Онлайн чтение книги Майерлинг Mayerling
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I

ПРИНЦ-НАСЛЕДНИК

Тридцать лет спустя по аллеям Пратера, на деревьях которого уже начинали набухать почки, скакал галопом офицер на чистокровном коне. Несмотря на молодость, он носил повседневный мундир генерала драгунов. Достигнув конца аллеи, он перевел коня на мерный шаг. Это был стройный, среднего роста, хорошо сложенный человек с красивыми глазами и длинными усами. Встречавшиеся на пути всадники почтительно его приветствовали. Он вежливо отвечал на поклоны.

Он спешился в том месте, где главная аллея выходила на окруженную домами площадь, которая называется Звезда Пратера. Передав поводья груму, он остался в одиночестве на тротуаре в ожидании фаэтона, который должен был забрать его. Вскоре он заметил повозку на другой стороне площади и пошел навстречу. В тот момент, когда он проходил мимо модного ателье, из него бегом высыпала стайка работниц. Одна из них налетела на молодого человека и чуть было не упала. Он поддержал ее, помог встать на ноги, ласково ей улыбнулся и продолжил путь. Молоденькая работница ошеломленно глядела ему вслед.

Другие начали насмешничать.

– Так вот каким образом ты виснешь на мужчинах!

Работница постарше, проводив взглядом офицера, сказала ей с упреком:

– Тебе не стыдно, Грета? Ведь ты толкнула принца-наследника!

Все девушки оцепенели. Потом стали оглядываться, чтобы получше рассмотреть принца, знаменитого на всю Вену.

Был ли это действительно он? Каким чудом появился среди них? Неподалеку сказочный герой усаживался в фаэтон, и кучер протягивал ему вожжи. Лошади поднялись на дыбы и пустились вскачь. Когда экипаж поравнялся с работницами, застывшими на тротуаре с полуоткрытыми ртами, принц поклонился. Поднялись приветственно руки, молодые лица осветились улыбками.

– Как он красив! Как любезен! – слышалось со всех сторон.

– Вы желали бы исповедоваться, мадам? – С этим вопросом отец Бернсдорф, настоятель иезуитских колледжей Австрии, обратился к высокой полнотелой даме, одетой не слишком элегантно. Перед ним была не кто иная, как Ее Императорское и Королевское Высочество принцесса Стефания, жена наследного принца.

Она находилась в кабинете отца Бернсдорфа, в иезуитском монастыре на улице Бернардинс. Скромная комната со стенами, покрашенными белой краской, с полом из красного кирпича. Деревянный стол, два покрытых репсом кресла, два соломенных стула, скамеечка для молитвы – вот и все убранство кабинета.

На вопрос иезуита принцесса ответила с некоторым замешательством:

– Нет, отец мой, я пришла просто побеседовать с вами.

Она села в кресло и показала отцу иезуиту на другое. Их разделял стол.

Похоже, принцесса собралась затронуть щекотливый вопрос, поскольку она некоторое время колебалась, не решаясь заговорить. Видя это, ее собеседник пришел ей на помощь и принялся расспрашивать о принце-наследнике. Здоров ли он?

– Он не щадит себя, – сказала принцесса. – Как он это выдерживает? Вы ведь знаете, отец мой, сколько страсти он вносит во все – в работу, охоту, верховую езду. И так каждый день…

– Его здоровье дорого нам всем, – сказал иезуит. – Но не могли бы вы оказать на него доброе влияние и добиться, чтобы он больше отдыхал?

Лицо принцессы напряглось.

– Я никогда его не вижу.

Она внезапно замолчала, будто пожалев, что сказала слишком много. По тону этой короткой фразы иезуит понял все, но не показал виду и заметил:

– Но вечером, однако…

– Вечерами, – сказала принцесса смущенно, – мы обычно выезжаем. Если он везет меня в Оперу или в Бургтеатр, то не остается рядом: идет в фойе, за кулисы. Потом ужинает с друзьями… Меня он почему-то не приглашает.

Глаза принцессы блеснули гневом. Но монах продолжал расспрашивать бесстрастным тоном:

– А затем?

Ответом на этот в лоб заданный вопрос было молчание. Следовало узнать все до конца, и после секундной паузы он спросил:

– Как давно?

Снова тишина, никем не прерываемая. Монах, говоривший до этого с опущенными глазами, поднял их. И увидел перед собой смущенную женщину, которая краснела и избегала его взгляда. Прошла медленная и тягостная минута. Наконец принцесса, опустив голову, прошептала:

– Уже год.

Хотя иезуит владел собой, он не мог сдержать удивления. Уже год длится ссора в семье наследного принца – вещь серьезная, со всевозможными последствиями… Надо подумать об этом в спокойной обстановке, прикинуть… Когда он вновь заговорил, голос его ничем не выдал внутреннего беспокойства.

– Почему вы не сказали мне об этом раньше? – спросил он.

– Но это такой деликатный вопрос, отец мой, – сказала принцесса, не в состоянии преодолеть смущение. – Положение могло измениться в любой день. Между нами, вы понимаете, не произошло ничего такого, что бы могло нас разъединить. Каждый вечер я ждала: быть может, Рудольф зайдет ко мне…

Теплота, прозвучавшая в этих словах, все сказала о чувствах, которые питала принцесса к своему неверному мужу.

– Целый год, – повторял ее собеседник, покачивая головой, – целый год. А сколько лет вашей дочери, дитя мое?

Впервые сегодня он так обратился к ней.

– Ей скоро исполнится пять, отец мой. Иезуит размышлял.

– Я разделяю ваше беспокойство, – промолвил он наконец. – У короны нет наследника… Но пути Господни неисповедимы. В час, который Он выберет, Он возвратит вам вашего мужа. Господь не оставит эту империю, которую Он особо оберегает, тому есть доказательства. Терпение, дитя мое. Вы сумеете вести себя как истинная христианская супруга, не показывать недовольства. – Он проронил эту фразу как бы невзначай. – Будьте великодушны. Так вы поможете Богу. А также надо молиться. Здесь я могу вас поддержать… – Его голос окреп, он как бы черпал уверенность в мысли о той помощи, которую может оказать. – Я отдам распоряжение о девятидневном молитвенном обете во всех наших учебных заведениях, чтобы древний дом Габсбургов украсился молодым наследником…

Однако на принцессу, казалось, не произвела впечатления важность предлагаемой помощи, на что надеялся иезуит. Поблагодарив его тем не менее, она добавила:

– Я хотела бы просить вас, отец мой, повидать принца и поговорить с ним.

Монах в ужасе отшатнулся.

– Это трудно, дитя мое, вопрос столь щепетилен…

– Для вас нет ничего трудного, отец мой, – настаивала принцесса.

– Надо просить аудиенции и указать причину… Я не могу…

– Для вас не составит труда найти повод увидеть принца, – сказала она. – Вы не хуже меня знаете, что ставится на карту.

Иезуит с минуту раздумывал.

– Вы правы, дитя мое, – согласился он. – Я повидаюсь с принцем.

Несколько мгновений спустя принцесса с фрейлиной усаживались в карету.

На челе отца Бернсдорфа, когда он вернулся в свой кабинет, лежала печать озабоченности. „Год, – думал он, – уже целый год! Почему она скрывала это от меня? Кто эта женщина, которая смогла подчинить себе принца? Он еще более слаб, нежели это предполагают. Сколько интриг вокруг него! Сколько гибельных соблазнов! Неужели место уже занято?“ Он пожал плечами: „Я попытаюсь узнать… а там будет видно“.

В тот же день ближе к полудню два человека беседовали в небольшой комнате, смежной с кабинетом директора газеты „Нойес винер тагблатт“. Один из них, господин Шепс, – среднего роста, худой, с короткими и уже седыми волосами, несмотря на далеко не преклонный возраст, с нездоровым цветом лица, – был главным редактором газеты. Единственной мясистой частью его костлявого лица был кончик носа с горбинкой, выдававшей его еврейское происхождение. Будучи известным в Вене журналистом, он достаточно ловко для этого трудного времени руководил либеральным оппозиционным органом, противостоящим консервативному и автократическому правительству графа Тааффе. Его коллеги и хорошо информированные люди из правительственных кругов не переставали удивляться тому, что „Нойес винер тагблатт“ время от времени публиковала достоверные и неожиданные сведения, касавшиеся острых политических вопросов. Но эти публикации подавались в такой умеренной и безобидной форме, что цензура не находила предлога, чтобы обрушить свой гнев и закрыть газету. „В какой преисподней добывает Шепс свою информацию?“ – такой вопрос задавали себе многие. Для тех, кто понимал в этом толк, было над чем поломать голову. Но удовлетворительного ответа не находилось. Вот почему, несмотря на малый тираж газеты, Шепс пользовался авторитетом и влиянием.

В этот день он беседовал со своим единоверцем, стариком Блюмом, директором и собственником газеты „Нойес винер тагблатт“, от которого у него не было секретов. Речь шла об одной из сложных проблем внутренней австро-венгерской политики. Собеседники обсуждали ее со всеми нюансами, с той склонностью к диалектике, которая свойственна их нации. Разговор коснулся и императора. Надежды на благоприятные изменения при его жизни не было никакой.

– Он уже выглядит стариком, – сказал Шепс.

– Ему, однако, только пятьдесят восемь, с десяток лет он еще сможет прожить, – возразил Блюм. – Он не отличается умом и ничего не понимает в тех проблемах, которые нас волнуют, но в ловкости ему не откажешь, и с тем малым багажом, которым он располагает, ему удается проводить чуждую нам линию и добиваться своих целей, обходя возникающие препятствия.

– К тому времени, когда его не станет, – сказал Шепс, – страна будет в таком состоянии, что можно ожидать самого худшего – революции, крови, сепаратистского движения, которое разрушит империю. И когда я думаю о том, кто рядом с ним, о его восхитительном сыне!.. Ах, Блюм, такого наследного принца Австрия никогда не имела и, осмелюсь сказать, она его не заслуживает. У нас был бы наконец современный монарх, способный к восприятию самых передовых, самых плодотворных идей. Какое будущее ожидает Европу! Фридрих III на германском троне, Рудольф на австрийском и венгерском – это был бы конец реакции во всем мире. Даже в России… Какое будущее, но также и… – он понизил голос, – какие опасения! Великое будущее, но связанное с жизнью всего лишь одного человека!.. Меня многое беспокоило. Он несчастлив в семье, его жизнь – постоянный конфликт с женой, ограниченной, обладающей тяжелым характером. Ему необходим покой, повседневная благожелательная поддержка. А вместо этого – бесконечные ссоры, слух о которых просочился и через толстые стены Хофбурга. А в итоге? – Он еще более понизил голос. – Принц ищет забвения в распутстве…

При этих словах Блюм расхохотался и прервал Шепса.

– Ну есть ли от чего, дорогой мой, приходить в ужас? Разве это первый принц-наследник, которому хочется поразвратничать? В годы бурной молодости Генрих V Английский позволял себе в тысячу раз больше, чем Рудольф, что не мешало ему стать великим сувереном. Да они не первые и не последние. Это почти обязательная школа для тех, кто готовится царствовать. Все это доказывает, что наш наследник – нормальный человек и живет соответственно.

– Но может разразиться скандал, – возразил Шепс, которого не убедили эти доводы.

Блюм рассмеялся снова.

– Никто лучше хозяев Хофбурга не умеет тушить скандалы. Они не первоклашки. Пусть наш друг забавляется в свое удовольствие, пока МОЛОД… gaudeamus igitur juvenes dum sumus,[2]Итак, будем радоваться, пока молоды (лат.). – Прим. переводчика. – пропел старик. – А так как у нас есть возможность быть все время в курсе дел, последим за ним, чтобы кто-нибудь нежелательный не втерся к нему в доверие. Пока он ограничивается тем, что ужинает с молоденькими красотками, опасность невелика. А вот если он попадет под каблук какой-нибудь ловкой женщины, тогда забьем тревогу… Он никогда не беседовал с вами о своей частной жизни?

– Никогда, да я того и не желаю. Это опасная почва, на которую я бы не рискнул ступить.

– Попытайтесь все же узнать при случае. Когда вы рассчитываете его увидеть?

– Завтра он едет в Будапешт, а по возвращении назначит мне встречу… Ах, эти свидания в Хофбурге, с какой радостью, но одновременно с каким страхом я иду на них… Представьте себе, какой страшный шум поднялся бы, если бы меня встретили и узнали. Но принц – ловкий человек, да и я каждый раз принимаю все меры предосторожности. В следующую встречу надену темные очки…

II

ХОФБУРГ

Почему в облике королевских дворцов нередко проглядывает нечто печальное? Быть может, дело в обезличенности и монотонности фасадов, которые надежно скрывают проходящую там жизнь? Или в повторяющейся череде одинаковых окон, считающейся признаком высокого искусства? Или в отсутствии всякой фантазии и малейшей индивидуальности? Кто знает? Хофбург, где воспитывался и жил Рудольф, был, возможно, одним из самых сумрачных королевских дворцов Европы. Все комнаты его выходили в более или менее просторные внутренние дворы без единого деревца, без единого цветка, без зелени. Сюда не проникал ветер, не залетали птицы, и, так как ни одно окно не открывалось и никто не бросал им крошек, даже вездесущие воробьи никогда не оживляли своим писком высокие стены Хофбурга.

Жизнь, которую вели его августейшие обитатели, не могла ни развеселить, ни украсить дворец. Император и императрица занимали два апартамента, выходивших окнами во двор, названный Франценсплацем. Комнаты императора, куда попадали через большую дверь под аркой, ведущей к Михаелерплацу, представляли собой анфиладу схожих салонов, отделанных белыми с золотом деревянными резными панелями в стиле рококо, с тяжелой мебелью, украшенной преимущественно золотой отделкой. В углу каждой комнаты стояла большая фаянсовая печь, от которой исходило умеренное и постоянное тепло. В апартаментах имелись также: салон для адъютантов; два – для посетителей высокого ранга, допущенных к высочайшей аудиенции; личный кабинет императора с двумя окнами, в нем стояли конторка и обычный письменный стол; спальня с узкой медной кроватью; еще один салон с окнами, обращенными на юг, который замыкал это крыло дворца.

Под прямым углом и не совсем на том же уровне располагались апартаменты императрицы. Лестница в четыре ступени соединяла их с комнатами императрицы. Из спальни был проход в салон для приемов, затем в салон придворных дам и столовую, меблировка которых отличалась большим вкусом и изяществом, чем императорские покои. Но все помещения были таких огромных размеров, что ни цветы, ни иные растения, их украшавшие, не могли придать им более интимный и приятный вид. В противоположной стороне дворца находились помещения для больших приемов, покои эрцгерцогов и гостей.

Императору исполнилось пятьдесят восемь лет. Жизнь, наполненная нелегкими обязанностями, преждевременно его состарила. Волосы побелели, а лоб и макушка были совершенно лысыми. Лицо покрылось морщинами, а нос стал казаться еще крупнее. Однако он сохранял легкость движений, имел длинные и худые ноги всадника. Теперь у него появились привычки старого бюрократа: выработался вкус к ежедневной, методичной и регулярной работе, он ни на кого не полагался в делах, которые считал своей прерогативой. Рано ложась спать, он уже на заре погружался в досье, и полуночники, проходившие зимой через Франценсплац, видели, как уже в пять утра освещалось окно в императорских апартаментах. Лампу ставили на письменный стол одной из комнат Франца Иосифа, и дежурный адъютант – который, возможно, только что возвратясь с бала, так и не ложился, – выслушивал, склонясь в поклоне, приказы Его Величества. Летом император принимался за работу – чаще всего он жил в Шенбрунне – с четырех утра. Он тщательнейшим образом изучал документы, которые приносили ему по очереди то адъютант, то начальник какой-либо из служб, внимательно прочитывал каждую страницу и неторопливо ставил свою подпись внизу официальной бумаги. Чаще всего он работал, стоя за конторкой у окна.

В более поздние утренние часы приходили то премьер-министр, то специально вызванный министр или префект полиции и обязательно каждый день высшие офицеры – начальник его военного кабинета и начальник генерального штаба. Будучи прежде всего солдатом, он самым незначительным вещам, касавшимся армии, придавал первостепенное значение. Затем начинались частные аудиенции, как правило, немногочисленные и короткие. Император принимал допущенных к августейшей аудиенции лиц с большой простотой, но без всякой фамильярности, в каких бы отношениях с приглашенными он ни состоял. Это искусство держать людей на расстоянии, не обнаруживая при этом высокомерия и не прибегая к лицедейству, являлось отличительной чертой Франца Иосифа. Он производил впечатление доброго человека, но ни на йоту не отступал от раз и навсегда установленных, разработанных им до мельчайших деталей правил. Глава дома Габсбургов, он руководил своей семьей на диктаторский манер и так же искусно управлял эрцгерцогами, как капрал солдатами. Ему была свойственна такая строгая пунктуальность, что посетители всегда приходили на четверть часа раньше из-за боязни опоздать. Если он собирался на официальную церемонию, накануне в конюшни поступал приказ заранее проделать предполагаемый путь в карете тем же аллюром, что и на императорских лошадях, и замерить время пути.

Точно так же протекали дни и в Шенбрунне, летней императорской резиденции. Император покидал свой дворец только для того, чтобы принять участие в официальных церемониях, на которых он считал нужным присутствовать, в военных маневрах или в охоте и поездках по государствам, входившим в его империю. Иногда в Хофбурге устраивали прием – обед в честь иностранного гостя или бал для местной знати. Все эти празднества проходили, согласно самому строгому придворному этикету, по испанскому образцу: на них приглашались в соответствии с тщательно отработанным порядком старшинства лишь те, кто мог доказать свое высокое происхождение до шестнадцатого колена. Любили рассказывать, даже с некоторым оттенком тщеславия, анекдот о великом русском князе, который, будучи на придворном балу в Будапеште, попросил, чтобы ему представили жену его друга, командующего австро-венгерской армией. Ему вынуждены были сказать, что эта дама, хотя из весьма достойной семьи, не принадлежит по рождению к высшему свету и, несмотря на высокий пост своего мужа, не имеет никакой возможности быть принятой ко двору.

Так проходила жизнь императора, жизнь достаточно монотонная и еще более тягостная из-за лежавшей на его плечах ответственности. Он был единственным повелителем двойной монархии, он один должен был решать наисложнейшие проблемы десяти государств, состоявших из отдельных частиц и кусочков, где происходили яростные столкновения различных национальных и партийных интересов, где личное противостояние противников усугублялось принадлежностью к различным нациям. Для этих народов он был живым связующим звеном империи.

Наследственный инстинкт царствования, врожденный и острый вкус к политической игре компенсировали далеко не блестящие личные свойства этой натуры. Он справлялся со своими тяжелыми и изнуряющими обязанностями с немалой ловкостью, которая иногда вызывала удивление самых одаренных государственных мужей. Но к концу дня он чувствовал себя настолько уставшим, что впадал в прострацию, и ничто больше не доставляло ему удовольствия. Воображением он никогда не отличался. Как только покидал свой кабинет, не находил, чем бы заняться, бродил, скучая, по Хофбургу или отправлялся поскакать верхом в Пратер.

Женился он по любви, довольно романтически, на совсем молоденькой девушке, своей кузине Элизабет, дочери герцога Максимилиана Баварского. Ей было пятнадцать лет, когда он влюбился в нее с первого взгляда. Но из-за неловкости и эгоизма не сумел вызвать ответного чувства. Она обладала той красотой, к которой по редкому, но все же не единичному совпадению, подходит эпитет „царственной“. Восхитительное сложение, гордая осанка, божественная походка, благородного овала лицо, огромные темные глаза, чуть высокий лоб, прямые брови, нечто величественное во взгляде и самые прекрасные на свете волосы – такой она предстала в шестнадцать лет перед ослепленными жителями Вены, подобно Диане, спустившейся на землю. Но она была еще ребенком.

Элизабет происходила из меланхоличного, но в то же время пылкого рода Виттельсбахов. Увлекающаяся искусством, склонная к одиночеству, она скоро почувствовала, что почести официального мира не смогут утолить потребности ее души. Она понемногу отдалилась от Франца Иосифа, который был неспособен ее понять. Можно сказать с уверенностью, что, как только Элизабет стала сама собой, исчезла и сердечная привязанность между супругами. Она служила ему в той же мере, в какой и он зависел от нее, так как понимала повинности ранга, на который он поднял ее, хотя и жалела, что судьба вознесла ее так высоко.

Когда родился Рудольф, она сочла, что выполнила свой долг по отношению к императору и монархии, дав им наследника. Отныне Элизабет все реже появлялась на дворцовых церемониях. Она погибала в ледяной атмосфере Хофбурга. Как могла она выносить его мертвящую скуку, поверхностность, пустячность, условность, которые регламентировали каждый ее жест, каждое ее слово? Императрица мечтала о свободной и прекрасной жизни, о возможности всестороннего развития души и тела, о путешествиях верхом, о чтении „Одиссеи“, о физических упражнениях и общении через книги с великими людьми прошлого и настоящего. Она обладала оригинальным и смелым вкусом. Почти единственная в Германии она увлекалась лирическими стихами и сарказмами Генриха Гейне. Императрица любила природу, небо в облаках, тишину лесов, жалобу ветра, шепот вод, все истинные голоса земли. Но можно ли было услышать их сквозь толстые стены Хофбурга? Излишне крупные уши императора были лучше приспособлены к тому, чтобы внимать чтению доклада.

В Вене, в испанском манеже, который располагался внутри дворца, Элизабет демонстрировала такую высокую школу верховой езды, что ей завидовали самые опытные профессиональные наездницы. Для нее готовили несколько самых прекрасных лошадей из имперских конюшен породы „Изабель“, которые вели происхождение по прямой линии от коней Карла V. Но она предпочитала скакать по полям и лесам в сопровождении одного лишь берейтора. Лучшим временем в году для нее было короткое пребывание в замке Геделле, в лесах северной Венгрии. Минимум официальщины. Ничего не разделяло ее с природой. Ссылаясь на состояние здоровья, которое временами действительно вызывало беспокойство, императрица покидала Австрию, жила на Мадере, на Корфу, на юге Франции, в Англии и Нормандии.

В Хофбурге ей не удавалось избегать императора. Как только у него случался свободный момент в перерыве между двумя аудиенциями, он приходил к ней. Она слышала, как его сапоги скрипят на четырех ступенях лестницы, разделявшей их апартаменты. Он входил, она уже едва выносила его гибкую походку старого офицера. Он начинал говорить, и один его голос, глухой, невыразительный, без всяких модуляций – он следил за тем, чтобы никогда не повышать тона, – уже внушал императрице непреодолимую скуку. Однако она ничем себя не выдавала. Покорно слушала, как муж обсуждает даты тех или иных поездок, рассказывает услышанный анекдот или жалуется на непрекращающиеся хлопоты, которые доставляло ему управление огромной империей, монархией Габсбургов, где соседствовало и враждовало сорок миллионов человек различных наций. Она терпеливо внимала мужу, никогда не показывала своего настроения, проявляла интерес, делилась своими соображениями, если он в таковых нуждался. Когда император покидал ее, она возобновляла прерванное чтение, поэму Генриха Гейне или только что вышедший роман Достоевского, переносилась на набережную Невы или в село Степанчиково к Фоме Фомичу. Эти персонажи были для нее реальнее, чем камергеры в золотых ливреях, которые склонялись, когда она проходила через салоны Хофбурга.

Императрица часто отсутствовала. Даже в Вене она принимала ограниченное участие в каждодневной жизни своего мужа. В общем, он вызывал у нее скуку, но в это же время и жалость. Она видела в нем мученика поневоле, прикованного к тяжелым, неизбывным заботам, всю меру суетности которых она не могла не чувствовать. Вот тогда-то, за несколько лет до того момента, с которого начался этот рассказ, и пришла ей в голову необычная идея. Она решила найти подругу для стареющего императора, нуждавшегося в развлечениях в свободные часы. „Ему нужна молодая женщина, с которой он мог бы расслабиться и забыть о бремени власти, какая-нибудь здоровая и свежая хохотушка“, – говорила она себе.

Но как найти женщину, которая будет знать свое место, не пустится в интриги и не станет орудием заговора? Задача казалась неразрешимой, тем более внутри дворцового круга. Каждый здесь проникнут честолюбием, желанием успеть. Буржуазные круги императрице не были известны. Оставался аристократический мир, всегда благожелательно принимаемый Веной, вхожий во многих случаях в высшее общество. Императрица вспомнила об одной актрисе Бургтеатра, которую ей представили во время благотворительного праздника. О мадам Шратт говорили много хорошего. Она была молода, красива, с живым характером. Императрица пригласила ее к себе и нашла очаровательной. Она устроила так, чтобы та встретилась с императором. Простота, естественность, красота мадам Шратт завоевали сердца обоих супругов.

По-видимому, императрица хорошо разбиралась в людях. Мадам Шратт стала близкой подругой императора и оставалась ею более тридцати лет, до самого конца. Он видел ее ежедневно то в Хофбурге, у себя или у своей жены, то у нее дома, в квартире, которую купил ей в двух шагах от дворца по улице Картнер Ринг, – там он проводил пару часов каждый вечер. Часто по утрам мадам Шратт приходила к императрице; настоящая дружба связывала этих двух женщин. Удивительно, что ни разу императрица не пожалела о своем выборе, ни разу мадам Шратт не сделала попытки вмешаться в то, что ее не касалось, или последовать совету людей, желавших воспользоваться ее влиянием. Она умела слушать императора и настолько завоевала его доверие, что он говорил с ней свободно на любую тему. Она умела позабавить и развлечь этого скучающего человека, она восхищалась им, была влюблена в него.

Так в этом старинном дворце между тремя столь непохожими людьми сложились отношения любви, дружбы и взаимного уважения, превратившие этот тройственный союз – если учесть безмерно высокое положение двух его участников и низкое происхождение третьего, если оценить то, что все они сумели смириться со многим и принести на общий алтарь самое лучшее и сокровенное, что было в них, – в нечто, никогда невиданное дотоле в мире и неповторимое, ставшее возможным только в живой и легкой атмосфере венской жизни.

Избавившись от мучившей ее заботы, императрица все более охотно и беззаветно предавалась тому, что влекло ее больше всего на свете, – одиночеству и мечтам. Разве не принадлежала она к тому королевскому роду, который поставлял не столько солдат и завоевателей, сколько принцев, исполненных смятения, уклонявшихся от всякого действия, влюбленных в искусства, во все, что позволяет вырваться из обыденного мира, но одновременно и неумных в своих страстях, отдававшихся им беспредельно, вплоть до потери рассудка. Она была из их породы. Она так же желала бежать от своей судьбы. Дети не привязывали ее к семейному кругу, в нем она чувствовала себя неуютно. Две ее дочери ни в чем не походили на мать. С головы до ног они были Габсбургами. Но Рудольф, полный очарования и рыцарства, независимый и гордый, был кровь от крови матери. Часто она упрекала себя, что вместе с незаурядными способностями она передала ему и тяжелую наследственность. Какого труда стоило ей отнять его у смерти, едва он родился!

Нередко она вспоминала незначительный эпизод из его далекого детства. Хрупкий малыш пытался пойти самостоятельно и тяжело падал на ковер. „Если ноги не держат тебя самого, – сказала, смеясь, императрица, – как же они выдержат груз двойной короны?“

Военные отобрали ребенка у матери в раннем возрасте. Его отец полагал, что никогда не рано начинать приучаться к дисциплине. Сын вырос под надзором генерала Гондрекурского. Жизнь еще слабого ребенка подчинялась суровыми правилам. Всякого рода фантазии пресекались. Рудольф видел своих родителей в строго установленные часы и не каждый день. Отец забавлялся, заставляя его маршировать, как солдата.

Иногда матери на короткое время удавалось остаться наедине с ним. Тогда она рассказывала ему сказки и увлекала в чудесный мир вымысла. Оба любили поговорить о таинственной жизни домовых, о бородатых карликах и гномах, обитающих в лесных чащах. Но такие моменты были нечастыми, а с годами стали случаться все реже и реже.

Как ни была императрица привязана к сыну, она принимала разлуку с ним как неизбежность. „Все люди одиноки, – говорила она себе, – а мы больше, чем другие“.

Высокие барьеры отгородили мать от сына. Она наблюдала за ним издали. Теперь это был взрослый мужчина, наделенный умом, высокообразованный, широких и современных взглядов, но, как и она, пылкий, живой, нервный, импульсивный, излишне впечатлительный, легко переходящий от возбуждения к подавленности, страстно любящий жизнь, но прожигающий ее так, будто она не имеет никакой цены.

III

МАЛЕНЬКАЯ ГОЛУБАЯ НЕЗАБУДКА

Камердинер Лошек, доверенный принца-наследника, служивший ему с рождения, вошел в спальню, как обычно, в половине восьмого. Он раздвинул шторы, прошел в ванную, отдал приказ одному из слуг, вернулся, приготовил белье и одежду, затем направился к узкой постели, расположенной в углу комнаты. Принц не просыпается. Лошек помедлил, глядя на него. По тому, как старый камердинер сжал губы и покачал головой, было видно, что ему жалко будить человека, который так сладко спал. Но он наклонился и тронул принца за плечо…

Час спустя Рудольф приступил к своим ежедневным официальным обязанностям в большом салоне для аудиенции, отделанном белыми с золотым резными панелями. Адъютант ждал его у письменного стола, на который уже положил несколько досье.

Медленно потекли часы. Принц подписывал бумаги, председательствовал на совете, принимая делегации. Самым живым моментом утра было обсуждение с начальником интендантской службы качеств полировки, которая должна довести до блеска пуговицы военных мундиров. Надо было разместить заказ. Этот большой важности вопрос требовал для своего разрешения не одну сотню тысяч крон. Измученный принц освободился только пополудни. Покидая его, адъютант предупредил, что принца ждут на обед у Его Величества в честь двух приезжих прусских принцев, без пятнадцати два и что он приедет за ним в половине второго.

– Прусские знаки отличия обязательны, – предупредил он. – После обеда Ваше Высочество будет сопровождать принцев на скачки в Пратер.

Оставшись один, Рудольф направился к двери, которую открыл перед ним Лошек, прошел долгими коридорами, поднялся по лестнице и наконец достиг небольшого салона с низкими потолками. К салону примыкала еще одна комната. Вот уже год Рудольф спал там. Эти маленькие апартаменты, где он любил уединяться, выходили окнами на Амалиенгоф, из них было видно то крыло дворца, где жила императрица.

Убранство салона удивляло непривычным для этого сурового дворца комфортом. Обтянутая кожей английская мебель, диван с подушками, покрытый бобриком паркет, персидский ковер, цветы, современное бюро, на котором позади письменного прибора блестел отполированный череп. Посреди салона стоял еще взволнованный долгим и опасным переходом через Хофбург господин Шепс.

Когда он увидел принца, его худое лицо засияло. Рудольф взял его за руку, повлек к дивану, усадил, сам сел рядом, взял с подноса, который держал Лошек, графин и наполнил два бокала.

– Мой дорогой Шепс, у меня свободный час после самой занудливой утренней повинности. Я посвящаю его вам. Но, ради Бога, не будем говорить о делах. С меня довольно. Давайте побеседуем как придется, с пятого на десятое.

Разговор начался в самой простой манере. Ни словом, ни интонацией Рудольф не дал почувствовать собеседнику разделявшую их пропасть. На протяжении долгого дня настроение принца часто менялось, но, по-видимому, именно в этот час спало напряжение, и он наслаждался доверительной атмосферой встречи. Политических проблем касались лишь вскользь. Шепс обеспокоился, узнав, что вести, которые дошли до Хофбурга по поводу здоровья императора Германии Фридриха III, неутешительны, не оставляли надежды на выздоровление.

– Это было бы крахом для поборников свободы, мой принц. Ведь они надеялись, что этот достойный человек останется на германском троне, а Ваше Высочество получит трон Габсбургов.

Рудольф небрежно махнул рукой.

– Вот уж этого мои близкие друзья не должны были бы мне желать, Шепс… Что касается немцев, они найдут себе хозяина, моего дорогого кузена Вильгельма. Если он не развалит династию Гогенцоллернов, можно будет поверить, что есть Бог, охраняющий королей и помешанных.

Журналист в отчаянии воздел руки. После смерти либерального императора Германии противники Шепса в Вене, с которыми он столько лет боролся, перейдут в наступление. Шепс превосходно разбирался в искусстве политической игры, умел предвидеть едва уловимые последствия, взвешивать шансы в тонкой борьбе за влияние. Он в упор посмотрел на принца. На лице Рудольфа лежала печать усталости, оно было бледным, глаза запавшими. Шепс взволновался. А вдруг и его они потеряют? Тайный ход мысли заставил задать неожиданный вопрос, по видимости, лишенный прямой связи с новостями, только что рассказанными Рудольфом:

– Ваше Высочество хорошо себя чувствует?

Тон был настолько обеспокоенным, что принц не удержался от смеха.

– Гораздо лучше, чем наш бедный Фридрих, – сказал он, наливая рюмку порто. – У меня утомленный вид сегодня. Это естественно, ведь я устал. Могло ли быть иначе? Я ужинал у Захера с Филиппом Кобургским и Ойосом до трех часов ночи. Там были хорошенькие женщины, Шепс, да и токай был превосходен. Но уже в половине восьмого этот мучитель Лошек вытащил меня из постели. Я не выходил сегодня утром и работал как канцелярист. Только свежий воздух приведет меня в чувство. После обеда я еду на скачки.

– Ах, мой принц, как я беспокоюсь за вас! – проговорил Шепс, наклоняясь к нему.

У него был вид старой бонны, журящей обожаемого воспитанника.

В этот момент дверь салона неслышно отворилась и вошел Лошек с серебряным подносом в руках. Он подошел к своему господину и подал поднос, на котором лежало письмо. Как только Рудольф узнал почерк жены, его настроение мгновенно изменилось.

– Ты хорошо знаешь, Лошек, я не люблю, когда меня тревожат здесь, – сказал он ледяным тоном.

Лошек втянул голову в плечи:

– Принцесса приказала отнести это письмо тотчас же. Я боялся, что она может прийти сама.

Рудольф взял письмо и, извинившись перед Шепсом, прочел его. Отбросив записку в сторону, произнес:

– Ответа не будет. Скажи принцессе, что я увижу ее в половине второго, перед тем как идти на обед к императору.

Он продолжал говорить сухим тоном. Шепс удивился происшедшей с принцем перемене. Тот встал, его лицо напряглось, блестящие глаза приняли гневное выражение. По-видимому, он решил не сдерживаться перед ошеломленным журналистом и дал волю гневу.

– И это называется жизнью? Нет ни одной комнаты в этом дворце, где бы меня оставили в покое, ни одного уголка, где можно хоть час побыть в одиночестве. Моя жена, черт бы ее побрал… не дает мне свободно вздохнуть!

Впервые принц говорил в подобном тоне о принцессе в присутствии Шепса. Самой тягостной из всех обязанностей принца была необходимость всегда скрывать свои чувства. Постоянный контроль над собой изматывал. Следовало даже в гневе знать допустимые пределы, следить за каждым жестом и словом. Рудольф почувствовал, что перед Шепсом он может не сдерживаться. Он имел случай убедиться, что тот умеет хранить тайну. Кроме того, журналист не имел контактов ни с кем из хофбургского круга. Ничего из того, что он услышит, не дойдет до аристократических ушей. И принц выговорился с облегчением и радостью, которые испытывает долго сдерживавший себя человек, дав наконец волю чувствам.

Столь откровенная вспышка гнева застала Шепса врасплох. Вне игры мысли он чувствовал себя неуверенно. Он не добивался этих откровений и не знал, как себя вести. Принц, придя в себя, наверняка будет недоволен, что кто-то узнал подробности его частной жизни. Их дружба, такая ценная, такая полезная, может дать трещину. Но как ни велико было замешательство Шепса, ему не оставалось ничего другого, как молчать. Он сжался в углу дивана и сразу как будто уменьшился.

Принц рассказывал о сценах ревности, которые устраивала ему жена.

– Это кончится скандалом, его не избежать…

Он нервно прохаживался взад и вперед.

– Скандалом?! – воскликнул Шепс в ужасе.

– Вот именно, скандалом. Она не удовольствуется меньшим. Даже в этом письме она угрожает бросить меня и вернуться в Брюссель.

– Но это невозможно, – убежденно сказал Шепс. – Мой принц, это невозможно!.. В вашем положении…

Последние слова произвели неожиданный эффект. Принц остановился, по его лицу прошла тень улыбки.

– А вот это любопытно, мой дорогой Шепс. Вы употребляете именно те слова, что и главный настоятель школ иезуитов.

– Иезуитов?.. – изумился Шепс. – Сознаюсь, мой принц, что я не понимаю…

– Он приходил вчера, – подтвердил Рудольф, предвкушая эффект, который должны были произвести его слова, и хитро глядя на Шепса.

Тот был ошеломлен. Принц разъяснил:

– Он беседовал со мной именно на эту тему, без сомнения, по настоянию моей жены. Если иезуиты вмешаются в наши отношения, покоя у меня не будет. Они хотят, чтобы я дал короне наследника.

– В этом они правы, – вставил Шепс, – действительно правы.

– И вот, – продолжил принц, – преподобный отец зашел прощупать почву и узнать, есть ли кто-нибудь, кто занял место моей жены и под чье влияние я попал. Я этих господ хорошо знаю: уж если они согласны на фаворитку, я должен получить ее из их рук.

Шепс не выдержал и резко вскочил.

– Мой принц, – закричал он, – умоляю вас, будьте бдительны! Это самые опасные в мире люди. Они работают, как они говорят, ad majorem Dei gloriam[3]Ради высшей славы Господней (лат.). – Прим. переводчика. и поэтому многое себе позволяют… Было бы пагубно, ужасно… – он искал слова, – невозможно…

Принц вновь искренне рассмеялся и, положив руку на плечо журналиста, сказал:

– Не беспокойтесь, мой маленький Шепс, эти господа пока мной не завладели. – Он на мгновение остановился. – Но место вакантно, это верно… место вакантно… Подумайте над этим, Шепс, это может стать важным.

Наступило молчание. Снова лицо принца изменилось. Он медленно, опустив голову, ходил по комнате.

Внезапно, подойдя к Шепсу, он сел рядом, предложил ему рюмку порто и, глядя прямо в лицо, заговорил слегка глухим голосом:

– Раз уж мы сегодня затронули запрещенные темы, мой дорогой Шепс, скажите, думали ли вы над тем, что представляет собой личная жизнь такого человека, как я? Самый последний бедняга имеет право выбрать себе жену. „Надобно, чтобы каждый Жанно нашел свою Жанетту“, – говорил Вольтер. Но что касается нашего сословия – принцев, тут все решает государственный интерес… А если я не нашел своей Жанетты?.. Тем хуже, меня посадят на привязь до конца дней. Вы мне возразите, что я могу развлекаться на стороне и случаев таких хоть отбавляй. Черт возьми, я это хорошо знаю. Но когда рядом с вами сварливая жена, на стороне ищут не развлечений, а забвения… А это гораздо серьезнее. Женщины… Все же любопытно, Шепс, что между нами, а мы всегда говорили только о политике, зашел разговор о женщинах. Но от этой бабской породы можно всего ожидать. Куда только они не проникнут…

Он рассмеялся настолько странно, что Шепс забеспокоился.

– Я наследник императорского престола… еще молодой, неудачно женатый, кто этого не знает… Вообразите, какой, ну, скажем, ажиотаж это может вызывать у женщин. Да, да, они хотели бы поближе со мной познакомиться, попытать счастья, попробоваться на роль! Интриги и любовь – извечная женская программа… От этого никто не способен отказаться – ни молодая девушка, ни женщина, да, да, молоденькие девушки тоже. Почему бы и нет?.. Кто не желал бы расставить сети? Кто настолько бескорыстен? Подумайте, Шепс, сколько найдется людей, которые могли бы многое выиграть, приведя сюда, в эту самую комнату, хорошенькую девушку. Знаете ли вы, сколько двусмысленных или попросту циничных предложений я получаю?.. Мой отец в преклонном возрасте. Идут спекуляции по поводу моего грядущего восхождения на престол. Надо ведь загодя все предусмотреть… Приручить принца-наследника – эта такая удача! Кто откажется от этого?

Принц умолк, взор его стал отсутствующим, он как будто забыл о Шепсе. Его прекрасное и измученное лицо приняло вдруг циничное выражение, какого Шепс никогда не видел, и потому оно повергло его в ужас.

– Кто откажется от этого? – повторил принц машинально. – Вот вы, Шепс, ведь вы – сама честность… У вас, кажется, есть дочь. Откажетесь ли вы привести ее, если я попрошу об этом?

– Но позвольте, мой принц! – вскричал потрясенный Шепс.

– Сколько ей лет? – безжалостно настаивал принц.

– Моей Рашели пятнадцать, – ответил журналист, совсем потеряв голову, когда их разговор принял такой неожиданный поворот.

– Пятнадцать лет! Возраст Джульетты… Правда, Ромео уже добрых тридцать. Но не все ли равно? Завтра, быть может, он взойдет на престол. Вот что важно! Вот чего не следует забывать! А вы меня еще больше привяжете к себе, не только идеями… но и этим способом тоже…

Несчастный Шепс в отчаянии слушал человека, с которым связывал столько надежд и который теперь предстал перед ним в таком жестоком свете. Он закрыл лицо руками, но принц, забавляясь этой безжалостной игрой, продолжал:

– Припомните, Шепс, в истории вашего народа уже были подобные прецеденты. Например, Мардохей предложил свою племянницу Эсфирь царю царей Антаксерксу. Дядя умел предвидеть! Вот пример большой политики!

Потрясенный и почти униженный, Шепс нашел наконец в себе мужество возразить принцу.

– Мой принц, мой принц, прошу вас, остановитесь!.. Я не могу позволить… я не предполагал… Имея честь быть вашим другом, я часто думал о вашем одиночестве, и оно меня всегда огорчало. Как я жалею, что ваше высокое положение не позволяет вам посещать наш круг… Да, среди нас есть женщины большой культуры, достойные особы, преданные самым благородным идеалам… Вы нашли бы там верную подругу, способную поддержать вас в вашем тяжком призвании в трудные моменты. Но моя Рашель еще ребенок, она ходит в школу, она еще не сформировалась. Из-за того, что ей приходится учиться, а глаза ее слабы, она носит очки…

Неожиданность этих слов заставила принца рассмеяться.

