Аптекарь Хольм вошёл однажды к почтмейстерше, поклонился ей и сказал:
— Благодарю вас, я поживаю хорошо. А вы?
Фру со смехом взглянула на него и ответила:
— Вы обезьяна.
Хольм: — Согласен. И сказал-то я так только для того, чтобы отклонить ваше бешенство по поводу моего долгого отсутствия. Впрочем, я вру, что мне хорошо. А вам?
Фру внимательно поглядела на него:
— Вот как? Вы опять заходили в гостиницу к Вендту?
— Немножко, совсем капельку. Но у меня столько неприятностей! Так, например, я никак не могу развязаться с проклятой вдовой Солмунда.
— Вдовой Солмунда? — припоминает почтмейстерша и качает головой.
— Та самая, которую мне пришлось перевести на социальное обеспечение, потому что я не мог дольше кормить её и детей.
— Что с ней такое?
— Да вот иду я один самым невинным образом по Северной деревне, как вдруг появляется вдова. Она подкараулила меня, она ломает руки и утирает слезы: не могу ли я помочь ей? если б я только знал, как она нуждается! С того самого дня я ни разу не был в Северной деревне. Есть что-то мрачное в ней, вы не находите? Что-то обречённое. Насколько приветливее и привольнее в Южной деревне! Не правда ли? Там нет этого мрака и печали.
— Но ведь вы же ходите по новой дороге консула? — говорит фру.
Хольм сразу не знает, что сказать:
— Да, но сейчас я говорю о Южной деревне. Из этих двух деревень я предпочитаю Южную. В Южной деревне я могу гулять спокойно: вдова Солмунда там не живёт, а когда по вечерам возвращаюсь домой, я слышу божественный призыв Гины из Рутена.
— Мне так и не удалось услыхать этот призыв.
— Но сегодня — Господи, помоги мне! — вдова Солмунда вторглась ко мне в аптеку, — продолжал Хольм. — В аптеку! Вот почему я пришёл сюда. Она в ужасном состоянии и не знает, как ей быть, а причина её ужасной бедности и того что у неё ничего нет, — социальное обеспечение. Но и это, пожалуй, не главная беда, а так, обычная; конечно, и она и дети получают слишком мало еды, и мало кофе, и патоки, и соли, и тмина, но особенно плохо дело обстоит с одеждой. Никакой обуви, никакого белья, и очень мало постельного белья. Она подняла платье, чтобы показать мне, что внизу у неё ничего нет, а сверху лишь тоненькое ситцевое тряпьё. Она предлагала мне пойти с ней домой и поглядеть на постельное бельё, но потом застыдилась и сказала, что неловко просить меня об этом. «Да я ничего в этом не понимаю». — «Как же, не понимаете! Конечно, понимаете». Во всяком случае, я должен сопровождать её в социальное обеспечение. На это я согласился. Женщина в своём ситце шла и стучала зубами от холода, потому что сегодня ведь прохладно. Но мы прогулялись напрасно. «Об одежде, белье не может быть и речи». И вообще нужда её так обычна, что чиновник только головой покачал. Хольм остановился и поглядел на фру.
— Ну?
Хольм: — Да, дело в том, что вдова Солмунда принесёт завтра своё постельное бельё в аптеку.
— Да неужели?
— Да, она непременно хочет мне показать его.
— Но, в сущности, какое вы имеете отношение к этому? — спросила фру.
— Никакого. Вот разве то, что я состою членом санитарного надзора или что-то в этом роде.
— Всё это совершенно невероятно.
— Не правда ли? Она обещала, что принесёт всё, завяжет вещи в узел и притащит.
— Над этим и смеяться, и плакать хочется за раз.
— Я не смеялся и не плакал, но я в отчаянии. Первым делом я выпил виски с содовой водой в гостинице у Вендта, а так как это не помогло, то я прибегнул к средству, о котором слыхал давно: я выпил вдвойне. И потом пошёл сюда.
— А что вам здесь надо? — спросила фру.
Хольм: — Вы спрашиваете об этом человека, который положил голову на плаху?!
— Ха-ха-ха! А разве вы не можете послать к вдове лаборанта и запретить ей приносить вам постельное бельё?
Хольм: — Пожалуй, я мог бы это сделать. Но как раз сейчас я засадил лаборанта за пасьянс, который никак не выходил у меня. Это отнимет у него весь день.
— Вы, верно, все пьяные в этой вашей аптеке, — сказала фру.
— Кроме фармацевта. Да и вообще никто не пьян. Но если пасьянс упорно не желает выходить, то приходится его перекладывать и перекладывать без конца. Это настоящее наказание; иногда бывает, что бьёт четыре часа ночи, а вы всё сидите и раскладываете. Вообще этот год был крайне тяжёлый в отношении пасьянсов.
— Пасьянсы! — с презрением сказала фру.
Хольм: — Да, но у меня есть ещё и кошка.
— Кошка? Фу, гадость!
— Нехорошо так говорить, фру. Кошка эта живёт у меня уже несколько лет, и я не нахожу, чтобы она оказывала на меня дурное влияние.
— Вы шут гороховый! А вдова ваша придёт, значит, с постелью завтра?
— Нет, к счастью, она этого не сделает, — ответил Хольм. — Всё это я выдумал, чтобы казаться интересным. И вы этому не верьте. Но вдова Солмунда прямо-таки виснет на мне, была и в аптеке, и я никогда не разделаюсь с ней из-за нехватки платьев у неё и у детей. Это всё правда.
— Поэтому вы и пришли ко мне? У меня тоже немногим больше того, что на мне.
Хольм: — У меня также. Да, но у меня идея, то есть я хочу сказать, что меня осенило свыше: вдова Солмунда и её дети, без сомнения, раздеты, и теперь осенью им слишком холодно в ситцевых платьях. Не устроить ли нам что-нибудь вроде вечера в их пользу?
— Пожалуй, можно устроить, — сказала фру.
Хольм развил свою мысль: почтмейстерша будет играть, он сам побренчит на гитаре, Гина из Рутена будет петь, а Карел из Рутена споёт под аккомпанемент гармоники. Впрочем, не так важно, какая будет программа, главное — заполучить публику; а Хольм был уверен, что публика соберётся. Придётся снять, конечно, самое большое и лучшее помещение в городе — кино.
Они стали составлять план. Хольм решил взять на себя все хлопоты по устройству. Теперь публика: прежде всего все консульские, весь дом и лавка, потом семья доктора, семья священника, ленсмана, окружного судьи, почтмейстер с женой, Голова-трубой с женой, телеграфисты, учителя, — сколько всего? Затем торговцы из лавчонок, дорожные рабочие, шкипер Ольсен с семьёй, вся гостиница с обслуживающим персоналом и, может быть, гости, — ну, и все деревенские. «Сегельфосские известия» напечатают шикарное воззвание; билет будет стоить крону, валовой сбор... Сколько у нас вышло?
— Пятьдесят человек, — подсчитала фру.
Хольм: — Сто, тысяча! — Начинает пересчитывать: — Голова-трубой — двое...
Фру умоляющим голосом:
— Не надо!
Молчание.
Они перешли на болтовню о личных делах, и часто нельзя было понять, шутят ли они, или говорят серьёзно. Они оба были одинаково двусмысленны в этом хитросплетении из шуток, полуобманов, остроумия и флирта. Удивительно, что они так долго играли огнём и не доигрались до пожара. Но они даже и не остерегались огня: всё это были лишь одни упражнения, они не загорались.
Хольм: — Вы сказали, горная дорога...
— Не хотите ли стакан портвейна? — спросила она.
— Вы очень заинтересованы в том, что я сейчас открою вам.
— Да, я слыхала, будто вы собираетесь погубить себя.
— Неужели? Я не знаю, собираюсь ли я погубить себя. Но раз уж между вами и мною всё кончено...
— Разве кончено? — спросила фру.
— Да, бедная вы!
— А как же устроилось ваше дело с Марной? — спросила она.
— С Марной? — повторил Хольм и задумался. — Нет, там я не имел успеха.
— Вероятно, вы недостаточно старались.
— Нет, очень старался. Я даже делал пробор на затылке,
— Подумайте! И всё-таки ничего не вышло.
— Трагедия! — сказал Хольм. — И эта дама уехала теперь в Будё, чтобы ухаживать там за дорожным рабочим, который лежит в больнице.
— Из христианской любви.
— Нет, из противоположных побуждений, насколько я слышал.
— А что же противоположно христианской любви?
— Мирская любовь, я думаю. Та самая мирская любовь, которую я испытывал к вам, пока всё между нами не кончилось.
Фру: — Раз кончилось, так уж теперь ничего не поделаешь. Но вы пришли к этому решению без меня, аптекарь Хольм.
— Это чёрт знает что! — сказал аптекарь. — Неужели я поступил опрометчиво?
— Уж не знаю, — отвечала фру.
— Вы сказали однажды, что вы предпочитаете мне вашего мужа.
— Ещё бы, конечно, предпочитаю!
— Вот видите! И потом, на что бы мы стали существовать?
— А разве аптеки не хватает?
— Нет, — сказал Хольм и покачал головой.
— На что же вы живёте теперь?
Хольм вынул из жилетного кармана чек, повертел им в воздухе и сказал:
— На что я живу теперь? Отчасти на такие бумажки. Иными словами — на подкрепления из отчего дома.
— Которые прекратятся, когда вы женитесь?
— Дорогая моя, может быть, и не прекратятся, а наоборот, увеличатся. Но с моей стороны несколько подло продолжать принимать их. Вы не находите?
— Да, но на что будете вы жить с... я хочу сказать: когда вы женитесь на...
— О, с ней это совсем другое дело! Мы уже говорили об этом. Она молодец. Во-первых, у неё опыт, а во-вторых, она такая от рождения. Чудесный человек, скажу я вам.
— Вы влюблены?
— Больше того: я люблю её. И кроме того, ведь надо же когда-нибудь жениться.
— Она согласна?
— Да.
После непродолжительного молчания фру говорит осторожно:
— Но всё-таки, подумали ли вы обо всём, вместе взятом? По-моему, вы всё-таки губите себя.
— О чём — вместе взятом, фру?
— Если вы не рассердитесь на меня, то я скажу, пожалуй. Об её отношениях. Вы поняли меня?
Хольм сделал руками отстраняющий жест:
— У меня нет буржуазных предрассудков, если вы целитесь в этом направлении.
— Я не целюсь ни в каком направлении, — отвечает фру. — Мне вы не нужны. Но ваш случай является для меня загадкой. Каким образом вообще началась вся эта ваша история с ней?
— Судьба! — сказал Хольм.
— А разве она не слишком... я хочу сказать...
— Нет, — отвечал Хольм, — мы одних лет.
— Сколько же ей лет, по её словам?
— Семьдесят. Но помимо моложавости у неё есть нечто, выгодно отличающее её от женщин, которым ужасно хочется быть возможно моложе.
— Благодарю вас!
— Это — её полнейшая естественность и человечность, как внутренняя, так и внешняя, свежесть, чувственность, нежность, которых она не скрывает. Я не видал ничего подобного. Вы её знаете?
— Чуть-чуть.
— Я-то её знаю, — сказал Хольм. — Нос немножко с горбинкой, глаза зеленоватые и становятся маленькими и влажными, когда она смеётся, большой, но тонко очерченный рот, чудесный, губы коричневые и полные...
— Я же говорю вам, что почти не знаю её.
— Высокая грудь, полные губы...
— Ещё раз...
— Жадный рот, волосы, — совершенно не к чему столько волос одному человеку, — но рот...
— Так, так! Знаете, что я вам скажу, — говорит вдруг фру деланно оживлённым тоном. — Карел из Рутена здорово выучился играть на вашей гитаре.
Хольм даже привскочил:
— Неужели? Карел из Рутена? Ну да, весь дом у них музыкален. Вы предложили мне стакан портвейна, фру?
— Простите меня, но только в шутку. На самом деле у нас нет средств иметь портвейн. А вы поверили?
— Пожалуй, что нет. Простите. Это хорошо, что я оставил у него свою гитару. У Карела, я хочу сказать. Как же вы узнали, что он выучился играть?
— Мы с мужем ходили в Рутен.
— Без меня! — сказал Хольм.
— Да, но без всякого дурного умысла. У моего мужа было там дело. Он помог Карелу получить какие-то деньги из общественной помощи, чтобы осушить на них пруд.
— Ваш муж это сделал?
— Да. И Карел был так этим доволен, что бросил работу и сыграл нам на гитаре.
— Чёрт знает что за молодчина этот ваш муж, раз ему так легко дают деньги!
— Да, и ему пришлось идти не дальше, как в земельное управление, в самой деревне. Конечно, муж мой умный и дельный человек. А вы в этом сомневались?
Хольм улыбнулся.
— Если б между нами было всё как прежде, я сказал бы что я тоже умный и дельный человек.
Фру тоже улыбнулась.
— А я, если б между нами было всё как прежде, из страха потерять вас согласилась бы с вами.
— А теперь?
— Ну, а теперь я могу только сказать, что вы человек, способный лишь к замысловатой болтовне.
— Чёрт знает что! — сказал Хольм. — К замысловатой болтовне?
— Да, с такой жалкой соучастницей, как я, например. Мы оба до того пусты! До самого дна.
Хольм: — После этого мне не остаётся ничего другого, как...
Фру оборвала его:
— Боже мой, избавьте меня от дальнейшего! Я не хочу больше слушать эту болтовню.
— Может, вы хотите, чтобы я молчал? Прикажите.
— Вы могли бы наклонить голову и сказать, что теперь вы понимаете, почему и вам предпочитаю своего мужа.
Хольм внимательно поглядел на неё.
— А в этом нет немного ревности?
— Не знаю, — отвечала фру.
Хольм встал, чтобы идти.
— Будем немного более снисходительны к самим себе, фру. Никто не может быть иным, чем он есть. Аптекарь Хольм ничто, но он таков, он — на иной манер, чем почтмейстер Гаген. И он прощает себе это. Мы говорили о вас и о другой даме, — болтали, если хотите. Вы и она непохожи друг на друга, но обе вы кое-что.
Фру вскочила.
— Я вовсе не хочу, чтобы меня сравнивали с ней!
Хольм побледнел, глаза его стали жёсткими, и он сказал:
— Будьте снисходительны к самой себе, фру Гаген. Простите себе, что вы значите меньше, чем кто-то другой.
Аптекарь Хольм отправился со своим чеком в банк. Там стоял консул и разговаривал с директором банка, нотариусом Петерсеном. Они вели серьёзный разговор и изредка упоминали о шестидесяти тысячах. Вначале консул воспринял это как шутку, но он не улыбнулся шутке, наоборот, нахмуренный лоб его посадил «Голову-трубой» на место. Никто не должен был шутить, разговаривая с ним, — это была особенность его характера.
— Шестьдесят тысяч.
Тут было что-то неладное, в корне неправильное, и консул сказал:
— Я попрошу вас извинить меня, но мы с вами не можем тратить время на такие шутки.
— Это не шутка, — сказал Петерсен.
Консула Гордона Тидемана учили когда-то, что джентльмену не годится поступать опрометчиво и что он должен дать противнику время опомниться. Он помолчал немного, но поджал губы и глаза его стали колючими.
— Но это же пустяк для вас, господин консул, — сказал Петерсен. — У вас, вероятно, есть деньги кроме тех, которые вам должны кругом, и я был бы счастлив, если бы вы разрешили мне потребовать эти долги от вашего имени.
— Извините, — прервал его консул, — но мне кажется, что вы перешли границы дела.
— И кроме того, у вас есть ещё столько всего другого, — продолжал Петерсен. — Я желал бы быть на вашем месте! — Он решительно протянул руку, чтобы взять у аптекаря чек и оплатить его.
Но тут терпение консула лопнуло, его глаза стали острыми, как буравчики, и он сказал:
— Извините, но сначала кончите дело со мной.
— Хорошо, — сказал Петерсен, — хорошо. Но вы могли бы просмотреть книги и здесь.
— Вы очень любезны. Но мне нужна выписка. Когда я смогу получить её?
— Я потороплю кассира.
— Спасибо. За все годы со смерти моего отца.
— Что?! — вздрогнув, спросил нотариус.
— С того момента, как я принял дело.
— Это же колоссальная работа! Вы не можете этого требовать. Я даже не знаю, обязан ли банковский персонал выполнять такую работу.
— Может быть, вы предпочитаете, чтобы счета были пересмотрены судебным порядком?
— Судебным порядком? — улыбнулся нотариус. — Это сложная история.
— И мне вовсе не весело упоминать об этом.
— Вы же получали ваши конто из года в год. И вдруг они неправильно составлены! Самое лучшее — созвать правление банка.
— Против этого я ничего не имею.
Нотариус опять улыбнулся:
— Даже если б вы были против, господин консул.
— Вот как, вы хотите разговаривать в таком тоне? — спросил Гордон Тидеман.
— Теперь вам тон не нравится! Вы такой важный, вы приходите к старому нотариусу и говорите ему о судебном порядке.
— Извините, если мне ещё раз придётся говорить о том же!
— Говорите, сколько вам угодно! — грубо сказал нотариус. — Вы получали ваши конто каждый год, счета просмотрены; тоже за каждый год.
Консул кивнул головой:
— Да, я знаю, что вы проверяли счета ещё прежде, чем стали директором банка. Был ли у вас знающий помощник за все эти годы?
— Я сам достаточно сведущ.
— Я надеюсь. Но вот вы заявляете вдруг о никогда неслыханном доселе долге моего отца, то есть о чём-то, чего ваша ревизия не обнаруживала до сих пор.
— Да, потому что на этот раз я считал с большей вдумчивостью, в чём не откажет мне никакой суд. А ревизией занимался не я один, и может быть, я несколько слепо доверял своему помощнику.
Гордон Тидеман только плечами пожал.
— И всё-таки вы только что ссылались на ревизию? Вы сами не замечаете, что запутались вконец, господин нотариус.
— Я? Никогда, ничего подобного...
— А я боюсь, что да, — сказал консул.
Непродолжительное молчание. Нотариус думал, моргал под очками глазами и думал. Он здорово присмирел и сказал:
— Разве стоит придавать этому такое значение? Если мы сделали ошибку, то мы, конечно, её исправим.
Консул кратко:
— Да, вы её исправите. Мне кажется, здесь только что был аптекарь?
— Он вышел, вот я вижу его прогуливающимся снаружи.
Консул открыл дверь, пригласил аптекаря войти и усиленно перед ним извинился.
Аптекарь: — Ах, дорогой мой, какие пустяки! У меня-то ведь крошечное дело. Речь идёт не о таких суммах, о которых только что разговаривали господа! — И он передал свой чек для оплаты.
— Итак, господин директор банка, вы поторопитесь передать мне мой контокоррент? — спросил консул и собрался уйти.
— Поторопитесь, говорите вы? Но если созывать правление, то на это уйдёт время. Зато годовой контокоррент вы можете получить хоть завтра.
— Моё конто записано в немногих отделах на каждый год, поэтому выписать его недолго. Я должен видеть, с какого года вы начали присчитывать эту фиктивную сумму в шестьдесят тысяч.
— Это я могу сказать вам и сейчас, — отвечал директор банка. — Эти шестьдесят тысяч внесены в счёт с этого года, — конечно, с процентами за все прошлые годы.
— Благодарю вас. В таком случае пока мне нужен только годовой контокоррент. И я буду иметь его завтра?
— Да.
Консул Гордон Тидеман поклонился обоим господам и вышел.
Нотариус Петерсен слишком поздно сообразил, что аптекаря позвали, пожалуй, в качестве свидетеля.
— Да, теперь вам плохо придётся! — сказал Хольм.
— Нет, это ему плохо придётся, — отвечал нотариус.
— Я всегда слыхал про этого человека, что если он силён в чем-нибудь, то это в счёте.
— Считать-то я тоже умею.
— Вам придётся напрячь все свои силы, — сказал Хольм. Он подошёл к кассе и получил деньги. — Да, кстати, вы ведь председатель киноправления? Не одолжите ли вы нам как-нибудь на вечер ваше здание?
— Выбирайте любой вечер, кроме субботы.
— Отлично. Это будет небольшой концерт в пользу бедного семейства.
— Тридцать крон, — сказал нотариус. — Какой же вечер вы хотите? — спросил он и схватился за календарь.
Xольм: — Вы меня не так поняли. Это делается с благотворительной целью, и мы не можем платить.
— С благотворительной или нет, это безразлично. У нас только что были крупные расходы по починке пола в зале, нам надо спасать, что ещё можно спасти. Тридцать крон — это очень дёшево. Какой же вечер?
— Воскресенье, — ответил Хольм. С бледным лицом он заплатил тридцать крон и. попросил дать ему квитанцию.
— Квитанцию? Я никогда не давал квитанций на такие вещи прежде.
— Это на тот случай, если вас застрелят в течение недели, и с меня потребуют уплаты опять.
Хольм получил квитанцию и ушёл.
Он направился в «Сегельфосские известия» и поговорил с редактором Давидсеном об афишах, — красивые афиши для расклейки на домах и столбах, штук пятнадцать-двадцать; текст следующий: «Вечер развлечений, место, время. Билеты и программы продаются при входе».
Они поговорил об участниках вечера, об артистах и о заметке редактора, которую он поместит завтра в газете. Всё обсудили заранее: лаборант придёт за афишами, как только они подсохнут, чтобы расклеить их по городу, он разыщет также и гармониста; чтобы не печатать отдельных билетов можно воспользоваться обычным штампом кино. Программу Хольм составит потом, в течение недели, вместе с Вендтом из гостиницы.
— Сколько я вам должен? — спросил Хольм.
— Ничего. Это же благотворительность! — сказал Давидсен.
Хольм вытащил целую пачку денег, чтобы показать свою обеспеченность, и повторил:
— Сколько?
— Если уж вы хотите непременно дать мне что-нибудь, — сказал с неохотой Давидсен, — то пусть это будет две-три кроны.
— Этого не хватит на бумагу, — сказал Хольм и вынул десять крон.
Давидсен ощупал все карманы:
— Я не могу дать вам сдачи: у меня совсем нет мелочи.
Хольм, делая большие шаги, поспешил в Рутен, к Гине и Карелу.
Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления