Онлайн чтение книги Мария Павловна. Мемуары
Власть

Я вернулась в Санкт–Петербург в середине сентября и решила сразу же приступить к работе в больнице Красного Креста, где я проходила обучение. Моему бывшему отделению требовалось новое оборудование, поэтому некото–рое время оно вынуждено было провести в бездействии, а я не хотела ждать. Кроме того, я поняла: как бы мне ни нравилась моя работа на фронте, мне там не место. Мое присутствие на передовой доставляло много беспокойства командованию и в решающие моменты отвлекало его от более важных дел. Мне очень не хотелось оставлять Дмитрия, но я понимала, что так будет лучше.

Мое отделение Красного Креста устроило большой госпиталь в тылу, и меня назначили старшей медсестрой.

Три недели я провела в петербургском штабе Красного Креста, работая по утрам в перевязочной, а днем — в бесплатном медицинском пункте для городского населения. Иногда я ухаживала за тяжелобольными пациентами или за офицерами после операции. В свободное время посещала лекции. Чем труднее была работа, тем больше она мне нравилась.

В середине октября наш госпиталь был готов к отъезду. Он представлял собой весьма крупную организацию — двадцать пять сестер, пять врачей, управляющий и восемь–десят санитаров. Госпиталь мог принять двести пятьдесят раненых, позднее это число увеличилось до шестисот. Мне в помощь дали старую опытную медсестру, прошедшую еще турецкую войну.

Раненые офицеры в Санкт–Петербурге привыкли ко мне, и им было жаль со мной расставаться. Накануне отъезда они устроили ужин в мою честь и подарили букет белых цветов, перевязанный широкой белой лентой. На ленте золотыми буквами было написано: «Нашей любимой сестре от ее раненых офицеров». Они так меня называли, потому что в начале никто не знал, кто я, и мне долгое время удавалось сохранять инкогнито — инкогнито, которое я ревностно оберегала и которое раскрылось лишь в самом конце, да и то по глупой оплошности. К этому времени мои пациенты настолько привыкли называть меня «сестрой», что им и в голову не пришло величать меня другим, более сложным именем.

Мой новый госпиталь направили в Псков. Он двинулся туда походным порядком — персонал и оборудование, — а я выехала на два дня позже. Нас разместили в церковноприходской школе, отдав лишь один этаж. В остальной части здания продолжали заниматься ученики, и мы старались не мешать друг другу. Мне выделили небольшую, но уютную комнатку в квартире директрисы. Мне предстояло провести вэтой комнате два с половиной года.

Когда я приехала в Псков, работа уже кипела вовсю. Мне хотелось показать персоналу, которого я почти не знала, что не боюсь работы, и, вооружившись тряпкой, подоткнув юбки, я мыла и скребла полы и мебель вместе со всеми. Через несколько дней все было готово, и мы остались довольны результатами работы — наш госпиталь выглядел как настоящая больница мирного времени.

Мы находились вдали от линии фронта в небольшом провинциальном городке, которого война почти не коснулась. Жизнь здесь текла своим чередом, и мы вместе с городом жили мирно и спокойно.

Я поняла, что среди этой серости и скуки мне будет гораздо сложнее приспособиться к жизни и открыть в себе новые способности, нежели на фронте.

Во–первых, теперь меня окружали люди, с которыми в обычных обстоятельствах я никогда бы не встретилась. Сначала они, по понятным причинам, избегали меня, и я не знала, как сблизиться с ними; я смутно чувствовала, что одно неверное слово все испортит. Однако понимала, что должна наладить с ними отношения.

Я была старшей медсестрой. То есть в моем подчинении находились двадцать пять женщин, и я должна была следить, чтобы они хорошо выполняли свою работу, защищать их интересы и заботиться о них. А мне никогда раньше не доводилось отдавать приказы.

Напротив, с детства меня приучали к покорности и послушанию. Для меня было естественно исполнять чужие приказы, но сама я приказывать не могла и не умела. Во мне воспитывали скромность и смирение, и я всегда считала, что другие знают лучше меня. Я росла среди строгих запретов и ограничений, во мне подавляли любую инициативу, поэтому теперь, когда мне дали относительную власть над людьми, я не знала, как ею распорядиться.

Поначалу я попыталась установить трудовые взаимоотношения с персоналом и выполнять собственные обязанности, не проявляя своей власти. Мои распоряжения передавала пожилая помощница, сестра Зандина, которая все правила знала наизусть. Она обладала врожденным чувством такта и многолетней практикой и за все время нашей совместной работы ни разу не поставила меня в неловкое положение. Такой тип людей был редкостью даже в те времена. Простая крестьянская девушка, совсем юная и без образования, она отправилась на турецкую войну, движимая теми же чувствами, которые побуждают русских женщин стричься в монахини. Тогда не было специальных курсов медсестер, и она все узнавала на практике. Она так и не научилась писать, читала с большим трудом и только церковные книги. Когда мы с ней познакомились, ей было около шестидесяти, и к тому времени она уже вышла на пенсию, но как только объявили войну, сразу же предложила свои услуги. Она не знала усталости. С утра до вечера бегала по госпиталю, постоянно занималась какими то важными делами, постоянно что то организовывала или раздавала распоряжения.

Но самым любимым ее занятием было одевать покойников. К этому она относилась с необычайным воодушевлением, словно выполняла какой то особый ритуал, понятный только ей одной. Она утверждала, что умерший живет своей особой жизнью, в которой он беспомощен и одинок, и она старалась утешить его в этом одиночестве. Она сама обмывала каждого покойника, одевала и укладывала в гроб, читала над ним псалмы и безутешно плакала. Проделав все необходимые манипуляции, она испытывала не только жалость, но и своего рода гордость. Отступала на несколько шагов назад и с восхищением осматривала результаты своего труда. Иногда во время работы она шевелила губами, и по выражению ее лица можно было понять, что она бранит или нежно упрекает покойного. Она казалась мне интересной личностью. Несколько раз я спрашивала ее, как она может оплакивать каждого умершего.

— Но я ничего не могу с собой поделать! Только представьте, сколько испытаний предстоит пройти этой несчастной душе на том свете, а рядом — никого! Я помогаю ему своими слезами, — с укоризной отвечала она, бросая нежный взгляд на гроб. Потом внезапно изменившимся тоном она добивалась моего одобрения: — Красавец, правда, ваше императорское высочество?

Она относилась ко мне с почтением и опекала меня. По утрам во время завтрака она приходила ко мне с отчетом. Она никогда не садилась в моем присутствии, хотя я каждый раз предлагала ей стул.

— Пожалуйста, разрешите мне постоять, — отвечала она. — Мне так удобнее.

Она и сейчас стоит перед моими глазами. Невысокая, коренастая, с простым, но умным лицом, испещренным морщинами. Головной убор сдвинут на затылок, открывая редкие седые волосы. Руки она всегда прятала под фартуком, отчего казалась толще, чем на самом деле.

Она сообщала мне какие нибудь страшные новости из жизни госпиталя и на мои встревоженные вопросы рассудительно отвечала:

— Не беспокойтесь, ваше сиятельство; не думайте о таких пустяках. Я все разузнаю и доложу вам. А вы уж решите, как поступать.

— Но послушайте, Феодосия Ивановна, — отвечала я, чувствуя собственную беспомощность. — Так нельзя. Я должна разобраться сама.

Тогда старая женщина вытаскивала руки из под фартука и, подперев щеку, смотрела на меня с неподдельным сочувствием.

— Все это пустяки, — говорила она. — У вас есть более важные дела.

Вскоре я перестала с ней спорить и передала бразды правления женским царством, которое было родным для нее и совершенно непостижимым для меня, в ее руки. Однако потом, когда я набралась опыта, стала принимать самостоятельные решения. Она всегда внимательно их выслушивала и с готовностью выполняла. Только два раза — и это произошло значительно позже — мне пришлось вмешаться и лично разобраться в конфликте. Старая женщина была права. Я еще не научилась отличать несущественные мелочи от серьезных ситуаций.

Все наши врачи, за единственным исключением, приехали из одного московского госпиталя. Все они прошли отличную подготовку, хорошо знали свое дело и работали одной командой. Управляющий же, наоборот, был молодым и неопытным и не имел ни малейшего представления о том, как управлять большим госпиталем.

Главный врач имел неограниченную власть и, хотя в своей области был весьма знающим специалистом, не умел поддерживать дисциплину; его подчиненные, в особенности санитары, вскоре совсем распустились.

Старшая медсестра не должна была работать в палатах, но мне не хватало работы, и чтобы занять себя, я стала помогать в операционной и перевязочной и вначале очень этим увлеклась. Через некоторое время врачи уже доверяли мне сделать сложные перевязки, и ни одна операция не проходила без моего участия. Если ночью возникала непредвиденная ситуация, меня поднимали с теплой постели, и я в накинутом поверх ночной сорочки халате бежала в операционную, дрожа от холода. Потом, когда пациентов стало так много, что пятеро врачей не могли справиться с работой, я по необходимости выполняла несложные операции, к примеру, извлекала пулю или ампутировала палец. Поначалу ответственность меня пугала, но вскоре я привыкла. Иногда мне приходилось делать анестезию, и если у нас было много операций, меня одурманивали пары хлороформа, и я выходила из операционной на нетвердых ногах.

Для нас наступили тяжелые дни. Когда в 1915 году линия фронта передвинулась ближе и нам пришлось увеличить число мест, в госпиталь стали поступать крупные партии раненых. Тогда мы работали днем и ночью без перерыва. Раненые прибывали с фронта в ужасном состоянии — только после двух или трех ванн удавалось смыть с них грязь, накопленную за долгие месяцы пребывания в окопах. Приходилось сбривать им волосы, сжигать одежду. Линия фронта проходила всего в двухстах пятидесяти километрах от Пскова, но раненые, как правило, добирались до нас несколько суток в товарных вагонах без всякой медицинской помощи. Повязки на них затвердевали, словно каменные, пропитывались запекшейся кровью и гноем. Снимать такие повязки было одинаково мучительно как для пациента, так и для медсестры. Следует отметить, что между фронтом к тылом курсировали хорошо оснащенные медицинские поезда, но их всегда не хватало. Мы редко их видели, потому что большинство из них направлялись прямиком в Санкт–Петербург или в Царское Село и останавливались в Пскове только в том случае, если раненым требовалась срочная операция. Приходившие к нам грузовики, заполненные грязью, страданиями и болью, редко показывались в столице, обычно их отправляли в провинциальные города.

В начале войны военное министерство подготовило в Пскове свыше двадцати тысяч коек для раненых, и весь город стал похож на один огромный госпиталь. Все школьные здания полностью или частично отдали под госпитали. Это обстоятельство послужило причиной бесконечных недоразумений и конфликтов со школьным руководством. Кроме того, между военным министерством и Красным Крестом существовала давняя вражда.

Красный Крест был независимой организацией. В его распоряжении находились крупные суммы денег, и он имел возможность оборудовать свои клиники современной техникой, вызывая зависть госпиталей, находившихся в ведении военного министерства. Эти учреждения существовали на мизерные ассигнования, у них было устаревшее оборудование и часто неопытный персонал, которого к тому же не хватало.

Узнав о вопиющих нарушениях в этих военных госпиталях, я вскоре после прибытия в Псков решила заняться расследованием. Поскольку у меня не было официальных полномочий, я могла провести лишь поверхностную инспекцию. Стала наведываться в военные госпитали без предупреждения, стараясь появиться в неожиданное время. По испуганным лицам начальства я могла догадаться, что у многих из них совесть нечиста. Особенно мне запомнилось, как я неожиданно посетила бараки, в которых содержались несколько сотен больных и раненых военнопленных. Мы никак не могли найти дежурного врача. Наконец он прибежал с сонным отекшим лицом. Белье в палатах, а также сами пациенты были грязными; они явно голодали, потому что у всех был истощенный вид. В перевязочной не было и намека на чистоту. Все находилось в таком ужасном состоянии, что я даже забыла о своей робости; я послала за главным врачом и отчитала его со всей строгостью. Я впервые в жизни ругала человека. Главный врач, гинеколог по специальности, так испугался, что начал заикаться.

Проведя несколько таких проверок, я пришла к выводу, что военным госпиталям требуется помощь — пусть даже она будет заключаться лишь в поставке белья и перевязочного материала. Я написала письмо императрице и попросила ее помочь. Ей это было не сложно: она организовала мастерскую в Зимнем дворце и устроила склад белья и медикаментов. Однако ее ответ меня разочаровал. Она намекала, что я вмешиваюсь не в свое дело, что мне следует уделять больше внимания собственным обязанностям. В конце письма она сообщала, что намеревается приехать в Псков — вот тогда она и проверит, насколько точны мои сведения. Таким образом моя первая попытка проявить инициативу оказалась не совсем удачной.

Императрица действительно приехала в Псков, однако ее визит никак не повлиял на ситуацию, сложившуюся в военных госпиталях. Однажды поздно вечером, кажется в ноябре, губернатор Пскова привез мне телеграмму. Он сказал, что следующим утром прибывает императрица Александра Федоровна, но она просила не сообщать мне об этом; она хотела сделать мне сюрприз. Тем не менее мы обсудили детали приема и составили расписание на следующий день, прекрасно понимая, что такой визит не может проходить стихийно, без предварительного плана. Прежде всего из за слабого сердца она не могла сама подниматься по лестнице — ее всегда несли на руках; поэтому необходимо было заранее подготовить людей и стулья.

Я встречала ее на вокзале. При виде меня императрица очень удивилась и расстроилась, что ее сюрприз не удался. По–видимому, она не понимала, что такое событие, как приезд императрицы России в город Псков, не может пройти незамеченным. Прямо с вокзала мы поехали в госпиталь, где нас встречал персонал и ученики церковно–приходской школы во главе со своей директрисой. Императрицу сопровождали две ее дочери и Вырубова. На всех была форма медсестер. Раненые, которым заранее сообщили о приезде императрицы, пришли в замешательство при виде четырех одинаково одетых медсестер. На их лицах было написано изумление и даже разочарование; им трудно было представить, что одна из этих женщин — их царица.

Императрица, которая очень хорошо говорила по–русски, совершила обход по палатам и подолгу беседовала с каждым пациентом. Я шла позади и не столько прислушивалась к словам — она всем говорила одно и то же, — сколько наблюдала за выражением лиц. Несмотря на искреннее сочувствие императрицы к страданиям раненых, что то мешало ей выразить свои подлинные чувства и утешить тех, к кому она обращалась. Хотя она правильно говорила по–русски и почти без акцента, люди ее не понимали: ее слова не находили отклика в их душах. Они с испугом смотрели на нее, когда она подходила и начинала разговор.

Я не раз вместе с императором посещала больницы. Его визиты выглядели иначе. Император вел себя просто и обаятельно. С его появлением возникала особая атмосфера радости. Несмотря на небольшой рост, он всегда казался выше всех присутствующих и переходил от кровати к кровати с необычайным достоинством. После недолгого разговора с ним выражение тревожного ожидания в глазах пациентов сменялось радостным оживлением. Его ясные серые глаза излучали тепло и жизнелюбие, и собеседник испытывал почти мистическую связь с ним. Я часто видела, как пациенты после ухода императора закрывали глаза, словно стараясь подольше сохранить в памяти его благословенный образ.

После моего госпиталя императрица нанесла визиты в несколько военных госпиталей. Я сопровождала ее. Она пригласила меня пообедать вместе с ней в ее поезде и после посещения местного отделения Красного Креста покинула Псков. Меня удивило, что человек с таким слабым здоровьем способен целый день продержаться на ногах; я сама очень устала и, вернувшись в госпиталь, легла отдохнуть.

Перед ее отъездом произошло незначительное, но весьма характерное событие. В Пскове располагался крупный кадетский корпус. Я знала его директора. Кадеты–выпускники, юноши восемнадцати—двадцати лет, вскоре отправлялись на фронт. Директор сказал мне, что кадеты мечтают увидеть императрицу перед тем, как идти на войну; разумеется, я пообещала ему устроить такую встречу.

К моему великому удивлению, императрица наотрез отказалась, никакие мои доводы на нее не действовали. Она заявила, что приехала осмотреть госпитали, а не кадетский корпус. Я позвонила директору и сообщила, что императрица устала и не может приехать, но поскольку мы все равно будем проезжать мимо школы по дороге на вокзал, он может выстроить своих мальчиков перед зданием.

Он последовал моему совету. Еще издалека мы услышали звуки кадетского оркестра, и когда подъехали ближе, то увидели стройные ряды мальчиков. Я предложила остановиться хотя бы на секунду, но она не согласилась даже на это. К счастью, кучер придержал лошадей, и мы медленно проехали мимо кадетов. Лицо императрицы покрылось красными пятнами, она сдержанно наклоняла голову. Однако она не догадалась, что все это подстроила я, поэтому мне удалось избежать порицания.

Такое поведение — характерное для императрицы в то время — стало следствием ее почти фанатичной одержимости семьей, не оставлявшей в ее душе места для любви и сострадания к другим. Задолго до войны она отгородилась от внешнего мира, а после рождения наследника престола всю себя посвятила заботам о нем. Его с самого начала слабое здоровье не улучшалось с годами; временами казалось, что надежды на выздоровление нет. Глядя на тяжелобольного сына, несчастная мать все больше замыкалась в себе, и — думаю, можно так сказать — ее психика вышла из равновесия. Теперь при дворе проходили только официальные церемонии, которых нельзя было избежать; и только эти церемонии связывали императорскую чету с внешним миром. Они жили в таком уединении, что общаться с ними приходилось через людей часто невежественных, а иногда — недостойных.

После объявления войны императрица, как и все мы, решила вложить свою лепту в общее дело. Следуя материнскому инстинкту, она избрала для себя занятие, которое выбрала и я, — только по другим причинам. Она взяла на себя заботу о раненых — во всяком случае, ей так казалось, — не думая о том, что в России есть тысячи женщин, способных превосходно справиться с этой работой, но только она, императрица, может поднять боевой дух и вселить мужество в солдат. Но она привыкла считать себя только матерью и сиделкой и, облачившись в сестринское платье, работала в Царскосельском госпитале, не подозревая, что России с каждым днем требуется все больше поддержки и воодушевления. Она приехала в Псков в качестве медсестры, чтобы посетить госпитали. У нее не было времени для встречи со здоровыми молодыми людьми, готовыми, если потребуется, — отдать свои жизни за родину и царя; ее мужа.

Я не собираюсь злословить или смаковать эти мелкие, но фатальные недостатки несчастной женщины. Однако должна признать, что она с необычайной ревностью относилась к другим женщинам царской семьи, которые проявляли инициативу или независимость. Порой она налагала на нас доходившие до абсурда запреты. Однажды, навещая ее в Александровском дворце, я рассказала, что в редкие выходные с удовольствием катаюсь на лыжах с кадетами из Псковского военного училища. Императрица меня осудила и велела впредь отказаться от таких развлечений. Я работаю старшей медсестрой в госпитале, подчеркнула она, и очень хорошо; вот этим и нужно заниматься.

Такие, пусть мелкие, эпизоды, по–моему, красноречиво свидетельствуют о том, что постепенная утрата чувства меры и внутренняя скованность этой несчастной матери, которая к тому же была императрицей всея Руси, не могли не повлиять на решения ее мужа и в результате имели необратимые последствия для истории.

2

В начале декабря 1915 года я взяла двухнедельный отпуск и навестила отца в Царском Селе и тетю в Москве.

Тетя очень изменилась за последние несколько лет. Хотя она жила в монастыре, ей теперь приходилось общаться с самыми разными людьми. Благодаря этому она стала шире смотреть на жизнь, стала мягче, человечнее. Ей не только пришлось столкнуться с явлениями, о которых она раньше ничего не знала, но и считаться с мнениями, которые резко отличались от ее собственных. Однако она всегда пребывала в легком замешательстве и так и не смогла обрести равновесие. Пытаясь построить свою жизнь по православным канонам и принять религиозный порядок, основанный на древнерусских устоях и традициях, по своему мышлению она оставалась иностранкой, и ее усилия часто казались наивными и несогласованными.

Но вокруг нее образовалась такая дивная аура, что я, несмотря на все свое жизнелюбие, была очарована.

В отличие от своей сестры императрицы моя тетя прекрасно понимала, что не имеет права отгораживаться от внешнего мира и заниматься лишь собственными делами. Она всегда принимала деятельное участие в благотворительности и во время войны расширила круг своей деятельности. Однако в глубине души она лелеяла мысль о полном отдалении от мирской суеты, даже от управления своим любимым монастырем. Она хотела вести жизнь отшельницы и втайне надеялась, что я займу ее место. Она никогда не пыталась открыто повлиять на меня, но внимательно следила за моим духовным развитием. Как и в Швеции в определенный период моей жизни, так и сейчас во время войны — хотя и совсем по другим причинам — эта идея казалась мне довольно привлекательной, и хотя это может показаться странным, но если бы не революция, сейчас я могла бы быть настоятельницей Марфы–Мариинской обители.

За время поездки в Санкт–Петербург и Москву я узнала многое из того, что не доходило до Пскова, где мы читали лишь те газеты, в которых публиковались официальные сведения. Война явно обещала затянуться надолго. Ни о какой легкой победе не могло быть и речи; предстояла жестокая битва. Крупные города захлестнула волна национализма, среди прочих слышались обвинения в прогерманских настроениях в адрес императрицы Александры и моей тети великой княгини Елизаветы. Распространялись нелепые по своей глупости слухи.

Кроме того, я узнала, что в оккупированной Галиции, несмотря на заверения в обратном, вводится русское правление. Польша, вдохновленная манифестом верховного главнокомандующего великого князя Николая Николаевича, который гарантировал им различные свободы, больше не верила в искренность намерений России.

И здесь, дома, энтузиазм, который охватил нас всех в начале войны, несмотря на определенные потери, потихоньку сходил на нет.