что никогда по моей воле моя дочь не выйдет замуж за англичанина, будь он даже самым лучшим из всех англичан… К тому же, как раз перед выездом из Колонии, я снова поклялся в присутствии ее и Эрнана Перейры, что не отдам ее замуж за тебя, так что разве я могу нарушить мою клятву, не правда ли? Если бы я это сделал, добрый Бог отомстил бы мне…

— Кое-кто может подумать, что, когда я пришел сюда, добрый Бог уже был на пути мести вам за то, что вы придерживались этой зловещей клятвы, — ответил я горько, в свою очередь бросив многозначительный взгляд на могилы.

— Да, вполне возможно, что и так, Аллан, — ответил он без гнева, ибо все эти переживания пробудили в нем рассудительное расположение духа, по крайней мере, на некоторое время. — Однако, пути его неисповедимы, не правда ли?

Теперь мой гнев выплеснул из меня и, вставая, я сказал:

— Вы думаете, минхеер Марэ, что, несмотря на любовь между нами, которая, вы знаете это, является верной и глубокой, и несмотря на то, что я один, только я один сумел вырвать вас обоих, да и остальных, из когтей смерти, вы надеетесь, что я никогда не женюсь на Мари? И вы уверены, что она будет выдана замуж за хвастуна, который бросил ее в беде?

— А что, если я думаю именно так, Аллан?

— А то: хоть я еще и молод, что вам прекрасно известно, я являюсь человеком, способным думать и действовать самостоятельно. Кроме того, здесь я — хозяин: у меня и скот, и ружья и слуги. Итак, я возьму Мари, а если кто-нибудь попытается остановить меня, я сумею защитить себя и ее!

Эта смелая речь, казалось, не удивила его и не заставила дурно обо мне подумать. Он смотрел на меня некоторое время, поглаживая в раздумье свою длинную бороду, затем ответил:

— Я осмелюсь сказать, что в твоем возрасте я играл бы такую же игру, и это правда, что все имущество здесь находится в твоем кулаке… Но, как бы сильно ни любила она тебя, Мари не уедет с тобой, бросив своего отца умирать от голода.

— Тогда вы можете ехать с нами, как мой тесть, минхеер Марэ. Во всяком случае уж наверняка я не уеду отсюда, оставив ее умирать голодной смертью.

Теперь я понял, что нечто, увиденное в моих глазах, подсказало ему, что я говорил серьезно. Внезапно он изменил свой тон и начал уговаривать меня, почти умолять.

— Будь рассудительным, Аллан, — сказал он. — Как можешь ты жениться на Мари, когда здесь нет ни одного проповедника, чтобы обвенчать вас? И если ты любишь ее так сильно, разве сможешь ты забрызгать грязью ее доброе имя даже в этой дикой глуши?

— Она даже и не подумала бы, что это грязь, — возразил я. — Мужчины и женщины до настоящего времени вступают в брак и без помощи попов, путем открытых деклараций и публичных рапортов, к примеру, и дети их считаются рожденными в супружестве. Я знаю об этом, потому что читал закон о браке.

— Это возможно, Аллан, хотя я не считаю женитьбу хорошей, если она не освящена святыми словами. Однако, почему ты не позволяешь мне подойти к концу моей истории?

— Потому что я подумал, что она закончена, минхеер Марэ.

— Вот и нет, Аллан. Я сказал тебе о своей клятве, что она по моей воле никогда не выйдет замуж за тебя. Но когда она достигнет совершеннолетия, что произойдет через каких-нибудь шесть месяцев, моя воля больше не будет идти в расчет, учитывая, что тогда Мари станет свободной женщиной, которая сама сможет распоряжаться собой. Тогда и я буду чист перед своей клятвой, ибо ничто не потревожит мою душу; если случится то, чему я не смогу помешать. Ну, теперь ты удовлетворен?

— Я не знаю, — ответил я с сомнением в голосе, так как почему-то вся казуистика Марэ не убеждала меня в том, что он говорил искренне. — Я не знаю, — повторил я, — многое может произойти в течение шести месяцев…

— Конечно, Аллан… Мари, например, сможет изменить свое мнение и выйти замуж за кого-нибудь другого.

— Или я могу не оказаться там, чтобы жениться, минхеер. Несчастные случаи происходят с мужчинами, которые для кого-либо являются нежелательными, особенно в диких странах…

— Всемогущий!.. Аллан, ведь ты не имеешь в виду, что я…

— Нет, минхеер, — прервал я его, — но в мире кроме вас имеются и другие люди, например, Перейра, если только он еще жив. Однако, в этом деле замешан не я один. Вон там Мари… Могу я позвать ее?

Он кивнул головой, явно предпочитая, чтобы я разговаривал с нею в его присутствии, нежели наедине. Так что я позвал Мари, которая наблюдала за нашей беседой с заметным любопытством, занимаясь своими делами. Она немедленно подошла. Теперь Мари уже не походила на умирающую от голода девушку, хотя она и теперь еще оставалась худой и истощенной, однако юность и красота возвращались к ней быстро под влиянием хорошей пищи и счастья.

— Что случилось, Аллан? — нежно спросила она.

Я рассказал ей все, повторив содержание нашего разговора и аргументы, выдвинутые обеими сторонами, слово за словом, насколько точно я мог их вспомнить.

— Правильно я изложил это? — спросил я у Марэ, когда закончил.

— Да, все правильно, у тебя хорошая память, — ответил он.

— Очень хорошо. А теперь, что ты можешь сказать по этому поводу, Мари?

— Я, дорогой Аллан? Что ж, моя жизнь принадлежит тебе, кто дважды спас меня от смерти, как и моя любовь и душа принадлежат тебе. Поэтому я не посчитала бы стыдным, если бы отдалась тебе, здесь, перед людьми, а потом обвенчалась, если бы удалось найти священника. Но мой отец дал клятву, которая давит ему на мозги, и он уверил тебя, что через шесть месяцев, — коротких шесть месяцев! — эта клятва отомрет сама собой, ибо по закону он не сможет больше распоряжаться мною… Итак, Аллан, поскольку я не хотела бы… огорчать его, я полагаю, что нам лучше подождать эти шесть месяцев, если со своей стороны он пообещает, что не будет предпринимать ничего, чтобы предотвратить нашу свадьбу…

— Да, да, конечно, я обещаю, — с жаром ответил Марэ, как некто, внезапно увидевший лазейку для бегства из невозможного положения, добавив, как бы для себя:

— Но Бог может сделать кое-что, дабы предотвратить это, все это…

— Каждый из нас в руках Бога, — ответила Мари милым голосом. — Аллан, ты слышишь, мой отец пообещал?

— Да, Мари, он пообещал… кое-как, — ответил я уныло, ибо что-то в его словах вызвало во мне непроизвольную дрожь.

— Я пообещал, Аллан, и сдержу слово, как сдержал клятву Богу не причинять тебе вреда и оставить все в Его руках… Но ты, в свою очередь, должен обещать, что пока она не достигнет совершеннолетия, ты не будешь прикасаться к Мари, как к жене, ни в коем случае, даже если вы останетесь лишь вдвоем в вельде. Вы должны вести себя, как обрученные, и ничего больше.

Гак что, не имея выбора, я пообещал это, хотя и с тяжелым сердцем. Затем, чтобы придать этому соглашению торжественное звучание, Марэ созвал слонявшихся без дела поблизости буров и повторил громко условия заключенного контракта.

Мужчины рассмеялись и пожали плечами. Но фру Принслоо, припоминаю, прямо сказала, что смотрит на это дело, как на глупость, ибо если кто и имеет право на Мари, так это только я, где бы я не захотел взять ее! Она добавила, что коль речь идет об Эрнане Перейре, то он является «трусом и вонючим котом», который удрал, чтобы спасти свою никчемную жизнь, а их всех бросил умирать. Если бы она была на месте Мари, то встреться они опять, она приветствовала бы его ведром помоев в физиономию, что она лично и собирается сделать, если ей представится такой счастливый случай.

Фру Принслоо являлась, как это еще будет замечено, очень откровенной и прямой женщиной, а также очень честной.

Итак, договор с Марэ был заключен… Я так довольно подробно описал его из-за принципиально важного значения его во всей нашей истории… Но теперь я хотел бы… Ах, как бы я хотел, чтобы я настоял на женитьбе именно тогда и там… Если бы я так сделал, то добился бы своей цели, ибо я являлся хозяином положения, владея скотом, продовольствием и оружием и вполне вероятно, что, опасаясь рисковать ссорой со мной, остальные буры заставили бы его, Марэ, уступить мне. Но мы были молоды и неопытны, так что судьба сыграла по-иному. Кто может сказать, каковы непреложные законы судьбы, написанные, может быть, задолго до нашего рождения в вечной книге человеческих судеб?

Однако, когда я отбросил мои первые страхи и сомнения, наша с Мари доля казалась весьма счастливой, поистине настоящим раем по сравнению с тем, что мы пережили в течение горького времени молчания и разлуки. Во всяком случае, в маленьком обществе, в котором мы жили, мы были официально обручены, и нам разрешалось быть вместе столько, сколько нам нравилось… А это означало, что мы встречались на рассвете, и только ночь нас разлучала, ибо мы отправлялись на отдых вместе с солнцем. Поистине чудесным было это общение идеального доверия и любви, настолько чудесным, что даже после всех этих лет я не решаюсь подробно останавливаться на святой памяти тех блаженных дней.

Итак, как только выжившие буры начали выздоравливать (при помощи моих запасов и лекарств, а также дичи, которой я подстреливал в изобилии), поднялись споры по поводу наших дальнейших планов. Сначала предполагалось переселиться в Лоренсу Маркиш и ждать там корабль, чтобы попасть в Наталь, так как никто даже не хотел слышать о возвращении нищими в Кап. Я же уверял, что корабля может не быть год или два, а Лоренсу Маркиш и его окрестности представляют собой слишком ядовитое место, чтобы жить там!

Следующей мыслью было остаться на месте, что я приветствовал, ибо готов был ждать с Мари, пока не закончатся шесть месяцев нашего испытания. Однако, в конце концов, это было отвергнуто по многим веским причинам. Так, полтора десятка людей, из которых четверо были членами одной семьи, не могли сформировать поселение, в особенности при условии, что окружающие туземцы могли начать враждебные действия в любой момент. Кроме того, приближался период лихорадки, который нам следовало бы по возможности избежать. Далее, у нас не было племенного скота и лошадей, а всего лишь вооружение и товары, привезенные мною.

Стало ясно, что нам оставалось лишь одно, а именно: переселяться назад, туда, где теперь находится территория Трансвааля, ибо этот маршрут избавлял нас от перехода через горы. Там мы могли бы присоединиться к какой-нибудь другой партии буров-эмигрантов, например, к Ретифу, о переходе которого через Драконовы горы я имел возможность рассказать им.

Приняв такое решение, мы начали подготовку. У меня хватало быков лишь на два фургона, в то время как нам требовалось не меньше четырех. После переговоров с местными туземцами, узнав, что я не бур и готов платить, они выразили готовность торговать со мной. Вскоре я стал приобретать скот в обмен на одежду, ножи, мотыги и другие ходкие товары…

Кафры также приносили муку и крупы. Можно только представить наслаждение, с которым бедные люди, в течение месяцев сидевшие на одном мясе, набросились на мучную пищу! Никогда не забуду выражения лиц Мари и уцелевших детей, когда они поедали первые порции овсянки и запивали густую кашу свежим молоком, так как вместе с быками мне удалось приобрести и двух хороших коров. Достаточно сказать, что такое изменение рациона вскоре полностью восстановило их здоровье и сделало Мари еще более прекрасной, чем она была когда бы то ни было до этого.

Приобретя быков, следующим этапом было приучить их к ярму. Это оказалось длинным и трудным процессом, потребовавшим многих экспериментов. Кроме того, фургоны нуждались в ремонте и если бы не Ханс, проявивший себя настоящим мастером, я не думаю, что мы вообще справились бы с этой задачей.

И вот, в самый разгар работы в конце одного прекрасного дня помогавший мне Ханс внезапно воскликнул:

— Смотрите, баас! Вон пришел один из моих братьев, готтентот.

Следуя за направлением его указующей руки, я увидел истощенную и оборванную фигуру, бредущую между деревьями в нашем направлении.

— Кто это? — испуганно воскликнула Мари, как обычно стоявшая рядом со мной. — Ведь это же Клаус, один из сопровождавших моего кузена!

— Твоего кузена самого уже так давно нет, что я сомневаюсь, его ли это слуга.

Но в это время бедный, умирающий от голода «тотти» дошел до нас и упал на землю, умоляя покормить его. Ему тут же была дана холодная лопатка антилопы и он стал жадно пожирать ее, держа добычу в обеих руках и разрывая мясо зубами, как дикий зверь.

Когда, наконец, он утолил первый голод, подошедший сюда с другими бурами Марэ спросил его, откуда он пришел и какие вести принес о своем хозяине.

— Я пришел из буша, — ответил он, — а моя новость о баасе та, что он умер. Правда, я оставил его таким больным, что, думаю, теперь он уже умер.

— А почему ты оставил его одного, если он был так сильно болен? — спросил Марэ.

— Потому что он мне сказал, баас, что я должен идти за помощью, так как мы умерли бы, после того как выстрелили нашу последнюю пулю.

— В таком случае он там один?

— Да, да, если не считать диких зверей и грифов-стервятников. Лев съел другого человека, его слугу, уже давно.

— А далеко он отсюда? — снова спросил Марэ.

— О, баас, около пяти часов езды верхом по хорошей дороге…

Затем он рассказал всю историю.

Перейра и двое слуг-готтентотов пересекли около ста миль в полной безопасности, когда как-то ночью лев убил и утащил с собой одного из готтентотов, а также спугнул лошадь, которую они так больше и не увидели. Перейра и Клаус продолжали путешествие пешком, пока не добрались до большой реки, на берегах которой встретили нескольких воинов, оказавшихся дежурными сторожевых постов воинственных зулусов. Эти воины потребовали, чтобы они отдали им ружья и боеприпасы, якобы для зулусского короля, а когда Перейра отказался выполнить это, они сказали, что утром убьют их обоих, если они не научат зулусов обращаться с ружьями.

Ночью поднялась сильная буря, под прикрытием которой Перейра и Клаус бежали. Поскольку они не решились идти вперед, чтобы не попасть в руки зулусам, они устремились на север, бежали всю ночь, а утром обнаружили, что заблудились. Почти месяц они бродили, пытаясь найти дорогу к лагерю Марэ.

Они не встретили ни одного человека и поддерживали силы дичью, которую били и ели сырой или вяленой, пока не кончился порох и они бросили тяжелые роеры, которые не в силах были больше тащить. И в этой критической ситуации Клаус с верхушки высокого дерева заметил вдали холмы, по которым определил, что они находятся в каких-нибудь пятнадцати милях от лагеря Марэ.

К этому времени они уже буквально умирали от голода, только Клаус оказался сильнее, потому что он нашел и сожрал какую-то падаль (я думаю, что это была дохлая гиена). Перейра тоже попытался съесть эту отвратительную пищу, но, не имея готтентотского желудка, от первого же глотка дохлятины стал ужасно рвать. Тогда они нашли убежище в пещере на берегу реки, вернее ручья, где рос водяной кресс и другие растения, например, дикая спаржа. Вот именно здесь Перейра сказал Клаусу, чтобы он попытался найти дорогу назад в лагерь и, если ему посчастливится найти там кого-нибудь живого, привести его к нему, Перейре, на помощь.

Таким образом Клаус и пошел, взяв с собой оставшуюся ногу дохлой гиены, и на второй день, после обеда, прибыл сюда, как уже и было рассказано.