Онлайн чтение книги Избранное - Романы. Повесть. Рассказы Misc
Глава девятая

Отчасти из-за общей реорганизации лечебницы Мод Лонг, а отчасти по случаю смерти Цунами Джопабоком сестру Бестед перевели в другую палату.

Она была протеже Цунами, и главным образом поэтому больничный комитет раньше никак не соглашался, что сестре не под силу управляться со старухами. Комитет, хотя и скомпонованный из недавно уполномоченных мужчин и женщин, уже боялся Цунами на разные лады. Точнее сказать, ее боялись потерять, чтобы не прислали кого-нибудь другого, похуже.

Их судьба была терпеть — ну хотя бы одного или двух из прежних комитетчиков, пока они не перемрут. И, собственно говоря, больше всего они опасались, что вот Цунами обидится и уйдет, а ее заменят кем-нибудь поосновательнее, да вдобавок половчее и посметливее. И хотя Цунами грохотала на заседаниях, хотя она третировала сестру-хозяйку и была в принципе против любых лишних расходов, всячески презирая физиотерапевтов и психиатров (все, что начиналось с «психо» или «физио», Цунами смешивала в кучу, полагая, что это, в общем, одно и то же, и списывала со счетов), хотя она прямо противостояла мечтаниям комитета, однако все это получалось у нее почти смехотворно, поэтому-то ее, как живое обличение устарелых порядков, удерживали, время от времени ублажали и позволяли по пустякам настаивать на своем, как в случае с сестрой Бестед. Правда, в комитете все-таки очень побаивались и самой Цунами, но это уж скорее инстинктивно, без очевидных причин. Голос ее почему-то устрашал не только выдающихся мягкотелых специалистов, но и моложавых, властных и закаленных комитетчиц, которые беспомощно сникали под взглядом узких тускло-галечных глаз могучего и самоубежденного матриарха, миссис Джопабоком.

— Ужасная женщина, — соглашались все после ее ухода.

— Вот пройдут пятидесятые, — говорил председатель, сам семидесяти трех лет от роду, — и станет полегче. Переходный период… старое начальство не любит перемен. Власть терять, знаете… К середине шестидесятых будет гораздо легче. Все само собой устроится.

И комитет соглашался мириться с Цунами, женщиной незыблемой и несменяемой, до середины шестидесятых, пока не выйдет ей исторический срок. Но теперь она умерла, и в комитете образовался матриархальный вакуум, который тут же попытались заполнить, но пока безуспешно.

Между тем, как бы искушая провидение ниспослать им новую Цунами-мстительницу, они переместили сестру Бестед первого января в другую палату. Реорганизация старушечьей палаты была достаточным поводом, и сестра Бестед больше не протестовала.

Бабуни прослышали о перемещении раньше, чем о реорганизации.

— Когда увижу, тогда поверю, — сказала бабуня Барнакл.

Она увидела еще до воскресенья. Появилась новая старшая сестра, могучая и толстая, очень проворная, с недвижной мясистой физиономией.

— Вот таких нам и надо, — сказала бабуня Барнакл. — Сестра-то Бесстыдь была чересчур поджарая.

Новая сестра, увидев, как бабуня Грин рассеянно перекладывает вареное яйцо с тарелки в тумбочку, уперлась руками в необъятные бока и сказала:

— Вы что, совсем опупели?

— Вот каких нам надо, — сказала бабуня Барнакл. Она откинулась на подушку и облегченно смежила веки. Она объявила, что впервые за долгие месяцы чувствует себя в безопасности. Еще она объявила, что теперь, когда убрали сестру Бесстыдь, она готова тут же умереть. Потом вспрянула с подушки и, простерши руку и указуя перстом, предрекла, что уж теперь-то вся палата переживет зиму.

Мисс Валвона, которая всегда усиленно сопереживала миссис Барнакл, раскрыла гороскопы:

— Бабуня Барнакл: Стрелец. «В полуденное время хорошо предпринять дальнее путешествие. Сегодня вы можете выказать свою оригинальность».

— Хо! — сказала бабуня Барнакл. — Оригинальность выказать? Ладно, так уж и быть, надену-ка я штаны задом наперед.

Сестры явились на дневной обход умывать, переодевать, причесывать и охорашивать пациенток перед инспекцией сестры-хозяйки. Они заметили, что бабуня Барнакл возбуждена, и решили оставить ее напоследок. Она и вообще-то переживала эту процедуру очень бурно. А уж когда у власти была сестра Бестед, бабуня Барнакл прямо визжала, если ее переворачивали, чтобы попудрить спину, или пересаживали из постели в кресло.

— Сестра, я буду вся в синяках! — вопила она.

— Пролежни, бабуня, похуже синяков.

Она кричала: о боже ты мой, сестры выворачивают ей руки, она визжала: о господи всемогущий, она не может сидеть. Она стонала, когда физиотерапевт просил ее подвигать пальцами на руках и ногах, она заявляла, что суставы ее вот сейчас сломаются.

— Убейте меня, — приказывала она, — и дело с концом.

— Ладно вам, бабуня, это же обычное упражнение.

— Хрясь! Вы что, не слышите, как кости трещат? Убейте меня, и тогда уж…

— Давайте, бабуня, мы вам ножки разотрем. Ну, какие у вас хорошенькие ножки.

— Помогите, они меня убивают!

На самом-то деле бабуне Барнакл даже нравился этот повод пошуметь и взбодриться. Ее устами, так сказать, прокрикивалась вся палата, так что другие бабуни шумели куда меньше, чем могли бы. Правда, и они жалобно вскрикивали, но лишь несколько минут, за причесыванием. Бабуня Грин, когда ее кончали причесывать, неизменно говорила сестрам:

— Ох, какие у меня были волосы, пока вы их не обрезали, — хотя по совести и обрезать-то было нечего.

— Гигиена, бабуня. Гораздо больней было бы расчесывать вам длинные волосы.

— Ох, какие у меня были волосы…

— А у меня-то, — вмешивалась бабуня Барнакл, особенно если поблизости была сестра Бестед. — Видели бы вы мою голову, пока ее не обстригли.

— В постели лучше с короткой стрижкой, — бормотала себе под нос бабуня Тэйлор, у которой волосы и правда были длинные и густые, но она рассталась с ними без сожаления.

— Ну-ка, бабунюшка Барнакл, давайте-ка мы вам сделаем причесочку.

— Ой, смерть моя пришла.

В день появления новой сестры, когда бабуню Барнакл, как излишне взбудораженную, оставили под конец, оказалось, что у нее температура.

— Милочка, ну чего я все в постели, — умоляла она сестру. — Ну посидим сегодня, коли уж Бесстыди нет.

— Нельзя, у вас температура.

— Сестричка, я сегодня хочу посидеть. Достаньте мне завещательный бланк, вот у меня шиллинг в тумбочке. Хочу составить новое завещание, отказать кой-чего новой сестре. Как ее звать-то?

— Люси.

— Люси рыдала, — выкрикнула бабуня Барнакл, — карман потеря…

— Тихо лежите, бабуня Барнакл, и мы вас скоренько подлечим.

Она еще погалдела и смирилась. На следующий день, когда ей сказали, что надо соблюдать строгий постельный режим, она протестовала громче и даже немного брыкалась, но мисс Тэйлор, лежавшая на соседней койке, заметила, что голос у бабуни Барнакл необычный — тонкий и высокий.

— Сестра, я сегодня сяду посижу. Принесите мне завещательный бланк. Хочу составить новое завещание и включить туда новую сестру. Как ее зовут?

— Люси, — сказала сестра. — Лежите смирно, бабуня, у вас высокое давление.

— Я фамилию спрашиваю, деточка.

— Люси. Сестра Люси.

— Льюся-льюся, никак не разольюся, — завизжала бабуня Барнакл. — Ну, и все равно я ее включу в завещание. Помогите мне…

Пришел доктор, ей сделали укол, она угомонилась и задремала.

В час дня, когда все были заняты едой, она пробудилась. Сестра Люси принесла ей молочного крема и покормила ее с ложечки. В палате было тихо, все молчали, и с жестокой отчетливостью звякали ложки о тарелки.

Около трех часов бабуня Барнакл снова пробудилась и стала выкрикивать призывным голосом, сначала слабо, потом все звонче и пронзительнее:

— Ноовасти, виичернии ноовасти, — заливалась старая газетчица. — Виичеарнии гаазеаты, ноовасти, Иванинг стандырт, Иванинг старр и стандырт!

Ей сделали укол и дали глоток воды. Койку ее откатили в угол палаты и загородили ширмой. Приходил доктор, немного побыл за ширмой, потом ушел.

Приходила и заглядывала за ширму и новая старшая сестра. Часам к пяти, когда немногие посетители расходились, сестра Люси снова зашла за ширму и что-то сказала бабуне Барнакл, а та ей слабым голосом ответила.

— Она в сознании, — сказала мисс Валвона.

— Да, разговаривает.

— Плохо ей? — спросила мисс Валвона, когда сестра проходила мимо ее койки.

— Да, не слишком хорошо, — отозвалась сестра.

Кое-кто выжидательно и испуганно поглядывал на двери палаты, заслышав чье-либо приближение, словно именно там должен был появиться ангел смерти. К шести часам у дверей раздались мужские шаги. Бабуни, сидя в постелях над подносами с ужином, прекратили есть и обернулись к вошедшему.

Это и в самом деле был священник с маленьким ящичком. Мисс Валвона и мисс Тэйлор перекрестились, когда он проходил мимо них. Он зашел за ширму в сопровождении сестры. И хотя в палате царило безмолвие, никто не мог расслышать, даже с помощью слуховых аппаратов, ничего, кроме иногда доносившегося молитвенного бормотания.

Мисс Валвона оросила слезами свой ужин. Она вспоминала, как ее отец напоследок причастился святых тайн, а потом выздоровел и прожил еще шесть месяцев. Священник за ширмой препоручал бабуню Барнакл всеблагому творцу, свершал помазание глаз бабуни Барнакл, ее ушей, носа, рта, рук и ног, испрашивал отпущение грехов, содеянных ею при посредстве зрения, слуха, обоняния, вкуса и речи, греховного осязания рук и даже подошв.

Священник ушел. Некоторые доели свой ужин. Кто не доел, того упокоили овальтином. В семь старшая заглянула за ширму перед уходом в столовую.

— Как она там? — спросила одна из бабунь.

— Спокойненько уснула.

Еще примерно через двадцать минут за ширму заглянула одна из сестер, зашла туда на минуту, потом снова появилась. Ее проводили долгими взглядами. А она что-то сказала дежурному, тот пошел к столовой и, приоткрыв дверь, позвал старшую по палате. Он поднял один палец, показывая, что в палате у сестры налицо одна смерть.

С тех пор как туда легла мисс Тэйлор, это была третья смерть. И она знала порядок. «Из уважения к мертвым мы оставляем пациента час лежать, — как-то объяснила ей сестра, — но не больше часа, а то тело цепенеет. Ну, и потом делаем, что надо — обмываем и прибираем к похоронам».

В пять минут десятого в мутном свете ночных лампочек бабуню Барнакл вывезли из палаты.

— Совершенно не смогу спать, — сказала миссис Ривз-Дункан. За нею многие сказали, что совершенно не смогут, однако, вконец обессилев, забылись крепчайшим сном. В палате до самого утра было очень тихо, и воедино сливалось сонное дыхание с одиннадцати коек.

* * *

Реорганизация старушечьей палаты началась на следующее утро, и все пациентки в один голос заявили, что, слава богу, бабуня Барнакл хоть до этого не дожила.

До сих пор двенадцать коек занимали только половину палаты: их просто выставили из другого, большего помещения, где были женщины помоложе. А при новом устройстве замысел был тот, чтобы подкинуть на свободное место еще девять сверхпожилых пациенток. Их предполагалось устроить в дальнем конце палаты. И уже сейчас, во время спешной подготовки, дальний конец назывался у сестер «гериатрический угол».

— Что это они за слово такое повторяют? — спросила бабуня Робертс у мисс Тэйлор.

— Это у них значит «старые». Видимо, к нам поместят престарелых пациенток.

— Мы у них, стало быть, школьницы?

Бабуня Валвона сказала:

— Вероятно, новым нашим подругам лет по сто.

— Что-то я ничего не расслышала — погодите-ка минутку, я вставлю трубу, — сказала бабуня Робертс, которая всегда называла свой крохотный слуховой аппарат не иначе как трубой.

— Смотрите-ка, — сказала бабуня Грин, — чего они к нам вносят.

В палату вкатили несколько кроватей и расставили их рядком в гериатрическом углу. Кровати были в общем обычные, больничные, с той, однако, поразительной разницей, что загорожены с двух сторон сетками, будто детские.

Бабуня Валвона перекрестилась.

Затем вкатили и пациенток. Вероятно, это был не лучший способ представить новеньких здешним, прилежавшимся больным. В разной степени одряхлевшие и растревоженные перемещением, новоприбывшие галдели и пускали слюни не в пример более обычного.

Сестра Люси обошла бабунь, всем объясняя, что придется с этими новенькими, сверхнемощными, быть потерпеливей. Упаси боже оставить поблизости от них вязальные спицы: они могут покалечить себя и друг друга. Но не надо волноваться, если случится что-нибудь такое. Тут она прервалась и обратила внимание сестры на то, что одна из новоприбывших, хрупкая, ссохшаяся и все же хорошенькая старушечка, пытается выкарабкаться из кровати. Сестры поторопились уложить ее обратно. Пациентка при этом издала младенческий вопль — но не совсем младенческий, скорее похоже было, будто старушка изображает младенца. Старшая продолжала доверительную беседу с бабунями.

— Постарайтесь помнить, — говорила она, — что они, бедняжечки, очень и очень в летах. И будьте лапушками, не расстраивайтесь. Лучше, ежели что, помогите сестрам — соблюдайте покой и порядок.

— Это мы так и сами скоренько одряхлеем, — сказала бабуня Грин.

— Ш-ш-ш, — сказала сестра. — Такие слова у нас не в ходу. Они у нас называются долгожители.

Когда она ушла, бабуня Дункан сказала:

— Подумать только, что я в свое время мечтала, как я буду отдыхать на склоне лет!

Еще одна долгожительница попыталась выбраться из кровати. Сестра кинулась на выручку.

— Какое счастье, — сказала бабуня Дункан, — что бедная бабуня Барнакл не дожила до этого. Бедняжечки — ой, сестра, вы с ней помягче!

Между тем долгожительница сорвала наколку у сестры с головы и стала слезно требовать водички. Сестра водрузила наколку на место и, когда другая подносила пластмассовый поильник к губам долгожительницы, заверила палату:

— Они утихомирятся. Это их переезд возбудил.

Наутро, после суматошной ночи, новенькие и правда вели себя потише, хотя одна или две из них начинали вопить посреди разговора и почти все, когда сестра вынимала их из кроватей и на минуту ставила на пол, тут же изливали мочу. Днем врачиха-специалистка с помощницей принесли шашечные доски и разложили их на полу перед четырьмя долгожительницами, сидевшими в креслах; правда, руками они не владели. Они безропотно позволили помощнице снять с них тапочки и носки, размять и растереть им ноги. Потом носки и тапочки были снова надеты, и они вроде бы понимали, что делать дальше, когда им пододвинули под ноги эти доски.

— Можете себе представить, — сказала бабуня Валвона. — Они ногами играют в шашки!

— Это как же, — сказала бабуня Роберте, — у нас здесь цирк теперь, что ли, будет?

— Пустяки, подумаешь, того ли вы бы еще нагляделись в гериатрической палате, — горделиво сказала сестра.

— Ну, хоть бедной бабуне Барнакл повезло, бог уберег от такого зрелища.

Мисс Тэйлор ради Алека Уорнера, как могла, старалась воспринимать и запоминать. Но смерть бабуни Барнакл, ее собственные боли и шумное вторжение долгожительниц — вместе это было слишком. К ночи она расплакалась и боялась, чтобы не заметила сестра, не доложила бы, что ей не по силам наутро ехать к мессе, которую они с мисс Валвоной заказали за упокой души бабуни Барнакл: у нее ведь не было родственниц и некому было ее оплакивать.

Мисс Тэйлор уснула и, проснувшись среди ночи от разламывающих болей, притворилась, что спит, и обошлась без укола. И на следующее утро в одиннадцать часов мисс Валвону и мисс Тэйлор прикатили на креслах в больничную часовню. С ними были еще три бабуни из их палаты, не католички, но по-разному приверженные бабуне Барнакл: любовью ли, презрением, отвращением или жалостью.

И когда свершилась месса, мисс Тэйлор вдруг поразила невероятная мысль. Она эту мысль отринула и сосредоточилась на молитвах. Но мысль, совершенно невероятная и все же объясняющая, догадка о мучителе дамы Летти, посетила ее потом снова и снова.