– Очки! Вот что спасет юную Рашель. Ха-ха-ха!..

Он продолжал нервно смеяться, а чувствительный Шепс страдал. Он совсем скорчился на диване. Чего бы он ни дал, чтобы быть теперь в редакции „Нойес винер тагблатт“! С какой тоской он вспоминал долгие, страстные и, однако, безобидные политические споры с принцем! А теперь он как бы брошен в бушующее море и не способен управлять своим утлым суденышком. Он готовился к новому шквалу. Чтобы немного прийти в себя, стал протирать стекла лорнета.

Между тем принц успокаивался. Он еще машинально прохаживался по комнате, но его лицо расслабилось. Наконец он сел напротив Шепса и обратился к нему с грустью в голосе и с той искренностью, которая делала его столь привлекательным:

– Я прошу у вас прощения, Шепс. По правде говоря, жизнь, которую я веду, вызывает у меня отвращение. Разве я создан для разврата? Да я его переношу как болезнь, болезнь, увы, неизлечимую. Ее питают несбывшиеся надежды, отсутствие обыкновенных радостей жизни, потребность забыться, тоска, которая охватывает при мысли о том, что самое доброе и благородное в тебе исчезает, уносимое потоком каждодневной горечи. Во мне таятся желания, которые нельзя удовлетворить ни свежестью, ни чистотой. Я кажусь циничным, но ведь это – обратная сторона тех чувств, которые не хотят умирать в моем сердце. Там по-прежнему живет то, что наивно называют маленькой голубой незабудкой – ее питают идеалы и мечты. И поверьте, Шепс, жизнь этого цветка не сладка. Он жалуется и протестует на свой манер. Я хотел бы заглушить этот докучливый голос, но мне это не удается… Он поддерживает бессмысленные иллюзии, он говорит о недоступном мне счастье. Ах, в конце концов я убью этот голос… Я назначаю вам встречу через год.

Ироничность его тона не мешала искренности. Теперь Шепс растрогался. Какой человек этот принц! Какая богатая и благородная натура. Вот уже новые нити протянулись между ними. Как же их не лелеять?

В этот момент дверь салона отворилась, и появился Лошек. Принц резко поднялся.

– Я чуть не забыл об официальном обеде. К счастью, это животное, – сказал он дружески, показывая на старого слугу, – напоминает мне о моем долге. Шепс, не обижайтесь на меня за то испытание, которому я вас подверг. В следующий раз мы все поправим.

Он уже спешил в салон своей жены, принцессы Стефании, которая ждала его в половине второго. Не желая оказаться один на один со своей вспыльчивой супругой во время долгого перехода из ее апартаментов в императорские, он попросил молодого и пунктуального адъютанта прийти за ним в салон для аудиенции ровно в половине второго.

IV

12 АПРЕЛЯ 1888 ГОДА

После обеда дворцовая карета доставила принца и двух его прусских гостей на ипподром Пратера. Здесь собрался весь высший свет. В этом замкнутом и почти никогда не меняющемся мирке все знали друг друга. Доступ в него был строго ограничен. Те, кому удавалось попасть сюда, восхищались царившей здесь непринужденностью, простотой, тем особым венским шармом, той радостью жизни, беззаботностью, приветливостью и даже легкомыслием, которые впрочем, были присущи и всем другим классам общества. В опереттах, разнесших вольный дух венской жизни по всему свету, все действие происходит в ритме вальса, который трогает и ласкает слух, не проникая глубоко в сердце. В третьем акте традиционно назревает драма: любовники ссорятся, собираются стреляться или, что еще хуже, расстаться навеки. Но посреди серьезной размолвки начинают звучать незабываемые ритмы вальса; они делаются все более мощными, достигают апогея, и влюбленные падают в объятия друг друга. Все тот же вальс, временами более жизнерадостный, временами грустный, подчиняет венскую жизнь своему темпу и ритму.

Есть только два города, которые умеют одеть женщину: Париж и Вена. В этот день Вена в подтверждение своей репутации демонстрировала самые элегантные наряды. В свободного покроя платья с широкими рукавами, в тафту, бархат, меха, в шляпы, украшенные цветами и перьями страуса и белой цапли, были наряжены самые красивые женщины этой огромной империи – смешливые венские блондинки, богемские аристократки, темноволосые венгерки с миндалевидными глазами, гибкие, с задумчивым взглядом польки, словенки и хорватки, рожденные под южным небом. Люди из финансовых, деловых и театральных кругов смешивались с придворным светом с той непринужденностью, которая сглаживает острые углы и делает официальную жизнь легкой. Даже молодые девушки приезжали на скачки; их свежие, цветущие лица придавали дополнительный шарм празднику.

Никто не испытывал большего удовольствия от общения с этой приятной публикой, чем совсем еще молоденькая девушка, для которой это был первый выход в свет. Ей исполнилось шестнадцать лет. Ее мать, баронесса Ветцера, урожденная Балтацци, из богатой семьи выходцев с Востока, вышла замуж за мелкопоместного венгерского чиновника, который служил на дипломатическом поприще. Поселившись в Вене, она купила дворец на Залецианергассе и, хотя не была принята ко двору – она не могла, как это требовалось, проследить свое происхождение в шестнадцати коленах, – стала вхожа в лучшее столичное общество за исключением, может быть, двух-трех самых родовитых семей. Император и императрица ее знали и при случае одаривали несколькими любезными словами. Баронесса Ветцера была в молодости красивой женщиной. К сорока годам она излишне располнела, как это часто случается с женщинами, родившимися на Востоке. Но у нее были прекрасные серые глаза, которые все еще завораживали. Она отличалась легкостью общения, и потому ее всегда окружали друзья. Баронесса была богата, устраивала великолепные приемы, и ее дворец славился в Вене. Четырех ее братьев знали как завсегдатаев элегантного мира скачек и охоты.

У баронессы Ветцера было два сына и две дочери – Ганна и Мария. Ганна не отличалась красотой. Мария к тому моменту, когда начинается наш рассказ, была воплощением самой красоты, хотя еще и полудетской: среднего роста, прекрасно сложенная, гибкая, с восхитительными руками и ножками. При густой черной и обильной массе тонких волос неожиданный эффект производил яркий, как утренняя заря, цвет лица. Не менее удивительными были огромные под черными ресницами голубые с сиреневым оттенком глаза, иногда смеющиеся, но чаще поражавшие серьезным выражением, редким для молодых девушек. У нее был небольшой, с полными губами, рот и редкой белизны зубы. К тому же природа наделила ее качествами, без которых все остальное не имеет цены, – грациозностью и изяществом, а они не могут оставить равнодушными ни богов, ни людей.

Выйдя из монастыря, она со своей семьей провела зиму в Египте. В Вену приехала всего месяц назад и еще не показывалась в свете, но в салоне своей матери уже вызывала восхищение всех, кто посещал Залецианергассе. Марию забавляли расточаемые ей комплименты, но тщеславия не пробуждали. Как и все молодые девушки того времени, она получила строгое воспитание. Мать следила за каждым ее шагом.

На скачках в Пратере они встретили много друзей. Куда бы ни ехали, они были уверены, что вокруг них соберутся знакомые и поклонники. Молодой португалец королевских кровей, живший в Вене, дон Мигель Браганский, обменялся любезностями с Марией и предложил ей поставить двадцать флоринов на лошадь из второго заезда, который должен был вот-вот начаться.

Вдруг среди публики возник легкий шум. Принц-наследник и два его гостя входили в резервированную для них ложу. Эти высокого ранга посетители, как всегда, вызывали интерес и любопытство завсегдатаев ипподрома. Возбуждение публики осталось незамеченным Марией, чье внимание было поглощено Мигелем Браганским. Позади нее мать и сестра рассматривали принцев. Присутствующие обменивались приветствиями с вошедшими в императорскую ложу. Мигель Браганский покинул Марию и поспешил к букмекеру делать ставку, толпа оттеснила девушку от ее близких. Она осталась одна в нескольких шагах от центральной трибуны. Подняв глаза, она увидела в центре ложи молодого мужчину в мундире кавалерийского генерала с орденами на груди. Его манера держаться, посадка головы, овал лица, что-то в рисунке носа и рта поразили ее. Она продолжала смотреть. „Но ведь это наследный принц, – догадалась вдруг Мария, – это действительно он!“ Она не сразу его узнала, он показался ей гораздо более привлекательным, чем на портретах. В этот момент он повернул голову в ее сторону, и случайно его взгляд упал на свежее лицо молодой девушки. Принц не отвел глаз, на мгновение захваченный зрелищем восхитительной красоты незнакомки. Мария почувствовала, как почва начала уплывать у нее из-под ног. Она залилась краской, ей хотелось раствориться в толпе, но она не могла отвести взора от глаз, которые звали и притягивали ее.

Раздавшийся рядом голос спас ее.

– Баронесса, я потерял вас.

Это вернулся Мигель Браганский. Проницательностью он не отличался и не заметил волнения молодой девушки, дав ей время прийти в себя. В ту же минуту баронесса Ветцера в окружении друзей подошла к дочери. Как прошел остаток дня? Мария не смогла бы этого припомнить. Машинально она следовала за матерью и сестрой, обменивалась незначительными фразами со знакомыми, отвечала в пустоту, улыбалась без повода.

Только позже, когда скачки близились к концу, а она находилась вдалеке от императорской ложи, она осмелилась бросить туда взгляд. К ее удивлению, принц смотрел в том направлении, где была она, и, казалось, искал кого-то в толпе. Ее внезапно пронзила догадка, что ему хотелось снова увидеть ее. Марию захватила волна радости, она опять покраснела. В этот момент принц наклонился к офицеру в своей ложе и, не спуская с нее глаз, обменялся с ним несколькими словами. Офицер в свою очередь посмотрел в сторону дам Ветцера и что-то ответил на вопрос принца.

Сцена была настолько ясной, что Мария не могла обмануться.

Возвратясь домой, она закрылась у себя, сказалась больной и не пошла обедать. Она хотела побыть одна. Ее душа была полна счастья.

V

СЕРДЦЕ МОЛОДОЙ ДЕВУШКИ

Мария постоянно думала о наследном принце. Она ни разу не встречала мужчины, который бы лучше его годился на роль героя. Рудольф казался ей воплощением всех достоинств, которыми она наделяла, читая и предаваясь мечтам, идеальное существо. Все нередко противоречащие друг другу качества гармонично сочетались в нем; он был красив и умен, храбр и образован, рыцарственен и вдумчив, поистине образец изящества и приветливости. Любя вино, музыку, женщин, он не колеблясь мог провести две недели в лесах, сопровождаемый только егерем. Он прилежно выполнял самую тягостную работу. Наконец, он был первым лицом в государстве после императора. Все эти качества наследника представали в тем более выгодном свете, что он мог бы вести праздную и скандальную жизнь, как поступали многие эрцгерцоги.

Мария создала в своем воображении притягательный образ героя. Где еще можно встретить подобного принца? Посещавшие салон ее матери мужчины не шли ни в какое сравнение с ним! А ведь все они принадлежали к лучшим, самым блестящим кругам венского общества.

Чтобы узнать что-нибудь еще о предмете своей мечты, Мария стала расспрашивать своих знакомых. Как раз в это время Рудольф был предметом особого внимания сплетников. В каждом салоне о нем говорили; не проходило дня, чтобы не рассказывали достоверную или ложную историю на его счет. Из случайно услышанного Мария отбирала лишь то, что украшало человека, ставшего ее идолом. Клевета и низость, казалось, проходили мимо ее ушей. Так нежные корни деревца ищут в благодатной почве лишь те соки, которые способствуют их росту и развитию.

Мария овладела искусством задавать наводящие вопросы, но должна была проявлять крайнюю осторожность, чтобы никто не смог проникнуть в ее тайну. Но что надлежало ей скрывать? Почти ничего. Она бы рассмеялась, если бы кто-нибудь сказал ей, что к ней пришла любовь. Принц-наследник вызывал ее интерес, стал героем ее мечты. Ничем большим. Но как сладко было думать о нем! В приятных мечтах она проводила самые счастливые часы. И не догадывалась, что желание сохранить в тайне казавшиеся ей такими простыми и обычными чувства как раз и доказывало, что они были отнюдь не такими, какими она их себе воображала.

Она хотела знать, куда ездит Рудольф. Увы! Отец без конца посылал его в разные концы империи. Это мог быть Будапешт, где он проводил часть недели. Вернувшись, он тотчас отправлялся в Прагу. Военное дело требовало его присутствия то в Лемберге, то на Буковине. Для него устраивались охоты в Богемии или в Тироле. Невозможно было уследить за его перемещениями. Иногда становилось известно, что он уезжает из Вены, а о его предшествующем возвращении никто не знал. Случалось, что его поездки держались в секрете даже от близких. В один прекрасный день газеты сообщали, что Его Высочество вернулся в Вену после короткого отсутствия, о котором никто не подозревал.

Из добытой информации Мария старалась извлечь конкретную пользу. Если она узнает, что принц будет в Вене, значит, она попытается увидеть его на скачках, на прогулке в Пратере или в театре. Когда он жил в Хофбурге, она чаще выезжала в свет. Сколько хитрости требовалось ей, чтобы узнать от всех своих дядей или Мигеля Браганского, в какие часы вероятнее всего встретить его в Пратере! Спокойную баронессу Ветцера удивляло, что Марии не сиделось на месте: то каждый день требовалось ездить в парк, то два-три раза в неделю в Оперу. Но повсеместный успех, которым пользовалась Мария, был приятен материнскому сердцу.

Иногда Мария посмеивалась сама над собой, когда замечала, до какой степени она поглощена Рудольфом. В газетах читала вначале все, что касалось императорской семьи. Она ненавидела выезды императорского двора в Будапешт, которые иногда больше чем на неделю увозили из Вены Рудольфа вместе с женой. Жена Рудольфа! Принцесса не нравилась ей. Как и все в Вене, она знала о неудачном браке принца. Кто был виноват? Конечно, Стефании, эта полнотелая бельгийка, некрасивая и неуклюжая. Ей выпало неслыханное счастье стать женой самого обворожительного мужчины империи, и она не сумела сделать его счастливым! Мария воображала себя на месте нее. Как бы она заботилась о нем, какой нежностью окружила бы его! Если ночью ей случалось вспомнить о принце, сон бежал прочь. Рудольф (только так она называла его) был рядом, она говорила с ним, ласкала его…

Однажды в Опере, беседуя с матерью и друзьями в фойе, она увидела прямо перед собой принца и принцессу. Дамы едва успели выстроиться в ряд. Рудольф прошел вблизи, чуть не коснувшись Марии. Отвечая на вопрос жены, он отвернулся и не обратил внимания на Марию. Но не приметил ли он ее еще издали? Позднее она стала размышлять над этим. Но в тот момент при неожиданной встрече с этой парой сердце ее болезненно сжалось. О семейной жизни Рудольфа она наслушалась всяких подробностей, но вместе с женой никогда его не видела. Теперь то, что казалось несущественным, обрело конкретную реальность. Ситуация предстала в ином… тягостном свете.

В тот вечер, несмотря на близость Рудольфа, она была печальна.

Некоторое время Мария удовлетворялась тем, что думала о наследном принце и наделяла его самыми благородными чертами. Затем ее стала занимать мысль, какое впечатление она произвела на него. Она не сомневалась, что он заметил ее на скачках и, возможно, был восхищен. Но тут же возникло сомнение. „Он смотрел на меня, это так, – говорила она себе, – но не из-за того ли, что впервые меня увидел? Знающий всю Вену, он встретил незнакомку. И его внимание объяснялось не восхищением, а любопытством. Я так молода, чем я могу быть интересна?“

В другой раз она допускала, что он нашел ее хорошенькой. „По-видимому, я мила и могу нравиться, – думала она, – все мужчины в салоне мамы повторяют это. Но увы! Есть столько женщин красивее меня, кому дано несравненное счастье подходить к нему и беседовать с ним! Он многих видит ежедневно. Он пресыщен и уже забыл обо мне. При встрече он меня не узнает“.

Она приходила в отчаяние. Она не знала, что это беспокойство, эти сомнения – питательная почва для молодой любви, которая будет постепенно крепнуть и, набрав силу, удивит ее саму.

Так она провела около месяца. Принц то путешествовал, то возвращался в Вену, но ей не удавалось его встретить. Наконец в начале мая стало известно, что в Бургтеатре гала-вечер в честь великого немецкого трагика. Вся Вена соберется там, на представлении будет присутствовать и наследный принц. Спектакль не входил в число абонированных, и Мария не оставила в покое мать, пока та не заказала места. Давали „Гамлета“.

– Это мрачная и длинная история, – сказала баронесса Ветцера своей дочери. – Ты уверена, что выдержишь? Я буду смертельно скучать.

Но Марии невозможно было отказать, и семья Ветцера получила ложу.

Перед театром Мария долго наряжалась. Поразмыслив, она остановилась на простом белом муслиновом платье, которое восхитительно шло ей. Выбранная ею ложа находилась недалеко от императорской. Принц с женой немного опоздали, и сцена была уже погружена во тьму, а Гамлет вызывал тень отца на террасе Эльсинора. В начале первого антракта в императорской ложе началось хождение. Мария смотрела в ложу почти не отрываясь, но старалась делать это исподтишка. Внезапно принц, стоявший к ней спиной, повернулся в ее сторону и, даже не ища глазами, как если бы знал заранее, где она находится, взглянул не нее. Это был взгляд-послание: в нем читалось восхищение и удовольствие от встречи с той, увидеть кого – счастье. Да, его взгляд сказал все это, а последние сомнения стирала короткая, быстро погашенная улыбка.

Потрясение Марии было настолько сильным, она так залилась краской, что поднялась и в полнейшем замешательстве, прижав платок к губам, как если бы ее одолел приступ кашля, вышла в маленький салон позади ложи. Там, охваченная радостью, она принялась упрекать себя. „Он узнал меня, – думала она, – он не забыл! Но увидел во мне послушницу монастырской школы, которая умеет разве что краснеть“.

Последнее мужество к ней вернулось. Но обстоятельства оказались не в ее пользу. В театре было много друзей, ее окружили. Кроме того, принц надолго исчез из ложи. Между тем на сцене Гамлет сурово выговаривал Офелии. Со смятенным сердцем Мария следила за печальной историей влюбленной в принца девушки. Но вскоре сам Гамлет вызвал у нее чувство жалости. Ей показалось, что актер, его игравший и славившийся своей красотой, похож на принца-наследника. Теперь в датском принце она видела только Рудольфа. „Он несчастен, а рядом нет никого, кто бы утешил его“, – шептала она про себя. Бессильная справиться с волнением, она оплакивала трагическую судьбу Гамлета-Рудольфа.

В последнем антракте она вновь встретилась глазами со своим героем. Ее взор невольно излучал нежность.

Немало времени она жила воспоминаниями об этом незабываемом вечере. Чуть заметная улыбка на губах принца сулила ей рай. Нечто более тонкое и нежное, нежели слова, передалось от него к ней. Можно ли было представить себе такое огромное счастье? Сердце переполняла радость, хотя в течение нескольких дней она больше не встречала Рудольфа. Потом испортилась погода. Баронесса отказывалась от прогулок в парке. Марию охватило нетерпение, и вдруг два раза подряд ей удалось повстречать его в Пратере. Он – верхом, она в коляске с матерью и сестрой. Он медленно проехал рядом с ними. Мадам Ветцера ни разу не была ему представлена, хотя была знакома с императором и императрицей. Поэтому принц не поклонился дамам, но посмотрел на Марию с тем же нежным восхищением, что и в Опере. Она смутилась и покраснела, как ни старалась сдержаться. Ее замешательство возросло при мысли, что мать все заметила и примется ее расспрашивать. К счастью, мадам Ветцера ни на что не обратила внимания. Несколько позже, когда на обратном пути их коляска катилась по главной аллее, а Мария только что оправилась от волнения, они во второй раз увидели прекрасного всадника. Снова он посмотрел на молодую девушку, и та вновь залилась краской. Была ли эта вторая встреча случайной? Можно ли сомневаться, что ему хотелось еще раз взглянуть на нее?

На следующий день сцена повторилась. Мария сияла от радости. Ее мать и сестра говорили о принце с большим одобрением. Она смогла наконец принять участие в разговоре и, не выдав себя, присоединиться к лестным словам, которые расточались в адрес принца.

Вернувшись домой, Мария долго думала о происшедшем. Могла ли она сомневаться, что этот милый человек испытывал удовольствие от встречи с ней? Но почему она краснела всякий раз, когда он обращал на нее свой взгляд? Что подумал он? Она восхищается им, это ясно. Но разве это оправдание тому, чтобы терять над собой контроль? Ведь в ее сердце ничего большего не было. По крайней мере, так думала она.

Должно было произойти какое-то нечаянное событие, чтобы она поняла все.

Уже долгое время баронесса Ветцера собиралась провести лето со своими дочерьми в Англии. Планы были не новы. Об этом часто говорили на Залецианергассе. Приближалась дата отъезда. Мадам Ветцера, имевшая в Лондоне обширные знакомства, хотела попасть туда к летнему сезону, начинавшемуся во второй половине июня. После этого она намеревалась провести время на природе, в имениях у многочисленных друзей. В конце мая пришло время назначить точную дату отъезда. С этого момента неопределенные для Марии планы на лето стали вдруг реальностью, с которой она не могла не считаться. Она почувствовала, что не в силах покинуть Вену. Вена и принц теперь слиты для нее воедино; только он придавал смысл ее жизни. Целыми днями думала она о нем, вспоминала малейшие детали встреч, воображала будущее и жила только этой радостью. Рудольф не выходил у нее из головы. Боль, испытанная ею при мысли об отъезде, показала, что и сердце ее полно им.

Сделав это открытие, она не опечалилась. Однако препятствия между ней и тем, кого она полюбила, казались непреодолимыми. И даже если бы эти препятствия исчезли, чего могла она ждать от человека, которому суждено было стать монархом и к тому же связанного брачными узами? Она обречена на бесплодные надежды и неизбежные мучения. Строгий этикет венского двора оставлял ей мало надежды даже на то, чтобы быть когда-нибудь представленной принцу. Этот шестнадцатилетний подросток уже все понимал. И все же она не хотела думать ни о чем другом: она любила человека, как никто в этом мире достойного любви; единственным и несравненным счастьем для нее была возможность видеть его два-три раза в месяц, восхищаться им издали, встречаться с ним взглядом. Большего она не требовала. Зачем же лишать ее этой невинной радости? Нет, в Англию она не поедет. Она умоляла мать отказаться от путешествия. Мадам Ветцера не нашла возможным изменить планы приятного летнего отдыха ради того, что она считала капризом дочери. Мария была в отчаянии. Ее тревожило, что, не видя ее больше, принц вскоре забудет о ней. Их соединяла такая слабая нить. Она и вовсе порвется, если Мария уедет. Она подумала, что единственный способ остаться в Вене – заболеть, и решила прекратить есть. Для нее это не составило труда, тем более что ее переживания отбивали всякий аппетит. Но недомогание, которое она почувствовала, лишь заставило мадам Ветцера поспешить с отъездом; дочери явно следовало сменить обстановку.

У Марии было только одно близкое существо – ее старая няня, добрая венгерская крестьянка, которая вскормила и воспитала ее. С первых дней встречи с принцем Мария хранила свое чувство в тайне от матери и сестры Ганны. Но с няней она говорила откровенно. В ее словах не было ничего дурного, так как помыслы ее были чисты. Она замечала, например:

– Ты знаешь, принц-наследник красивее, чем на своих портретах.

Или, потеряв голову от радости, сообщала:

– Сегодня в Пратере он посмотрел на меня. Он два раза проехал по аллее, только чтобы увидеть меня, я уверена.

Старая няня, видя ее наивное веселье, радовалась вместе с ней. В другой раз признания Марии зашли несколько дальше:

– Его взгляды, няня, были полны нежности.

Няня улыбалась, слушая воспитанницу, которая в ее глазах была еще сумасбродным ребенком. Старая бонна начала беспокоиться только в июне, когда Мария почти заболела при мысли, что покидает Вену. Да и Мария в приступе горя ничего не скрыла от своей кормилицы.

– Я люблю его, няня, только его, и никогда не буду любить другого!

Няня широко раскрыла глаза в сетке морщинок и взяла в руки лихорадочную ладонь Марии.

– Но ты сошла с ума, мой маленький цветочек! Девушка, как ты, не может отдать свое сердце наследнику престола. Эти люди слишком далеки от нас. Они нас не замечают. Чего ты можешь ждать от него?

– Я ничего не жду, – ответила Мария, – просто его люблю. Я счастлива увидеть его издали и почувствовать его взгляд. Большего я не хочу, но хотя бы этого пусть меня не лишают.

Старая няня вздохнула, не сказав больше ни слова. В том возбужденном состоянии, в котором была Мария, противоречить ей было невозможно. Лето в Англии, развлечения во время путешествия наверняка изменят ее настроение. Возвратившись, она первая посмеется над своим увлечением.

Через несколько дней семья Ветцера покинула Вену.