Часть 7

Онлайн чтение книги Мемуары
Часть 7

/ Первый контакт. / Наместник, имевший приказ обсуждать со мной все дела, к каким у меня будет хоть какой-нибудь интерес, как только получил письмо, тотчас же показал его мне и спросил меня, что ему следует на него отвечать. Я попросил его сообщить тому, что если тот пожелает выслать ему паспорт на одного человека, он прикажет какому-нибудь Офицеру направиться по дороге на Рокруа, чтобы постараться завершить вместе с ним это дело полюбовно. Монталь и не требовал ничего лучшего, он тут же отослал ему паспорт с пробелом на месте имени Офицера; Наместник заполнил его моим, по нашей с ним договоренности. Я сей же час вскочил в седло, чтобы даром не терять времени, и прибыл в Рокруа к вечеру; Монталь, никогда меня раньше не видевший, был сильно поражен, когда, читая мой паспорт, обнаружил там имя человека, объявившего ему войну. Так как он был сообразителен, то ни на один момент не усомнился, что я бы не явился ни с чем. Он поостерегся, тем не менее, это мне демонстрировать. Это было бы с его стороны совсем несообразительно, напротив, притворившись исполненным сердечности, он учтиво упрекнул меня в том, что я поверил одному из моих солдат вопреки его заверениям. Он мне сказал в то же время, что теперь я сам прекрасно увидел, как из-за этого я один стал причиной пролитой крови; он старался противодействовать этому, пытаясь донести до меня правду; но, наконец, поскольку дело было сделано, и здесь ничего уже нельзя было исправить, все, что мы должны сделать в настоящее время, так это больше доверять друг другу; то качество противников, что мы на себе носим, не отнимает у нас человечности и даже благовоспитанности; они должны даже больше присутствовать в нас, когда нам есть о чем договориться одному с другим, потому что между честными людьми, какие бы разные стороны они ни занимали, далеко не помешает привлечь к себе уважение своего противника и всячески заботиться о его отыскании.

Его мина вовсе не отвечала мягкости его слов. Она абсолютно не была привлекательна в том роде, что у него скорее был вид сатира, чем воспитанного человека. Однако, так как никогда не следует судить об особе по внешнему виду, а кроме того, я начал замечать по манере, в какой он обернул свой комплимент ко мне, что если он умел славно биться, когда видел перед собой врага, он совсем недурно умел и говорить, когда в этом являлась надобность, потому я держался настороже, из страха, как бы мне не случилось обронить какое-либо слово, которое он смог бы использовать против меня. И так как я знал, что, за исключением великой добродетели, чрезвычайно редкой в том веке, в каком мы живем, не было ни единой персоны, что не была бы в восторге от лести, я начал ему ее расточать. Я особенно распространялся по поводу его бдительности и его активности, и, желая защититься от моих похвал, поскольку не принято было аплодировать самому себе собственным молчанием в подобных ситуациях, он хотел было что-то возразить, но я сказал, что ему не пристало опровергать оценку Месье Принца бессмысленной скромностью; поскольку он выбрал именно его предпочтительно перед столькими другими последователями его партии, значит, это верное указание на то, что он его знал не менее хорошо, чем я сам.

/ Лесть. / Все это были только речи, и даже речи достаточно бесполезные, когда бы они не вели к цели. Однако, так как никогда так хорошо не втираются в доверие к определенным особам, как расточая им льстивые слова, что самолюбие частенько заставляет их принимать за истинную правду, если я и упорствовал в продолжении этих восхвалений, то совсем недолгое время; напротив, я решил возобновить их в нужное для меня время. После этого мы заговорили о деле, что привело меня к нему, а так как ему нужно было также урегулировать кое-что с Наместником Ретеля по поводу контрибуций, а я возложил на себя заботу и об этих переговорах, точно так же, как и о других, мы имели с ним несколько совместных обсуждений. Я нашел уместным в этих новых разговорах осыпать его похвалами, что я оставил в запасе; я ему сказал, насколько же это обидно, что такой человек, как он, употребляет свою молодость на службу кому-то иному помимо его Короля. Я его спросил, на что ему было здесь надеяться, и кроме того, что его честь и долг были этим задеты, разве не правда, что Король мог сделать для него гораздо больше за один день, чем Месье Принц за всю его жизнь. Он был обязан согласиться в этом со мной, и, отбросив все другие разговоры, чтобы продолжить этот, я ему сказал, поскольку он признавал эту правду, он воистину дурно позаботится о своей судьбе и своей чести, если не постарается загладить все сделанное им какой-нибудь великой услугой. Он прекрасно мог понять, что под этим я подразумевал возвращение Рокруа в руки Короля. Это было вовсе нетрудно, но так как он хотел посмотреть, до каких пределов я намеревался дойти, либо из любопытства, может быть, также и потому, что он мог извлечь из этого больше преимущества, он слушал меня с величайшим вниманием, ни в какой манере не желая меня прерывать. Он принял даже вид некоторой покорности, будто бы уже наполовину был убежден в том, что я ему говорил.

/ Посулы. / Я поверил в это, по крайней мере, и, не желая задерживаться на столь хорошем пути после того, как я его так славно начал, по моему мнению, я сказал ему, хотя он мог бы адресоваться к другим, может быть, имеющим больше влияния, чем я, чтобы обеспечить ему доброе расположение Двора, предполагая, во всяком случае, что моя речь произвела на него какое-то впечатление, пропитание, какое я получал в течение некоторого времени от Месье Кардинала, давало мне к нему достаточный доступ, чтобы пользой ему послужить подле Его Преосвященства, если он пожелает мне в этом довериться; я получу от этого двойное удовольствие, поскольку вместе с услугой, какую я окажу Его Величеству, я надеюсь, мне удастся и завоевать его дружбу. Я не знаю, позволил ли он мне сказать все, что я хотел, дабы ловко выпытать мои мысли, или же действительно намереваясь мне поверить. Как бы там ни было, так как я не мог постоянно пребывать в молчании, а то, что я ему сказал, требовало ответа, он проговорил в конце концов, вынуждая меня сказать ему еще больше, что был какой-то резон во всем том, что я ему внушал; но, наконец, после того шага, что он сделал, казалось, не было больше дороги назад; вся его судьба теперь находилась в руках Месье Принца; он уже начал совершать значительные вещи ради него; из прапорщика, кем он был в его Полку, он возвысил его до достоинства Коменданта такого важного города, каким был Рокруа; Месье Кардинал, через чей канал текли все милости Двора, не будет в настроении ни сделать для него то же самое, ни даже близкое к этому; он был тверд, как гвоздь, когда заходила речь что бы то ни было отдать; я знал это лучше, чем кто-либо другой, я, кто прошел через его руки, и вот почему было бы бесполезно мне о нем рассказывать. Я ему ответил, что Его Преосвященство действительно считался достаточно скупым, и с моей стороны было бы безумием намереваться оправдывать его по этому поводу; тем не менее, в какой бы скупости он ни мог быть заподозрен, не надо было полагать, будто он упорствовал в ней, когда дело доходило до службы Его Величеству; надо быть уверенным по правде, что он не даст ему Наместничества сразу же после его расставания с Принцем; политика не допустит такой неуместной вещи; я его самого призываю в судьи, его, кому известно лучше, чем мне, что когда хоть раз человек замешан в бунте, требуется время, дабы изгладилась даже память об этом. Он прервал меня на этом слове и сказал — поскольку память об этом остается в душе, он считает меня слишком справедливым и бескорыстным, чтобы советовать ему такое примирение, какое навсегда оставит его под подозрением, а, значит, и соглашение ничему не послужит, и, следовательно, он гораздо лучше сделает, удержавшись там, где он был, чем перейдя в партию, где на него всегда будут смотреть, как на предателя; он был уважаем в своей, и так как с ним не будут так же считаться в партии Короля, ему надо было бы потерять или разум, или честь, чтобы позволить себе увлечься моими словами.

/ Отборные аргументы. / Другой на моем месте, может быть, и растерялся бы, и затруднился бы с ответом. Его возражение имело кое-какие основания, и, казалось, не так-то просто было бы его разрушить. Однако, так как редко можно заставить сбиться с толку человека, бьющегося во имя справедливости и ради правды, я заметил ему, что он, видимо, не понял, о чем я хотел ему сказать, поскольку он мне так ответил; когда я ему сказал, что Месье Кардинал не даст ему поначалу Наместничества, какое он сейчас фактически имеет, это вовсе не потому, что требовалось положить какой-то срок между вознаграждением и мятежом; когда Месье де Тюренн поднял оружие против Короля, ему далеко не сразу поручили командование армиями Его Величества, он целый год оставался без службы, но после наложения на него этого наказания он сделался более могуществен и более почитаем, чем никогда; Граф де Гранпре, Бюси-Рабютен и некоторые другие, кому случилось так же, как и этому Генералу, поднять оружие против Короля, все вернулись в милость, хотя поначалу рассудили бы некстати показывать особенно большое доверие к ним; эта политика не столько даже имела отношение к провинившимся особам, сколько к народу, постоянно следящему за всем, что происходило при Дворе. Не следовало выставлять на всеобщее обозрение, будто кто-то был в настроении короновать прегрешение, хотя частенько кое-кто бывал к этому и принужден; например, Кардинал был обязан сделать Графа д'Оньона Маршалом Франции, дабы отобрать у него из рук Наместничество; но хотя он и был возведен в это достоинство; так как сделано это было по принуждению, его и оставили при нем, как неприкаянного; гораздо лучше стоило претерпеть своего рода недолговременное покаяние и затем принимать милостивые взоры своего Принца, чем претендовать единым махом захватить все то, что предназначено истинным слугам Его Величества; все, что я сказал ему здесь, с ним непременно произойдет, если он захочет мне в этом поверить, и ему остается лишь позволить мне взяться за работу, чтобы вскоре увидеть ее успех.

Мне показалось, что он был более чем наполовину убежден моими резонами. Потому я наговорил ему еще и других, что я счел такими же убедительными, как и эти; в конце концов он меня спросил, что Месье Кардинал намеревался сделать для него, если он перейдет на его сторону. В те времена почти не говорили о Короле, как если бы его и вовсе не было. Его имя, разумеется, упоминалось в публичных актах, поскольку невозможно было действовать иначе, но если оно иногда и звучало на устах людей, то это была как бы форма преданности или же просто манера говорить. Не знали, однако, что это будет один из самых великих Королей, каких когда-либо знала Франция, и самый достойный ею повелевать. С момента, когда я осознал, что Монталь зашел настолько далеко, что задал мне этот вопрос, я счел мое дело почти решенным. Я не захотел, тем не менее, следовать его примеру, то есть, забегать вперед, как он это сделал. Я рассудил некстати делать ему еще какие-нибудь предложения, хотя и был наделен такой властью. Я побоялся, как бы он не уверился в том, будто бы я явился специально ради этого. Вот почему, оставаясь наиболее сдержанным, чем когда-либо, я ему ответил, что он спрашивал меня о деле, превосходившем мои полномочия; когда бы я вмешался в это и принялся ему что-то говорить, все это были бы лишь предположения, и я сам не был бы уверен в своих утверждениях; а я не тот человек, чтобы высказывать вещи, которые впоследствии могут быть опровергнуты; мне нужно его позволение написать об этом ко Двору, если он хочет, чтобы я высказался с полной ясностью. Он мне заметил, что я прекрасно изображаю хитреца, а он и не ожидал меньшего от человека вроде меня; это, однако, было совершенно бесполезно с ним, потому что он умел разгадывать загадки, хотя бы и не хотели этого за ним признать; он весьма крупно ошибется, если я не прибыл в Шампань специально для того, чтобы его совратить; он не скажет мне ничего больше, потому что я не тот человек, кто признался бы ему в чем бы то ни было; однако я бы сделал это, если был бы так же чистосердечен, как и он, и это послужило бы больше, чем я могу себе представить, в продвижении моих дел.

Он не смог меня убедить, хотя и прикладывал к этому столь великие обещания. Я знал, что ничего не следует больше опасаться, чем советов врага; итак, я по-прежнему, как и должен был, оставался сдержанным, он же мне сказал в завершение, что я раскрою ему мой секрет, когда сочту нужным. Я снова спросил его, желает ли он, чтобы я написал, или нет, и когда он ответил мне, что я сделаю все, что угодно, но у него в этом нет никакой надобности, я нашел его ответ лукавым, потому что он мог означать две совершенно различные вещи. В самом деле, он мог подразумевать под этим, что так как секрет Кардинала у меня в руках, мне было бессмысленно притворяться, якобы мне надо о нем у него спрашивать. Он мог подразумевать также, что какой бы ответ я ни получил от Его Преосвященства, его самого он никак не будет касаться. Как бы там ни было, так как мы всегда тешим себя надеждой на то, что нас касается, я придерживался первого значения, не пытаясь еще глубже проникнуть в его намерения.

Мы согласились, однако, как он, так и я, что отныне будет соблюдаться доброе перемирие между его войсками и моими. Это вовсе не было трудно, поскольку мы оба находили в этом наше преимущество, а к тому же, после того, как я сам подал повод к жестокости, проявлявшейся и с одной, и с другой стороны, я уже начинал тайно себя в этом упрекать. Я не выказал себя столь же сговорчивым по статье о контрибуциях; не то чтобы у меня было к этому бесконечное число резонов, но просто я желал иметь предлог вернуться его повидать. Он уже торопил меня с отъездом, из страха, как бы, позволив мне более долгое проживание подле него, он не сделался бы подозрительным Месье Принцу. Он знал, что тот был ловок и хитер, а так как заинтересованность и амбиция подтолкнули его самого на совершение множества вещей, противных его долгу, нужен был всего лишь пустяк, чтобы заставить его поверить, что и другие на него похожи. Я счел некстати задерживаться дольше против его воли, и когда я ему сказал, что могу еще вернуться навестить его по делу о контрибуциях, он мне бросил в ответ хорошенько принять мои меры и возвратиться только в этот раз, поскольку он не желал бы видеть меня еще дважды в городе.

/ Цена предательства. / Я прекрасно понял по этой речи, насколько он хотел, чтобы на этот раз я дал ему знать обо всем, что у меня было на сердце; а когда я отдал об этом отчет Месье Кардиналу, а также и обо всем произошедшем в течение нашей встречи, он прислал мне новые инструкции в отношении моего поведения в этом деле. Во-первых, я должен был предложить ему Роту в Гвардейцах и двадцать тысяч экю в звонкой монете при условии, что он пожелает сдать ему Рокруа; Его Преосвященство добавлял к этим двадцать других тысяч экю и аббатство в семь или восемь тысяч ливров ренты для одного из его детей, как только он будет в возрасте ими обладать. Рота в Гвардейцах и сорок тысяч экю были уже кое-что, поскольку здесь можно было не опасаться никакого крючкотворства, но едва я увидел обещание аббатства в будущем, как сразу же рассудил, что это очень сомнительно. Он был человеком, знавшим себе цену и обращавшим гораздо большее внимание на то, что можно потрогать, чем на все обещания в мире. Кроме того, так как он знал характер обещавшего, и если тому захочется изменить своему слову, он не сможет заставить того это слово сдержать, он поостережется включать эту статью в общий счет. Я выразил мои ощущения по этому поводу Его Преосвященству, но не в той манере, что могла бы его рассердить, если бы я был в состоянии говорить с ним, как я бы хотел; но так как я не мог с ним общаться иначе, чем через Гонцов, и у меня просто не было времени дожидаться от него ответа, мне приходилось придерживаться того, что он мне приказал. Я нашел средство вернуться повидать Монталя, как я ему и говорил, под предлогом завершения дела о контрибуциях. Поскольку в те времена в это вовсе не вмешивались Интенданты, как они делают это сегодня, это было делом Наместников, и даже их личным делом, потому что Кардинал большинству из них оставлял доход от их барышей на условии содержания их Гарнизонов. Это послужило причиной тому, что развелось столько же тиранов, сколько было Наместников, поскольку, так как они были мэтрами в их городах, они признавали приказы Двора только когда они были им приятны. Монталь принял меня довольно хорошо, дав мне этим понять, что он согласится на мои предложения или отвергнет их в соответствии с тем, выгодны они будут ему, либо накладны. Но когда я явился к нему с первым предложением из тех, что мне поручено было передать, он послал меня так далеко, что если бы я не сохранил в резерве еще двадцать тысяч экю и обещание аббатства, я тотчас же рассудил бы, что мне не добиться ничего хорошего подле него. Я счел кстати не выкладывать перед ним весь мой товар целиком, подражая в этом большинству лавочников, всегда приберегающих все их самое ценное напоследок. Однако, так как надежда, какую я имел, была совсем невелика, а я уже об этом говорил, я задумал дать знать Его Преосвященству, в каком положении оказались мои дела.

/ Дипломатическая болезнь. / Это было трудновато в том состоянии, в каком я находился; я не мог без разрешения отправить Гонца и еще менее получить ответ. Вот в таком-то замешательстве я и прикинулся больным и потребовал медика. Тот, кого прислал мне Монталь, либо по безграмотности, либо желая набить себе цену, сказал Коменданту, что я был серьезно болен. Я пожаловался на прилив крови, сопровождаемый сильными коликами; первое можно было определить по виду, поскольку стоило только бросить взгляд на то, что выходило из моего тела, и сразу же убедиться, правда это была или нет; другое было посложнее, поскольку нельзя же было взглянуть на то, что происходило в моих внутренностях, и приходилось полагаться на мое слово. Монталь распорядился отвести мне апартаменты у Советника, кто был его другом и его шпионом. Он доносил ему обо всем, что происходило в городе, и делал это так ловко, что никто его не опасался. Он получил приказ наблюдать за моей болезнью и отдавать ему отчет обо всем, что он о ней разведает.

Между тем, надо бы знать, что на протяжении года или двух лет я был подвержен почти женской болезни. У меня был внутренний геморрой, не доставлявший мне никакой боли, но извергавший из меня столь внушительное количество крови, что простыни, которыми я пользовался, казалось, были вымочены в крови зарезанного быка. Это было достаточно впечатляюще для Советника, кто был еще более безграмотен в медицинской науке, чем в практике крючкотворства, хотя и в ней он не отличался большими познаниями. Итак, стоило ему только увидеть содержимое моего таза, как он делал вид, будто навестил меня исключительно из сострадания к моей болезни, и тут же отправлялся передать этому Коменданту, что это будет чудо, если я из такого состояния выкарабкаюсь. Когда я так славно принял свои меры, только мое лицо могло бы меня предать. На нем абсолютно не отражалось никакой болезни, скорее, оно напоминало лицо Распорядителя Нон, кому заботливо подают добрый бульон по утрам для поддержания свежего цвета его физиономии. Тогда я распорядился закрыть все ставни в моей комнате под предлогом, якобы от яркого света дня мне становилось дурно. Так я начал походить на те мощи, какие дозволяется видеть лишь по большим праздникам; мои шторы были всегда задернуты, и едва я слышал, как кто-то входит в мою комнату, я испускал крики, как человек, умирающий на колесе, дабы отбить у них охоту там останавливаться. Наконец, отыграв мою роль в такой манере в течение двух или трех дней, я велел сказать Монталю, что непременно умру, по крайней мере, если он мне не позволит послать за одним хирургом в Париж; я его хорошо знал, и он уже вылечил меня однажды от той же болезни, и когда бы только он смог явиться вовремя, я надеялся, что он еще вытащит меня из этой хвори и на сей раз. Монталь не был ни Ле-Манцем, ни Нормандцем, ни Гасконцем, то есть, не принадлежал ни к одной из тех наций, какие почитаются самыми ловкими в Королевстве; он был откуда-то с берегов Луары, но от этого вовсе не был менее хитер; итак, либо он заподозрил, что моя болезнь была вызвана по заказу, либо он предпочел принять свои предосторожности после того, как предоставил мне разрешение, какое я у него выпрашивал; он приказал остановить моего камердинера, кого я отправил в Париж под предлогом вызова хирурга. Это произошло в лесу за первой деревней по выезде из Рокруа. Остановили его всего лишь три человека, и так как он прекрасно видел, что это был не отряд, он принял их сначала за воров, но он недолго придерживался этой мысли, потому что, не отняв у него денег, они удовлетворились тем, что обыскали его. Так как Монталь пребывал в своего рода нерешительности, был ли я действительно болен или нет, он, видимо, опасался, если бы он приказал забрать его деньги, как бы это не задержало его в пути, и не послужило причиной моей смерти. Как бы там ни было, эти искатели приключений ничего у него не нашли, потому как я предвидел, что такое может с ним произойти, и передал ему на словах все, что хотел довести до сведения Месье Кардинала; они позволили ему уйти и явились отдать отчет тому, кто их послал, в том, что ими было сделано. Это заставило его поверить, что я совершенно добросовестно болен, и он сам явился ко мне с визитом, как уже делал два или три раза; я же сказал ему угасающим тоном — если по воле Бога я буду отозван из этого мира, я умру удовлетворенным, лишь бы он пообещал мне вернуться на службу Короля; я больше не хитрил с ним, поскольку просто не имел на это времени; мои полномочия простирались лишь до тех пределов, чтобы предложить ему сорок тысяч экю вместе с Ротой в Гвардейцах, кроме того, ему дадут еще и аббатство для одного из его детей; предложение вполне заслуживало того, чтобы он над ним поразмыслил, поскольку он приобретет и состояние, и уважение, и в то же время ему позволят восстановить его честь.

/ Маршальский жезл. / Я прекрасно признал по виду, с каким он выслушал это предложение, что оно ему не было более приятно, чем первое. Однако, когда я еще сомневался, он рассеял все мои предположения тем ответом, что он мне немедленно дал. Он сказал мне, что не сумеет быть особенно благодарным Его Преосвященству за то малое уважение, какое тот питает к нему; должно быть, тот принимает его за вовсе никчемного человека, поскольку, далеко не приравнивая его к Графу д'Оньону, тот делает между ними столь огромное различие, какого нет, пожалуй, между Небом и Землей; одному он дал жезл Маршала Франции и пятьсот пятьдесят тысяч ливров, а другому предлагает сорок тысяч экю и должность примерно в ту же цену. Может быть, он хотел этим сказать, что Рокруа не стоил Бруажа, а Монталь не стоил Оньона; однако здесь он может здорово ошибаться, и когда бы даже Рокруа не стоил Бруажа, да будет ему известно, что Монталь стоит пятидесяти Оньонов; он просил бы меня, тем не менее, ему об этом не говорить, потому что он намного предпочитает прибегать к действиям, а не к угрозам; очень скоро он ему покажет, что значит его недооценивать, и его совсем не заботит, что он предупредил меня об этом заранее, потому что я в самом скором времени узнаю, что это была совсем не гасконада. Он сказал это мне таким тоном, что я понял — на сей раз он говорил от сердца и именно так, как думал. Я был сердит, что мои приказы не распространялись несколько дальше, поскольку прекрасно видел — только от этого зависела возможность его подкупить. Однако, так как у меня была надежда, что мой камердинер привезет мне добрые вести из Парижа, я употреблял все наилучшие резоны, какие только мог найти, дабы его умаслить. Мне не особенно это удалось, в таком он находился гневе, и покинул меня, насколько я мог судить, разъяренный против Кардинала; я же с великим нетерпением ждал возвращения моего человека, чтобы мне убраться назад в Ретель или же продолжить мои переговоры. Я направил его не прямо к Его Преосвященству. Я ему сказал поговорить, во-первых, с Бемо, дабы выяснить, пожелает ли Его Преосвященство, чтобы он предстал перед ним. Бемо сделался Капитаном его Гвардейцев; Шам Флери удалился недовольный в плохонький дом, каким он владел в окрестностях Шеврез, и где он проживает еще и сегодня. Я дал урок моему человеку, в какой манере он должен говорить с одним и с другим в случае, если его допустят к персоне Месье Кардинала. Так как я знал, что под каким бы то ни было резоном кто бы то ни было мог раскрыть их секреты, чаще всего Министры не желали подпускать к ним этого кого-то, я порекомендовал ему сказать сначала Бемо, что он должен замолвить словечко от моего имени Его Преосвященству, если он пожелает его выслушать; если же тот этого не пожелает, он скажет самому Бемо, когда он явится с ответом Кардинала, что тот конь, какого он распорядился себе купить, обойдется ему намного дороже, чем он предполагал; таким образом, ему самому решать, угодно ли будет ему иметь его за такую цену или же больше не думать о нем вовсе; если он положится в этом на меня, я буду щадить его кошелек, как мой собственный, или же совсем откажусь от торга. У него не было приказа говорить что-то большее Его Преосвященству, даже в случае, когда он сам с ним поговорит, но так как я был уверен, что этого вполне достаточно, дабы дать ему понять, что я хотел этим сказать, это были все инструкции, данные мной этому камердинеру, кто сам не знал, о чем здесь шла речь. Он, конечно, догадывался, так как не был болваном, что в этих словах заключена какая-то тайна, но сказать в точности, что же это было — вот этого он никогда не смог бы сделать, когда бы даже его допросили под присягой.

/ Миссия камердинера. / Он поговорил с Бемо, как я ему и сказал, и когда тот доложил о нем своему мэтру, Его Преосвященство скомандовал ему сей же час ввести его в свой кабинет. Мой камердинер обратился к нему с тем самым комплиментом, какому я его обучил, и этот Министр, тут же поняв, что все это означало, велел ему задержаться в Париже до нового приказа. Я, однако, по-прежнему продолжал изображать из себя больного, ожидая его возвращения с таким нетерпением, какое только можно вообразить. Монталь не наносил мне больше визитов, по всей видимости, свалив на Посла все негодование, какое он испытывал по отношению к мэтру; однако прошло уже на два дня больше времени, чем потребовалось бы моему камердинеру для возвращения. Я не мог понять, что могло его остановить, и другие на моем месте, может быть, поняли бы ничуть не больше, чем я; но вот в чем было дело, и лишь осведомленный обо всем мог бы что-то отгадать. Месье Кардинал, распалившись гневом против Монталя за то, что тот пожелал заставить купить себя слишком дорого на его вкус, едва покинул моего камердинера, как дал знать втихомолку Месье Принцу о моем пребывании в Рокруа для заключения договора, но не того договора, что послужил предлогом к моему вояжу, но договора, ставящего под большое сомнение его преданность. Месье Принц, не пожелав остерегаться человека, кто всегда хорошо ему служил, пока его не уверят с другой стороны, и даже настолько полно, что после этого было бы невозможно в этом сомневаться, повелел тотчас же Майору этого города, всецело верному ему человеку, не только наблюдать за его поведением, но еще и останавливать всех едущих в Париж или возвращающихся оттуда. Он скомандовал ему также обыскивать их, какими бы паспортами они ни обладали, подписанными им самим или же Монталем, и если он найдет у них хоть что-нибудь подозрительное, он обязан отправлять их к нему, никому не отдавая отчета. Майор пунктуально исполнил все, что ему было приказано, и сильно бы меня этим затруднил, как я скажу через момент, если бы, увидев, что мне нечего больше было делать с Монталем, а, следовательно, и бесполезно задерживаться там дольше, я внезапно не решил воскреснуть. И так как я опасался решительно всего, что должно было бы произойти, поскольку слишком хорошо знал натуру Кардинала, я убрался оттуда, не ожидая возвращения моего камердинера.

/ Монталь остерегается. / Монталь, кому до всего было дело, уже заметил, с какой тщательностью Майор обыскивал всех подряд. Один городской лавочник даже подал ему жалобу, обвинив того в порче его ценных товаров под предлогом этого осмотра. Этот Комендант поговорил с ним об этом, как об излишней строгости в отношении некоторых особ, но это не помешало тому придерживаться прежнего поведения под предлогом, что они находились слишком близко к врагу, и он просто не мог делать что-либо чересчур тщательно. Монталь догадался, что тот ничего бы такого не делал, не имея на то высшего приказа. Это подозрение заставило его написать Месье Принцу, что я уже являлся в его город под предлогом контрибуций и некоторых враждебных действий между двумя партиями, выходивших за обычные пределы. Он хотел его этим предупредить; вот почему он говорил ему в то же время, что не подавал ему об этом известий раньше, потому что считал это столь незначительным делом, что не хотел его им попусту беспокоить; и без этого ему приходилось думать о достаточно большом количестве вещей, но, наконец, так как я предложил ему в последний раз, когда уже его покидал, Роту в Гвардейцах, сорок тысяч экю и аббатство для одного из его детей, при условии сдачи его города Королю, он счел своим долгом отдать ему в этом отчет.

Месье Принц нашел, что тот поздновато опомнился с рапортом ему об этих новостях. Он не был ему за это особенно благодарен, поскольку счел, что тот сделал это только потому, что мы с ним не смогли договориться. Он не осмелился, тем не менее, показывать тому, что он на самом деле думал, из страха, как бы это не приблизило его Сговор с Двором. Он удовлетворился, сообщив тому, что уже некоторое время назад был предупрежден об этом деле, но он никогда не сомневался, что Кардинал только даром потратит свои труды по отношению к нему. Такой ответ поразил этого Коменданта. Он тотчас уверился, что такие сведения Месье Принц мог получить, лишь заподозрив его, или же сам Кардинал передал ему их, дабы породить это подозрение. Он знал, что тот был как раз таким человеком, чтобы сыграть с ним шутку вроде этой, ведь именно этим тот и отличался превыше всего остального. Итак, заподозрив, что все это исходило именно от него, он испугался, как бы тот не подослал в его город какого-нибудь шпиона с письмами, адресованными мне, будто бы я там еще находился, и он буквально все привел в движение, дабы они не попали в руки его же Майора. Для этого дела он отрядил одного из своих друзей, по имени Мовийи, в поле с приказом не возвращаться в Рокруа до тех пор, пока тот не избавит его от страха, в каком он пребывал. Мовийи, кто был отважен, отобрал девять или десять солдат, столь же дерзких, как и он сам, и отправился с ними в разъезд в сторону неприятеля. Они запаслись провизией, дабы оставаться четыре или пять дней под открытым небом, если в этом будет нужда, для исполнения отданных им приказаний.

/ Козни Кардинала. / Но им не было необходимости задерживаться там так надолго; Кардинал, рассудив, что Месье Принц не тот человек, чтобы после переданного ему сообщения забыть принять свои меры предосторожности, выпроводил моего камердинера с пакетом, адресованным мне. Он надеялся, что тот попадет в западню, какую ему наверняка сумеют расставить. В остальном, так как он должен был полагать, что я уже возвращусь в Ретель, потому как я дал ему знать после первого возвращения из Рокруа, что Монталю не слишком нравится видеть меня рядом с собой, как я и говорил, он должен был опасаться, как бы мой камердинер, проезжая через первый из двух городов на его пути, не узнал, что я вернулся, а следовательно, и не поехал бы дальше; потому, за три часа до того, как выдворить его из Парижа, он послал еще и другого Курьера, кто ждал его в Фиме, на Постоялом дворе, где располагалась почта. Там этот Курьер сделал вид, разговаривая с моим лакеем, якобы он Комендант одной деревни в двух лье от Рокруа, и, попытавшись внушить ему лучшее мнение о своей персоне, он ему сказал, спросив его прежде, кто он такой, и не является ли он моим слугой, что он счастлив с ним встретиться, потому как ему нужно было передать мне письмо от имени Месье Кардинала; вот уже три дня, как ему это поручили, поскольку он рассчитывал уехать еще тогда, но его задержали неожиданные дела, и никто ему не сказал, было ли оно срочное, и он дождался удобного случая усесться в почтовый экипаж, а тут так кстати приехал и он, чтобы мне его передать; и он вручит его прямо ему в руки, когда они будут расставаться.

Мой камердинер добродушно ему поверил, и они оба согласились путешествовать дальше вместе; этот фальшивый Комендант помешал ему, когда они проезжали через Ретель, осведомиться, вернулся я или нет. Он сказал ему, что, по его сведениям, я еще был в Рокруа и даже не так-то скоро оттуда выеду. Он устроился даже таким образом, дабы кто-нибудь из прохожих не сказал ему о моем возвращении, что сообщил ему о прибытии туда лишь после того, как дверцы были закрыты. Этот Курьер имел приказ пропускать их обоих, не препровождая к Наместнику, кто, осведомляясь о моем человеке, кем он был и куда направлялся, не преминул бы в то же время сократить его вояж, сообщив ему, что он не должен ехать меня искать так далеко. Итак, все вполне удачно складывалось, к полному успеху намерений Кардинала; эти два человека продолжали их путь и остановились за три лье от Рокруа. Фальшивый Комендант сказал ему там, когда они меняли лошадей, что он хотел бы отдать ему письмо, о каком он ему говорил, потому что прежде чем явиться в свое расположение, он желал заехать навестить своего друга Офицера, стоявшего в деревне в полу-лье оттуда. Мой камердинер по-прежнему ему поверил, и, с большой заботой спрятав это письмо вместе с другим в подушках седла его коня, он продолжал свой путь, абсолютно не подозревая о поджидавшем его несчастье. Однако, не проехал он еще и одного лье, как попал в руки Мовийи, кто остановил его вместе с его форейтором.

/ Опасные письма. / Он хотел показать тому паспорт, полученный им от Монталя и равно действительный как на дорогу туда, так и обратно, но тот обратил на него не больше внимания, чем на пустую бумажку, и отвел их в лес, что был тут же, совсем рядом. Они оба поверили, что настал их последний час и, должно быть, Мовийи и его люди были разбойниками, раз уж они не имели никакого почтения ни к тому паспорту, какой им хотели показать, ни к тому, подписанному Королем, о каком им сказали. Но у них сразу исчезло это впечатление, когда, обыскав их и не тронув их денег, те принялись рыться в их одеждах и их башмаках, выясняя, не запрятали ли они туда какое-нибудь письмо; по меньшей мере, они заподозрили именно это, потому как те шарили за подкладками и в других местах, где они могли бы его спрятать. Все это породило множество опасений у моего камердинера, так как он прекрасно знал, что письма у него имелись, и даже догадывался, что они были очень важными, так что с чем большей заботой они искали, тем больше он предвидел, в какую он попал страшную опасность. Итак, Мовийи, заметив, как он был смущен и как его била дрожь, начал угрожать убить его, если он сам не укажет, куда он спрятал свои письма; тот обыскал его с ног до головы и не смог их обнаружить. Тот не сообразил еще заглянуть в седло его коня, но видя, как его смятение скорее постоянно увеличивалось, чем уменьшалось, а это прекрасно показывало, что его дела были не слишком хороши, в конце концов приказал расседлать двух коней. Мой камердинер не стал ожидать ничего большего, чтобы во всем признаться. Стоило ему увидеть, как Мовийи начал кромсать седельные подушки ножом, как он бросился перед ним на колени. Мовийи приказал привязать их обоих к дереву и отвез эти письма Монталю; когда этот Комендант нашел их оба зашифрованными, он приказал их себе расшифровать тому же Мовийи, кто отлично разбирался в этом деле. Тут он увидел, что одно из них было адресовано ему, как если бы он состоял в большом заговоре с Кардиналом; Его Преосвященство указывал ему — претендуя, что письмо попадет в руки Месье Принца, а вовсе не в его собственные — что он должен поторопиться заключить с ним договор, поскольку это будет ему гораздо выгоднее, чем постоянно откладывать, как он поступал; чем больше времени он с этим затягивает, тем больше он сам теряет; он прекрасно знает, что ему было обещано, как только он проведет три месяца в его доме; от тех условий не отступят ни на йоту, и он может так же смело на это полагаться, как если бы все было уже сделано, данное ему слово будет сдержано. Другое письмо было для меня и соотносилось с этим; оно содержало также большие обещания по моему поводу, если я завершу то, что так похвально начал.

Невозможно описать тот гнев, в какой пришел Монталь при виде этих двух писем. Он отправил Мовийи назад в лес, где тот оставил двух человек, и, скомандовав ему отпустить форейтора на свободу, приказал привезти в город моего камердинера. Он велел бросить его в подземный застенок, и окажись я тогда в его руках, я уверен, он поступил бы со мной ничуть не лучше, настолько он был разозлен столь огромным надувательством. Он держал там совет с Мовийи, как он должен обойтись с заключенным, и когда тот порекомендовал ему отправить его к Месье Принцу вместе с письмами, Монталь последовал его мнению. Тот сказал ему в объяснение своих резонов, что если этот Принц будет оповещен кем-то другим о том, что произошло, он, может быть, поверит в существование какой-то тайны во всем этом, поскольку сам он вовсе его об этом не предупредит; хорошо бы дать ему знаки своей доброй воли, лично выдав ему носителя этих писем; пусть он подвергнет его допросу, если пожелает, дабы вытащить из него правду; он даже должен просить его это сделать, уверив таким образом Принца, что ему нечего бояться.

Монталь, уступив его первому мнению, уступил еще и этому; Мовийи сам конвоировал моего камердинера, и, переправив его через Арденны, за Филипвиль, он явился в Намюр, где рассчитывал найти Принца де Конде. Не найдя его там, как он предполагал, он вынужден был добраться до Брюсселя; едва Месье Принц узнал о причине его вояжа, как сказал ему, что весьма признателен Монталю за такое его поведение, ничто не свидетельствовало бы лучше о его невиновности, как выдача ему самому заключенного; он позаботится вытянуть из него правду, а когда его приготовят к повешению, может быть, он не будет особенно упорствовать в ее сокрытии. Но не было никакой необходимости ни приводить его в это состояние, ни применять к нему пытку, дабы заставить его признаться во всем, что он знал; как только Месье Принц его об этом спросил, он выложил ему все от начала до конца. Месье Принц взвесил все его слова и нашел их слишком наивными, чтобы их сопровождала какая-либо скрытность; итак, рассудив по тому долгому времени, какое Его Преосвященство удерживал его в Париже, что все это было сделано лишь для внушения ему самому именно такого мнения, якобы Монталь был подозрителен, он было вознамерился выпустить его, не причинив ему никакого зла. Но кто-то намекнул ему, что это повлечет за собой последствия; раз уж они вешают обычного шпиона, то еще больше резонов повесить человека, осуществившего такой злостный маневр; тут этот Принц оказался как бы в нерешительности, что же он должен был сделать.

/ Смерть невиновного. / Не то чтобы он недостаточно был расположен к строгости; он обычно так же мало заботился о жизни человека, как если бы это не был ему подобный; но на этот раз он рассудил, что этот человек, может быть, послужил инструментом коварства, сам того не зная; итак, он по-прежнему настаивал на его спасении, когда люди, еще более жестокие, чем он, говорили ему, что если он это сделает, он тем самым оправдает всех, замешанных в шпионстве; далеко не всегда то, что они передавали, исходило из их личного опыта, они переносили и передавали письма, чаще всего не зная их содержания; их неосведомленность, однако, их не спасала, поскольку их ежедневно вешали с этими письмами на воротниках — к тому же, он обязан таким удовлетворением по отношению к Монталю, поскольку, если он пренебрежет наказанием человека, кому ничего не стоило погубить того в его собственных глазах, тотчас же можно будет поверить, и он сам поверил бы первый, если бы встал на место других, что он нашел его невиновным; тем не менее, он не мог быть таковым без того, чтобы этот Комендант не был преступником; таким образом, если он намеревался оправдать одного, он неизбежно обвинял другого. Принц де Конде оказался в сильном замешательстве после всего этого, и так как он нуждался в Монтале и не желал его обижать, он вернул ему узника, дабы тот делал с ним все, что ему заблагорассудится. Монталь счел делом своей чести его повесить, из страха, как бы его не обвинили в сговоре с ним, а заодно и со мной. Итак, устроив эту казнь среди бела дня, в присутствии всего своего Гарнизона, он не боялся больше, что этот бедняга скажет что-нибудь против него, поскольку мало того, что он никогда ничего не знал из того, что я проделывал там, теперь его просто не было больше на свете, чтобы что-то сказать.


Разнообразные настроения


/ Настроения Парламента… / Я узнал эту новость в Париже, куда рассудил кстати вернуться, увидев, что мне нечего было больше делать в Ретеле — я был этим страшно сокрушен, зная, что именно я стал причиной смерти этого бедняги; но, наконец, не в силах тут что-либо сделать, я заказал заупокойные молитвы по нему, и это было все, что я мог теперь предпринять для облегчения его души. Я нашел Кардинала завершившим супружество его племянницы с Месье Принцем де Конти, несмотря на множество препятствий как со стороны Месье Принца, так и со стороны Рима. Ставленники Дома Конде, кто были по большей части членами Парламента, воспротивились намерению Его Преосвященства отдать достояние этого Дома Принцу де Конти. Они утверждали, — каким бы значительным оно ни было, это совершенно справедливо, если бы оно могло быть достаточным на выплаты им самим. Принц де Конде втихомолку побуждал их к действиям, дабы отнять у своего брата всякую надежду им когда-либо обладать. Он был взбешен из-за его женитьбы и яростно писал ему по этому поводу. Кардинал не желал больше никаких разбирательств с этим Корпусом, неоднократно пытавшимся полностью разорить его самого, потому-то он не осмеливался больше распоряжаться этим достоянием, видя, как тот противится этому наибольшей своей частью; так как именно с этого, однако, начали совращать Принца де Конти, нужно было подыскать что-то другое, дабы восполнить этот недостаток. Самое простое было дать ему пенсион на те бенефиции, какими он владел; а владел он самым прекрасным Аббатством Королевства в смысле дохода, а именно — Сен-Дени; Кардинал хотел бы сохранить его для себя, избавленным от всякого пенсиона, но необходимость обязывала его или разорвать эту свадьбу, или же возложить на это аббатство пенсион; это была поистине странная схватка между его скупостью и его политикой. В самом деле, тогда как его скупость желала, чтобы он не делился ни с кем куском, который он еще не находил слишком крупным для себя, хотя он стоил никак не меньше пятидесяти тысяч экю ренты, политика же внушала ему, что он никогда не сможет сделать слишком много для обеспечения себе спокойного будущего, где ему еще предстояло, быть может, встретиться с многими препятствиями на его пути. Он знал, что могут еще случиться большие перевороты в его судьбе и, по меньшей мере, получить Принца крови в качестве мужа его племянницы, для него будет не только укрытием от многих людей, но даже и от самого Принца де Конде. Он тешил себя мыслью, что в какой бы гнев тот ни пришел против него, по всей видимости, он не пожелает уничтожить дядю жены собственного брата, особенно если у них появятся наследники, на что он очень надеялся.

/ … Двора, Рима… / Эти резоны взяли, наконец, верх над его скупостью, хотя обычно его скупость торжествовала над всякого сорта резонами; итак, когда Его Преосвященство не думал больше ни о чем ином, как провести этот пенсион в сто тысяч франков настолько же за счет указанного аббатства, насколько и из других бенефиций через одобрение Двора Рима, он наткнулся там на такие препятствия, о каких и не думал. Этот Двор вовсе не любил Францию, что для него довольно-таки обычно, поскольку он состоит по большей части из подданных Его Католического Величества, которые не умеют отделаться от предвзятостей, определенных их происхождением — этот Двор, говорю я, не слишком хорошо расположенный к нашему, устроил этому Министру пустую ссору, лишь бы не предоставлять ему того, о чем он просил. Он высказал ему, что до того, как претендовать на предоставление ему какой-либо милости, он должен привести себя в состояние ее заслужить; а это не достигается тем, что он проделывал во всякий день, поскольку ему, кажется, доставляет удовольствие огорчать его вместо расположения его к благожелательности. Кардинал не знал, что ему хотели этим сказать — он всегда был обходительным с ним, по меньшей мере, когда мог согласовать это со своими интересами; итак, вынужденный попросить объяснений, он узнал, что поводом для этих жалоб было заточение Кардинала де Реца. Этот Двор заявлял, дабы прикрыть свой отказ, что Король не вправе держать в оковах человека, одетого в пурпур, без уклонения от своего долга по отношению к Его Святейшеству; только он является Высшим Судьей Кардиналов, и только ему, следовательно, принадлежит право их наказания, предположив, разумеется, что смогут доказать, якобы они манкировали их долгом.

Вина этого заключенного была достаточно очевидна, поскольку стоило лишь бросить взор на его поведение, чтобы увидеть, насколько оно всегда было удалено от того, что требовало от него его положение; но Кардинал не пожелал входить в эти детали, потому что Франция, претендовавшая ни перед кем не отвечать за свои действия, кроме как перед Богом, такого бы не потерпела; ему нужно было отыскать другую уловку, дабы ублаготворить Двор Рима. Ему приходилось сдерживаться в течение, уж и не знаю, какого времени, прежде чем получить для себя эту милость; но Его Преосвященство добился своего в конце концов, и пенсион прошел через одобрение Двора Рима, но едва был заключен этот брак, как Саразен потребовал обещанного ему вознаграждения.

/ …Саразена… / Оно должно было состоять из двух вещей, как я говорил выше, из аббатства и из наличных денег — он кричал, что ему не было дано совсем ничего после столь великой услуги; однако, так как он имел дело с человеком, кто всегда отдавал как только можно меньше, все, что он смог из него вытянуть, оказалось маленькой бенефицией в пять сотен экю ренты; он вновь закричал против такого скудного подарка и какое-то время не желал его принимать, но Кардинал ему передал, что если он будет настолько безумен, чтобы демонстрировать свое отвращение, он распрекрасно может вообще ничего не получить; тогда он ее взял в счет будущей расплаты и затаил надежду на остальное. Кардинал обещал ему деньги, как я уже говорил, и он потребовал их от него, провозглашая, что у честного человека должно быть одно слово. Он говорил ему самому относительно бенефиции, что она оказалась совсем не так доходна, как обещал ему Кардинал, когда переманивал его на свою сторону, но так как сказано это было в двусмысленных словах, какие могли быть подвержены разным объяснениям, Кардинал полностью отказался от первого смысла, дабы перейти к совсем иному. Кардинал, кто был плодотворен на изобретения, особенно когда вставал вопрос об изыскании предлога, под каким можно было бы не сдержать данное слово, не стал забавляться разговорами о том, что тот дурно истолковал то, что он ему сказал. Напротив, он ему сказал, что тот совершенно прав, придерживаясь того, что ему было обещано; значит, речь шла о том, чтобы посчитаться друг с другом, дабы тот, кто окажется должен своему компаньону, был бы обязан расплатиться. Саразен спросил, какой же счет существовал между ними, чтобы говорить с ним в таком роде; ему казалось, они никогда вместе ничего не делили так, чтобы вскоре был представлен счет. Его Преосвященство ему ответил, что так оно и было, и он ему кое-что напомнит в настоящее время; он просто обладал более доброй волей, чем тот; итак, не принуждая его задавать себе вопросы, он откровенно соглашался, что пообещал ему деньги, при том, что тот ему поможет устроить свадьбу его племянницы с его мэтром; он даже утвердил сумму в десять тысяч экю, или, если он ошибся, тот здесь же может ему возразить; но после того, как тот согласится с этой правдой, а он не сомневается, что тот так и сделает, тот будет обязан в то же время признать, что она была более, чем выплачена; тот, может быть, припомнит, или, по меньшей мере, он должен был бы об этом помнить, поскольку еще совсем недавно все это произошло; эта сумма даже прошла, так сказать, через его руки, поскольку это он посоветовал часть ее израсходовать; он не мог упустить из памяти подарки, что были поднесены Советнице; он не должен сомневаться в том, что это было сделано за его счет, поскольку, когда кто-либо пообещал десять тысяч экю ради дела, не должно верить, по крайней мере, не рискуя впасть в грубую ошибку, что эта персона была бы достаточно глупа, чтобы отдать на это же двадцать тысяч.

Саразен прекрасно понял по этой речи, что со всех сторон он остался ни с чем, и тот совет, какой он мне дал обратиться к этой женщине, дабы убедить Принца де Конти сделать то, что мы желали, послужит этому Министру предлогом не отдавать ни единого су из того, что он ему наобещал; итак, совершенно взбесившись против него, он начал говорить о нем все самое скверное, до чего он мог только додуматься.

/ …Принца де Конти… / Кардинал об этом знал и был совершенно готов его покарать, но, приняв во внимание, что ему самому будет неудобно это сделать, поскольку у того был справедливый повод жаловаться на него, он сделал это чужими руками, казалось, не приняв в том никакого участия. Он дал знать украдкой Принцу де Конти, по какому поводу этот человек так распоясался против него, а так как это означало, как ни в чем не бывало, сообщить ему, что личный интерес сделал того предателем по отношению к нему, этот Принц в один момент забыл ту благодарность, какую он порой проявлял к нему за похвалы, что тот расточал ему в своих стихах, чтобы полностью отдаться своему негодованию. Правда, еще больше разозлил его против того Принц де Конде, строивший пикантные насмешки над его женитьбой. Так как обладание притушило большую часть его любви, а кроме того, вместо этих великолепных обзаведении, каких он наобещал себе в результате этого супружества, он увидел себя намного более нищим и более презренным, чем он был, когда обладал своими бенефициями, он взял однажды каминные щипцы и отвесил ими удар по голове Саразена; тот, зная, что у него гораздо лучшие ноги, чем у Принца, тотчас прибег к этому средству, дабы избежать возможного повторения удара. Он проворно пустился бежать, но его плащ случайно зацепился за что-то, прежде чем он смог выскочить из комнаты; он с усилием рванул его на себя и растянулся в трех шагах от той двери, через какую намеревался выйти. Принц де Конти тоже повалился на него, с таким жаром он его преследовал, и, нанеся ему еще несколько тумаков, он не перестал бы так рано его колотить, если бы люди, находившиеся в прихожей, не услышали поднятый ими шум и не явились посмотреть, в чем было дело. Они были страшно поражены, найдя их одного на другом; Принц по-прежнему сжимал в руке свои щипцы, а так как он свалился носом вперед, лицо его было слегка оцарапано. Его люди тотчас уверились, будто у Саразена хватило наглости защищаться от него. Итак, обрушив на него град ударов, они бы там же и прикончили его прямо перед Принцем, если бы он сам им в этом не помешал. Саразен, уже потерявший всякую ориентировку из-за той манеры, в какой обошелся с ним Принц, еще меньше понимая, зачем эти люди окончательно вышибали из него разум, сказал им, как бы обвиняя их в жестокости, что он был совершенно несчастен, поскольку они вот так сделали его ответственным за непостоянство их мэтра; когда он был влюблен, он не знал покоя, пока не женился на этой женщине, но теперь, когда она ему опостылела, просто удивительно, почему они заставляют его за это непомерно расплачиваться; и это было совсем неразумно, и то, что Принц вымещал на нем свою досаду из-за того, что Кардинал провел его на честном слове. Его речь объяснила этим людям, по какому поводу у них была размолвка, а когда слух об этом достиг ушей Кардинала, страх, как бы этот Принц не опротестовал свою женитьбу и как бы он не отправился к своему брату примиряться с ним, заставил его предложить ему командование над Армией Каталонии вместе со щедрым содержанием. Такое командование отнюдь не было большим подарком. Это не было больше тем, что представляло собой когда-то; мы не удерживали больше ничего в этой стране, и наши внутренние дивизии потеряли там Барселону вместе со всеми другими нашими завоеваниями. Двор предъявлял огромный счет по этому поводу к Графу де Марсену, на кого он возлагал всю вину из-за его измены; но так как после того, как он сбросил маску, он еще и удалился вместе с Принцем де Конде, он ничуть не печалился от того, что там о нем думали. Он вытягивал из Испанцев крупное жалование, утешавшее его за те потери, какие он мог бы иметь во Франции. Как бы там ни было, Принц де Конти позволил умаслить себя командованием, о каком я только что сказал; Саразен не смог стать свидетелем его триумфов, дабы воспеть их в своих стихах; он умер от горячки, вызванной печалью и позором от того, что с ним произошло. Он совсем недолго болел, его скрутило за какие-то четыре или пять дней; но до последнего момента он не переставал говорить то о Принце де Конти, то о Кардинале; он высказал о них все, что знал, разумеется, по отношению к нему, показывая тем самым, если он и умирает вот так в цветущем возрасте, то ему некого больше винить, кроме них. Они позволяли ему это говорить, веря, что незнавшие о происшедшем примут это за расстройство его мозгов; но ведь большинство-то знало, что оно должно об этом думать и судить, на его примере, когда бы даже они не узнали об этом гораздо раньше, насколько служба Вельможам была обычно неблагодарным делом.

/ …доброе настроение будущего Лейтенанта мушкетеров… / Месье Кардинал еще не потерял желания получить Роту Мушкетеров для одного из его племянников. Старший умер два года назад, как я тогда и сказал. Он оплакивал его, как женщина, и не мог и сейчас сдержать слез, когда о нем говорил. Между тем, хотя его младший не казался ему столь же годным к военному ремеслу, каким был тот, так как он надеялся, что в нем оправдается поговорка — «покуешь и кузнецом станешь» — он мне сказал однажды, что настолько был доволен мной, что хотя я еще и недавно сделался Капитаном в Гвардейцах, он не намерен позволять мне состариться на посту вроде этого. Он желал бы сделать нечто большее для меня, а так как я принадлежал к друзьям Месье де Тревиля, я должен бы постараться добиться его согласия на то, что эта Рота будет восстановлена в пользу кого-то другого; сам же он устроит передачу ее под командование старшего из племянников, что у него остались в настоящее время; а так как тот был еще молод, он не мог бы немедленно исполнять такие обязанности; таким образом, тот, кто будет при нем лейтенантом, будет соответственно и мэтром; он остановил свой взор на мне для замещения этого поста.

Я был тем более в восторге от его предначертания, что имел еще более скверное мнение о его племяннике, чем он сам. Он был вял и ленив превыше всего, что только можно себе вообразить; он не любил ничего, кроме праздности и доброго угощения; в остальном он не страдал отсутствием сообразительности и обладал довольно приятной внешностью, если не считать чересчур толстых ног для его возраста, уже предвещавших, что однажды он превратится в настоящего обжору, точно такого, каким его и видят сегодня. Итак, я, рассчитывал, если ему посчастливится добиться успеха в этом предприятии, я буду мэтром этой Роты не только, пока молодость его племянника отставляла его от службы, но еще и когда он достигнет зрелого возраста для такого занятия. Потому, возбужденный моим личным интересом действовать с горячностью по отношению к де Тревилю, я отправился пообедать с ним, чтобы посмотреть, нет ли надежды, что он станет посговорчивее, чем был прежде. Он находился в своем доме в Гренеле, какой он специально купил наезжать туда развлекаться время от времени. Однако, по правде говоря, это была всего лишь добрая ферма, далеко не имевшая всех тех удовольствий, каких ищут в других домах и стараются у себя завести, насколько это возможно; но близость, Парижа заменяла ему их все, в том роде, что он получал там такое же громадное удовлетворение, будто бы действительно это было нечто стоящее. Я нашел там довольно славную компанию, что помешало мне поговорить с ним в этот день, и вернулся в конце недели посмотреть, не буду ли я на этот раз более счастлив. Я взял в качестве предлога его пребывание в этом доме и сказал ему, что, видимо, он уже настолько привык жить в удалении от Двора, что и потеря его должности не должна была больше приносить ему таких огорчений, как это бывало прежде; к тому же, когда человек чего-то лишен, как он, на протяжении нескольких лет, он становится совершенно безразличным к тому, было ли у него это что-то или же его никогда и не было; я просто поражаюсь, как такой умный человек, как он, не добился себе за это какого-либо вознаграждения; его дети еще слишком молоды, чтобы он мог питать надежду увидеть их однажды во главе этой Роты; такого сорта посты существовали лишь для фаворитов или же для людей безупречных в их службе, каким мог быть он сам; абсолютная правда, что заслуги отцов говорили иногда в пользу детей, таким образом они бывали вознаграждены в их особах за то, что сделали их отцы; но, наконец, если такое и случалось, чего я и не намеревался отрицать, совершенно точно также, что это не случается больше ни с кем иным, как с теми, кто в прекрасных отношениях с Министром; в остальном, так как я не верю, что он бы должен был тешить себя надеждой на нечто подобное, судя по той манере, в какой они обходились друг с другом, я утверждаю настойчивей, чем никогда, что он поступит совсем недурно, если последует тому, что я ему советовал в настоящее время; я знал из надежного источника, что Месье Кардинал выслушает предложения, какие ему угодно будет сделать по этому поводу; если же он пожелает передать их через меня, он может быть уверен, что я отдам ему в них самый точный отчет.

/ …и дурное настроение Месье де Тревиля. / Месье де Тревиль был человеком, совсем не похожим на всех других. Из всего сказанного мной он достаточно хорошо понял, что это Месье Кардинал поручил мне с ним поговорить, не обязывая меня более полно ему об этом заявить; но, не довольствуясь тем, что я для него сделал, как если бы я не объяснил ему положение вещей слово в слово, он сказал мне самому, не пытаясь передавать это через других, что он всегда причислял меня к своим друзьям, но ему пришлось серьезно усомниться в этом в настоящий момент; он весьма сердит, что я забавлялся, вот так пытаясь с ним лукавить; добрый друг ни из чего не будет делать тайны для своего друга и даже не додумается просить его о соблюдении секрета. Я хотел ему сказать, что никогда не хотел отказываться от добровольного обязательства всегда быть его слугой, и никогда ни на единый момент я не забывал, чем я ему обязан. Но он не пожелал больше слушать доводов разума, как если бы был настоящим Швейцарцем, и мы расстались, достаточно недовольные друг другом. Однако легко было увидеть, кто из нас двоих был неправ, но так как редко кто умеет воздать себе по справедливости, с этого дня наши отношения были холодными до тех пор, пока он не нашел кстати вновь отогреть свои чувства ко мне.


Осады и противоборства


/ Осада Стене. / Примерно в то же время Король решил отнять у Месье Принца Город, отданный ему некогда в вознаграждение за его услуги; но так как Принц пользовался им с тех пор для еще большего разжигания своего бунта, было бы несправедливо, когда бы он владел им более долгое время. Стене, Дан и Жаме, во все времена принадлежавшие Герцогу де Лорену, составили часть его завоеваний на службе Короля и часть вознаграждения, полученного им от Двора. Это был достаточно щедрый дар, дабы подвигнуть его к усердию в исполнении долга, но когда позволяют пожирать себя амбиции вместо должной признательности, оборачивают против собственного благодетеля даже полученные от него милости; случилось так, что после того, как Принц укрепил эти три Города под предлогом, якобы из-за близости к врагу они были более подвержены захвату, чем все другие, он устроил из первого плацдарм и как бы главную штаб-квартиру своей тирании. В самом деле, он всегда говорил своим друзьям, что именно сюда он удалится вместе с ними, когда он рассорится с Кардиналом. Но так как он был арестован некоторое время спустя, и когда меньше всего об этом думал, все, что они смогли сделать, так это удалиться туда без него. Там они навербовали войска, дабы вытащить его из тюрьмы, и когда дела приняли тот оборот, о каком я сказал выше, этот город по-прежнему остался за ним, причем Двор никак не смог вырвать его из рук Принца. Он приложил к этому, однако, все свои усилия, потому что прекрасно предвидел — как только этот человек выйдет из тюрьмы, он непременно им злоупотребит; но и он совершенно подобно предвидел, что его не оставят в покое по этому поводу, и передал его в руки Испанцев, дабы иметь возможность сказать, когда с ним заговорят о нем, будто бы они были в нем хозяевами, а вовсе не он. Потому-то он так и разглагольствовал о нем, пока оставался при Дворе; но когда он вскоре выехал оттуда в Берри, а потом и в Гюйенн, как я отрапортовал выше, совсем нетрудно было тогда убедиться, что испанский гарнизон входил туда лишь для отвода глаз да для сохранения этого города, в то время как Принц мог демонстрировать, будто бы не имеет никаких дурных намерений. Соседство его с Седаном привело к тому, что Его Преосвященство поделился с Фабером своими видами на него. Тот получил приказ сделать все приготовления к осаде, а так как многое осуществлялось еще и в Реймсе, Монталь счел, что все это совершалось исключительно против него. Этот Министр был только рад увидеть его настолько сбитым с толку, и, доставляя себе удовольствие еще увеличить его страхи, приказал некоторому количеству Кавалерии отправиться на разведку дорог в его стороне. Все это было сплошным притворством, и едва к Рокруа подоспела помощь, как о нем уже забыли и думать. Однако Комендант Стене тоже поддался на этот обман; он вывел из города некоторые из своих войск для переброски их в Рокруа; этот город показался ему в большой опасности. Фабер, кто следил решительно за всем, и к кому был прислан большой корпус Кавалерии, разместил его по окрестности и воспользовался этим временем, чтобы окружить Стене; Кардинал пообещал, что он сам осуществит осаду, в чем был довольно опытен. Итак, он шел непосредственно за отрядом, которому приказал маршировать в ту сторону; сам же он уже прикладывал к этому и весь свой разум, и все свои силы. Месье де Тюренн развернулся навстречу помощи, что могла бы туда прибыть. В намерения Месье Принца никак не входило позволить взять Стене без боя, настолько же потому, что этот город принадлежал лично ему, как и потому, что его сохранение казалось ему значительным для его интересов; но Испанцы, вот уже более двух лет желавшие отбить Аррас и удерживаемые от этого только Месье Принцем, кто похвалялся, будто еще обладает достаточным влиянием во Франции, чтобы снова разжечь там гражданские войны, из каких мы едва только начинали выходить, придерживались совсем иного мнения, и тщетно Принц упрямился в своем желании маршировать на помощь городу. Эрцгерцог ясно сказал ему, что в предыдущем году он учтиво отложил свое предприятие в пользу его собственного; было бы теперь только справедливо, чтобы каждый имел свой черед; к тому же, он не мог бы выбрать более благоприятного времени и отбить Аррас; армия Короля будет занята в другом месте и не сможет явиться на подмогу, и все, что он бы мог сделать для него, так это пообещать, если его люди в Стене будут защищаться достаточно мощно и продержатся еще до тех пор, когда он сделается мэтром другого города, он тотчас же тронется в путь, чтобы предохранить их от падения под могуществом их врагов.


Читать далее

Часть 7

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть