Онлайн чтение книги Меч на закате
Глава восьмая. Ветер с севера

Я не очень хорошо знал Дэву, но между Арфоном и Городом Легионов всегда существовали дружественные связи; я был там раз или два в детстве, потом еще раз, когда мы привезли септиманских лошадей, и в последний раз — несколько лет назад, когда я воспользовался мягкой зимой для мимолетного визита в Арфон и Дэву, чтобы самому посмотреть, как обстоят дела в племенных табунах и на учебных выгонах, а не посылать весной Бедуира или Фульвия, как я делал в другие годы. Так что теперь, услышав, как тяжелые удары копыт Ариана гулко отдаются под аркой ворот, я внезапно почувствовал, что нашел свое прибежище, что вернулся к знакомым местам. И, несомненно, было похоже на то, что Дэва меня помнит. Пока мы устало ехали по заросшим сорняками улицам к серой, нахмуренной крепости, вокруг нас собирался народ; сначала горстка, потом, по мере того, как разносился слух о нашем прибытии, все больше и больше, так что в конце концов, когда мы шумно въезжали в никем не охраняемые Преторианские ворота, рядом с нами, выкрикивая приветствия и требуя новостей, бежала половина города.

На выметенном ветром плацу я соскочил со спины Ариана и пошатнулся, не удержавшись на сведенных судорогой ногах, а потом остался стоять, положив руку на опущенную, потемневшую от дождя лошадиную шею, и оглядываясь по сторонам, пока остальные с топотом въезжали во двор и тоже спешивались. Я предполагал, что старая крепость может уже быть заполнена поселенцами из города, но если не считать нескольких одетых в лохмотья теней, высыпавших у меня на глазах из разных закоулков, она была такой же пустой, какой ее оставили легионы. Отток людей в провинцию, опустошающий в наши дни большинство крупных городов, в Дэве, возможно, произошел быстрее — потому что Кинмарк, который любил города не больше, чем Кадор, вернул столицу своего маленького приграничного государства в замок Элдервудс, где его предки правили до того, как пришли Орлы. Город умирал во сне, как умирает старый, измученный человек; а пока здесь хватало места всем, и не было нужды забираться наверх, в заброшенную крепость.

Бедуир и Кей стояли рядом со мной, все еще держа под уздцы своих усталых лошадей. Гуалькмай суетился среди запряженных мулами повозок с ранеными, заезжавших во двор.

— Освободите несколько бараков и заведите людей под крышу, — распорядился я. — Нам придется использовать часть пустых бараков и главное зернохранилище под конюшни — в стойлах мы сможем разместить не более шестидесяти лошадей; эта крепость использовалась в последний раз еще до того, как легионы перешли на конницу, — я повернулся к какому-то старику с военной выправкой, опирающемуся на красивый резной посох; жители города расступились перед ним, словно он был важной персоной. — Отец, это ты здесь командуешь?

Прямая линия его рта изогнулась внезапной насмешливой улыбкой.

— В эти дни я никогда не знаю, называть ли себя старейшиной или Верховным магистратом; но да, я действительно здесь командую.

— Хорошо. Тогда нам нужны дрова для костров, пища для нас и корм для лошадей. Как ты сам видишь, они не в таком состоянии, чтобы их сейчас выпустить на пастбища. Твои люди могут это сделать?

— Они это сделают.

— И еще свежие мази и повязки для раненых — вон тот невысокий человек со скрюченной ногой скажет вам, что ему нужно, и, Бога ради, дайте ему это, что бы это ни было.

— Хоть половину моего королевства, — ответил старик. Он глянул на толпу глазеющих на нас горожан и совершенно изменившимся голосом — словно говорил, перекрывая рев ветра, совсем другой человек — быстро и без суеты подозвал к себе нескольких людей и отдал распоряжения. Потом, когда эти женщины и мужчины рассыпались во все стороны, чтобы выполнить его приказ, он подошел, опираясь на свой посох, и встал рядом со мной у края барака, который немного защищал нас от проливного дождя.

— Пройдет какое-то время, прежде чем смогут привезти корма; в Дэве не так много кормов, чтобы их хватило для такого количества лошадей, нам придется послать за ними на одну-две большие фермы; но корма будут.

— Вы хорошо нас принимаете, — сказал я, развязывая ремешки своего округлого шлема и стаскивая его с головы.

— Может быть, незнакомцев мы принимали бы хуже, но разве ты не из рода лордов Арфона?

Я внутренне усмехнулся тому, как осторожно он это сформулировал.

Он продолжал:

— И разве твои племенные кобылы не пасутся, так сказать, под самыми нашими стенами? Мы думаем о тебе как о друге — как об Артосе Медведе — прежде чем вспоминаем, что ты Арториус, граф Британский.

— Это полезный титул. Он дает мне определенный авторитет среди правителей. Но Артос Медведь звучит более по-дружески.

Вокруг меня вовсю трудились Товарищи, вместе с конюхами и погонщиками. Молодой священник с изможденным лицом, появившийся неизвестно откуда, помогал Гуалькмаю с ранеными; измученных лошадей уводили прочь. Эмлодд, жизнерадостный веснушчатый парень, сменивший Флавиана на посту моего оруженосца, подошел, чтобы взять у меня Ариана, и я хотел было повернуться и заняться своим собственным делом, но старик остановил меня, легко прикоснувшись к моей руке; его взгляд следовал за двумя Товарищами, которые в этот момент, спотыкаясь и поддерживая третьего, брели мимо, чтобы укрыться в проеме ближайшей двери.

— Вы сражались и вышли из боя с потерями, и сегодня вечером у вас будут другие дела, кроме как рассказывать истории, но помни, что когда у тебя появится свободное время, мы будем рады узнать, что произошло, — Это касается и нас вместе со всей остальной Британией.

Я сказал:

— Тут почти нечего рассказывать — безрезультатно закончившееся сражение к югу от Эбуракума. Но сегодня вы можете спать, не боясь саксонских факелов в своей кровле. По нашему следу не идет волчья стая… А пока мне нужно еще одно: пусть один из ваших юношей поседлает коня и отвезет весточку в замок Элдервудс, герцогу Кинмарку, — что мы здесь, в его городе, и что я приеду переговорить с ним, как только смогу.

Но в результате я так и не поехал в замок, потому что три дня спустя Кинмарк сам заявился в Дэву с небольшим отрядом дружинников.

Мы отводили наиболее оправившихся лошадей на пастбища, чтобы облегчить ситуацию с кормами, и я вернулся в крепость и увидел его на плацу перед прежним офицерским кварталом — он слезал с низкорослой кобылки, которая играла под ним и косила диким глазом, а рядом, в окружении его людей, стояли два пони, и через спину каждого была перекинута оленья туша.

Увидев меня, Кинмарк взревел, как ветер в бурю (у него был могучий голосище для такого небольшого человечка), и, подбежав ко мне, обхватил меня за плечи — так высоко, как только смог достать.

— Та-та-та, мой Медвежонок! Это солнце и луна для моих глаз — увидеть тебя после столь долгой разлуки!

— И трубы в моем сердце оттого, что я слышу тебя снова, Кинмарк, мой лорд.

Он разразился рокочущим хохотом.

— Тот парень передал мне от тебя весточку, что ты в Дэве и собираешься приехать поговорить со мной; но я как раз охотился в этих краях, так что мне пришлось всего лишь чуточку продолжить охотничью тропу, и вот я здесь — вместе со своей добычей в качестве гостинца.

— Замечательный гостинец! Сегодня мы будем пировать как герои!

Он стоял, широко расставив короткие ноги, и оглядывался вокруг себя, на своих и моих людей, утаскивающих туши для разделки, охватывая их всех одним блестящим уверенным взглядом.

— А тем временем, пока готовят угощение, — есть ли в этом осином гнезде какое-нибудь местечко, где человек может поговорить и услышать свой собственный голос без того, чтобы его услышали также и все остальные?

— Пойдем поднимемся на крепостной вал. Мы выставляем дозор над каждыми воротами, но по стенам часовые не ходят. Там, наверху, мы сможем поговорить спокойно.

Но когда мы поднялись по ступенькам на юго-западную оконечность вала, он не сразу заговорил о том — что бы это ни было — что привело его ко мне (потому что я был уверен, что, хоть мы и были друзьями, это не был просто дружеский визит), а облокотился рядом со мной о парапет, глядя вдаль, на горы.

Шторм, бушевавший последние несколько суток, истощил свои силы дождем и ветром; и это был день прерывистого света и плывущих облаков; и Ир Виддфа и ее менее высокие телохранители, покрытые темным налетом бегучих теней, четко выделялись на фоне смятенного неба. Я посмотрел в том же направлении, и мне показалось, что легкий ветерок, посвистывающий над крепостными стенами, несет с собой запах снегов высокогорья и холодный, хватающий за душу аромат листьев, преющих у замшелых с северной стороны деревьев; и это было дыханием лесов под Динас Фараоном, где я вырос. А потом — что так часто случалось, когда я поворачивался лицом к своим родным горам, — мне почудился в том же ветерке привкус торфяного дыма и душистая сладость женских волос. Я гадал, есть ли у меня сын среди этих укромных долин и залитых голубыми тенями ущелий; сын семи лет от роду, обученный ненависти с тех самых пор, как впервые вкусил этот яд вместе с материнским молоком… Нет, я не гадал, я знал.

Ненависть можно чувствовать издалека, как и любовь… Я снова поймал запах лесов под Динас Фараоном и мысленно ухватился за него, как хватаешься за талисман, оказавшись в темном месте.

Наверно, я вздрогнул, потому что стоящий рядом Кинмарк рассмеялся и спросил:

— Что такое? Вдруг стало не по себе?

— Просто на солнце набежало облако.

Он искоса взглянул на меня; глупо, что я сказал это, потому что как раз в тот момент на солнце не было никакого облака; но он не стал настаивать.

— А теперь расскажи мне, что произошло этой осенью.

Значит, первой была моя очередь. Я рассказал. Рассказывать было почти нечего, и моя история была короткой.

— И ты, стало быть, вернулся сюда, в Дэву, чтобы зализать свои раны и устроиться на зимних квартирах?

— Да, — ответил я.

— А как насчет припасов?

— Это была одна из главных причин, почему я выбрал Дэву: пастбища для лошадей и ячмень Мона для нас. Сегодня утром я послал своего лейтенанта Бедуира с повозками и небольшим сопровождением в Арфон, чтобы он привез все, что сможет. Я дал бы им отдохнуть еще несколько дней, но не осмелился — зима на носу. И так мы можем только молить Бога, чтобы они успели довезти зерно вовремя — и чтобы на Моне был хороший урожай.

— А пока?

— А пока мы «добываем пропитание на месте». Я заплатил твоим людям все, что смог. Я не могу платить справедливую цену за наше содержание, в нашей войсковой казне недостаточно денег, их никогда не бывает достаточно; а то, что там есть, уходит в основном лошадиным барышникам и оружейникам.

— И в Арфон за зерно?

Я покачал головой.

— Это идет как дань с моего племени. По правде говоря, часть зерна прибудет из моих собственных поместий. Я принадлежу к роду лордов Арфона, как выразился твой здешний старейшина.

Они отдадут мне зерно… Что же до остального, у нас всегда есть охота — зерно в амбарах и вепрь в лесах; ведь именно так жили сторожевые посты в прежние дни.

На какое-то время между нами воцарилось молчание; потом, наконец, Кинмарк сказал:

— Ты собирался приехать в замок и поговорить со мной — о чем именно?

Я слегка повернулся, опираясь одним локтем о парапет, и взглянул на него.

— Мне нужны люди.

Он улыбнулся — короткой яростной улыбкой, которая вспыхнула и сошла с его лица, оставив его серьезным и задумчивым.

— Что-то в моем сердце подсказывает мне, что ты можешь набрать себе людей без всякой помощи со стороны какого бы то ни было князька, мой друг.

— Если у меня будут развязаны руки — да.

— В Линдуме твои руки были связаны?

— Достаточно свободны, пока люди были нужны только для того, чтобы выгнать Морских Волков за пределы тамошних границ.

Мне нужны люди, которые последовали бы за мной от охотничьих троп Дэвы — без препятствий или помех со стороны своего герцога — и весной перешли бы через горы к Эбуракуму.

— Твои руки развязаны, — сказал он. — Подними свое знамя, и юноши слетятся к тебе, как июньские жуки на огонь.

Оставь только хоть несколько человек, чтобы защищать наших женщин и наши очаги.

— Набеги скоттов?

— Набеги скоттов и другое. Может быть, из-за гор дует саксонский ветер, — прежде чем я успел спросить, что он имеет в виду, он резко пошевельнулся, подставляя лицо потокам воздуха, треплющим сзади пегую, рыжевато-русую, гриву его волос. — А что будет после Эбуракума?

— Это не только Эбуракум, хотя он находится в центре всего. Это все восточные земли бригантов. А потом мы пойдем туда, где в нас будут нуждаться сильнее всего; по всей видимости, на юго-восток, к территориям иценов. Саксы уже называют весь этот край своими собственными северными и южными землями — Норфолк и Саутфолк.

Кинмарк внезапно сказал:

— И все же я думаю, что ты поступишь мудро, если пойдешь на север, за Стену, — и без лишней задержки.

Я спокойно посмотрел на него, зная, что он наконец-то сказал то, за чем приехал.

— И каков же ответ на эту загадку, милорд Кинмарк?

И он ответил мне взглядом на взгляд, глаза в глаза.

— Мне тоже есть о чем поговорить и что рассказать. Именно поэтому я не стад ждать твоего приезда, а отправился на охоту в сторону Дэвы. Если знаки и знамения не лгут, к середине следующего лета в половине низин Каледонии заполыхает вереск; ко времени сбора урожая пламя переметнется через Стену.

— Вторая загадка в ответ на первую. Что это означает?

— Уже год, а то и больше, в южной Каледонии зреют волнения. Мы чувствовали это — мы, правители государств Севера. Мы чувствовали это даже на таком расстоянии от Стены, но все было очень неопределенным, словно легкий летний ветерок в высокой траве, который дует сразу отовсюду. Теперь это обрело форму, и мы знаем, откуда он все-таки дует. Саксы обратились за помощью к Раскрашенному Народу, пообещав ему долю в богатой поживе, когда падет Британия; а Раскрашенный Народ объявил Крэн Тара, общий сбор, призывая к себе скоттов даже из-за моря, из Гиберии, и объединяясь с некоторыми британскими князьями, которые вообразили, будто им предоставляется возможность освободиться от всех уз и остаться в гордом одиночестве, — глупцы, сами торопятся просунуть свои шеи под саксонскую пяту.

— Под пяту графа Хенгеста? — я почувствовал в груди маленький холодный комок.

— Думаю, нет. Возможно, в этом замешан Окта, но, по моим соображениям, это скорее дело рук настоящих саксов с северного побережья. О да, у нас одно название служит для всех, но Хенгест — ют, не забывай об этом, а Морские Волки еще не научились действовать сообща, — его голос упал, и в нем зазвучали угрюмые ноты. — Если они научатся этому раньше, чем мы, это будет концом Британии.

— Откуда ты все это знаешь? — помолчав, спросил я.

— По чистейшей прихоти случая, или, как сказали бы некоторые, по милости Господней. Несколько дней назад каррака, направляющаяся к побережью Каледонии, сбилась с курса из-за северо-западного ветра и была выброшена на наш берег. На борту находилось какое-то посольство, или что-то в этом роде, потому что у них не было оружия, только кинжалы, хотя эти люди были воинами; а среди обломков мы нашли зеленые ветви, какие приносят послы в знак мира, и нигде не было и следа их побеленных боевых щитов. После кораблекрушения уцелел только один человек, и он был без сознания после удара о скалы. Люди, которые вытащили его на берег, хотели было прикончить его на месте, как добивают раненую гадюку, но он выкрикнул что-то о Раскрашенном Народе и о саксонском племени. Этого оказалось достаточно, чтобы заставить человека с ножом удержать занесенную руку. Они перенесли раненого к рыбацким хижинам в надежде, что из него удастся выжать что-нибудь еще, — и известили меня.

— Пытка? — спросил я. Я не особенно щепетилен в том, что касается скоттов или саксов, но мне никогда не нравилось — хотя по временам это было полезно — поджаривать человека на медленном огне или втыкать острие кинжала ему под ногти, чтобы вырвать из него то, что он мог сказать. Это не была жалость; просто я чересчур остро чувствовал, как спекается и покрывается волдырями кожа, как лезвие кинжала со скрипом входит под мои собственные ногти.

— Если бы мы попробовали пытать его тогда, в том состоянии, он бы умер у нас на руках и таким образом ускользнул от нас; поэтому мы оставили его на несколько дней в покое, надеясь, что он сможет поднабраться сил, но в конце концов пытка и не понадобилась. У него началась лихорадка. Эта лихорадка развязала ему язык, и перед смертью он разговаривал в течение целого дня и целой ночи.

— Ты уверен, что его рассказ не был просто бессвязным бредом?

— В свое время я часто видел, как умирают люди; я знаю разницу между бессвязным бредом и тем, как человек в лихорадке выбалтывает свои самые сокровенные тайны… Кроме того, если подумать, эта история довольно правдоподобна, не так ли?

— Пугающе правдоподобна. Если это правда, дай Бог, чтобы они не успели раздуть пламя прежде, чем мы сможем разделаться с Хенгестом в Эбуракуме. Это нужно сделать в первую очередь — сдается мне, следующий год вполне может оказаться чем-то вроде гонки со временем.

Тем вечером мы пировали поистине, как герои, а потом повеселились от души, хоть нам и недоставало Бедуира и его арфы. А наутро, после того, как мы обсудили некие планы и обменялись некими обещаниями, Кинмарк уехал вместе со своим отрядом; маленькая кобылка с дикими глазами плясала под ним, как угорь на сковородке.

День, который последовал затем, был хорошим днем; одним из тех дней, которые не имеют особого значения для порядка вещей, но, со своими мягкими очертаниями и чистыми красками, удерживаются в памяти и после того, как дни великолепия и дни бедствий теряют четкость контуров и перестают различаться между собой. До сих пор у меня не было свободного времени, чтобы поехать куда-нибудь дальше, чем на внутренние пастбища, где уже пощипывали траву некоторые из наших скакунов. Но в то утро, после отъезда Кинмарка, я послал за Арианом, который к этому времени уже успел отдохнуть, и вместе с Кеем, Флавианом и юным Эмлоддом отправился посмотреть на выгоны.

Зима, казалось, уже подошедшая вплотную, немного отступила, и день был мягким, как ранней осенью: легкий западный ветерок, вздыхающий над волнистыми равнинами; солнце, затянутое серебристой дымкой; и сморщенные бурые листья, слетающие из дубовых рощ, сбитых набок штормами Атлантики и тянущихся длинными поясами вдоль гребня почти каждой небольшой возвышенности. Время от времени мелкие темные коровы, мимо которых мы проезжали, — в прошлом месяце, до осеннего забоя, их было бы больше — поворачивали головы и смотрели нам вслед, медленно двигая челюстями; или же пасущиеся небольшим табунком пони рассыпались в разные стороны, отбегая на расстояние выстрела из лука, а потом оборачивались и тоже глазели на нас, всхрапывая и потряхивая косматыми головами. Возле деревень шла поздняя осенняя вспашка, и следом за людьми вилось кричащее облако чаек; а запах только что вывернутой земли бередил сердце. В нескольких милях от Дэвы мы увидели жмущиеся в кучу среди сена, папоротника и бобовых стеблей торфяные лачуги, в которых жили табунщики. невысокий человек с такими косыми глазами, что невольно хотелось сделать оберегающий знак, и с кривыми ногами наездника, всю жизнь проведшего в седле, сказал нам, что Ханно уехал с табуном, так что мы направились в длинную неглубокую долину, где находились наши учебные выгоны.

В Арфоне выпасы для племенных табунов были по большей части обнесены стенами из ничем не скрепленного камня, потому что на холмах этот материал встречается в изобилии; здесь тоже кое-где попадался камень, но добывать его было труднее, и поэтому в некоторых местах, где можно было использовать заросли кустарника или небольшие рощицы, каменные ограды уступали место изгородям из грубо вымоченного терновника, а нижний, болотистый, конец долины был перекрыт канавой и стенкой из торфяных кирпичей.

Мы встретили старого Ханно, когда он, верхом на маленьком косматом пони, не спеша поднимался из болотистого конца долины; следом за ним, на другом пони, ехал незнакомый мне юноша. По всей видимости, Ханно совершал ежедневный осмотр своих владений. Он выглядел в точности так же, как тогда, когда я видел его в последний раз; в точности так же, как выглядел с тех пор, что я его помнил: широкий безгубый рот, маленькие блестящие глазки, выглядывающие из-под огромной овчинной шапки, которую он никогда не снимал, — я готов был поклясться, что и шапка была той же самой.

— Слышал, что ты вернулся в Дэву, — приветствовал он меня так, словно мы виделись в последний раз, может, неделю тому назад; потом продолжил слегка обвиняющим тоном:

— Эти последние три дня я каждую минуту ждал, что ты вот-вот появишься.

— Я не мог приехать раньше, — сказал я. — Слишком за многим надо было присмотреть. Как идут дела, Ханно, старый волчище?

Он вытянул руку, похожую на узловатый корень утесника:

— А как тебе кажется?

Но мне не нужно было всматриваться туда, куда указывал его палец. Я смотрел по сторонам на всем пути из верхнего конца долины, радуясь виду молодых лошадей, пасущихся у ручья, — будущих боевых коней — как скряга радуется сверканию золота, струящегося у него между пальцами.

— Отсюда это выглядит неплохо, — сказал я. Мы с ним не привыкли рассыпаться в похвалах, но мы улыбнулись друг другу, глаза в глаза.

— Поехали, посмотришь на них вблизи, — он дернул подбородком в сторону ручья, и мы все вместе направились туда.

Эмлодд, мой юный оруженосец, очень дружелюбный малый, поотстал, чтобы присоединиться к незнакомому пареньку, а мы с Ханно, Флавианом и Кеем всей компанией ехали впереди. От тех пятерых септиманских жеребцов родилось множество сыновей, трех-, четырех-и даже несколько пятилеток; и одного взгляда на ширококостых жеребчиков, которые при нашем приближении рассыпались в стороны, а потом, не в силах преодолеть любопытство, повернули обратно, было достаточно, чтобы сказать мне, что мой план работает. Не все они были такими высокими или такими массивными, как их родители, но каждый по меньшей мере на две ладони превосходил ростом лошадей нашей местной породы.

— Все объезжены? — спросил я.

— Да; еще не выезжены, но объезжены все. Несколько трехлеток еще не совсем готовы. Не так уж легко собрать достаточное количество людей для этой работы — таких людей, которых я назвал бы опытными, на этих-то тучных Равнинах.

И Ханно аккуратно сплюнул прямо на шелковистую созревшую головку болотного чертополоха, выражая тем самым свое мнение о наездниках с Равнин.

— Во всяком случае, в этом году у тебя будет достаточно объездчиков.

К тому времени, как мы посмотрели все, что нам хотелось увидеть на учебных выгонах, и Ханно сделал парням, прогонявшим перед нами лучших молодых жеребцов, знак заканчивать, осенний день близился к вечеру. Позже, когда мы поднимались на гребень холма, направляясь к единственному из наших выгонов, который был расположен на Равнинах, Ханно сказал:

— Лучше поезжай к загону, а мы приведем туда остальных лошадей. Если ты попытаешься объехать всю долину, то не успеешь проделать и половины пути, как опустятся сумерки, и ты скорее всего проглядишь самых лучших жеребят.

Я кивнул — мы были у него в руках, и это было его королевство — и, въехав на гребень холма, придержал лошадь среди растущего там искривленного ветром терновника и остался сидеть, глядя вдоль полого сбегающего к морю склона на племенной выгон, от которого меня отделяло, может, полвыстрела из лука. Расстилающаяся перед нами долина, заросшая по обращенной к морю стороне густыми, невысокими дубравами, была лучше защищена, чем та, которая осталась позади, и прекрасно подходила для своей цели; и в ее верхнем конце, среди мирно пасущихся кобыл с жеребятами, виднелся темный внушительный силуэт жеребца. Все обширное пространство долины было защищено только легкой изгородью, потому что волков в этих краях почти не водилось, а если бы какой-нибудь из маленьких местных жеребцов, свободно бегающих по болотам, попытался прорваться к кобылам, вожак косяка живо бы с ним расправился; а со взрослым жеребцом, вольготно живущим среди своих тридцати или сорока кобыл, куда меньше риска, что он вырвется и убежит, чем с холостым молодняком на учебных выгонах.

Я развернул Ариана, и мы поехали дальше, мимо навесов из утесника, под которыми кобылы укрывались во время жеребения, к огороженному каменной стенкой загону у входа в долину; поравнявшись с воротами, мы привязали лошадей к кусту терновника, а потом я, Кей и Флавиан устроились ждать, а Эмлодд отправился помогать остальным двоим загонять табун.

Вороной жеребец наблюдал за нами с тех самых пор, как мы спустились к границам его владений, — без особой тревоги, но недоверчиво, из-за своих кобыл; он всхрапнул, вскинул голову, отчего его грива взлетела вверх темным облаком, и рысью побежал в нашу сторону, описывая широкий неторопливый круг, чтобы зайти между нами и своим косяком.

— Ворон хорошо заботится о том, что ему принадлежит, — заметил Флавиан.

Старый Ханно, проезжая мимо вороного на своем лохматом пони, что-то тихо и неразборчиво сказал ему, и огромный жеребец приветственно фыркнул. Бедуир оказался прав насчет него.

Ханно и его маленький отряд порысили дальше, уменьшаясь с расстоянием, а достигнув нижнего конца долины, начали разъезжать взад-вперед, то и дело скрываясь из вида среди зарослей утесника и терновника, спускающихся к болотам. И вскоре мы увидели, что вся долина движется в нашу сторону. До нас донеслись крики загонщиков, а несколько мгновений спустя — мягкий торопливый топот неподкованных копыт по траве. Они приближались рысью, растянувшись длинной линией, как огромная стая летящих уток; табунщики на своих маленьких косматых пони направляли их с обеих сторон; и на какое-то мгновение я мысленно перенесся на восемь лет назад, в один из весенних дней в Нант Ффранконе. Их загоняли в проем в стене криками и воплями; кобыл с перепуганными глазами и жеребят, все еще бегающих за ними по пятам; однолеток и косматых двухлеток, которые будут готовы к объездке этой зимой, неуклюжих и боязливых, любопытствующих, что же все это значит. И среди них по-прежнему — с чуть поседевшей мордой, но все еще могучий — был Ворон, охраняющий свой косяк. Среди загонщиков я увидел Эмлодда; его веснушчатое лицо раскраснелось, а глаза блестели, как у влюбленной девушки. После того, как широкий проем ворот был закрыт переносными плетнями, он соскочил с лошади и, накинув повод на руку, подошел ко мне, смеясь и задыхаясь.

— О, милорд Артос… сир… если бы я не был твоим оруженосцем, я стал бы неплохим табунщиком!

— К тому времени, как ты станешь капитаном третьего эскадрона, — отозвался Флавиан, называя свой собственный ранг и исходя из собственного опыта, — ты успеешь в достаточной степени побыть и тем, и другим, это я тебе обещаю.

Он бросил горсть ярких ягод шиповника, которые перекидывал с руки на руку, в подставленную ладонь мальчика и повернулся к топочущей массе лошадей.

Я подошел сначала к Ворону, который, по обыкновению своего племени, отделился от остальных и стоял немного в стороне, откуда мог присматривать за всем происходящим. Он наблюдал за нашим приближением, настороженно вскинув голову и помахивая хвостом, но был не более встревожен, чем раньше, потому что рядом со мной шла знакомая ему фигура в овчинной шапке.

— Если бы ты был певцом Бедуиром, — сказал старый Ханно, — он подошел бы к тебе.

— интересно… неужели лошадь может так хорошо помнить, год за годом?

— Она не забудет человека, который покорил и укротил ее, — проворчал Ханно, — так же как женщина не забудет мужчину, которому досталась ее девственность — в чем-то это одно и то же.

Я дал Ворону немного соли, и он неторопливо и отчужденно лизнул ее, принимая вместе с ней и то, что я не был врагом; и дав ему понять это, я вместе с Флавианом и Кеем вернулся в загон, чтобы досыта насмотреться на кобыл и их потомство. Мы ходили между ними, останавливаясь, чтобы вглядеться то в одного, то в другого жеребенка, осматривая, оценивая, отыскивая потаенную силу и отзывчивость в стройных задних ногах и гибкой шее, пока Ханно отжимал вверх какую-нибудь голову с прижатыми ушами или шлепком отталкивал лохматый круп, чтобы освободить нам дорогу в толчее. А потом тех, что показались мне самыми лучшими, подвели к нам по отдельности, кобыл и сосунков, однолеток и двухлеток, жеребчиков и кобылок. И во всех них бросалось в глаза одно и то же — увеличившийся рост, более массивная кость.

— Бог добр, — сказал Кей, который был по-своему религиозен.

Наконец я снова подозвал к себе Ханно.

— Вон та гнедая кобыла с белым жеребенком — приведи их ко мне.

Кобыла и жеребенок привлекали мое внимание с того мгновения, как их подогнали сюда, или, скорее, мое внимание привлекал жеребенок, но я, немного по-детски, оставлял его напоследок, чтобы остальные, которых мне предстояло увидеть в тот день, не упали после него в моем мнении.

Ханно отделил их от табуна и подвел ко мне; и когда я увидел его ухмылку, мне показалось, что он тоже приберегал жеребенка на самый конец, надеясь, что я не попрошу подвести его раньше. Сначала я принялся завоевывать расположение матери, похлопывая ее по шее, нашептывая тихие ласковые слова в ее подергивающееся ухо, — потому что жеребенок быстрее перестал бы дичиться, видя, что его мать доверяет мне, — а уже потом повернулся к малышу. Это был маленький костлявый жеребчик, гораздо моложе, чем большинство остальных; вообще я решил, что он родился в конце лета или в начале осени, как иногда бывает, если кобыла долго не приходила в охоту или приняла позже положенного времени. Он был еще не белым, но серым, как гусенок, и, однако, любой, кто видел подобных жеребят раньше, мог понять, что к третьему году жизни он будет белым, как лебедь. Необычная масть в наши дни; но говорили, что в жилах большинства римских верховых лошадей текла ливийская кровь, а среди этой породы было много белых; так что ему, должно быть, передалась по линии матери масть какого-нибудь скакуна легионов. В нем уже чувствовалось обещание, в этом жеребенке, который стоял рядом со своей матерью, не уверенной в собственных силах, разрывающийся между желанием найти утешение в материнском молоке, которое он уже почти перерос, и любопытством по отношению к этим новым людям, которых он никогда не видел раньше. В нем был огонь расы его матери и непоколебимость и мощь расы его отца. Он почти совсем не боялся меня, особенно когда увидел, что его мать позволила мне оставить руку у нее на шее. Жеребята с моих родных холмов, которые вольно бегают по горным лугам и которых табунят только два раза в год, попадают к объездчикам дикими, как соколы; но те, что рождаются от прирученных матерей на местных выгонах, обычно близко общаются с людьми со дня своего рождения, и этих «одомашненных» жеребят всегда легче объезжать, когда приходит время. Так что дымчатый жеребенок был приучен к человеческим рукам. Меня он немного побаивался, потому что моя рука была рукой незнакомца, но, полизав мою ладонь, — на ней, должно быть, еще оставались следы соли — скоро победил свой страх и позволил мне погладить жесткий пучок шерсти на том месте, где должна была вырасти его холка, и провести пальцем по носу к мягким губам; я ласкал его, чувствуя скрытое в нем обещание, едва заметный, немного боязливый отклик под моей ладонью.

Неожиданно и с абсолютной уверенностью я понял, что передо мной стоит мой будущий боевой конь, который заменит мне верного старого Ариана, когда тот с почетом уйдет на покой. Я всегда ездил в сражении на белой лошади; не потому, что я считал их лучшими, чем лошади любой другой масти, но просто белая лошадь четко указывает людям их вождя; еще она четко указывает его врагу, но тут уже ничего не поделаешь. Кроме того, не только саксы считают Белую Лошадь священной, а иначе почему бы люди, еще до прихода легионов, стали вырубать белую Лошадь-Дракона в центре склона меловых скал, что возвышаются над долиной, ведущей к самому сердцу страны? Поэтому именно белой, а не какой-либо другой лошади подобает вести в битву войска Британии…

Осенью рожденный и осенью встреченный — я знал имя, которое принадлежало ему, словно по праву. Он должен был зваться Сигнусом, по четырем звездам Сигнуса-Лебедя, которые взлетают в небо на юге как раз во время осенних штормов.

Я назвал его этим именем теперь, словно в знак уговора между нами:

— Сигнус… я нарекаю тебя Сигнусом. Помни об этом, малыш, до того дня, когда мы вместе помчимся в битву.

И жеребенок опустил голову и вскинул ее снова. Причиной этому была всего лишь моя рука на его морде, но это выглядело как согласие. Помню, мы все рассмеялись; и жеребенок, внезапно застыдившись, немного попятился, повернулся на длинных, неуклюже расставленных ногах и обратился за утешением и ободрением к материнскому молоку.

Потом, когда мы сидели в хижине табунщиков у очага, в котором потрескивал в пламени утесник, старый Ханно принес кувшин перебродившего кобыльего молока (удивительно, из каких невероятных вещей люди умудряются получать огненный напиток) и очищенные от коры ивовые прутики, на которых он вел счет лошадям, как своим, так и тем, что его сын Альгерит посылал ему каждый год из племенных табунов Арфона, — чтобы знать общее поголовье. На этих белых прутиках с помощью зарубок различной формы был отмечен каждый жеребенок, родившийся за последние семь лет. От девяноста до ста жеребят каждый год, не считая третьего, когда их было меньше половины этого числа.

— Это был плохой, черный год, — сказал Ханно, — сырая весна, весна, которая затопила все как здесь, так и на холмах.

И более двух десятков жеребят пали, если не считать тех, что заболели потом; и среди кобыл… тоже был большой падеж. Но вот этот год… да, это был хороший год; погляди…. — старый коричневый палец с ребристым, загнутым внутрь ногтем двигался вверх по самому новому и белому из ивовых прутиков, прикасаясь то к одной, то к другой зарубке. — Сто тридцать два-три-четыре-пять… сто тридцать шесть, семьдесят три из них жеребчики, и мы потеряли не больше девяти. Посмотри, количество новорожденных растет, потому что мы перевели часть молодых кобыл в племенной табун.

Кроме изредка случавшихся потерь, попадались, конечно, и лошади, которые не подходили под нужные нам стандарты, а также кобылы, которые не подпускали к себе жеребцов или постоянно приносили плохое потомство; и Ханно, как я и приказал ему, продавал таких бракованных животных, чтобы платить за корма и, время от времени, за других лошадей; но не считая этого, мы свято соблюдали свой изначальный план — какой бы ни была наша нужда, не трогать табун, пока он не успел разрастись как следует. Но теперь пришло время, когда можно было спокойно брать из него лошадей, и мы с Ханно переглянулись поверх горящего утесника, и наши глаза заблестели сильнее.

— Мы хорошо сделали, что подождали так долго, — сказал я, — а теперь, благодаря твоему умелому хозяйствованию, Ханно, старый волчище, мы можем начать использовать наш табун.

Он кивнул.

— Что у тебя на уме?

— Все жеребцы-полукровки четырех и пяти лет: септиманцев хватит, чтобы покрыть всех кобыл, какие у нас есть; возможно, также некоторые из трехлеток — следующей весной, когда они будут полностью объезжены. Это даст нам где-то за двести пятьдесят лошадей.

— Как насчет лишних кобыл?

— Не для нас, — сказал я. — Они представляют слишком большую ценность, чтобы рисковать ими на войне, кроме как в самом крайнем случае. Пускай пока пасутся на свободе в горах; может быть, им удастся сделать что-нибудь, чтобы улучшить породу, а мы вернем их через год, если они нам понадобятся.

Я чувствовал огромное удовлетворение. Мы были в состоянии заменить половину наших теперешних лошадей, которые к этому времени в большинстве своем происходили с болот, — хорошие, послушные животные, но без особого огня; а они могли вместе с остальными новичками образовать резерв (никогда не стоит в один год выпускать в бой слишком много неопытных скакунов, как бы хорошо они ни были выезжены). До сих пор мы никогда не могли рассчитывать на резерв лошадей; и Бог знает, как отчаянно мы иногда в них нуждались. Бог, как сказал Кей, был добр.

Когда кувшин был пуст и многое сказано, мы попрощались и направились обратно в Дэву. Кобылье молоко было самым забористым напитком из всех, что мне когда-либо доводилось пробовать. У меня всегда была крепкая голова, но в ту ночь звезды приобрели цвет жимолости и были мягкими, как в середине лета. По-моему, мы даже что-то спели на обратном пути в Город Легионов. Но виной этому было не только кобылье молоко.

Когда мы въехали в Дэву, ночь уже давно перевалила за вторую стражу, но под фонарем у входа в старый офицерский двор стояла кучка каких-то людей, явно не из моих собственных отрядов. Это были хорошо сложенные парни, все молодые и крепкие, и у всех было с собой оружие. Мне показалось, что я догадался, что им нужно, еще до того, как один из них — это был тот паренек, который отвозил мое послание Кинмарку, — шагнул к моему стремени.

— Сир, милорд Артос, мы можем поговорить с тобой?

— Думаю, да.

Я спешился и, передавая Ариана своему оруженосцу, лишний раз похлопал старого жеребца по шее, потому что внезапно почувствовал себя виноватым в неверности.

— Побудь вместо меня, — бросил я Кею и, сделав незнакомцам знак следовать за мной, направился к своим покоям.

Фонарь был уже зажжен, и в глиняной жаровне пылало небольшое пламя; я подсел к ней, протягивая над огнем закоченевшие от поводьев руки, — потому что мягкая погода прошедшего дня начинала сменяться промозглой сыростью — и посмотрел на столпившихся передо мной молодых людей.

— Ну? Что вы хотели мне сказать?

Тот, что был моим посыльным, ответил за всех.

— Сир, мы принесли тебе наши мечи, мы хотим присоединиться к Товариществу, которое служит под твоим началом.

Я взглянул в их пылкие и серьезные лица.

— Вы все очень молоды.

— Фион — самый младший из нас, а ему в следующем месяце будет восемнадцать. Мы все — взрослые мужчины, и у нас есть свое собственное оружие, милорд Артос.

Я наклонился вперед, по очереди всматриваясь в их лица.

То, что я увидел, мне понравилось, но, несомненно, все они были очень молоды.

— Выслушайте меня, — сказал я. — Отдать мне свои мечи можно двумя путями. Да, мне нужны люди для Товарищества; мне всегда нужны люди для Товарищества. Но мне нужны также…. — я заколебался, подыскивая слово, — вспомогательные и нерегулярные подразделения; люди, которые будут служить мне в легкой коннице, в отрядах лучников, разведчиков и копейщиков и служить так же верно, как мои Товарищи служат мне в тяжелой коннице; люди, которые в случае необходимости последуют за мной за пределы своего родного края и пробудут со мной так долго, как я буду в них нуждаться, — все это время зная, что как только я смогу отпустить их, через год, через два, через три, они будут вольны вернуться к своим домам. Для тех, кто пойдет за мной как мои Товарищи, все будет совсем по-другому. От них я потребую верности мне и друг другу, только и навсегда — или по меньшей мере до тех пор, пока последний сакс не уйдет с последнего мыса британского побережья. Мы — братство, и для нас не может быть никаких уз вне этого братства и никакого освобождения после нескольких лет. Если судить по вашим лицам, вы именно такие люди, к каким стремится мое сердце, и я с радостью приму ваши мечи в том или ином качестве; но прежде чем решиться, во имя Господа, подумайте. У вас еще вся жизнь впереди, а потом вы не сможете отступить с честью.

Они переглянулись; один из них, рыжеволосый юноша, облизнул нижнюю губу, другой нервно затеребил рукоять своего кинжала.

— Идите домой, — сказал я. — Обговорите все, не решайте сразу — утро вечера мудренее — и приходите ко мне завтра.

Еще один покачал головой.

— Мы пришли сегодня вечером, чтобы сложить наше оружие к твоим ногам, и мы не вернемся к своим очагам, пока все не будет решено. Позволь нам несколько мгновений посовещаться у твоего порога, милорд Артос.

— Конечно, совещайтесь, сколько хотите.

Я вытащил кинжал и принялся начищать его полой своего плаща, отрешаясь от них и от их совещаний. Они отошли к проему двери, и какое-то время до меня доносилось негромкое бормотание их голосов. Потом я услышал топот их ног по полу и, подняв глаза, увидел их снова перед собой. Юноша, который был моим посыльным, стоял немного в стороне от остальных, и с ним еще двое. Как и прежде, он говорил за всех.

— Милорд артос, мы посоветовались между собой и решили.

Те, что стоят за моей спиной, будут верно служить тебе вторым из путей, которые ты предлагаешь. Они связаны узами, которые нельзя разорвать, у двоих есть жены и дети — но мы трое, Финнен, Корфил и я, Брис, сын Брэдмана, свободны от всяких уз, и поэтому с радостью возлагаем на себя твои. Если ты возьмешь нас к себе в Товарищи, то мы будем твоими под Алым Драконом, не думая больше о том, чтобы снова сидеть у своих старых очагов.

А еще один спросил:

— Нужно ли давать какую-либо клятву? Какой бы она ни была, мы дадим ее.

— Вы уже поклялись достаточно, — ответил я.

И вот так было положено успешное начало сбору, предсказанному Кинмарком, сбору, которому суждено было продолжаться на всем протяжении тех немногих месяцев, что ждали нас впереди, и после которого, с возвращением весны, за моей спиной оказалось довольно внушительное войско.