НА ПЕРВОМ КУРСЕ

Онлайн чтение книги Матюшенко обещал молчать
НА ПЕРВОМ КУРСЕ

Когда-то давным-давно, часов в семь вечера, благоухавшего фиалкой, шел на свиданье с ней...

Хотя какое там свиданье — так, учились в одной группе, никого, кроме нее, не замечал, делал ей чертежи, эпюры, переводил с немецкого проклятые «тысячи». В награду она изредка предлагала сходить вместе в кино. Словом, дружили, и это ее вполне устраивало, а он... Он уже начинал смутно сознавать, что дружба с женщиной — вовсе не идеал отношений, и словно чего-то стало не хватать. Чего — он думал об этом днем и ночью, больше ночью, потому что днем, когда он видел ее, все ночное вдруг представлялось святотатством, он ни с того ни с сего краснел, а она спрашивала: «Что это с тобой?» — «Я — чудовище, если бы ты знала, какое я чудовище!» — говорил он, всерьез так о себе думая, а она его успокаивала: «Никакое ты не чудовище, ты хороший, умный, симпатичный мальчик. Ты мой лучший друг». «Но я не хочу быть другом, — думал он, — с чего она взяла...»

И он подолгу рассматривал себя в зеркале.

Но в тот вечер он как раз ни о чем таком не думал, — устал, что ли? — просто шел к ней домой. Отчего бы и не зайти в гости к другу, если уж на то пошло. Она вместе с подругой Надей, бывшей одноклассницей, преданной и тоже влюбленной в нее, снимала комнатушку на самой окраине, в домике с верандой и садом. А он жил в общежитии. Как-то весной он уже заходил к ней — шли на концерт и ей надо было переодеться. Он ждал на веранде, потом его позвали держать зеркало. На ней было новое платье, черное, с открытыми плечами, все в серебристых блестках; она зачем-то подкрасила губы и вообще была какая-то строгая, взрослая и чужая. Он стоял истуканом, держа, как икону, прямоугольное зеркало, она поворачивалась перед ним так и сяк, советовалась с Надей и почему-то все время злилась.

На улице она сказала ему: «Можешь ты в конце концов взять меня под руку? Да не так, разве так ходят с дамой, вот горе!» И показала, как ходят. Он был не такой уж и дурак, чувствовал: она опытней его, но ничего не мог с этим поделать. Во Дворце культуры на них стали поглядывать со всех сторон, он приосанился и еще крепче прижал к себе ее локоть. «Мы уже делаем успехи», — чуть заметно усмехнулась она, а он, не различив иронии, еще больше загордился и вдруг отважно поцеловал ее в щечку. Так захотелось показать кому-то, что он не случайно с этой нарядной, взрослой дамой. Она только взглянула странно, но после взяла с него слово, что это не повторится никогда...

Месяц спустя он все-таки опять ее поцеловал, в кино. Долго-долго, затаив дыхание, смотрел сбоку и — словно клюнул. Несколько голосов сзади тут же посоветовали им целоваться в другом месте: не видно, мол, уберите головы. Тогда она повернулась к ним и спокойно сказала: «А что еще для вас сделать?» Он был в восторге и от своей дерзости и от ее остроумия. Но самое главное: она не вспомнила о запрете, и это открывало немыслимые перспективы. Надо только быть уверенней в себе и, может быть, чуть развязней...

И вот он шел, помахивая веточкой акации, к ней домой и, пока проходил мимо больших домов в центре с многочисленными витринами магазинов в первых этажах, ловил в стеклах свое отражение. Из витрин, как из зеркал, на него смотрел вполне приличный молодой человек, светлый шатен среднего роста (может, даже чуть выше среднего), в модном болгарском пиджаке в большую клетку, уверенный в себе, — этакий светский лев. Или волк? Словом, хищник... Уверенность придавал в основном пиджак, купленный с последней стипендии, да еще галстук с пальмой. В пиджаке жарко — днем было тридцать два, — и никого нет на улице в пиджаках, один он, но уверенному в себе человеку не надо оглядываться на других, не надо вообще думать, уверен ты в себе или не уверен, а надо просто быть таким. Уверенным в себе человеком, перешедшим на второй курс института.

— Молодой человек!

В распахнутом окне приземистого домишки с розами и георгинами в палисаднике — дама, яркая томная брюнетка, одна бретелька не то сарафана, не то комбинации сползает с пухлого плеча, и она ее лениво поправляет.

— Молодой человек!

— Вы меня? — остановился.

— У вас не найдется сигаретки?

Что за вопрос... Небрежным жестом извлек из кармана болгарского пиджака пачку, шагнул с тротуара через невысокую оградку, протянул сигареты в окошко.

— Нет, спасибо, — разглядев, что это «Памир», вежливо вернула сигареты женщина. — Я такие не курю.

— Почему? Хорошие сигареты, крепкие. Наш декан профессор Готлиб...

Далее он сообщил, что их декан — профессор, лауреат госпремии и вообще очень зажиточный человек — курит исключительно «Памир», хотя зарабатывает дай боже, что курить «Памир» — это вовсе не значит быть бедным или жадным, как некоторые считают...

— Ладно, молодой человек, всего хорошего, — почему-то раздраженно сказала женщина и, опять подтянув бретельку, захлопнула перед ним окно.

И ведь ничего она такого не сказала, а у него от обиды зазвенело в ушах, словно по голове ударили. Еще немного постоял, как бы что-то соображая, а на самом деле не соображая ничего, выбрался из палисадника, пошел. В темном пустом переулке вдруг сорвал с шеи галстук с пальмой и зашвырнул подальше в кусты: от кого-то слышал, что пальма — пошлость. Наверно, это так.

У знакомой калитки долго курил. Потом пересек темный двор, закрытый со всех сторон виноградом; на веранде горел свет.

— Дорогу! — Мимо него, держа на вытянутых руках кастрюлю, сбежала по ступенькам веранды Надя, с разгону опустила емкость в тазик с водой, стоявший на табуретке, и тотчас отдернула руки — кастрюля была горячая.

— Здравствуй, — сказала она, распрямившись и весело глядя на него. — Еще один кавалер явился, а барышни нет дома! Что с вами делать — заходи.

Он вежливо поздоровался и, не очень поняв, что она сказала, прошел вслед за Надей в комнату.

В углу вверх ногами стоял какой-то человек. Лица его не было видно, его закрывали лохмы неопределенного цвета, время от времени человек дул на них, чтобы в образовавшийся просвет глотнуть воздуха. Он был в одних брюках. Из опавших штанин торчали волосатые ноги в сандалиях — как две кривые палки.

— Я так понимаю: явился мой соперник? — глумливо сказала фигура, не меняя позы. — Что ж, давай для начала познакомимся: Самохин.

Он немного подумал и назвал себя, пожал протянутую ему руку...

Надя прыснула и убежала на веранду. «Хотите киселя из вишен? — крикнула в открытую дверь. — Только он еще горячий».

И они остались с Самохиным одни. Он присел на краешек табуретки — Самохин в полном молчании продолжал стоять на голове. Так прошло, наверное, минуты три. «Надо что-то сказать, — думал он. — Хотя человек стоит на голове, все равно молчать неудобно. Черт-те что получается».

— Жарко сегодня, — сказал он.

— Ага, — фыркнул Самохин, — жарко. Ты за этим сюда пришел: сообщить мне эту новость?

— А почему вы говорите мне «ты»? Мы с вами не знакомы.

— Как же не знакомы? Только что познакомились, вот чудак!

— Все равно...

— А вообще-то я и по морде могу дать, я такой.

Надя вошла и присела на кровать. Это его приободрило.

— Я тоже могу дать, — сказал он. — Еще посмотрим, кто кому набьет морду.

— Силен! А ты хоть знаешь, с кем говоришь?

— И знать не хочу.

— Скажи ему, Надежда, с кем он говорит.

— Хватит вам! — сказала Надя.

— Нет, ты ему скажи, скажи, чтобы потом разговоров не было. А то я за себя не отвечаю.

— Он чемпион области по дзюдо, — сказала Надя и вздохнула. — Почти мастер спорта.

— Кандидат в мастера, — уточнил Самохин. — Словом, парень, сделай так, чтобы я тебя искал... Двоим тут нет места. Иначе, если я встану, ты представляешь, что я с тобой сделаю? Ты представляешь вообще, что может сделать с человеком кандидат в мастера спорта по дзюдо? Я тебе поломаю все кости.

Черт возьми, думал он тоскливо, уверенность в себе придают человеку занятия некоторыми видами спорта — бокс, борьба, штанга, а вовсе не импортный пиджак, давно известно. И надо бы с самого начала записаться именно в такую секцию, а не на этот дурацкий баскетбол, где ему все равно не снискать лавров — не хватит роста. Что теперь делать — уйти? Не драться же с мастером спорта по дзюдо. Но продолжал сидеть. А Надя еще раз сказала: «Хватит вам».

Между тем Самохин решил переменить позу. Он опустился сначала на четвереньки, глянув при этом между ног — мол, ты все еще испытываешь мое терпение? — а потом лег на спину, вытянув руки и ноги.

— Шавасана, — загадочно сказал он сам себе, — поза трупа... поза идеального отдыха. Все тело полностью расслабляется, а мозг отключен. Замедлите дыхание, а затем приступайте к расслаблению тела, начните с кончиков пальцев на ногах.

Самохин пошевелил не очень чистыми пальцами, торчавшими из прорезей сандалий — «христосиков», и, чуть приподнявшись, посмотрел на них.

— Затем расслабляем ступни, голени, бедра, грудь... Вы перестали чувствовать себя. Теперь отключите мозг, уйдите в какую-то высь, уйдите в полет...

Самохин замолчал, вытянулся, перестал, похоже, дышать и в самом деле напоминал теперь костлявый, смуглый от загара, длинный труп.

Надя, насмешливо взиравшая на них обоих, вздохнула и принялась демонстративно листать учебник.

Минут через пять Самохин открыл глаза, пошевелил руками и ногами, скосил взгляд.

— Ты еще здесь? Ну-ну, ты, кажется, дождешься...

Но приводить свои угрозы в исполнение опять-таки не спешил. За полчаса он сменил еще пять или шесть поз, перед каждой приговаривая какие-то устрашающие слова: сарвангасана, випаритакарани, йога-мудра, кобра... словно объявлял очередной номер. Садился по-турецки и далеко назад откидывал туловище и голову, делал мостик, опять садился и, угрожающе выпучив глаза, вертел головой. Наконец, устав или исчерпав все позы, снял с тощей руки часы и положил их перед собой на пол.

— Ну все, — сказал, глядя перед собой пустым взглядом, — даю три, нет — две минуты. Если не уйдешь...

И стал считать: один, два, три, четыре...

— Перестань паясничать, Самохин! — закричала Надя. — Уходите! Оба! Как вам не стыдно!

Самохин, не глядя на нее, упорно продолжал считать:

— Сорок пять, сорок шесть, сорок семь...

Развязка приближалась. Сейчас его или будут бить, и тут ничего не попишешь, — что он может противопоставить мастерству борца? — или он уйдет и навсегда прослывет трусом: перед Надей, перед Самохиным, перед ней... Перед самим собой — вот это самое скверное!

Стиснув зубы и кулаки, стал медленно подниматься. Может, кинуться на этого гада, пока он сидит, ударить чем попало, навалиться, затоптать...

— Но-но, — сказал предостерегающе Самохин, — не вздумай только шутить. Я знаю двадцать пять смертельных приемов.

Он пошел к дверям. Будь у него граната, маузер... небольшое противотанковое ружье!..

На глаза попалась кастрюлька с вишневым киселем. Выхватил ее из тазика с водой, метнулся назад в комнату и вылил содержимое Самохину на голову.

На счастье, кисель к тому времени успел остыть, не совсем, но все-таки. Самохин взвыл, но остался сидеть в позе «вакарасана», то есть левая нога направо, а правая налево, и обе подогнуты под зад. Разобрать сразу, где какая нога, было не так-то просто, и, ослепленный киселем, стекавшим по волосам вулканической лавой, несчастный дзюдоист оказался в беспомощном положении. Он только тянул на одной ноте «а-а-а-а» и прикрывал голову руками, словно ждал, что его ударят. Потом затих и стал покорно ждать дальнейшей участи.

Когда они с Надей, как слепого, вывели Самохина во двор и сунули головой под колонку, Самохин вырвался у них из рук, стал на четвереньки и принялся изо всех сил сдирать с волос и лица клейкую массу. Надя нажимала ручку колонки, чтобы лилась вода, свободной рукой помогая Самохину мыть голову, а он стоял чуть в стороне, растерянно думая, что делать: бежать, пока мастер спорта в невыгодном положении, или посмотреть, что будет дальше. Ждать, пока дзюдоист придет в форму, было самоубийством, но что делать — у него была замедленная реакция, стоял и ждал.

Наконец Самохин, отфыркиваясь и отплевываясь, поднялся с четверенек и увидел своего врага.

— Фашист проклятый! — завопил он. — Ты же человека мог покалечить на всю жизнь, придурок! А если бы тебе горячее на голову?! — И он стал прыгать на одной ноге, вытряхивая из уха воду.

— Ты же сам хотел меня избить, переломать все кости...

— Мало ли что я хотел!

— Говорил...

— Мало ли что я говорил! Говори и ты что хочешь! А рукам воли не давай, понял?

Нет, ничего не понял; все еще опасливо поглядывая на рассвирепевшего дзюдоиста, пожал плечами.

— Рукам воли не давай! — орал Самохин. — Запомни это на всю жизнь!

Надя-молча вытирала ему полотенцем мокрую спину.

— А что мне оставалось делать, — сказал, — ты мастер спорта по дзюдо...

— Дурак! — Самохин оттолкнул Надю и, уперев руки в бока, саркастически усмехнулся. — Какой же ты дурак! Дзюдо... Да если ты хочешь знать, я в школе вообще был освобожден от физкультуры, у меня врожденный порок сердца. Скажи ему, Надежда!

Но Надя на этот раз не сказала ничего. Она вынесла из дома рубашку Самохина, бросила ее с крыльца. И потушила на веранде свет. Они остались в темноте.

Самохин оделся, заправил рубаху в штаны.

— Вот дурак, — тихо приговаривал он, — вот дурак...

— А чего же ты на голове стоишь, если у тебя врожденный порок сердца? Это же вредно.

— А что ж мне теперь, в гроб ложиться?

— Значит, ты все это говорил, чтобы запугать меня?

— Значит! — передразнил Самохин. — А что ж мне было делать: вон ты какой здоровый. Наступление — лучший способ защиты. Ладно, мы оба дураки: нам тут ничего не светит, уже одиннадцать часов...

— А может, она в кино пошла на десять?

— Может. Но весь вопрос: с кем...

Что ж, наверное, Самохин был прав. Они вместе вышли на улицу. Здесь было светлей, и от неба, и от горевших кое-где на столбах электрических лампочек без колпаков. Самохин, причесанный, в клетчатой рубашке с погончиками, производил сейчас даже приятное впечатление: аккуратный, милый мальчик.

— Тебе куда? — спросил он у Самохина.

— Мне — в противоположную сторону...

— А чего же ты не идешь?

Самохин медленно отвернулся.

— Если ты хочешь знать, — сказал он, — я люблю ее с пятого класса... И в этот город приехал из-за нее. Работаю завхозом в яслях. А мог бы поступить в МГУ, у меня там дядька профессор. Не веришь?

— Почему, верю. Он у тебя тоже мастер спорта по дзюдо?..

— Дурак...

— Я на тебя не сержусь, Самохин, — сказал он. — И если я в чем-то не прав, прости меня? Но знаешь что, давай все же еще немного подождем.

— Зачем?

— Так должна же она когда-нибудь прийти.

Самохин подумал немного и согласился. Они, не сговариваясь, перешли улочку и тут же, наискосок от калитки — ее калитки, — перелезли через чей-то невысокий забор. В тени большого орехового дерева легли на траву. И стали ждать.

Ночь вступила в свои права — душная, тихая, без единого дуновения ветерка. Одуряюще пахло фиалкой. Скрипели цикады. Все окружала плотная темнота. Но потом взошел молодой месяц, и двое, сидевшие в засаде, воровато переместились подальше в тень.

Они ждали долго — до первых петухов... Здесь, на окраине, они, гады, горланили в каждом дворе, казалось, они знали о тайном присутствии чужих и, как часовые на вышках, настороженно перекликались.

— Надо смываться! — уже. в который раз сердито шипел Самохин. — Это ты втянул меня в это грязное дело. Пошляк, скотина...

— А ты сам-то кто?

— И я с тобой вместе. Но послушай, Виктор, где она так долго может быть?

— Тебе сколько лет?

— Скоро девятнадцать. А что?

— Большой уже, а спрашиваешь такие вещи.

— Пошел ты...

— Сам пошел.

— И тебе не стыдно? Ну что, что ты, в конце концов, хочешь увидеть?

— Я хочу увидеть в конце концов уверенного в себе человека.

— Что?

— Ничего. Можешь ты лежать спокойно?

Немного погодя Самохин опять заерзал.

— Я тебя понял, — буркнул он. — Но еще раз заявляю: ты — пошляк!

— А ты болван. Лежи тихо или убирайся.

Уверенного в себе человека они увидели в половине четвертого утра: двое медленно подошли к калитке. Это был Толик Гапон, нападающий местного «Локомотива», известный в городе драчун и бабник. Не такой уж и высокий, не такой уж и красивый, и тоже не брюнет. Но как она на него смотрела...

— Ариведерчи, — сказал Толик. И зевнул. — Живешь ты у черта на куличках. Теперь домой пилить два часа. А в девять — тренировка.

— Любовь требует жертв, — сказала она.

А он сказал:

— Точно!

И они тихо засмеялись.

— Ну, пока.

Послышались энергичные удалявшиеся шаги, сопровождаемые художественным свистом. Толик импровизировал на темы любимых мелодий Европы пятидесятых годов. Уже свернув на другую улицу, он, наверное, прикурил или еще что, потому что свист на время прекратился. Потом залаяла собака, и Толик, возобновив движение, чем-то на ходу в нее запустил. Бедная дворняга заскулила.

Затем все стихло.

Когда они одновременно открыли глаза, у калитки уже никого не было.

— Ну что, пошли? — сказал он с безразличным видом Самохину.

— Иди.

— А ты?

— А я, может, хочу умереть.

— Дело хозяйское. Не буду тебе мешать.

Он отряхнул брюки и перелез через забор. Было почти светло. Уже на дороге оглянулся: Самохин по-прежнему лежал, уткнув лицо в руки, похоже, ему и впрямь было скверно.

— Эй! — позвал он. — Ты что, серьезно? Вот чудак.

Он еще хотел сказать: не стоит плакать из-за такой дуры, — на кого она их променяла! — у них все впереди, вся жизнь, надо только стать уверенным, чуточку развязным, грубым — они теперь знают, каким надо быть с женщиной, чтобы она любила. Но он не сказал ничего — вдруг понял: это ему не удастся никогда. Никогда... И хотя что. хорошего в том, чтобы быть нахалом, — от обиды захотелось расплакаться.

Он ушел, оставив Самохина одного. Этот парень ему уже нравился, чем-то они были похожи, но не предлагать же человеку дружбу — после всего. После того, как он видел его слезы. Это лишь говорят, будто несчастье людей сближает. Черта с два... Наверное, несчастье сближает не всех, но тех только, кто держался в испытании молодцом, а это удается не каждому. Бывают, правда, и друзья-враги, невольные свидетели слабости или даже подлости друг друга, удерживаемые рядом памятью о лучших днях их дружбы. Но у них такой памяти не было. Прощай, Самохин. Ты еще найдешь себе друга.


Читать далее

НА ПЕРВОМ КУРСЕ

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть