Онлайн чтение книги А жизнь идет… Men livet lever
XIV

Да, Сегельфосс не процветал. Что-то, вероятно, было не так. Может быть, город был основан не на том месте, может быть, слишком, густо расположились кругом дворы, при каждом дворе было слишком мало земли, а землю слишком плохо возделывали. Вероятно, всё происходило от этого. Ничто не преуспевало и не становилось полным и пышным во славу божию, не было ни одного человека, у которого глаза заплыли бы жиром, ни одного животного, хотя бы слегка обезображенного излишком питания. Напротив. Скотина целыми днями бродила по лугам и не наедалась, каждая кочка, каждый бережок возле ручья были обглоданы овцами, коровы принуждены были довольствоваться вереском и листьями с деревьев и не давали молока. Таково было положение. Но на расстоянии всего лишь какой-нибудь мили или полумили от Южной деревни лежали обширные пространства зелёных горных пастбищ, настоящий рай для мелкого скота. Существовало предание, что Виллац Хольмсен пас там летом своих овец.

А рыболовство для домашнего потребления, — какую роль играло оно в окрестных деревнях? Люди, жившие у самого моря, приносили другой раз связку мелкой трески или мерлана, ровно на одну варку, и ничего для следующего дня, — что же это было за рыболовство для домашнего потребления? Рыбаки из города спохватывались иногда и проделывали длинный путь в полверсты до залива возле Северной деревни, где на белом песке острогами били камбалу. Да, но тогда им приходилось не спать целую летнюю ночь напролёт, и в два часа они с бутербродами пили кофе, — что же они зарабатывали на этой ловле? И разве не приходилось им потом спать весь следующий день?

Да, условия жизни в Сегельфоссе были неважные.

Но Гордон Тидеман всё же жил, жил широко и действовал, и был видным человеком и консулом. Он делал бессмысленные вещи только в силу своей тщеславной жажды деятельности; тому пример — дорога в горах и охотничья хижина. Но он делал ещё худшие вещи просто из шутовства, например, купил себе блестящую моторную лодку, чтобы выходить навстречу пароходам и показываться. — Ну, на что она была ему теперь, когда пароходы приставали к его большому молу и грузились прямо с берега? А моторная лодка, сверкая политурой и медью, лежала без дела тут же и стоила и денег и забот.

Всё это так. Но Гордон Тидеман был, по крайней мере, энергичный человек и, между прочим, с большим успехом поставлял лососей. Кроме того, он серьёзно взялся за дело и послал одного из своих дельных приказчиков в Хельгеланд, в качестве коммивояжёра. Конечно, он снабдил его отличной экипировкой, дал ему, прежде всего костюм и часы на золотой цепочке и затем изящные чемоданы для образцов, богато отделанные медью. Это стоило не мало, но парень этого вполне заслуживал: он был как бы создан для своей специальности и прислал уже несколько заказов.

А помимо этого Сегельфосс был мёртвым и даже нелепым городом.

Кое-кто начинал коситься на горную дорогу консула. Строительство украшало, пожалуй, пейзаж, но, глядя па него, многие ворчали и покачивали головой. Кто бы мог подумать об этом. Конечно, разговоры начались в Северной деревне, которая отставала и в смысле науки, и в смысле благородного обхождения; и была занята лишь хождением в церковь и старинным благочестием, в духе отцов. Они возникли сначала среди женщин и старых мужчин, и может быть даже, первоначальные слова, были произнесены Осе.

— Бедным мышам и воробьям покоя нет, — сказала Осе: — так они стреляют и грохочут в божьих горах!

— Вот именно, — сказали старики Северной деревни и покачали головой.

И они принялись судить и рядить, и время перепуталось в старых головах, и годы переместились: франко-прусская война, кровавое северное сияние на небе, окружной врач Павел Фейн, погибший на море, предсказание пророка Иеремии о комете, опустившей свой хвост на остров и произведшей землетрясение, — всё это сводилось к исходной точке, к слогам Осе о шуме на горной дороге.

Ведь в горах жили люди, подземные люди, народ Хауга, со своим земледелием и своим скотом, богатые и мирные существа, которые не причиняли никакого вреда людям и земле, если, только их оставляли в покое. Все эти сумасшедшие крики, и предупреждения, когда взрывали горы, сами взрывы, стуки, и громкие разговоры с ранней весны, верно, беспокоили подземных и мешали им, и может быть, даже принудят их переселиться в другую гору. Люди на земле ничего от этого не выиграют. Старики в Северной деревне до сих пор ещё помнили, что пришлось вытерпеть их родителям от подземных, когда ставили первые телеграфные столбы и подняли такой громкий шум и суматоху людей с лошадьми. А на корабле, на котором везли телеграфную проволоку, с реи упал железный блок и убил матроса. Его ещё похоронили на Гамарском кладбище, на острове. Но это ещё не всё. Никогда не было в этом краю столько грома и молний и непогоды, как тогда; у Виллумоена ветром крышу сдуло, — все это помнят. Новую крышу пришлось привязать двумя толстыми железными цепями, которые можно видеть и по сей день, — ступайте, взгляните! И верно, уж никто не забыл, до чего жалка была рыбная ловля в Лофотенах в ту зиму, нельзя даже сказать, что был средний улов, — так это было плохо. Потом наступила весна, и стало ещё в десять раз хуже: под самый сенокос выпал снег, а рожь так и не созрела. Как раз в то лето потревожили подземных в местности южнее, и они перебрались в Сегельфосские горы. Здесь повсюду были глубокие пропасти, поэтому им легко было проникнуть внутрь, им даже не пришлось зарываться в горы, что, говорят, им вовсе не так-то просто. Они попадались людям, когда переселялись со всеми своими лошадьми и большими стадами; говорят, было очень много коров, лоснящихся и жирных, всё равно как стая сельдей в море. Тот-то и тот-то из предков встречали их; вот Арон видал, и он не один раз рассказывал об этом. Но когда он лежал на смертном одре и к нему пришёл священник, то он не захотел признаться и сказал, что всё это ложь. Но он так сказал потому, что был при смерти и ничего не соображал. В тот же самый день их встретила и Ингеборг из Утлена. Она шла и вязала серые с красным чулки и только собралась спустить две последние петли на втором чулке, как к ней подошла подземная женщина и попросила у неё чулок. «Носи на здоровье, — сказала ей Ингеборг. — А может быть, тебе дать и другой?» — спросила она. Та взяла и другой чулок. И Ингеборг не осталась в накладе до самого последнего часа, — это ведь она достигла такого богатства и знатности в Вестеролене, и вышла замуж сначала за одного брата, а потом за другого, и получила в наследство всё после смерти обоих.

— Да, так-то всегда бывает, — сказал старик. — Когда угодишь подземным и окажешь им хоть малую услугу, они вознаградят тебя сторицей. А теперь что? Они стучат и стреляют в горах хуже всяких троллей и дикарей, стены и дороги пересекают и преграждают одну пропасть за другой, и бог знает, что случится теперь с нами, с земными людьми. Если б я был так молод, как я стар, то я бы знал, что предпринять. Они захотят покинуть гору, попомните моё слово, и счастлив тот, кто повстречает их на пути и даст им хотя бы небольшой подарок: он с той же минуты узнал бы, что такое счастье и успех и теперь и в будущем. Это ничего, если подарок невелик, потому что народ Хауга ценит доброе желание. Так, например, шиллинг был бы совсем не у места, как бы он ни был блестящ, потому что у подземных свои собственные деньги и наши им ни к чему. Вот, кажется, в денежном ящике в сегельфосской лавке заблудился каким-то образом престранный шиллинг.

И это случилось как раз в тот день, когда подземный человечек побывал в лавке и купил себе немного табаку того сорта, который курим мы, земные люди.

Кто-то из молодёжи возразил, что это был вовсе не подземный человек, а немец, один из немцев-музыкантов, игравших в городе.

— Откуда у тебя эти сведения? — обиженно спросил старик, — Мне-то говорил об этом сам Мартин, приказчик.

— Да, но Мартин-приказчик ходил потом с монетой к консулу и спрашивал его. А консул едва на неё глянул, как тотчас определил, что это немецкая.

— Ну, конечно. Мы в наше жалкое время ничего не знали. Это вы, молодёжь, читающие книги и газеты, вы знаете всё и ни во что не верите. Мой дед возвращался раз из лесу ясным зимним вечером, светила луна и звезды. Он отпряг лошадь, поставил сани оглоблями вверх и вошёл в избу. Там сидело двое незнакомцев; это были звездочёты, утром они собирались пойти на Сегельфосскую гору, чтобы найти там звезду, которая у них куда-то пропала. «Ночью снег выпадет», — сказал мой дед. «А ты почём знаешь?» — спросили звездочёты, всё равно как Фома Неверный, и указали в окно на лунный свет. «А я вижу это по лошади, — отвечал дед, — потому что она два раза вздрогнула, пока я её отпрягал». И действительно, сбылось точь-в-точь, как он сказал. Утром он были до-смерти рад, что поставил сани стоймя, а то бы под снегом он ни за что их не нашёл.

— Ну, уж весной-то он, верно, на них наткнулся бы, — прошептал кто-то из молодёжи.

— Расскажи ещё! — попросил кто-то другой.

Но старик был все ещё обижен:

— Нет, зачем я стану рассказывать? Вы же знаете всё гораздо лучше меня. Звездочёты тоже знали всё на свете.

— Да, но в горы им, вероятно, всё же не удалось попасть из-за снега, этим звездочётам?

— Нет, в горы они не попали. Но звезду всё-таки нашли.

— Как же это случилось?

— Так, они посмотрели повнимательнее в календарь и нашли там эту звезду вместе со всеми остальными.

Всеобщая сенсация:

— Вот это замечательно! Вот здорово!

Старику понравился успех, который имели его слова, он стал ласковее и заговорил опять:

— Консул мог бы поглядеть повнимательнее на деньги.

— Может быть. Да, пожалуй, мог бы. Расскажи ещё.

— Нет, больше не стану рассказывать. Но как бы там ни было, а будь я помоложе, непременно пошёл бы в лес попытать своё счастье, когда подземные станут переселяться.

— Интересно, что бы лучше всего поднести им в подарок?

— Да разное. Почти всё равно что: или галстук, или две-три сальных свечки. А лучше какое-нибудь блестящее украшение. Я бы протянул им подарок обеими руками и не побоялся бы. Но само собой разумеется, я бы сходил, сначала к причастию, чтобы они не возымели надо мной власти.

Когда старик замолчал, молодёжь стала говорить между собою:

— А Беньямин говорит, что видал их.

— Видал подземных? А где?

— Да вот этой осенью, раз вечером, когда он шёл домой из Южной деревни. Вдруг перед ним на дороге очутилась женщина. Я сказал ему, что это, вероятно, была Корнелия. Но он только что вышел от Корнелии.

— Ну, и куда девалась женщина?

— Она упорхнула в лес.

— Это была Корнелия, я готов побиться об заклад. Беньямин немного боится темноты, вот ему и показалось.

— А я хотел бы быть на его месте! Он ел хлеб консула день за днём в течение двух недель. От этого у него завелись деньжата, нужды нет, что теперь это прошло.

Теперь это прошло. Гараж был отстроен, и даже автомобиль прибыл. И шеф и Август ездили на пробу со знающим человеком с Юга, и оба с блеском заслужили свои удостоверения. Таким образом Беньямин сделался лишним, и Август отказал ему. Они расстались без тени благосклонности со стороны Августа. Беньямин получил свою отставку, написанную чёрным по белому.

В сущности Августа очень забавляла эта работа, — создание салона для автомобиля, будуара со стенами из плит, стального цвета. Лучшим его помощником был Беньямин, этот славный малый из Северной деревни, избранник Корнелии, которым он мог командовать и распоряжаться. Конечно, он завидовал молодому человеку, и хотя Корнелия была так же далека от него, как на небе звезда, всё же он преследовал Беньямина своей нелепой ревностью.

— У тебя ведь есть двор, почему же ты не женишься? — с заметным недовольством спрашивал Август.

— У меня нет двора, — отвечал Беньямин, — это двор отца.

— Дрянной двор, насколько я знаю, как все дворишки здесь в окрестности.

— Нет, это хороший двор, могу вас уверить.

— Там растут апельсины?

— И красивый двор, — продолжает невозмутимо Беньямин. — Вам непременно нужно придти и поглядеть наш двор.

Август фыркает:

— Будто мне нечего больше делать, как ходить и глядеть!

— У нас четыре коровы и лошадь. Немного найдётся таких крестьян, у кого больше.

Август зафыркал ещё громче:

— А я был в одном имении в Америке, где было три миллиона голов окота.

— Ну, это я даже и не понимаю.

— Тебе бы следовало жениться на девушке из этой твоей Северной деревни — и дело с концом.

Беньямин: — Она не из Северной деревни, а из Южной.

Август всё не унимался:

— Ну, это ещё не известно!

— То есть как?

— Дело в том, что работа у меня кончена. Тебе незачем больше приходить сюда.

— Так, значит, кончена?

— Да. Слышишь ты?

— Ну что ж, — сказал Беньямин, — кончена, так кончена. Но если я понадоблюсь вам когда-нибудь потом, то, пожалуйста, пошлите за мной.

Август: — Ты мне не понадобишься. Да, что это я хотел сказать? Я не понимаю, чего ты ждёшь. Ты ведь уж достаточно взрослый. В твоём возрасте я овдовел уже во второй раз. Может быть, у тебя нет даже невесты?

— Как же — нет? Тут нечего скрывать: у меня есть девушка, которую я люблю, и которая в свою очередь любит меня. Это та самая, которую зовут Корнелией.

— Я этого не знаю.

— Как же так?

— Разве ты танцуешь с нею? А на святках разве она сидит у тебя на коленях?

— Вы такой странный со мной! — говорит Беньямин.

— И вы охотно пьёте кофе из одной чашки?

Беньямин улыбается:

— Это бывает. Но почему вы спрашиваете об этом?

— Эти рождественские танцы — настоящая чертовщина и один грех. Меня ты там никогда не увидишь.

— Но и вы, вероятно, в молодости принимали в них участие?

— Нет, — говорит Август, — я считал это недостойным себя. В молодости? Я и сейчас ещё не стар для этого, — можешь не беспокоиться. Ты думаешь, вероятно, что ты один молод, но ты бы поглядел на меня в большом заграничном зале. Стоило мне только появиться, и никто не смел ступить па паркет! Передай это Корнелии от меня.

— А вы её знаете?

— Скажи, пожалуйста, чего ты тут стоишь и задерживаешь меня? Я же сказал, чтобы ты шёл.

Беньямин: — Ну, хорошо. Но вы так странно говорили со мной. Только она вовсе не из Северной деревни, нет, моя девушка из Южной.

— Я подумаю об этом, — сказал Август.

Боже, и чем только его не беспокоили! Бородатый малый из Северной деревни вообразил себе, что может говорить о своих любовных делах со старостой. Ничего подобного не случалось на белом свете...

Август должен был встретить своего шефа. Им нужно было вместе осмотреть дорогу. По дороге, которая вела от деревни к деревне и пересекала город, можно было ездить на обычной тележке, но консул, верно, пожелал узнать, как далеко он сможет проехать на юг и на север, чтобы поражать там своим автомобилем людей.

Консул сидит у руля. Он правит вполне свободно: ещё бы этому искусству он научился за границей! Народ отскакивает в сторону; эти люди до того удивлены, что смеются. Ещё бы! Уж этот консул! Через Сегельфосский водопад перекинут каменный мост, старинный и невероятно прочный, с перилами из железа.

«Здесь где-нибудь происходит вторичное крещение», — думает, вероятно, Август и, может быть, немало возмущается от такого свинства по отношению к святому духу. Когда громкий гул водопада остаётся позади, он говорит:

— Как жаль, что эта большая мельница пропадает зря там, на горах!

— Она не окупалась, — отвечает шеф.

— Может быть, она окупилась бы в качестве фабрики.

— Не знаю. В качестве какой фабрики?

— Можно было бы устроить бойню, кожевенный завод, ну, кстати, и камвольную фабрику. Три фабрики за раз.

Шеф останавливает автомобиль, думает и говорит: — Для этого здесь слишком мало овец.

— Здесь может быть столько же овец, сколько звёзд на небе.

— Ты думаешь?

— Да, — продолжает Август, — и сколько песку на дне морском.

— Им нужен корм.

Август показывает на горы и отвечает:

— Там, наверху, целые квадратные мили корма. Тысячи голов могли бы пастись там. И кроме того, там имеется ещё одно достоинство: там нет ни волков, ни медведей, ни рысей, никаких хищников. Нужен всего лишь один пастух.

Консул помолчал немного и сказал:

— Мельница, верно, скоро развалится. Я не был там с тех пор, как стал взрослым.

И консул неожиданно взглядывает на часы, словно собирается сейчас же бежать к мельнице. Но нет, он опять пускает машину в ход.

Дорога вела мимо церкви и ещё довольно далеко, но потом становилась всё уже и уже, и под конец разветвлялась и разбегалась к дворам и избам. Им приходилось ехать тихо и осторожно: какой-то воз порядком задержал их, лошадь стала на дыбы, а парень никак не мог на них наглядеться досыта.

Август продолжает думать; ему, верно, кажется, что осенившая его мысль об устройстве фабрики, всё равно какой, — блестящая мысль, идея. С самого начала это была случайная фантазия, возникшая в одно мгновение в его быстром уме, и она сразу выросла до трёх предприятий. И он спрашивает как бы случайно:

— Консул не знает, кому принадлежит эта гора?

— Нет. Может быть, общине, а может быть, государству.

— Это бы отлично подошло. Она бы мигом стала вашей.

— Моей? Нет, — говорит консул и качает головой, — мне она не нужна. Впрочем, я слыхал, что у кого-то из прежних владельцев Сегельфосса паслось много овец в горах. Одного я не понимаю, — откуда он брал корм для них зимой?

— Вероятно, овцы были вывезены откуда-нибудь

— Может быть. Но и вывезенным тоже нужен корм.

Август замолк на некоторое время. Он понял по шефу, что вопрос относительно фабрики ещё не решён, но ему и на этот раз, как всегда, хотелось щегольнуть своей выдумкой, на это у него была быстрая голова. Шеф сказал:

— Ты человек с идеями, На-все-руки. И ясно, что тут у нас следует что-то предпринять. Но я не обладаю достаточной властью.

Но ровно настолько, насколько шеф остыл, Август разгорелся:

— Но ведь стоит только нагнать туда овец.

— Да, на лето, — сказал шеф.

Август тотчас воспользовался опытом, собранным им по белу свету.

— Мне приходилось видеть, как овцы хорошо переносят и зиму и непогоду в Австралии и Африке. Это для них ничего не значит. Ну, а вот засуха летом морит их, как мух.

— Здесь их убил бы снег. Ты не думаешь?

— Я наблюдал овец немного и здесь, в Норвегии.

Шеф молчал.

Но Август зашёл на этот раз слишком далеко, да, к сожалению, слишком далеко, и погубил свою идею:

— Консул, может быть, не поверит мне, но это такая же правда, как правда то, что я стою сейчас перед вами: когда-то по всему Гардангерскому плоскогорью паслись мои стада.

Шеф остановил автомобиль:

— Как?! Я так долго жил за границей, что ничего не слыхал и не читал об этом.

— Сначала я хотел его купить, а потом арендовал всю равнину.

— И у тебя были там овцы?

— Несколько тысяч, тысяч десять.

Консул старался понять, старался принять участие в этом бешеном полёте:

— Но я не понимаю, а как же осенью? Зимний корм?

— Нет, осенью я резал. Я посылал мясо во все страны, но вы, может быть, не читали об этом.

— Нет. Но как же? Раз ты зарезал всех овец, то у тебя ничего не осталось на племя?

— Нет, видите ли, консул, мне пришлось уехать. Я не мог больше оставаться, так как получил место в Южной Америке.

Консул замолчал. Потом поехал дальше.

Август тоже молчал. Он понял, что ему не верят, но это его не очень-то смутило; это никогда его особенно не смущало. Он не раскаивался ни в чём, что наговорил, ни в одном слове. Ведь это было его миссией — содействовать развитию и прогрессу, и он успел уже во многих местах произвести опустошение. Но он не знал этого и потому был невинен; он боролся за человеческое развитие, хотя эта борьба и кончалась бессмыслицей и гибелью. «Как же нам не идти в ногу? Позволить загранице смеяться над нами?» Время, дух времени отметил его и воспользовался им, мог воспользоваться даже им, он был странником, морским путешественником, весь в заплатах и внутри и снаружи, без сомнений, без совести, но с умной головой и ловкими руками. Время делало его своим пророком. Его призванием было содействовать развитию и прогрессу, даже уничтожая порядок вещей. Он был чудовищно лжив, как само время, но не сознавал этого, и потому был невинен. Теперь он был уже стар, но ещё дышал, бог позволил ему быть.

— Я смотрю, где бы нам повернуть? Дальше не проедешь.

На обратном пути можно было показаться большему количеству народа: вероятно, от двора ко двору прошёл слух. Что это было за зрелище! Не комета, а экипаж, который двигался сам собой. Уж этот консул! Какая досада, что он не мог ветром промчаться по полям и горам, а так даже куры не пугались.

Они вернулись обратно к мосту и переехали его, когда Август сказал вдруг:

— Это могла быть также фабрика йода.

— Что?

— Да, чтобы добывать йод.

Чёрт знает, что это делалось со старым На-все-руки и его фабриками. Теперь опять словно падучая звезда пронеслась в мозгу консула.

— Да, — сказал он. — Йод, кажется, хороший предмет торговли, это какое-то лекарство.

— А здесь пропасть сырья, из которого можно его делать: водоросли и медузы лежат грудами перед каждой дверью, даром пропадает добро.

— Это правда. Мы употребляем немного водорослей вместо удобрения, но как следует мы их не используем.

— Для этого нужно только несколько машин.

Консул спросил:

— Так ты работал и в этой отрасли?

— Немного. — Августу захотелось, верно, загладить не сколько своё предыдущее хвастовство, и он сказал: — Я не был каким-нибудь начальником или чем-нибудь в этом роде, а только простым работником.

— Да, пока я помню, — прервал его консул. — Необходимо поставить решётки перед самыми большими обрывами на горной дороге.