Онлайн чтение книги Мария Павловна. Мемуары
Шанель на демонстрации

Очень вовремя подоспела эта работа, она позволит мне вести деятельную жизнь, затребует сил и воображения, а мне как раз нужно было чем то загрузить себя и отвлечься от мыслей о собственной персоне. Я долго витала в облаках, пора действовать, и сейчас требовалось доказать себе, что я могу действовать; требовалось исполниться веры в себя и рассчитать собственные силы; и еще нужно вернуть самостоятельность и свободу рук, какие были у меня в войну, а с тех пор куда то подевались.

Чем дальше, тем больше убеждалась я в том, что лучшей работы для себя не могла бы придумать. Во–первых, у меня будет оптовый сбыт, мы не будем конкурировать с ателье дамской одежды и магазинчиками розничной торговли, которые завели в Париже нуждающиеся в работе русские женщины; во–вторых, я буду работать на рынок,

не на частных заказчиков, и мне будет проще отказывать друзьям и знакомым; в–третьих, у меня надежный заказчик, Шанель, и с этой стороны, думалось мне, я вряд ли чем рискую. И наконец, я сделаю доброе дело, дав работу русским девушкам.

Я безоглядно, до смешного верила в будущее. Не имея никакого опыта в делах, я ни на минуту не задумалась об ожидавших меня трудностях; а задумайся я, и при всей моей жажде деятельности я вряд ли решилась бы продолжать. А так мне кружили голову азарт и отвага молодого генерала накануне решающего сражения.

Около месяца потребовалось для того, чтобы я досконально разобралась с вышивальной машиной, приобрела определенные навыки работы с нею и спорый темп. И я распорядилась перевезти машину ко мне на квартиру. Дома поставила ее посреди гостиной и, усевшись на диван, издали любовалась на нее. Она стояла на ковре между двумя креслами и уставленным безделушками и фотографиями столом — основательная, устойчивая, сама по себе, холодно посверкивая стальными частями… Всего раз–другой в жизни прошлое представало мне не отдельными сценами, но целиком, некоей картой, где все события умещаются на широком полотне, и видится все в новом ракурсе, словно знакомый пейзаж с борта самолета. Сейчас была такая минута, и я почувствовала себя маленькой и беззащитной. Надо было выходить из этого пейзажа и по–новому строить себя. Я почувствовала головокружение, словно с огромной высоты свалилась на землю. Машина была символом нового уклада моей жизни. Если старое утянет меня к себе, если прежние узы окажутся чересчур крепкими, если меня подведут собственные силы — тогда я пропала. Но если я одолею первые трудности и многое переломлю в себе, тогда мир будет моим. Игра стоила свеч. Еще несколько дней машина бросала мне вызов, но мой дух был неколебим.

Тем временем я нашла двух–трех русских девушек и послала их на фабрику осваивать машины. Скоро нашлось и подходящее помещение для мастерской позади роскошного частного дома на улице Франциска I, с отдельным входом. Потом уже выяснилось, что в доме обитала дама с весьма скверной репутацией, о ней годами судачили в Париже. Однажды впервые проведать меня в мастерской пришел приятель и по ошибке позвонил в парадный подъезд. Спросил меня, и открывший ему лакей сухо ответствовал, ткнув пальцем через плечо:

— Если вы к великой княгине, то идите с черного хода.

Это была беспокойная соседка. Однажды она вышла на балкон и выстрелила в себя. Звук выстрела услышали с улицы и немедленно была оказана помощь. Впрочем, она только ранила себя и скоро поправилась.

Комнаты, где я думала разместить мастерскую, были очень странной планировки, но нам они идеально подходили. Мы взяли это помещение, подписали аренду, а тут и девушки завершили ученичество. Я перевезла в мастерскую мою машину и купила еще две со всем, что к ним полагалось. Мы были готовы приступить.

Было начало января. Шанель готовила свою весеннюю коллекцию моделей, которую обычно показывала 5 февраля, так что времени у меня было всего ничего. Надо было продумать и подготовить узоры и сделать образцы. Надо было еще накупить тканей, и на это ушла масса драгоценного времени, поскольку оптовые склады располагались на окраинах Парижа. Я часами совещалась с Шанель, объяснявшей, что ей требуется, и дававшей указания. Ей предлагались рисунки на бумаге, потом они переводились в материал и снова показывались ей. Помимо этой работы была еще масса технических мелочей, за этим тоже надо было проследить. Отчаиваясь, но и с каким то задором я боролась с совершенной чепухой, изнемогала под бременем пустяшных дел, потому что отличать важное от ненужного я пока что не научилась. Единственный человек, самоотверженно помогавший мне, была моя свекровь, княгиня Путятина, но и она была такой же новичок в деле, как и я. Оглядываясь назад, я понимаю теперь, что ни в начале, ни позже Шанель не помогла мне в деловых вопросах; она заказывала товар, требовала его в срок, но об организации дела ничуть не тревожилась. А я не знала азов производства и не подозревала, что развитие дела в основном зависит как раз от его организации.

Как бы то ни было, первые узоры были составлены, шелка подобраны, образцы подготовлены и приняты. Приближалась заключительная, самая важная стадия работы: разрезать ткани, перенести по трафарету рисунок и вышивать. Кроили у Шанель, остальное была наша работа. Самое трудное было готовить трафаретки на больших листах бумаги. Мои мастерицы были все скороспелки, и никто не надоумил меня, что для такой работы существуют специалисты, они бы все сделали быстрее и лучше нас.

Дрожа, как в лихорадке, мы проделали все, что от нас требовалось, и только с одной вещью вышло неладно. Кусок ткани выскользнул из рук, и перед рыжевато–коричневого жакета испортила краска, которой мы переносили узоры. Вывести ее было невозможно, а хуже всего то, что пришлось просить у Шанель новый кусок.

Наконец были готовы и отправлены вышивки для нескольких блузок, сарафанов и жакетов. Кое что из этого я сшила собственными руками. Очень хорошо помню длинный светло–серый сарафан с вышивкой в тон ему, но с разными оттенками и добавлением красного. Когда позже на этот сарафан пошли заказы, я всегда выполняла их сама, потому что это были самые трудные у нас узоры. А впервые «на публике» я увидела его в «Ритце», на даме за соседним столом. Признаюсь, мне стоило огромного труда не глазеть на даму и удержать руки, рвавшиеся ощупать знакомый рисунок.

Шанель сама ладила вышивные узоры на место. Увлеченно участвуя от начала до конца в воплощении моих замыслов, я, естественно, не могла пропустить момент, когда они «сядут» на модели. Они на глазах оживали.

Я часто ходила днем в студию Шанель и сидела там, а она работала. Всегда могли потребоваться доделки с вышивками, и лучше, если я буду под рукой.

На протяжении нескольких лет я наблюдала, как Шанель доверяла рукам свое творческое горение. Она никогда ничего не набрасывала на бумаге, творила платье либо по сложившемуся в голове плану, либо как оно выйдет в процессе работы. Как сейчас вижу ее на табурете у пылающего камина. В комнате несусветная жара. На ней почти неизменно простой спортивный костюм, темная юбка и свитер, рукава закатаны по локоть. Как тот сказочный подмастерье пирожника, объевшийся сладким, она осатанела от платьев и ни минуты не думала о собственном гардеробе. Случалось, под бесценную шубу она надевала совершенные обноски, вовсе не подобающие известной модистке. Даже страсть быть на виду не могла заставить ее одеваться нарядно.

В те годы она работала с одной и той же примерщицей, злой старухой в седых буклях и очках, по собачьи верной, но и способной наперекор хозяйке сделать по–своему. С площадки за дверьми студии поодиночке вызывались девушки, на чьих спинах подгонялся раскрой. Порою они томились на площадке по нескольку часов, полураздетые, в халатике или накрыв чем нибудь плечи. Войдя, девушка направлялась к табурету, на котором с ножницами в руке восседала Шанель.

— Bonjour, Mademoiselle.

— Bonjour, Jeanne.

В первый и последний раз взглянув в лицо девушки, все остальное время Шанель не сводила глаз с ее фигуры. Склонив голову набок, она составляла первое впечатление. Начиналась примерка, процедура долгая, поглощавшая все внимание. Встав рядом, примерщица передавала ей булавки. Кроме Шанель, все хранили молчание, сама же она заводила бесконечный монолог. Давала распоряжения, объясняла, что сделать новое, критиковала и отвергала уже сделанное. Старуха–примерщица безмолвно выслушивала ее с непроницаемым лицом, только глаза оставались говорящими, то смягчаясь, то гневно загораясь. И вы понимали: что бы тут ни происходило, в свой час манекенщица выйдет в этом платье. Уйдя в работу, Шанель что то отхватывала ножницами, что то пришпиливала, откинув голову, оценивала результат и, совершенно не замечая окружающих, говорила, говорила. Я сидела в уголке и жадно внимала происходящему.

Мне довелось видеть, как люди, занимавшие большие должности, сидели и помалкивали при обсуждении важных дел, ожидая распоряжений тех, кому происхождение или более высокий пост давали право распоряжаться. Но я еще не видала, чтобы вот так ловили каждое слово человека, утвердившего свой авторитет только силой личности. Я впервые задумалась о том, какую силу заключает в себе личность, насколько это важно.

В пять часов или чуть позже вносили поднос с кофейником и чашками, ставили на скамеечку для ног, поскольку вся остальная мебель была захламлена работой. Иногда с кофе были подрумяненные рогалики с ветчиной. К этому времени работа в основном была сделана, и Шанель откладывала в сторону ножницы, сходила с табурета и расправляла плечи. Если не оставалось ничего неотложного, отпускали манекенщиц. Рабочий день кончился. Но зачастую в спешке проглатывалось кофе и работа продолжалась. Кофе давал передышку. В компании с двумя–тремя угодливыми товарками и зашедшим приятелем Шанель опускалась на ковер, к скамейке с подносом, и с прежним напором заводила свои речи. Она бралась обсуждать все и вся с великим апломбом, порою с жаром, и часто голословно порицала людей и их дела. Она не стеснялась в выражениях, зато легко меняла свое отношение к чему бы то ни было. И она говорила, говорила, не давая никому сказать слово, тем более возразить. Ее заявления были непререкаемы. Она обладала такой силой убеждения, что заставляла вас согласиться с ней по любому поводу — не важно, как вы думали прежде или что подумаете потом, когда уйдете от нее.

С приближением показа она все больше нервничала, и как раз в последние напряженные дни она делала свои лучшие вещи. Порою казалось, что никак не успеть с делами и многие платья будут не готовы, но непостижимым образом к показу все было кончено. Накануне великого дня Шанель устраивала внизу, в «салоне», частный смотр коллекции, для своих, и тут она составляла окончательное мнение о вещи, решала, как ее показать и в какую очередь. Что нибудь выбивалось из общего ряда, и тогда вещь снимали с показа.

Все было как на генеральной репетиции спектакля. Это была своего рода пантомима, где манекенщицы были актрисами, а платья — их ролью. И действие было — игралась одежда. Чем совершеннее взаимодействовали манекенщица, платье и аксессуары, тем выразительнее была развязка, к вящему восторгу потенциального покупателя. Шанель знала язык платья, знала, чем оно может покорить, и на генеральной репетиции ее в первую очередь занимала эта психологическая задача. Она не упускала ни единой детали. Она до такой степени была сосредоточена на разборе, что открывала рот только для окончательного приговора.

— Это платье не годится для коллекции, белая ворона, отнесите его ко мне в студию и повесьте в чулан. А то чересчур коротко, морщит на спине и в плечах, переделать. Эта блузка не смотрится с остальным, нужна другая; отнесите весь ансамбль ко мне наверх. И последнее: пошлите за цветами, нужно, чтобы это вечернее платье немного повеселело, а то какое то старушечье, обожмите его на талии.

Благоговейная, почтительная тишина висела в салоне, где по стенам в ряд сидели владелицы магазинов готового платья. Они то и дело кивали друг другу, восторженно вздымая брови, что то озабоченно шептали в соседнее ухо. Вдоль стен, шурша короткими прямыми юбочками, упруго выступали манекенщицы. Все имело необыкновенно важный вид, поначалу забавлявший меня. Весь этот спектакль с манекенщицами, продавщицами и самой Шанель казался мне странным, не из жизни.

Открытие нового сезона в знаменитом парижском доме моделей всегда некая церемония, показательное для парижской жизни событие. Первые несколько дней коллекцию показывают исключительно зарубежным покупателям, в основном американцам, во множестве наезжающим за французскими фасонами для своих фирм. Рассылаются специальные приглашения, без них никого не пустят. Всякий покупатель стремится пораньше сделать заказы, чтобы пораньше договориться о поставках и по возможности опередить конкурентов. На первый день показа приглашаются исключительно представители серьезных зарубежных домов, и потому покупатели попроще всеми силами стремятся заполучить приглашение. Если они его не получат, то будут силой прорываться в дом. Показы у Шанель, хотя она еще и не достигла апогея своей славы, становились чрезвычайно популярны, улицу Камбон осаждали толпы негодующих покупателей, требовавших, чтобы их пустили.

Позднее у парадного входа выставлялся полицейский наряд, так что на дни показа у Шанель улица Камбон становилась достопримечательностью. Помню, я не успела прийти за час до начала демонстрации и не то чтобы войти — подойти к дверям не могла; а швейцар меня знал и, конечно, пустил бы. Пришлось идти в полицейский участок и оттуда звонить, чтобы меня провели через толпу.

В назначенный день я пришла на улицу Камбон на свой первый смотр, от которого для меня очень многое зависело. Я прошла в студию Шанель, там уже собрались некоторые ее друзья, и перед началом показа мы расселись на верхних ступенях лестницы, откуда было видно все, что происходило в салоне. Вдоль стен в два ряда сидели покупатели, в основном мужчины. Ровно в три часа пошли манекенщицы. Я задыхалась от волнения, едва не закричала, когда вышло первое платье с моей вышивкой. Натурщицы ходили почти до шести вечера, но задолго до этого искушенный глаз Шанель отметил интерес к вышивке. Она сама мне это сказала, но я не поверила, пока не получила тому подтверждение. С окончанием показа публика заволновалась, и я, не усидев на месте, спустилась вниз и прислушалась к разговорам. С кипами новых платьев в руках продавщицы сновали между заказчиками и примерочными. И я постоянно слышала: с вышивкой. Их привлекли оригинальность узоров и новизна исполнения. Сомнений не оставалось: это был успех. Я засиделась у Шанель допоздна, в подробностях обсуждая незабываемый день. Невозможно было поверить, что все прошло так замечательно.

Когда я засобиралась домой, было уже темно. В такси у меня сдали нервы — так я была счастлива. По щекам струились слезы, я не могла их унять, и глаза у меня были на мокром месте, когда я вышла и расплачивалась с шофером. Он взял деньги и, взглянув на меня, ободряюще сказал:

— Ну–ну, птичка, не надо плакать, все еще наладится.

В трудные минуты я потом часто вспоминала эти слова добрейшего парижского таксиста.