Юранд умер несколько дней спустя. Целую неделю совершал ксендз Калеб службы над его телом, которое совсем не разлагалось, в чем все усматривали чудо Божье, и целую неделю Спыхов был полон гостей. Потом наступило время тишины, какая всегда бывает на похоронах. Збышко ходил в подземелье, а иногда в лес, с арбалетом, из которого, впрочем, не стрелял; так все ходил и ходил он, точно в самозабвении, но однажды вечером пришел в комнату, где сидели с Мацькой и Главой девушки, и внезапно сказал:
— Послушайте, что я скажу. Печаль никого не красит, а потому лучше вам возвращаться в Богданец и Згожелицы, нежели сидеть тут в печали!
Настало молчание, потому что все угадали, что разговор будет очень большого значения, и только через несколько времени Мацько заговорил первый:
— Нам лучше, но и тебе тоже лучше.
Но Збышко встряхнул своими белокурыми волосами.
— Нет, — сказал он, — Бог даст, вернусь в Богданец и я, но теперь надо мне собираться в другой путь.
— Эх, — вскричал Мацько, — я говорил, что конец, а выходит, что не конец. Побойся же ты Бога, Збышко.
— Ведь вы же знаете, что я дал обет.
— Так это и есть причина? Нет у тебя Дануси, нет и обета. Смерть разрешила тебя от клятвы!
— Моя бы смерть меня разрешила, но не ее. Я клялся перед Богом рыцарской честью. Чего же вы хотите? Рыцарской честью.
Каждое слово о рыцарской чести производило на Мацьку как бы волшебное действие. В жизни своей, кроме заповедей Божьих да церковных, он руководствовался не многими иными, но зато этими несколькими руководствовался неуклонно.
— Я тебе не говорю, чтобы ты не сдержал клятвы, — сказал он.
— А что же?
— А то, что ты молод и что времени у тебя на все хватит. Поезжай теперь с нами; отдохнешь, от горя и скорби оправишься, а там и поедешь, куда захочешь.
— Ну так я вам скажу, как на исповеди, — отвечал Збышко. — Езжу я, сами видите, куда надо, говорю с вами, ем и пью, как каждый человек, но по совести говорю, что внутри себя, в душе, не знаю, что делать. Одна грусть во мне, одно горе да горькие слезы, так сами из глаз и катятся.
— Так вот, тебе между чужими и будет всего хуже.
— Нет, — сказал Збышко. — Бог видит — в Богданце я совсем зачахну. Уж если я вам говорю, что не могу, — значит, не могу. Мне война нужна: в бою легче забыть. Чувствую, что как только исполню обет, так смогу сказать той душе святой: я все сделал, что обещал тебе. И тогда она меня оставит. А до тех пор — нет. В Богданце вы меня и на веревке не удержите…
После этих слов в комнате стало тихо, так что слышно было, как у потолка жужжат мухи.
— Чем ему чахнуть в Богданце, пусть лучше едет, — сказала наконец Ягенка.
Мацько заложил обе руки за голову, как делал всегда в минуты большой озабоченности, потом тяжело вздохнул и сказал:
— Эх, господи боже ты мой!..
Ягенка же продолжала:
— Збышко, но ты поклянись, что если Господь сохранит тебя, то ты не останешься здесь, а вернешься к нам.
— Отчего же мне не вернуться. Конечно, мимо Спыхова не проеду, но здесь совсем не останусь.
— Дело в том, — продолжала девушка тихим голосом, — что, если тебя заботит гробик, так мы отвезем его в Кшесню…
— Ягуся! — взволнованно вскричал Збышко.
И в порыве восторга и благодарности упал к ее ногам.
Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления