Онлайн чтение книги «Мой бедный, бедный мастер…»
Глава 18 НЕУДАЧЛИВЫЕ ВИЗИТЕРЫ

В то самое время, как злосчастный бухгалтер Загривов несся в таксо моторе, чтобы нарваться на самопишущий костюм и дальнейшие не приятности, то есть после полудня в пятницу, мощногрудый паровоз плавно и беззвучно вошел под стеклянную крышу Киевского вокзала, ведя за собою одиннадцать вагонов скорого поезда, и остановился.

Томные и бледные после ночной вагонной качки пассажиры по текли из вагонов, и в числе их из мягкого плацкартного вагона № 9 вышел солидный полный бритый гражданин, имеющий на голове шляпу, на левой руке перекинутое через нее летнее пальто, а в пра вой руке черный новенький фибровый чемодан, купленный в Киеве на Крещатике.

Описанный гражданин был, как нетрудно догадаться, дядя покой ного Берлиоза – Александр Максимилианович Радужный, эконо мист-плановик, проживающий в Киеве на бывшей Институтской улице.

Причиной приезда дяди в Москву была полученная им позавчера около одиннадцати часов вечера телеграмма следующего содержа ния:

«Меня Берлиоза только что зарезало трамваем на Патриарших похороны пятницу три часа дня приезжай Берлиоз».

Александр Максимилианович считался, и заслуженно, одним из самых умных людей в Киеве.

Однако и самого умного человека подобная телеграмма может по ставить в тупик.

«Меня зарезало…» – бормотал Радужный, стоя в передней своей квартиры в Киеве и глядя в телеграфный бланк… Раз человек теле графирует, что его зарезало, то его зарезало не насмерть? Не правда ли? А при чем же тогда похороны? Или он очень плох и предвидит, что умрет? Это возможно, но все-таки какая-то странная точность… так уж и знает, что хоронить его будут в пятницу в три часа… Удиви тельная телеграмма.

Однако умные люди на то и умные, чтобы разбираться в запутан ных делах. Побормотав минуты три в передней, Александр Макси милианович засунул телеграмму в карман.

Очень просто. Произошла досадная ошибка в работе телеграфа, и депешу передали исковерканную. Слово «меня», вне всяких сомне ний, попало сюда из другой телеграммы, в конце телеграммы излиш не повторили слово «Берлиоз», и отвалились, кроме этого, «те» по сле слова «приезжай». С такими поправками смысл телеграммы ста новился ясен и трагичен.

Когда утих взрыв горя супруги Александра Максимилиановича, урожденной Берлиоз, Александр Максимилианович немедленно на чал собираться в путь. Тут нужно открыть маленькую тайну Алексан дра Максимилиановича. Нет спору, он горевал, и ему было жаль пле мянника жены, погибшего в расцвете лет… Но, конечно, как человек деловой, он понимал, что особенной надобности в его присутствии на похоронах нету. Наследство? Ну, три костюма, пятьсот штук книг… Александр Максимилианович знал, что у племянника сбере жений не было…

И тем не менее Александр Максимилианович ехал в Москву очень озабоченный. Ему казалось даже, что поезд идет слишком медленно.

Дело было в одном. В квартире!

Квартира в Москве! Это серьезно.

Неизвестно почему, но Киев в последнее время томил Александра Максимилиановича, и мысль о переезде в Москву у него стала навяз чивой.

Его не радовали ни весенние разливы Днепра, когда, затопляя ос трова на низком берегу, [вода] сливалась с горизонтом. Его не радовал тот вид, что открывался от подножия памятника Владимиру. Его не веселили солнечные пятна весны, играющие на дорожках Влади мирской Горки. Ничего этого он не хотел, он хотел переехать в Москву.

Все видели, конечно, объявление, несколько раз печатавшееся в «Вечерней Москве»: «Киеве меняю чудную отд. квартиру 3 ком., близость Днепра на меньш. площ. Москве».

Это объявление принадлежало перу дяди Берлиоза.

Ничего не выходило. Было только одно предложение из Москвы, и глупое, и недобросовестное. В обмен предлагали комнату в Кунце ве, без удобств. Никого не манила близость Днепра, все желали жить в Москве.

Телеграмма потрясла Александра Максимилиановича. Это был момент, который упускать было бы грешно. Такие моменты не по вторяются.

Словом, невзирая ни на какие бешеные трудности, нужно было унас ледовать квартиру племянника. Вот с этой мыслью, полный ею, пропи танный ею, стиснув в решимости зубы, загадочно щуря левый глаз, Александр Максимилианович несся в Москву в купе мягкого вагона.

Как проворачивать это дело, ему еще не было ясно вполне и само му. Вероятнее всего, что придется действовать в зависимости от то го, как начнут поворачиваться сами обстоятельства. В сложном чер новом плане в голове у Александра Максимилиановича вертелись в хитрейших переплетах… домоуправление… председатель… закон о наследовании… метраж квартиры… московские адреса… исчисле ния каких-то сумм, коими была исписана записная книжка… Слож но, ох сложно…

Первый этап как будто выяснялся. Нужно было первым долгом остановиться в этой квартире… и прописаться хотя бы временно. Это важно…

Итак, Александр Максимилианович вышел из поезда. Тут при шлось провернуть этап, который помещался перед первым, так ска зать, предэтап. Он был прост и дешев: за гривенник Радужный при обрел газету.

Да, трагедия была налицо. Миолит на последней странице с при скорбием извещал о том, что вынос тела покойного МА.Берлиоза состоится ровно в три часа.

Радужный глянул на часы. Был час дня. Он заспешил к автобусу.

Через двадцать минут он входил в дверь, на которой было написа но: «Правление». В узкой комнате, где на стене висел старый плакат, изображающий в нескольких картинках откачивание утопающего, за деревянным столом в полном одиночестве сидел средних лет не бритый человек с встревоженными глазами.

– Могу ли я видеть председателя правления? – вежливо осведо мился экономист, снимая шляпу и ставя чемодан на порожний стул. Этот простенький вопрос почему-то до того расстроил сидящего, что он побледнел.

Кося в тревоге глазами, он пробормотал, что председатель… да… его нету.

– Он на квартире у себя? – спросил Радужный. – У меня срочней шее дело.

Из несвязного ответа человека видно стало, что председатель… он… нету его на квартире.

– А когда он будет?

Человек ничего не сказал на это и с тоской поглядел в окно.

– Ага… – сказал умный Радужный и осведомился о секретаре. Странный человек за столом даже побагровел от напряжения и ска зал невнятно, что секретаря тоже нету… когда он придет, неизвест но… что секретарь болен.

– Ага, – сказал Радужный серьезно, – но кто же есть в правле нии?

– Я, – слабым голосом отозвался человек.

– Так, – внушительно сказал Радужный, – видите ли, това рищ, я являюсь ближайшим и единственным наследником покой ного Берлиоза, моего племянника, скончавшегося, согласно те леграмме от позавчерашнего числа, и обязан в срочном порядке, согласно закону, принять наследство, заключающееся в нашей квартире № 50…

– Не в курсе я, товарищ… – тоскливо отозвался человек и моля ще поглядел на Радужного, у которого уже была в руках телеграмма.

– Но позвольте, – звучным голосом сказал Радужный, – вы член правления и обязаны…

Тут скрипнула дверь, и вошел какой-то гражданин. При виде его опять-таки побледнел сидящий за столом.

– Член правления Пятнажко? – интимно и дружески спросил у садящего вошедший.

– Я, – чуть слышно ответил сидящий.

– Тут надо будет вам зайти расписаться на минутку в милицию, – сказал пришедший ласково, – дело быстрое…

Пятнажко встал, почему-то расстегнул толстовку, потом ее застег нул, и через несколько секунд Радужный оказался один в пустом по мещении правления.

«Эх, какое осложнение…» -думал Радужный, пересекая асфальто вый двор и спеша в квартиру № 50.

Как известно, посланные следствием из Варьете сообщили, что в квартире № 50 никого нет, но, увы, здесь чистое недоразумение (и, надо думать, не без коровьевского участия). В квартире был кое-кто, и Радужный убедился в этом, и очень быстро.

Дверь открыли на звонок его с исключительной быстротой, и дя дя вошел в знакомую ему переднюю. Удивило его несколько то обсто ятельство, что неизвестно было, кто ему открыл.

В полутемной передней никого не было кроме громаднейшего черного кота, сидящего на стуле. Зрачки этого кота то вспыхивали, то погасали.

Александр Максимилианович оглянулся, покашлял, потопал но гами. Тогда дверь кабинета открылась и в переднюю вышел Коровьев. Александр Максимилианович поклонился и сказал:

– Моя фамилия Радужный… Я…

Но он не успел договорить, как Коровьев выхватил из кармана грязный платок, приложил его к носу и заплакал.

– Я получил теле…

– Как же, как же! – заныл Коровьев. – Я как только глянул на вас, догадался, что это вы! – Тут он затрясся от слез и начал вскрики вать: – Горе-то, а? Ведь это что же такое делается? А?

– Трамваем задавило? – шепотом спросил Александр Максими лианович, потрясенный рыданиями не известного ему человека в пенсне.

– Начисто! – крикнул Коровьев, и слезы ручьями побежали у не го из-под пенсне. – Начисто! Я был свидетелем. Верите ли – раз! Го лова – прочь! Потом правая нога – хрусть, пополам! Левая – хрусть, пополам! Вот до чего эти трамваи доводят!

Тут Коровьев, видимо, не будучи уже в силах сдерживать себя, утк нулся носом в стену рядом с зеркалом и стал содрогаться в рыданиях.

Дядя Берлиоза был искренно поражен поведением неизвестного. «Вот, говорят, не бывает в наш век сердечных людей…» – подумал он, чувствуя, что у него самого начинают чесаться глаза. Однако в то же время неприятное облачко набежало на его душу, и тут же мельк нула змейкой мысль о том, что не прописался ли этот сердечный че ловек в квартире покойника, ибо и такие примеры бывали.

– Простите, вы были другом моего покойного Миши? – спросил он, утирая рукавом один сухой глаз, а другим изучая потрясаемого печалью.

Но Коровьев до того разрыдался, что ничего нельзя было понять кроме повторяющихся слов «хрусть – и пополам!».

Но наконец Коровьев отлепился от стенки и вымолвил:

– Нет, не могу больше! Пойду приму эфирно-валериановых ка пель! – И, повернув к Радужному совершенно заплаканное лицо, до бавил:

– Вот они, трамваи-то!..

– Я извиняюсь, вы дали мне телеграмму? – спросил Александр Максимилианович, мучительно думая о том, кто бы мог быть этот удивительный человек.

– Он! – ответил Коровьев и указал пальцем на кота. Радужный вытаращил глаза, полагая, что ослышался.

– Не в силах, нет мочи, – шмыгая носом, продолжал Коровьев, – как вспомню: колесо по ноге… колесо пудов десять… хрусть… Пойду лягу в постель, забудусь сном!

И тут исчез из передней.

Александр Максимилианович, вытаращив глаза, смотрел на кота. Тот шевельнулся, спрыгнул со стула, стал на задние лапы, подбоче нился, раскрыл пасть и сказал:

– Ну, я дал телеграмму. Дальше что?

У Александра Максимилиановича закружилась голова, руки и но ги отнялись, он уронил чемодан и сел на стул напротив кота.

– Я, кажется, русским языком спрашиваю, – сурово сказал кот, – дальше что?

Но Радужный не дал никакого ответа.

– Удостоверение личности! – рявкнул кот и протянул пухлую лапу.

Ничего не соображая, ничего не видя кроме двух искорок, горя щих в кошачьих глазах, Радужный, как финский ножик, выхватил из кармана удостоверение со службы.

Кот снял с подзеркального стола очки в роговой оправе, надел их на морду, отчего сделался еще внушительнее, и вынул из прыгающей руки Радужного паспорт.

«Упаду в обморок или нет?» – подумал Радужный.

Издалека донеслись всхлипывания Коровьева, в переднюю про ник запах эфира, валерианки и еще какой-то тошной мерзости.

– Каким отделением выдан документ? – спросил кот, всматрива ясь в страницу.

Ответа не последовало.

– 412-м, – сам себе сказал кот, водя лапой по паспорту, который он держал кверху ногами, – ну, да, конечно! Мне это отделение изве стно! Кому попало выдают! Я б не выдал, нипочем не выдал!

Кот рассердился и швырнул паспорт на пол.

– Ваше присутствие на похоронах отменяется! – заговорил кот официальным голосом. – Потрудитесь уехать к месту жительства! – И рявкнул в дверь: – Азазелло!

На его зов в переднюю выскочил маленький, хромой, в черном трико, с ножом, засунутым за кожаный пояс. Радужный почувство вал, что ему не хватает воздуху, поднялся со стула, попятился, дер жась за сердце.

– Азазелло, проводи! – приказал кот и вышел из передней.

– Радужный, – тихо прогнусил вошедший, – все понятно?

Радужный кивнул головой.

– Поезжай немедленно в Киев, – добавил вошедший все так же тихо, – сиди там тише воды ниже травы и ни о каких квартирах в Москве не мечтай. Понятно?

Этот маленький, доводящий до смертного страха Радужного сво ими клыками, ножом, кривым глазом, доходил Радужному только до плеча, но действовал энергично, складно, организованно.

Прежде всего он поднял паспорт и подал его Александру Макси милиановичу, и тот принял его мертвой рукой. Затем именуемый Азазелло поднял чемодан одной рукой, другой распахнул дверь и, взяв под руку дядю Берлиоза, вывел его на площадку, а там отпустил.

Радужный прислонился к стене. Азазелло без всякого ключа от крыл чемодан, вынул из него громадную жареную курицу без одной ноги, завернутую в промаслившуюся газету, и положил ее на площад ку. Вытащил затем две пары белья, бритвенный ремень, какую-то книжку и футляр и все это сбросил в пролет лестницы. Туда же поле тел и опустевший чемодан. Слышно было, как он грохнулся внизу и, судя по звуку, от него отлетела крышка.

Затем рыжий разбойник ухватил за ногу курицу и ударил ею по шее Александра Максимилиановича так, что туловище курицы отле тело, а нога осталась в руках у Азазелло. Какой-то свет блеснул у Александра Максимилиановича в глазах, и он полетел вниз по лест нице, держа в руке паспорт.

Долетев до поворота, выбил ногою стекло в форточке, сел на сту пеньки. Мимо него пропрыгала безногая курица и провалилась в пролет. Азазелло же вмиг обглодал ногу и кость засунул в карма шек, вернулся в квартиру и с грохотом закрылся.

А снизу донеслись осторожные шажки. Пробежав еще пролет, Ра дужный сел на деревянный диванчик на площадке и перевел дух.

Какой-то малюсенький пожилой человечек с печальным лицом, в твердой соломенной шляпе, поднимаясь вверх, остановился возле сидящего Радужного.

– Позвольте вас спросить, гражданин, – с грустью осведомился встречный, – где квартира № 50?

– Выше, – ответил Радужный.

– Покорнейше вас благодарю, гражданин, – так же грустно отве тил человечек и пошел вверх, а Радужный поднялся и пошел вниз.

Он спускался и бормотал:

– Ну, все понятно! Вот так штука! Хорошо, что не случился раз рыв сердца!

Возникает вопрос: быть может, Александр Максимилианович шел в милицию жаловаться на разбойников, учинивших над ним ди кое насилие среди бела дня? Нет, ни в коем случае, это можно ска зать уверенно. Войти в отделение милиции и сказать, что вот, мол, сейчас кот в очках читал мой паспорт, а потом человек в трико с но жом… Бог знает что такое!

Радужный, все больше приходя в себя, оказался уж внизу возле ка морки под лестницей. Стекло в двери каморки было выбито. Тут Ра дужный увидел, что паспорт у него в руке, бережно спрятал его, а кстати проверил, на месте ли бумажник. Все оказалось в порядке. «И то хорошо», – подумал Александр Максимилианович. Он огля нулся, поискал выброшенные вещи. Их не было и следа. Радужный удивился, насколько мало это его огорчило. И тут его поманила ин тересная и соблазнительная мысль: проверить на этом человечке еще раз проклятую квартиру. В самом деле: раз он осведомлялся о том, где она находится, значит, шел в нее впервые. И стало быть, он сейчас направлялся прямо в лапы к той компании, которая засела в квартире. Что-то подсказывало Радужному, что человечек очень скоро выйдет из этой квартиры. До поезда времени было много, ни на какие похороны никакого племянника Александр Максимили анович не пошел бы ни за что. Экономист оглянулся и вошел в ка морку, решив ждать человечка. В это время наверху стукнула дверь. «Он вошел», – с замиранием сердца подумал Радужный. Однако он довольно долго ждал выхода. Человечек чего-то засел в квартире. «Но все-таки подожду еще», – подумал упорный киевлянин. В камор ке было прохладно, пахло мышами и сапогами, силы возвращались к Александру Максимилиановичу, сидящему на каком-то обрубке.

Позиция была удобная, да, впрочем, лестница была все время пу стынной. Один только молодой человек прошел на улицу, напевая что-то.

Наконец послышался высоко звук отпираемой двери, Радужный замер за дверью каморки. Да, шажки. «Идет вниз». Друггш дверь пониже этажом открылась. Шажки стихли. Женский голос… голос че ловечка… да, его голос… Сказал что-то вроде «оставь ты меня Хрис та ради…»

Женский смех. Шаги. Вниз, вниз; вот мелькнула и ее спина, она вышла, эта женщина, с клеенчатой сумкой. А шажки теперь вверх… «Странно, назад возвращается…» Да… Опять вверху открыли дверь. «Ну что ж, подождем еще».

На этот раз пришлось ждать недолго. Дверь. Шажки. Шажки стихли. Крик. Мяуканье кошки. Шажки быстрые, дробные, вниз, вниз.

В разбитом стекле круглый глаз дяди Берлиоза. Он дождался! Ми мо каморки, крестясь и что-то бормоча, пролетел как пуля печаль ный человечек без шляпы с совершенно безумным лицом, исцара панной лысиной и в мокрых штанах. Он рвал некоторое время дверь, не соображая, куда она открывается, к себе или от себя, нако нец совладал с нею и вылетел на солнце, во двор.

Не думая больше ни о покойном племяннике, ни о квартире, Ра дужный выглянул, вышел во двор… Через несколько минут он уже был в автобусе, уносившем его к Киевскому вокзалу.

С маленьким же человечком, пока экономист сидел под лестни цей, приключилось вот что. Человечек этот назывался Андрей Фо кич Соков и был буфетчиком в Варьете.

Пока шло следствие в Варьете, Андрей Фокич держался в сторон ке от происходящего, и замечено было только одно, что он стал еще грустнее, чем был всегда, и, кроме того, что узнавал у курьера Карпо ва, где остановился приезжий маг.

Итак, расставшись с экономистом, буфетчик добрался до пятого этажа и позвонил в квартиру № 50.

Ему открыли немедленно, но буфетчик вздрогнул и попятился и не сразу вошел. Это было понятно. Ему открыла девица, на кото рой ничего не было кроме кокетливого фартучка и белой наколки на голове. На ногах, впрочем, были золотые туфельки. Сложением де вица отличалась безукоризненным, и ее мало портил багровый шрам на шее.

– Ну что ж, входите, раз звоните! – сказала девица, уставив на бу фетчика зеленые распутные глаза.

Буфетчик заморгал, охнул и шагнул в переднюю, сняв шляпу.

Тут зазвенел в передней телефон. Бесстыжая горничная, поста вив одну ногу на стул, сняла трубку и сказала в нее: «Алло?»

Буфетчик, не зная, куда девать глаза, переминался с ноги на ногу, думал: «Ай да заграничная горничная! Тьфу ты, пакость какая!»

Он стал глядеть по сторонам. Вся большая полутемная перед няя, как разглядел смущенный буфетчик, была загромождена не обычными предметами и одеянием. Так, на спинку стула был на брошен траурный плащ, подбитый огненного цвета материей, на подзеркальном столике лежала длинная шпага с поблескиваю щей золотою рукоятью. Три шпаги с рукоятями серебряными стояли в углу. На оленьих рогах висели береты с орлиными перь ями.

– Да, – говорила девица в телефон, – как? Барон Майгель? Слу шаю… Да… господин маг сегодня выступать не будет… Да, он будет рад вас видеть… Да, будут гости… Фрак… Впрочем, если угодно, пид жак… к двенадцати…

Повесив трубку, она обратилась к буфетчику:

– Вам что угодно?

– Мне необходимо видеть, – робко сказал Андрей Фокич, – гос подина артиста.

Девица подняла бровь.

– Как? Так-таки его самого?

– Его, – ответил буфетчик.

– Спрошу, – сказала, колеблясь, девица и, приоткрыв дверь в ка бинет Берлиоза, спросила:

– Рыцарь, тут явился маленький человек, который говорит, что ему нужен мессир…

– А пусть войдет, – раздался из кабинета разбитый голос Коровьева.

– Пожалуйста, в гостиную, – сказала девица так, как будто была одета, и приоткрыла дверь, а сама покинула переднюю.

Войдя в гостиную без вести пропавшей де Фужере, буфетчик даже про дело свое забыл, до того его поразило убранство комнаты.

Сквозь цветные стекла итальянских окон лился мягкий, вечер ний, похожий на церковный свет. В старинном громадном камине пылали дрова. Перед камином на тигровой шкуре сидел, щурясь на огонь, черный котище. В стороне стоял стол, покрытый церковной парчой и уставленный бутылками, большею частью пузатыми, за плесневевшими и пыльными. Между бутылок [поблескивало блюдо и по тому], как оно поблескивало, видно было, что оно, пожалуй, чи стого золота.

У камина маленький рыжий с ножом за поясом на длинной сталь ной шпаге жарил куски баранины, и сок капал на огонь, в дымоход уходил дым. Пахло бараниной, какими-то крепчайшими духами и ла даном, отчего у буфетчика мелькнула мысль о том, что уж не служи ли ли по Берлиозу церковную панихиду, каковую мысль он тут же отогнал как заведомо нелепую.

Неприятнейшим образом пораженный церковным покровом на обеденном столе, религиозный…* и тут услышал тяжелый бас:

– Ну-с, чем я вам могу быть полезен?

И тотчас буфетчик обнаружил хозяина квартиры.

Тот раскинулся на каком-то необъятном диване, низком, с разбро санными подушками. Как показалось буфетчику, на артисте было только черное белье и черные же востроносые туфли.

– Да, так чем же я могу вам быть полезен? – повторил артист.

– Я, – растерянно заговорил буфетчик, – являюсь заведующим буфетом театра «Варьете»…

Артист вытянул вперед руку, на пальцах которой сверкали камни, как бы заграждая уста буфетчику, и заговорил с большим жаром: * Обрыв текста.

– Нет, нет, нет! Ни слова больше! Ни в каком случае и никогда! В рот ничего не возьму в вашем буфете! Я, почтеннейший, проходил мимо вашего буфета и до сих пор забыть не могу ни вашей осетрины, ни брынзы. Драгоценный мой! Брынза не бывает зеленого цвета. Она – белая! Да, а чай? Ведь это же помои! Я своими глазами видел, как какая-то неопрятная девушка подливала из ведра в ваш громад ный самовар сырую воду, а чай, между тем, продолжали разливать. Нет, милейший, так невозможно!

– Я извиняюсь, – заговорил буфетчик, ошеломленный этим вне запным нападением, – я не по этому делу, и осетрина здесь ни при чем…

– То есть как ни при чем, если она испорченная!

– Осетрину прислали второй свежести, – сообщил буфетчик.

– Голубчик! Это вздор!

– Чего вздор?

– Второй свежести – вот что вздор. Это все равно что безобраз ная красавица или трусливый храбрец. Свежесть бывает только од на – первая. Она же последняя. А если осетрина второй свежести, то это означает, что она тухлая!

– Я извиняюсь… – попробовал опять начать буфетчик, не зная уж, как и отделаться от придиры гастронома.

– Извинить не могу, – твердо сказал артист.

– Я не по этому делу пришел, – расстраиваясь, сказал буфетчик.

– Не по этому? – удивился иностранный маг. – А какое еще дело могло вас привести ко мне? Если память не изменяет мне, из лиц, близких вам по профессии, я знался только с одною маркитанткою, да и то давно-давно. Впрочем, я рад. Азазелло! Табурет господину за ведующему буфетом!

Тот, жаривший баранину, повернулся, причем ужаснул буфетчика своими клыками, и ловко подал буфетчику один из темных дубовых низеньких табуретов. Других сидений в комнате не было. Буфетчик вымолвил:

– Покорнейше благодарю… – и опустился на скамеечку. Задняя ножка скамеечки тотчас подломилась, и буфетчик, охнув, преболь но треснулся задом об пол.

Падая, он поддал ногой скамеечку, стоявшую перед ним, и с нее опрокинул себе на брюки полную чашу красного вина.

Артист воскликнул:

– Ах! Не ушиблись ли вы?

Азазелло помог буфетчику подняться, подал другую скамеечку. Бу фетчик кислым голосом отказался от предложения хозяина снять штаны и просушить их перед огнем и, чувствуя себя невыносимо не удобно в мокром белье и платье, огорченно считая убыток от испор ченных брюк, на другую скамеечку сел с опаской.

– Я люблю сидеть низко, – заговорил артист, – с низкого не так опасно падать. Да, итак, мы остановились на осетрине? Голубчик мой! Свежесть, свежесть и свежесть! Прошу это запомнить! Да вот не угодно ли попробовать… – Тут в багровом свете от камина перед буфетчиком блеснула шпага, и Азазелло выложил на золотую тарелочку шипящий кусок мяса и тут же полил его лимонным соком и по дал золотую вилку.

– Прошу, без церемоний…

– Покорнейше… я…

– Нет, нет, отведайте!..

Буфетчик из вежливости положил кусок в рот и понял, что жует что-то действительно ослепительно вкусное…

– Прошу обратить внимание, каков продукт, а? – сказал госте приимный артист.

Но здесь буфетчик едва не подавился и не упал вторично. Из со седней комнаты в эту комнату шарахнулась большая темная птица, задев крыльями лысину буфетчика. Она села на каминную полку и оказалась совой.

«Господи боже мой! – подумал нервный, как все буфетчики, Анд рей Фокич. – Вот квартирка!»

– Чашу вина, – предлагал маг, – белое, красное? Вино какой стра ны вы предпочитаете в это время дня?

– Покорнейше… я не пью…

– Э, вот это напрасно, – неодобрительно заметил хозяин, – муж чина, не пьющий вина… В этом есть что-то неприятное… Так не при кажете ли партию в кости? Или вы любите другие игры? Пикет?

– Не играю, – утомленный уже, отозвался буфетчик.

– Совсем худо! – заключил хозяин. – Что-то недоброе таится в людях, избегающих вина, игр, общества прелестных женщин, за стольной беседы с приятелем. Такие люди или тяжко больны, или втайне ненавидят окружающих… Правда, не исключена возмож ность… И среди лиц, сидящих со мною за пиршественным столом, попадались иногда удивительные подлецы… Не знаю, чем вас и за нять…

– Я, изволите ли видеть, – уже с отчаянием заговорил буфетчик, чувствуя озноб от мокрых брюк, – по другому делу…

– Я – воплощение внимания, – поощрил его вежливый артист.

– Вчера вы изволили фокусы делать…

Маг изумленно откинулся на своем ложе.

– Я? – воскликнул он. – Помилуйте! Мне это не к лицу!

Буфетчик совершенно опешил.

– Виноват, – просипел он, – да ведь сеанс черной магии…

– Ах, ну да, – вскричал артист, – ну да… Дорогой мой! Я должен открыть вам тайну… Дело в том, что я ведь отнюдь не артист… Про сто мне хотелось повидать где-нибудь москвичей в массе, так ска зать. Удобнее всего это сделать в театре. Ну, вот моя компания, – он кивнул в сторону кота, – и устроила этот сеанс. Я же лишь сидел и смотрел.

Буфетчик изменился в лице.

– Но это не меняет дела, – продолжал Воланд, – что же в связи с этим сеансом привело вас ко мне?

– Изволите ли видеть, – запинаясь, говорил буфетчик, – в числе фокусов показано было, как бумажки слетели с потолка… Ну, все их и нахватали… И вот в вашем отделении заходит ко мне в буфет молодой человек, спрашивает два бутерброда с чайной… Дает червонец… Я разменял, сдачи восемь с полтиной… Потом другой…

– Тоже молодой человек?

– Нет, этот пожилой… Третий, четвертый… Я все даю сдачи. А сегодня стал проверять кассу, глядь, а вместо червонцев резаная га зета! На сто девять рублей наказали буфет…

– Ай-яй-яй! – воскликнул хозяин. – Да неужели же они думали, что это настоящие бумажки? Ведь это же фокус! Я не допускаю мыс ли, чтобы они это сделали сознательно!..

Буфетчик как-то криво улыбнулся, но ничего не сказал.

– Неужели мошенники? – вперяя в буфетчика свой сверкающий глаз, тревожно допытывался хозяин у гостя. – Скажите, среди моск вичей есть мошенники? Это мне чрезвычайно интересно!

В ответ буфетчик так горько улыбнулся, что отпали всякие сомне ния: да, среди москвичей есть мошенники!

– Это низко! – возмутился Воланд. – Я все понимаю. Вы человек бедный… ведь вы человек бедный?

Буфетчик втянул голову в плечи и поглядел в сторону.

– У вас сколько имеется сбережений?

Вопрос был задан участливым тоном, но все-таки это вопрос неде ликатный, и буфетчик замялся.

– Двести сорок девять тысяч рублей в пяти сберкассах, – ото звался из соседней комнаты треснувший голос, – и дома под полом сто золотых десяток.

Буфетчик так и замер на своей табуретке.

– Ну, конечно, это не сумма, – снисходительно сказал Воланд своему гостю, – хотя, впрочем, и она, собственно, вам не нужна. Вы когда умрете?

Тут уже буфетчик возмутился.

– Это никому не известно и никого не касается, – ответил он.

– Ну да, не известно, – послышался тот же дрянной голос за две рью, – подумаешь, бином Ньютона! Умрет он через девять месяцев, в феврале будущего года, от рака печени в клинике 1-го МГУ.

Буфетчик стал желт лицом, в глазах у него выразился ужас, он по вернул голову к двери, потом глянул на кота. Тот, мирно дремавший до сих пор на горячей шкуре, открыл глаза, с любопытством погля дел на буфетчика.

– Гм, девять месяцев, – задумчиво соображал Воланд, – двести сорок девять тысяч… гм… Это выходит 27 тысяч 666 рублей в перио де в месяц? Маловато, но при скромной жизни хватит… Да еще эти десятки…

– Десятки реализовать не удастся, – все тот же голос ввязался, леденя сердце буфетчика… – По смерти Андрея Лукича дом немед ленно сломают, и десятки будут отправлены в госбанк.

Буфетчик сидел как окаменевший, молчал.

– Да я и не советовал бы вам ложиться в клинику, – продолжал сочувствовать и советовать артист-маг, причем глаз его сиял как зо лотой, – какой смысл умирать в палате под стоны и хрипы безнадеж но больных? Эфир этот, уколы, страдания… Тошная скука… Не лучше ли устроить пир на эти 27 тысяч и, приняв цианистого калия, пе реселиться под звуки струн, окруженным хмельными красавицами и лихими друзьями?

Буфетчик сидел неподвижно и очень постарел… Темные кольца окружали его глаза, щеки обвисли. Нижняя челюсть отвалилась.

– Впрочем, мы замечтались! – весело воскликнул хозяин. – К де лу, к делу! Вы, конечно, хотите, чтобы вам вернули настоящие день ги?

Буфетчик что-то прохрипел.

– Фагот! – крикнул хозяин. Голос его ударил как колокол, на сто ле звякнули бутылки. – Ты что же там такое устроил с бумажками?

– Помилуйте, мессир! – обиженно воскликнул Коровьев, тотчас появляясь в комнате. – За кого вы меня принимаете? Я работал с на стоящими деньгами! Будьте столь любезны, – обратился он к буфет чику, – покажите вчерашние деньги.

Буфетчик, волнуясь, вытащил из кармана пачку чего-то, заверну тую в обрывок газеты, развернул и остолбенел: в газете лежали чер вонцы.

– Настоящие, – умильно сказал Фагот-Коровьев.

– Настоящие, – просипел буфетчик.

– Гм… – сказал Воланд.

– Гм… – сказал Коровьев.

Буфетчик виновато улыбнулся, поднялся с табурета.

– А… – заикаясь, проговорил буфетчик, – а они… того… опять…

– Гм… – Артист задумался. – Ну, тогда приходите к нам опять… Милости просим… Рад нашему знакомству.

Коровьев тут же вцепился в руку буфетчику, стал трясти ее и упра шивать буфетчика всем передать поклоны.

Плохо что-либо соображая, буфетчик тронулся в переднюю.

– Марта, проводи! – крикнул Коровьев.

«Опять эта рыжая голая…» Буфетчик протиснулся в дверь, пи скнул: «До свиданья», – и пошел, как пьяный. Пройдя немного, оста новился, сел на ступеньки, вынул пакет, глянул – червонцы были на месте.

Из двери, выходящей на эту площадку, вышла женщина с зеленой сумкой. Увидев человека, сидящего на ступеньке и тупо глядящего на червонцы, улыбнулась, сказала задумчиво:

– Что за дом такой! И этот пьяный. Стекло выбили. – Всмотрев шись повнимательнее в буфетчика, она добавила: – Э, да у вас, граж данин, червонцев куры не клюют. Ты бы со мною поделился? А?

– Оставь ты меня, Христа ради, – испугался буфетчик и провор но спрятал деньги.

Женщина рассмеялась.

– Да ну тебя к лешему! Я пошутила. – И пошла.

Тут буфетчик поднялся, поднял руку, чтоб поправить шляпу, и убе дился, что ее нет. В смятении он ушел без нее. Ужасно не хотелось ему возвращаться, но шляпы было жалко. Поколебавшись немного, он все-таки вернулся.

– Вам что еще? – спросила его проклятая Марта.

– Я шляпочку забыл, – шепнул буфетчик, тыча себе в лысину. Марта повернулась, буфетчик мысленно плюнул и закрыл глаза. Когда он открыл их, Марта подавала ему его шляпу и шпагу с темной рукоятью.

– Не мне! – шепнул буфетчик, отпихивая шпагу и быстро наде вая шляпу.

– Разве вы без шпаги пришли? – удивилась Марта. Буфетчик чтото буркнул и быстро пошел вниз. Голове его было неудобно и слиш ком тепло в шляпе; он снял ее и, подпрыгнув от испуга, тихо вскрик нул:

– О госп…

В руках у него был бархатный берет с петушьим пером, потрепан ным и обгрызанным. Буфетчик уронил его и перекрестился. В то лее мгновенье берет мяукнул, превратился в черного котенка и, впрыг нув обратно на голову Андрею Фокичу, впился в лысину всеми когтя ми.

Испустив крик отчаянья, буфетчик кинулся бежать вниз, а коте нок свалился с головы и брызнул обратно вверх по лестнице.

Вырвавшись на воздух, буфетчик рысью прибежал к воротам и на всегда покинул чертов дом, но что дальше было с ним – никому не известно.