Онлайн чтение книги Марина из Алого Рога
V

Кузнецъ тѣмъ временемъ, ковыляя и пошатываясь, — онъ былъ не совсѣмъ трезвъ, — пробирался изъ сада ко двору. Онъ былъ золъ и велъ идучи сердитую бесѣду самъ съ собою:

— Въ кои вѣки… увидѣли!… И пожалѣлъ… Графами также прозываются!… Погодно, говоритъ… А что погодно? Все Лаврентій проклятый! А тотъ… чтобъ его дьявола лысаго!…

Онъ остановился, озираясь кругомъ подозрительными глазами, и, сжавъ кулакъ, потрясъ имъ по воздуху по направленію дома.

— Все взялъ… все!… Дьяволъ!… О-охъ!… Не достать… высоко… не подѣлаешь ничего!… Заповѣди, говорятъ, не знаешь… Точно, — въ грѣхѣ… весь… не вылѣзти…

Онъ добрелъ такимъ образомъ до садовой калитки, отворилъ ее настежъ — и такъ и застрялъ въ проходѣ.

На встрѣчу ему, направляясь къ той же калиткѣ, шла легкими и спѣшными шагами Марина. Она была одѣта тщательнѣе обыкновеннаго, въ лѣтнемъ кисейномъ платьѣ: свѣжая лента вплетена была въ косу, на ноги надѣты ботинки на высокихъ красныхъ каблучкахъ; довольно длинная, расшитая въ-прозолоть черная кофточка, накинутая на плечи, связывалась впереди узломъ толстаго снура съ длинными шелковыми кистями по концамъ…

— Ишь ты! громко вскрикнулъ кузнецъ при видѣ ея. Она на ходу чуть не наткнулась на него.

Онъ не двигался и продолжалъ глядѣть на нее пристально, съ какою-то странною смѣсью злости и невольнаго восхищенія въ помаргивавшихъ глазахъ; на сухихъ губахъ складывалась неловкая, кислая улыбка…

— Что же, вы меня пропустите? спросила она, съ видимою неохотой подымая на него глаза.

Онъ отошелъ, не выдержавъ ихъ строгаго выраженія; она прошла въ калитку.

— Залетѣла ворона въ высокія хоромы! словно вырвалось у него ей вслѣдъ.

Она вся какъ полотно поблѣднѣла, обернулась и пошла прямо на него.

— Что такое, что ты сказалъ? дрожащимъ отъ гнѣва голосомъ спросила она, забывая современное вы, съ которымъ почитала она необходимымъ обращаться къ кому бы то ни было изъ "меньшей братіи".

— А ничего, барышня, ничего, внезапно переходя въ плаксивость, затянулъ онъ дребезжащимъ голосомъ, — про себя это я, про болѣсть свою… Не пожалуете-ли вотъ, матушка, безпалому, мнѣ, мази какой въ облегченіе?… Правая, то нога у меня отморожена, можетъ слышали?… Такъ маюсь съ нею, и моченьки моей нѣтъ…

— Обратитесь къ фельдшеру, рѣзко отвѣтила она:- нѣтъ у меня мази для грубіяновъ!…

Она ушла, невольно замедляя шаги; сердце высоко подымалось у ней въ груди… Она негодовала на необъяснимую, на ничѣмъ не вызванную ею дерзость этого человѣка, негодовала на себя за свою "негуманность": онъ, можетъ быть, дѣйствительно нуждался въ ея помощи, а она отказала такъ грубо, оскорбительно… Но нѣтъ, это вздоръ, онъ оскорбилъ ее, она слышала тѣ обидныя слова… и что хотѣлъ онъ сказать ими?… а мазь и прочее, это ложь, одинъ отводъ… И что она ему сдѣлала?… Это не въ первый разъ замѣчаетъ она нерасположеніе его къ ней… Онъ живетъ далеко и его почти никогда не видать въ усадьбѣ; съ тѣхъ поръ, какъ она воротилась изъ пансіона, изъ города, этому вотъ ужь третій годъ пошелъ, она видѣла его всего-на-все три, четыре раза… Но каждый разъ онъ, какъ вотъ теперь, старался видимо попадать ей на встрѣчу, и каждый разъ, встрѣчаясь, глядѣлъ на нее этими злыми глазами, улыбался этою скверною усмѣшкой… Его всѣ въ экономіи боятся, бабы вѣдуномъ почитаютъ, а Іосифъ Козьмичъ зоветъ "дрянь-человѣкомъ" и гонитъ прочь, какъ только гдѣ завидитъ… Развѣ изъ злости къ нему, въ Іосифу Козьмичу, ненавидитъ его дочь этотъ человѣкъ?… Странное и обидное для нея чувство: она, что, кажется, никого и ничего на свѣтѣ не боится, и гордится сама предъ собою этою своею неустрашимостью, она… да, это она чувствуетъ… ей страшенъ почему-то этотъ хромой кузнецъ!… Она вотъ сейчасъ, когда онъ это ей сказалъ, — и что хотѣлъ онъ этимъ сказать? — она не побоялась, прямо пошла на него, медвѣдя не побоялась бы пойти сейчасъ. А все же, — да, она это чувствуетъ, — она ни за что бы не хотѣла еще разъ встрѣтиться съ нимъ!… Онъ ей страшенъ, да, — она его боится… боится словъ его, сквернаго взгляда…

Такъ разсуждала Марина, подходя къ балкону, на которомъ, завидѣвъ ее издали, издали улыбался ей изъ-подъ рыжихъ усовъ князь Пужбольскій, запустивъ обѣ руки въ свою широкую бороду, — что всегда служило признакомъ розоваго расположенія его мыслей.

А "Книппердолингъ", не двигаясь съ мѣста, долго слѣдилъ за ея бѣлѣвшимъ и исчезавшимъ въ извилинахъ аллей платьемъ… Отмороженная нога его затекла, и онъ, съ болѣзненною судорогой на обезображенномъ лицѣ, ухватившись рукой за заборъ, перекинулся на другую ногу, продолжительно охнулъ и, махнувъ какъ-то неестественно рукой, пошелъ своею дорогой.

Появленіе Марины, словно вѣтромъ тучи, мгновенно разсѣяло то натянутое положеніе, въ которомъ, послѣ переданнаго нами разговора, чувствовали себя всѣ три лица, находившіяся въ эту минуту на балконѣ.

— Птичка пѣвчая! съ доброю своею улыбкой и какъ бы про себя сказалъ графъ, подъ свѣжимъ впечатлѣніемъ минувшей ночи.

Она стояла внизу, не подымаясь на балконъ, и не слышала этихъ словъ, — но услышалъ ихъ Іосифъ Козьмичъ и широко и самодовольно осклабился.

— Всю ночь поетъ, людямъ спать не даетъ! съ громкимъ смѣхомъ проговорилъ онъ, ласково взглянувъ на Марину: — его льстило, что она такъ красива и такъ къ лицу одѣлась, и что все это, видимо, производитъ впечатлѣніе на людей, которые двѣ части свѣта, да, пожалуй, и еще какую третью, изъѣздили…

— Что такое? Она сдвинула брови… Къ вамъ Верманъ пріѣхалъ, передала она ему, легкимъ движеніемъ головы отвѣчая на поклонъ графа и Пужбольскаго, какъ бы давая имъ чувствовать, что только потому и видятъ они ее здѣсь, что Верманъ пріѣхалъ…

— А все то же, продолжалъ смѣяться Іосифъ Козьмичъ, — Что отъ голоска Марины Осиповны никому во дворцѣ спать не приходится…

— А вы развѣ слышали? быстро промолвила она, мелькомъ взглянула на усмѣхавшееся лицо Завалевскаго и зарумянилась вся.

— И не я одинъ, а вотъ и Владиміръ Алексѣевичъ тоже. Вы слышали? обратился г. Самойленко къ графу.

Тотъ утвердительно кивнулъ.

— Ну, вотъ это ужь вы напрасно киваете, не правда ваша! воскликнула она, прикрывая замѣшательство свое смѣхомъ:- изъ "графской спальни" нельзя слышать, что на дворѣ дѣлается…

— Я не въ спальнѣ спалъ, а въ кабинетѣ, сказалъ Завалевскій.

— Въ кабинетѣ! растерянно повторила Марина. — "Боже мой, неужели онъ меня видѣлъ?" съ ужасомъ подумала она.

— Да что ты тамъ внизу стоишь, не двигаешься? молвилъ Іосифъ Козьмичъ. — Ступай сюда, займи дорогихъ гостей, — а я пойду… Ты говоришь, Верманъ пріѣхалъ… Нашъ здѣшній Ротшильдъ, объяснилъ онъ, обращаясь къ графу, — монополистъ! Всѣхъ здѣшнихъ помѣщиковъ въ крѣпостныхъ своихъ обратилъ: какую цѣну положитъ, такую и берутъ… Со мною вотъ съ однимъ, хвастливо примолвилъ онъ, — не совладать ему! Съ самаго декабря держусь, шерсть не уступаю, — сказалъ по девяти рублей за немытую, такъ и будетъ!.. Затѣмъ, должно быть, и пріѣхалъ!…

Величественный главноуправляющій, неуклюже передвигая толстыми ногами своими, сошелъ внизъ, также неуклюже подхватилъ подъ талію Марину, все еще недвижно стоявшую тамъ, приподнялъ ее сильною рукой на ближайшую ступеньку и удалился.

— Не угодно-ли выпить съ нами чаю, Марина Осиповна? спросилъ Завалевскій.

— Чаю?… Я пила… Впрочемъ, я всегда готова пить чай, рѣшила она вдругъ и — какъ вскидываетъ разомъ крыльями испуганная птица и такъ-же разомъ опускается на вѣтку, — перепорхнула черезъ ступени и очутилась на балконѣ, предъ чайнымъ столомъ, въ креслѣ только-что покинутомъ Пужбольскимъ.

— Не помню, представлялъ-ли я уже вамъ моего друга, князя…

— Ну, конечно, перебила она, — мы еще вчера познакомились съ нимъ, когда… я вамъ ключъ отъ рѣдкихъ книгъ приносила… Что же вы стоите, господинъ… князь?…

Пужбольскій поклонился и, не садясь, глядѣлъ на нее во всѣ глаза.

— Зачѣмъ вы такъ смотрите? досадливо сдвинула она опять брови.

— Я на вашъ долманъ заглядѣлся, поспѣшилъ онъ извиниться.

— Какой долманъ? Это? Она вскинула плечомъ.

— Да, — очень красиво, я нахожу…

— Это молдаванская кофточка; одинъ былъ тутъ грекъ табаководъ, — такъ онъ прислалъ мнѣ изъ Бухареста…

— Это не молдавскій, а венгерскій покрой, тотчасъ же замѣтилъ всезнающій Пужбольскій, — все тотъ же типъ длинной куртки, de la veste longue, долмана, который носятъ гонведы, гусары…

— Гусары? засмѣялась Марина-и взглянула на Завалевскаго.

— На венгерскомъ языкѣ гусъ-ара значитъ тысяча копій, mille lances, объяснилъ князь при семъ удобномъ случаѣ.

— Ну, и прекрасно, перебила его дѣвушка, — а еще лучше, что оно вамъ нравится…

— Да, очень! Женщины всегда должны были-бы носить что-нибудь волнующееся, накинутое на плечи. Это придаетъ какой-то легкій и вмѣстѣ съ тѣмъ гордый видъ…

— Я сама гордая! провозгласила неожиданно Марина.

Пужбольскій нѣсколько смѣшался, — онъ былъ вообще конфузливъ съ женщинами; ему показалось, что дѣвушка съ какимъ-то намѣреніемъ сказала это… но вмѣстѣ съ тѣмъ красота ея производила на него такое неотразимое впечатлѣніе…

— Вы имѣете на это право, проговорилъ онъ не совсѣмъ увѣренно.

— А почему вы думаете? быстро взглянула она на него.

Онъ улыбнулся.

— Еще древній поэтъ сказалъ, что гордость — естественное послѣдствіе красоты [4]Fastus inest pulchris, sequiturque superbia formam. Ovid. и…

— И пристала ей — какъ венгерская куртка, докончилъ засмѣявшись графъ.

— Какой же это древній сказалъ? сдерживая улыбку, спросила Марина.

— Овидіемъ звали его, отвѣчалъ Пужбольскій.

— Ахъ, это латинскій? Она скорчила презрительную гримаску. — Только на такомъ пустомъ языкѣ и можно говорить такія пошлости, какъ вы сейчасъ сказали!… А вы, значитъ, классикъ, классикъ! жалостливо глядя на князя, тянула Марина…

— Неужели и вы тоже? вскинула она вдругъ свои большіе искристые глаза на графа, — и вы?…

Онъ улыбался — самымъ уголкомъ рта, замѣтила она, — и эта полузадумчивая, полунасмѣшливая улыбка несказанно нравилась ей…

— Вы также занимаетесь этими лингвистическими окаменѣлостями? приставала она къ нему, уже болѣе для того, чтобъ онъ еще уголкомъ, уголкомъ…

Пріятели переглянулись и чуть-чуть не покатились оба.

Марина это замѣтила… и вдругъ оскорбилась:

— Вамъ, можетъ-быть, проговорила она надменно и нѣсколько въ носъ, — вамъ совсѣмъ не желательно со мною разговаривать, а вы только такъ… снисходите?…

"Боже мой, какъ ихъ всѣхъ бѣдныхъ исковеркали!" подумалъ Завалевскій. — Подумайте, молвилъ онъ, межъ тѣмъ какъ Пужбольскій, весь красный, принимался было разувѣрять ее, — подумайте, молодая особа, — и онъ строго глянулъ ей въ глаза своими спокойными глазами, имѣетъ-ли какое-нибудь здравое основаніе то, что вы сейчасъ сказали?

Она растерялась неожиданно:

— Вѣдь вы же аристократы, титулованные! чуть не со слезами проговорила она въ объясненіе.

Онъ засмѣялся.

— Если это можетъ васъ нѣсколько утѣшить, то я скажу намъ, что дѣдъ мой, первый графъ Завалевскій, былъ статсъ-секретарь и большой человѣкъ при Екатеринѣ; зато отецъ его, а мой прадѣдъ, былъ отъ сохи взятъ въ солдаты… Если-бы мы жили во времена монархической Франціи, я бы въ королевскихъ каретахъ не имѣлъ права ѣздить…

Марина открыла большіе изумленные глаза: — она не поняла…

Пужбольскій торопливо, со всевозможными подробностями, поспѣшилъ объяснить ей, что значило "monter dans les carosses du roi", и сколько нужно было "quartiers de noblesse" для этого, и какъ все это происходило при версальскомъ дворѣ…

— Вы точно тамъ жили, со всѣми этими уродами, замѣтила ему Марина.

— Его-то повезли бы dans les carosses! все такъ же весело сказалъ графъ:- онъ отъ Рюрика въ прямомъ колѣнѣ летитъ внизъ. Древенъ!..

— Древенъ! повторилъ князь и тотчасъ же вскипятился:

— Вотъ что сдѣлала изъ русской аристократіи московская татарщина! Есть чѣмъ у насъ хвалиться древностью рода!…

— А не будь этой московщины, которую ты такъ ненавидишь, отрѣзалъ ему на это Завалевскій, — ты былъ бы теперь нѣмецъ или подданный султана.

— Какъ? запищалъ, схватываясь за волосы, пламенный князь, — потому что какой-нибудь Калита и всѣ эти кулаки…

— Я тебя спрашиваю, съ невозмутимымъ хладнокровіемъ продолжалъ тотъ, — желалъ-ли бы ты въ эту минуту быть секретаремъ посольства его величества Абдулъ-Азиса при вѣнскомъ дворѣ?

— Mais, par la barbe de Jupiter, laisser moi donc achever!!…

— Безъ этихъ "московскихъ кулаковъ" не было бы Россіи, вотъ тебѣ и весь сказъ! закончилъ графъ.

— А развѣ это такъ нужно? кинула вдругъ Марина. И Пужбольскій, открывавшій ротъ, чтобы раздавить пріятеля силою своихъ аргументовъ, такъ и остался съ раскрытымъ ртомъ и предъ этимъ удивительнымъ вопросомъ.

— То-есть… чего же это именно не нужно? озадаченно спросилъ онъ дѣвушку.

— Россіи! храбро отвѣчала она.

— Вы хотѣли бы… чтобы Россіи не было?…

— Нѣтъ, не то, чтобъ ея совсѣмъ не было, объясняла она пресерьезно, — а для чего быть ей такой огромной… Ѳедорой такой! примолвила она, смѣясь. А чтобъ были все маленькія общины, а главное съ народнымъ правленіемъ, чтобы граждане сами управляли собой…

— Вотъ, напримѣръ, Глинскъ съ его уѣздомъ — первая республика! раздался смѣхъ и басъ вернувшагося Іосифа Козьмича. Онъ поднялся тяжело по ступенямъ и опустился въ кресло, поодаль отъ чайнаго стола, въ углу балкона.

— Ну, Глинскій уѣздъ! иМарина сморщила брови:- тутъ, кажется, ни одного человѣка нѣтъ, чтобы можно было его назвать гражданиномъ!…

— А Быстродольскій, а Чернобѣжскій, а Трущовскій, а Прутченскій? пересчитывалъ въ своемъ углу господинъ Самойленко, отирая лысину огромнымъ пестрымъ фуляромъ, — тамъ есть что-ли?… Хоть шаромъ покати!…

— Ну, при такихъ условіяхъ, m-lle Марина, сказалъ смѣясь Пужбольскій, — не то нѣмцы, а какой-нибудь князь Куза проглотилъ бы всѣ ваши общины одну за другой, какъ слоеные пирожки.

— А вы бы хотѣли, спросилъ, ласково взглянувъ на нее, графъ, — хотѣли бы вы забыть русскую пѣсню и обратиться въ чужестранку?

— Боже сохрани! горячо вырвалось у нея. — Ради Бога, скажите мнѣ, наклоняясь въ нему и понижая голосъ, спросила она, — неужели вы въ самомъ дѣлѣ, сегодня ночью…

Онъ догадался, чего именно она боялась.

— Я лежалъ въ постели, отвѣчалъ онъ, — и слышалъ женскій голосъ. Я понялъ такъ, что некому было пѣть, кромѣ васъ… И за то великое вамъ спасибо! тепло примолвилъ онъ.

— За что это? живо, съ блестящими глазами воскликнула она.

— Это я вамъ когда-нибудь въ другой разъ скажу…

Завалевскій всталъ и заходилъ вдоль и поперекъ балкона.

Весь этотъ разговоръ съ Мариной навелъ его опять на невеселыя размышленія.

Онъ заговорилъ въ разсѣянности, тихо, про себя, забывая о присутствіи другихъ…

— Все съ толку сбито, перепутаны всѣ понятія, — всѣ представленія!… дошло до слуха Марины.

Она ловила эти падавшія изъ устъ его слова, и странная скорбь ихъ выраженія захватывала ее за что-то ей будто ужь давно знакомое, лежащее гдѣ-то глубоко въ душѣ ея и до сихъ поръ никогда еще не всплывавшее на ея поверхность. Эти слова и внезапная печаль его — они были вызваны ею, она это понимала, но чѣмъ, какою именно ея глупостью, — развѣ вотъ тѣмъ, что она про Россію сказала? — она не умѣла себѣ дать отчета. Но она тоскливо упрекала себя въ этой его внезапной печали… Никто, нѣтъ, во всю ея жизнь, не внушалъ еще ей такого удивительнаго чувства, какъ этотъ старикъ, котораго она вчера только въ первый разъ увидала… Онъ весь кругомъ правда, одна правда! говорила она себѣ съ какимъ-то умиленіемъ…

— Это вѣрно, что все съ толку сбито, подхватилъ налету Іосифъ Козьмичъ, и даже вздохнулъ, и Маринѣ стало вдругъ ужасно досадно на него за этотъ вздохъ и за то вообще, что онъ заговорилъ въ эту минуту. — Люди, продолжалъ онъ, — ходятъ какъ очумѣлые, сами не вѣдаютъ, что болтаютъ и чего хотятъ!… Не знаю, какъ у васъ тамъ, въ Санктъ-Петербургѣ, а у насъ, въ провинціи, очень это чувствительно…

— Въ Санктъ- Петербургѣ! влетѣлъ какъ бомба въ разговоръ Пужбольскій. — А кто же сбиваетъ, путаетъ, отравитъ васъ въ провинціи, какъ не этотъ чужеядный, чухонскій, гнилой Санктъ- Петербургъ! Кто вамъ вашихъ пророковъ насылаетъ? Кто поставилъ себѣ въ идолы разнузданное невѣжество и велитъ и вамъ кланяться ему какъ силѣ? Кто повелитъ молодому поколѣнію не признать, не знать ничего добраго, благороднаго, честнаго въ своемъ отечествѣ, а воспитать себя на "трезвой правдѣ господина Рѣшетникова" и ему подобныхъ, — je l'ai lui, de mes propres yeux lu, обратился князь къ Завалевскому, — et c'est à propos du beau roman de Война и Міръ qu'ils bavaient cela, les crapauds, — другими словами, велитъ питать себя злостью съ самыхъ пеленъ изъ-за того, что какіе-нибудь Афроська и Сысойка [5]Герои разсказа "Подлиповцы", соч. Рѣшетникова. отъ дикости своей принуждены древесную кору ѣсть!…

— Не одна дикость! воскликнула Марина. — Я читала! нищета безъисходная! Кормиться нечѣмъ! Развѣ такіе несчастные не заслуживаютъ всякаго участія, помощи?…

— Вѣрно, Марина Осиповна! улыбнулся ей на ходу Завалевскій:- но если у васъ у самихъ ничего свѣтлаго на душѣ не будетъ, съ чѣмъ придете вы къ нимъ на утѣшеніе? Если у васъ у самихъ никакого не будетъ здороваго содержанія, чему научите вы ихъ, чѣмъ могли бы они сами помочь себѣ, безъ чего ничто имъ не поможетъ? Прусское поморье, подите, обдѣлено природой похуже, чѣмъ вятскіе лѣса, — а тамъ древесной коры не ѣстъ никто, и на Рѣшетниковыхъ никто въ Пруссіи не воспитывается!

Марина не нашла отвѣта; она и не искала его, она ему на-слово повѣрила…

— Нѣтъ, вы себѣ вообразите страну, гдѣ литература выработала бы себѣ единственно типы Афроськи съ Сысойкой! отчаянно топоталъ между тѣмъ предъ ней князь Пужбольскій. Смѣхъ такъ и пронималъ дѣвушку, глядя на него.

— Это даже преудивительно, забасилъ Іосифъ Козьмичъ:- въ резиденціи, въ центрѣ такъ-сказать всего, и кто это тамъ умами руководитъ, камертонъ, скажемъ, въ этомъ кругу газетномъ держитъ!… Жилъ у меня тутъ съ полгода въ конторѣ одинъ изъ университета, сосланный… Ну бывало по вечерамъ, отъ нечего дѣлать, разспрашиваешь его… Такъ, слово вамъ даю, я даже не вѣрилъ сначала! Какой-нибудь тамъ "сынъ свободнаго художника", "купеческій племянникъ", отставные канцеляристы да семинаристы, всякія "оберъ-офицерскія дѣти", да "технологи" какіе-то, — словомъ, что ни газетчикъ, то разночинецъ!…

— Ну, это все равно, какой бы чинъ на нихъ ни былъ! недовольнымъ тономъ замѣтилъ графъ.

— Нѣтъ, позвольте-съ! обидчиво возразилъ г. Самойленко. — Не въ чинѣ дѣло!… Настолько требованія вѣка мнѣ извѣстны, и я не въ тому-съ… А что если на человѣкѣ нѣтъ порядочной общественной клички, — значитъ онъ ни какихъ себѣ правъ образованія пріобрѣсти не умѣлъ, нигдѣ, значитъ, не учился…

— Не учился, потому навѣрное не могъ, средствъ не было, все бѣдность! горячо вступилась Марина.

— Такъ онъ и сиди въ своей дырѣ; будь скроменъ! загорячился Пужбольскій; а то вѣдь онъ, невѣжда круглый, въ судьи и законодатели лѣзетъ, онъ на русскомъ темномъ царствѣ Адиссона и Лессинга собою изображаетъ!…

— А Лессингъ, между прочимъ, прервалъ себя князь, обращаясь въ дѣвушкѣ, - былъ тотъ же нашъ братъ, славянинъ, изъ Лужичей, и назывался не Лессингъ, а Lessis… такъ и подписывался самъ сначала… то-есть, Лѣсикъ, отъ Лѣса…

— Я даже такъ полагаю, продолжалъ разсуждать Іосифъ Козьмичъ, — Что такъ какъ самъ онъ, выходитъ, ни рыба, ни птица, то и претитъ, какъ чорту ладанъ, его плебейству всякій благорожденный человѣкъ, а пуще еще того коли съ талантомъ… Ну, и надрывается онъ на него какъ песъ голодный. А что ужь эти они своему брату отчитываютъ, такъ, даю вамъ слово, перечтешь иной разъ, глазамъ не вѣришь!… Вѣдь до того-съ доходитъ, что другъ друга это они "плевальницами", "гнилыми бутербродами" и "вонючими клопами" печатно, пе-чат-но-съ потчуютъ!… Тьфу, сволочь! заключилъ надменный г. Самойленко и плюнулъ отъ избытка негодованія въ жасминный кустъ, подлѣ котораго сидѣлъ онъ.

— Да-съ, это некрасиво! вздохнулъ Завалевскій, проводя себя рукой по лицу. — Но, скажите, кого же винить въ этомъ: ихъ-ли, или то общество, которое создаетъ ихъ и поощряетъ? Вѣдь эти молодцы плоть отъ плоти нашей, вѣдь это перлы нашей молдаво-валахской цивилизаціи!… Въ области печатнаго слова, давно сказано, на одного честнаго писателя приходится вообще по десяти Фальстафовъ. Весь вопросъ въ объемѣ того, что можетъ позволить себѣ Фальстафъ. Попробуй онъ въ Англіи, напримѣръ, доказывать, что королева Елисавета, или, положимъ, Нельсонъ, или Веллингтонъ были не что иное какъ "непроходимые пошляки", или обозвать "дрянью" такихъ непервостепепныхъ даже поэтовъ, какъ Кольриджъ или Теннисонъ, такъ вѣдь онъ отъ насмѣшекъ и groan 'адолженъ будетъ дѣйствительно уйти со срамомъ въ свою дыру, какъ выражается Пужбольскій… А у насъ, скажите, воскликнулъ Завалевскій, внезапно зазвенѣвшимъ глубокою грустью голосомъ. — скажите, осталось-ли теперь хотя одно славное и честное національное имя, отъ Пожарскаго и Скопина до Карамзина и Пушкина, которое не было бы оплевано и оболгано самымъ беззастѣнчивымъ, наглымъ образомъ?… А русскій читатель ничего, — ухмыляется себѣ, да бороду поглаживаетъ!..

— Мало того, полное сочувствіе наглецу оказываетъ! снова вскипятился Пужбольскій. — Вотъ, говоритъ, какъ ловко этихъ историческихъ аристократовъ пробрали! Потому что милъ онъ ему, русскому читателю, этотъ журнальный капралъ, взявшій палку въ руки! Онъ и дрожитъ предъ нимъ, и любитъ его, потому что это въ натурѣ его сидитъ, — какъ онъ себя тамъ либерала ни корчи, — любитъ, чтобы палкой били, кто бы ни билъ и за что бы ни били!…

— Это ужь точно! широко ухмыльнулся и закивалъ головой Іосифъ Козьмичъ. — У меня, молъ, ничего святаго нѣтъ, валяй по всѣмъ!…

— Ничего святаго… да! — глухо, какъ бы испуганно повторилъ Завалевскій. — И ненависть къ родной землѣ… И на этомъ возросло цѣлое поколѣніе!…

Онъ не докончилъ, усталымъ движеніемъ опустилъ голову на грудь и зашагалъ опять по балкону.

Марина слѣдила за нимъ во всѣ глаза…

Онъ вдругъ остановился предъ ней, взглянулъ ей въ лицо и закачалъ головою.

— Бѣдные вы! промолвилъ онъ чуть слышно.

Ей сдѣлалось вдругъ невыразимо жутко… Она хотѣла что-то сказать и не нашла… Онъ опять заходилъ, трогая нервною рукой свои сѣдые кудри…

— Вѣдь въ Хивѣ, пожалуй, хуже, — какъ ты думаешь, Завалевскій? неожиданно буркнулъ Пужбольскій.

Графъ обернулся къ нему и улыбнулся.

— Да, тамъ хуже, сказалъ онъ, подумавъ…

— Ну, вотъ видишь! Воспляшемъ же и возликуемъ, благо наши хивинцы отъ реализма не получили еще, реальнаго права бить насъ палками по пятамъ!…

Всѣ разсмѣялись.

— А пусть онъ вамъ разскажетъ, сказалъ Маринѣ Завалевскій, — какъ его за подобную же вотъ выходку чуть не разстрѣляли въ Парижѣ коммунисты… Вы не имѣете-ли что сообщить мнѣ, Іосифъ Козьмичъ?…

— Имѣю, дѣйствительно, тяжело приподымаясь съ мѣста, отвѣчалъ тотъ, — и намѣренъ былъ именно просить васъ об аудіенціи…

Они прошли въ кабинетъ.