Онлайн чтение книги Милый Эп[Книжное изд.]
ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Явился Забровский в девятом часу, когда мы поджидали отца к позднему, как всегда, ужину. На ходу скинув туфли, Васька влетел ко мне и, опершись на журнальный столик, прошептал мне в лицо, как будто крича:

— Анкета!.. Понимаешь, Эп, ан-ке-та!.. Это же так просто: вопрос и ответ! — Васька выпрямился и, горя заглубленными глазами и резко жестикулируя, заметался по комнате, как чародей, хватая с невидимых полок невидимые зелья и на лету смешивая их, а я, словно филин, молча наблюдал за ним в предчувствии близкого чуда. — Весь день бился, и вот только что, возле церкви, вдруг осенило! Есть, видно, бог!.. Помнишь, в марте десятиклассники проводили анкету? А мы чем хуже? Сопляки что ли? Или нам теоретически запрещено заниматься такими вещами?

— Ну да! — фыркнул я. — Не хватало еще теоретических запретов! Вон Жолио-Кюри сказал, что чем дальше эксперимент от теории, тем он ближе к Нобелевской премии!

— Да? Тогда прекрасно! — воскликнул Забор, хохотнув. — А что, анкета, в принципе, возможна и в детсаду. Детки, будущее наше, как вам нравится манная каша?.. Точно, Эп, анкета! Вот, например, вопрос: «Любишь ли ты Моцарта?» И Ваня Печкин отвечает да, и пожалуйста — одна клеточка души ясна! А если Ваня Печкин не слыхивал о Моцарте, он ответит нет — и тоже ясно!

— Ваня Печкин наотвечает тебе! Так наотвечает, что с него хоть икону пиши!

— То есть наврет?

— Еще как! — заверил я. — Да и ты наврешь. Кому охота дураком выглядеть?

— Мда… Ну, я-то не навру, а запятая тут, пожалуй, есть, — согласился Забор. — А если анонимно?

— Тогда Ваня Печкин растворится, — сказал я, задумываясь. Что-то запульсировало в моем уме. — Слушай, Вась, а если так: пусть анкета будет анонимной и пусть нас как будто интересует не лично Ваня Печкин, а класс в делом?

— В целом?

— Да. Дух класса, понимаешь?

— Дух. Понимаю… Ну, конечно, дух! Правильно, Эп! Для начала — именно дух! А потом из этого общего духа мы выудим и душу Вани Печкина! Тьфу, тьфу, бедняга, попался на язык!.. А вопросов хоть двадцать ставь! Или сорок — сколько надо! Как на рентгене просветим! Ну, Эп, решено?

— Давай!

— Уф, гора с плеч! Дай разобью что-нибудь! — Васька азартно-весело потер ладони и прыгнул на диван. — Ну что, набросаем несколько вопросиков?

— Народ сам подскажет.

— Народ подскажет, если подсказать народу. А так будут киснуть. Я уж опытный! — убежденно заявил он. — Хоть с десяток, для затравки!.. На вот листочек, где у меня сектанты, пиши на обороте! — И он опять зашагал. — Ну, первый вопрос — само собой: не собираешься ли ты бросать школу?

Я вздрогнул.

— Почему само собой?

— Потому что восьмой класс — это форточка в жизнь. Еще не окно, но уже форточка, понимаешь? — пояснил комсорг. — И кое-кто спит и видит, как он выпархивает из этой форточки. Тот же Ваня Печкин. И нам это важно знать.

Поразительное совпадение мыслей у мамы и Забровского: свечной огарок и форточка, но возражать Ваське я не рискнул — этот проницательный черт меня живо раскусит, если уже не раскусил, и начнутся преждевременные осложнения.

— Написал?.. Дальше поехали.

Мы перевалили за десяток, когда пришел, наконец, папа, и над моей дверью гуднул зуммер — нас приглашали ужинать. Васька сказал, что сыт, но чайку попьет с радостью.

Людей поражала у нас кухня. В углах, левее и правее окна стояли вечные противники: электропечь и холодильник. Рядом с холодильником, торцом к стене, — наш трапезный столик, рассчитанный на троих, от силы — на четверых. От печи к раковине, плотно охватывая ее, простерся стол-шкаф, над ним — два яруса полок с посудой, под нижней — рейка, с крючками, на которых висело десятка три инструментов и приборов: от пароварки со складывающимися лепестками до консервных ключей. Все блестело и было белым: холодильник, печь, раковина, пластик, клеенка, инструменты и посуда — эмаль и никель. Чугунное и цветное всегда пряталось, и на виду оставалась лишь белизна. Отец оборудовал кухню под операционную, чтобы маме было в ней привычней. И правда, она любила «оперировать». Ей, в белом переднике и белой косынке, не хватало только маски. Заходишь на кухню и не знаешь, что здесь будут: кормить тебя или резать.

— Привет, комсорг! — сказал папа.

— Здрасте! — ответил Забор.

Я глянул на отца, ожидая дуэли с его взглядом: он меня спросит, что, мол, это за девочка, с которой ты раскатываешь в моей машине, а я хитро улыбнусь и спрошу, как, мол, идут твои дела с прокурором, — но на папином лице была только усталость, прямо стекавшая, казалось, с бороды.

Потеснившись, мы расселись, и папа спросил:

— Как там наш Эп?

— Мог бы лучше, — ответил Забор, быстро освоившись. — Все мы могли бы лучше!.. Дядя Леша, тетя Римма, а хотите знать всю правду о своем сыне?

— Еще бы! — сказал отец.

— А обо мне?

— И о тебе.

— А об Августе Шулине? О Мишке Зефе?.. Хотите знать правду о пятнадцатилетних вообще?

Родители переглянулись, и мама ответила:

— Конечно, хотим!

— Мы гоже! — заявил Васька. — И вот-вот узнаем! Мы тут с Аскольдом кое-что завариваем. — Он вынул листочек, пояснил суть затеи и прочитал некоторые вопросы.

— Толково, — одобрил отец.

— Мы еще всем классом покорпим! Шире возьмем и глубже, чтобы вдоль, поперек, по диагонали и сквозь! — разошелся Забор. — А вы не подкините нам чего-нибудь? Вам с колокольни взрослых и бородатых видней.

— Видней масштаб, Вася, а детали уже слились, — с легким сожалением протянул папа и вздохнул. — Слились детальки-то! А вы — жрецы деталей!

— Жрите-ка, жрецы! — сказала мама.

— Тетя Римма, мне только чаю.

— А мне всего! — потребовал я, не евши целый день, и жадно набросился на кашу.

— Курево с питьем отметьте, — сказал папа.

— Уже отметили.

— А половые вопросы? — спросила мама.

— В каком смысле? — не понял Забор.

— Тут много смыслов. Например: есть ли друг или подруга? Какой пол выше: мужской или женский?

— А надо ли? — нахмурился папа.

— Пятнадцать лет! Через три года — женихи и невесты, если уж правду до конца! А от этих вопросов зависит будущая семейная жизнь! — жестко проговорила мама.

Даже для врача она была слишком бесцеремонна. Однажды при гостях мама спросила, почему я плохо ем и какой у меня утром был стул. Я побаивался ее в компании.

Подумав, Забор сказал:

— Надо! — И что-то чиркнул на листочке. — Надо, надо!

После некоторого молчания отец, покончив с кашей и заметно приободрившись, спросил:

— А хотите знать, что мы о вас думаем?

— Ну-ка! — насторожился Васька.

— Не ну ка, а давайте вторую анкету, родительскую.

— Давайте.

— И тоже анонимную.

— Давайте, давайте! — мигом разгорячился Васька.

— А не боитесь? Мы же вас так раздраконим, что ай-да-ну! — пригрозил он. — Зато будет полная картина. А по анкетам устроить форум отцов и детей.

Забор отставил чай и воскликнул:

— Это же идея!

— Дарю! — сказал папа.

— Хватаю!.. А кто анкету составит? — спохватился Васька, нетерпеливо оглядывая нас всех ц останавливаясь на папе, который один только улыбался. — Дядя Леша, вы?

— На заводах такой порядок: изобрел — внедряй! — сказал отец. — Что, Римма, возьмемся?

Без особого огня мама ответила:

— Подумать надо.

— Да, надо подумать, — уже серьезнее заключил папа, принимаясь за чай. — Я, пожалуй, завтра на планерке свое воинство потереблю. Ну, а сорвется — не обессудьте!

Я наелся, сказал, что посуду помою позже, и мы с Васькой опять ушли в мою комнату.

— Как ты думаешь, сделает? — спросил он, кивнув в сторону кухни. Я. зная, сколько сейчас у отца забот и хлопот, лишь неопределенно выгнул губы. — Хоть бы!.. Мы бы такую штуку провернули, так бы выступили под занавес, что — м-м! — Он просмотрел свои пометки на листочке и хмыкнул: — Слышь, Эп, оказывается, через три года мы с тобой женихи! Ты — через два даже!

— Мама это может!

— А что, она права!

— Да?.. Уж не помолвка ли у вас с Садовкиной под видом дня рождения?

Забор спрятал бумажку, отошел к окну и уставился на вечереющее небо. По его молчанию я понял, что сморозил глупость, и досадливо поморщился.

— Поставь что-нибудь, — сказал Васька.

— Моцарта?

— А есть? — удивился он, обернувшись.

— Конечно, нету! — усмехнулся я, — Вспомнил твой вопрос. С чего ты вдруг Моцарта зацепил?

— Да так. Бегал на днях к отцу, а там концерт, ну и услышал. Ничего!.. Сто раз слышал, а услышал впервые. А ты?

— Только имя.

— Да, имена-то мы знаем! Альфонс Доде и т. д.! — сказал Васька и опять повернулся к окну.

У меня было двадцать восемь кассет, то есть семь километров пленки, а вот Моцарта на ней не было. Была «Шотландская застольная» Бетховена, которой я дразнил Нэлку Ведьманову, да три оперных увертюры, записанные по маминой просьбе, остальное эстрада. Я поставил Тома Джонса, своего любимца. Пятерку отдал за перезапись. Том Джонс тут и пел, и говорил, и смеялся — блеск! Вот у кого английский!

Васька в такт задергал локтем и вдруг спросил:

— А это что? — Он взял с подоконника шишку и понюхал. — Настоящая!.. Ты что, Эп, правда, был в лесу?

— Правда.

— Один?

— Не один.

— Молчу… Из нашего класса?

— Нет.

— Из нашей школы?

— Нет, — улыбаясь отвечал я; мне была приятна и Васькина догадливость, и его сдержанная попытка кое-что узнать, и мое таинственное отнекивание.

— Хм, тихоня!.. Надо срочно агитнуть Садовкину в лес… Да, с тебя полтинник, пока не забыл!

Я вынул из-под «Трех мушкетеров» железный рубль.

— Держи.

— Сдачи нет.

— И не надо. За меня и за Шулина.

— Ах, да, Шулин же еще!.. С Шулина и началась эта каша. И за это ему спасибо. — Забор сел в кресло и на миг призадумался. — Конечно, в идеале мы всё должны дружить, и мы подружимся. Но это слишком простая дружба, Эп, стадная что ли, не знаю, как ее назвать. Дружба в первой степени — назовем так. А мне этого мало. Мне нужно покрупнее и поглубже =— дружба в квадрате или в кубе! Понимаешь?

— Понимаю.

— И тут я разборчив, не каждого возведу в квадрат.

— Я тоже.

— Ну и вот!

— А Шулин у меня — в квадрате!

— А у меня нет. У меня в квадрате ты!

— А геометрия говорит, что если две фигуры порознь равны третьей, то они равны и между собой!

— То геометрия!

— Нет, Авга — во! — парень! — заверил я и хотел было перечислить все, что мне в нем нравится, но решил, что незачем живого Шулина подменять скелетом. — А Садовкина у тебя в какой степени? — круто спросил я.

— В энной! — живо ответил Васька. — А все-таки мы знаем о них больше, чем они о нас.

— Кто, девчонки?

— Нет, родители… Сегодня я к Зефам заскакивал, поговорил с Мишкой, с матерью, а второй раз не застал его, одна мать в кухне. Хлеба, спрашивает она, не купил? Нет, говорю, а сам плечами жму, какой, думаю, хлеб? Ну ладно, говорит, куска тебе хватит, садись пока, ешь, потом сбегаешь. И наливает супу. Я ничего не понимаю, но сажусь и ем — голодный был, кстати. А Зефиха возится у печки и толкует мне про какие-то путевки, которые отец никак не может выбить. Я слушаю обалдело. А тут Мишка является с хлебом. Она увидела его в дверях да как ойкнет!.. Оказывается, меня за Мишку приняла, а тут еще один!..

— Да ну тебя!

— Клянусь!.. А ведь спутать сына — это ого! Надо же не знать его, чтобы спутать!

— Мда-а!.. Хотя и мы в общем-то не очень знаем своих, — задумчиво протянул я.

— Вот и пусть наша анкета пробьет тревогу! — сурово заключил Забровский, кулаком ударяя в воображаемый барабан. — Ну, Эп, где там задачки?

И он стал переписывать.

Том Джонс запел «Лайлу», и я сразу от всего отключился. После той встречи с двумя девчонками в заснеженном сквере и особенно сейчас, после знакомства с Валей, песня эта сделалась для меня символом чего-то неясно желанного и до боли необходимого.