Онлайн чтение книги «Мой бедный, бедный мастер…»
Глава 15 СОН НИКАНОРА ИВАНОВИЧА

Нетрудно догадаться, что толстяк с багровой физиономией, которо го поместили, по словам мастера, в комнате № 119 в психиатричес кой лечебнице, был не кто иной, как Никанор Иванович Босой. Попал он, однако, к профессору Стравинскому не сразу, а предвари тельно побывав в другом месте.

От другого этого места у Никанора Ивановича осталось в воспо минании мало чего. Помнился только какой-то стол, шкаф и диван и гладкие белые стены.

В этой именно комнате с Никанором Ивановичем, у которого пе ред глазами все как-то мутилось от приливов крови и душевного вол нения, лицо, сидевшее за столом, вступило в разговор, но разговор вышел какой-то странный, путаный, а вернее, совсем не вышел.

Первый же вопрос, который был задан Никанору Ивановичу, был таков:

– Вы Никанор Иванович Босой, председатель домкома № 302-бис по Садовой?

На это Никанор Иванович ответил буквально так (а при этом рас смеялся страшным смехом):

– Я Никанор, конечно, Никанор… но какой я, к шуту, председа тель!

– То есть как? – спросили Никанора Ивановича, прищурившись.

– А так, – ответил он, – ежели я председатель, то я сразу должен был установить, что он нечистая сила… А то что же это! Пенсне треснуло… весь рваный… Какой он может быть переводчик!

– Кто такой? – спросили у Никанора Ивановича.

– Коровьев! – вскричал Никанор Иванович. – В пятидесятой квартире у нас засел! Пишите: Коровьев. И немедленно надо его из ловить. Пятое парадное, там он!

– Откуда валюту взял? – спросили у Никанора Ивановича.

– Не было валюты! Не было! Бог истинный, всемогущий все видит, а мне туда и дорога, – страстно заговорил Никанор Ивано вич, – в руках никогда не держал и не подозревал, какая такая ва люта! Господь меня накажет за скверну мою. – Никанор Иванович начал волноваться, то застегивать рубаху, то креститься, то опять застегивать. – Брал, брал, но брал нашими, советскими! Пропи сывал за деньги, не спорю, бывало! Хорош и секретарь наш, Пролежнев, тоже хорош… Прямо скажем, все воры, но валюты не брал!

На просьбу не валять дурака, а рассказать, как попали доллары в вентиляцию, Никанор Иванович стал на колени и качнулся, рас крыв рот, как бы желая укусить паркет, и закричал:

– Желаете, землю буду есть, что не брал? Черт он, Коровьев!

Всякому терпению положен предел, и за столом, уже повысив го лос, намекнули Никанору Ивановичу, что ему худо будет, если он не заговорит по-человечески.

Тут комнату с диваном и столом огласил дикий рев Никанора Ива новича, вскочившего с колен:

– Вон он, вон за шкафом! Вон ухмыляется… и пенсне его!.. Дер жите его! Держите его! Окропить помещение!

Кровь отлила от лица Никанора Ивановича, он дрожал и крестил воздух, метнулся к двери, бросился обратно, запел какую-то молитву и наконец понес полную околесину.

Стало совершенно ясно, что Никанор Иванович ни к каким раз говорам не пригоден. Его вывели, поместили в отдельной комнате, где он немного поутих и не кричал уже, а только молился и всхли пывал.

Тем временем на Садовую съездили и в квартире № 50 побывали. Само собою разумеется, что никакого Коровьева там не нашли и ни какого Коровьева никто в доме не знал и не видел. Квартира покой ного Берлиоза была пуста, и в кабинете мирно висели печати на шка фах. Пуста была и половина Лиходеева, уехавшего во Владикавказ.

С тем и уехали с Садовой, причем с уехавшими отбыл растерян ный и подавленный секретарь Пролежнев.

Вечером Никанор Иванович был доставлен в лечебницу. Там он вел себя беспокойно настолько, что ему пришлось сделать чудодей ственное вспрыскивание по рецепту Стравинского, и лишь после полуночи Никанор Иванович уснул, изредка издавая тяжелое стра дальческое мычание.

Но чем дальше, тем легче становился его сон. Он перестал воро чаться и стонать, задышал легко и ровно, и пост у него в комнате сняли.

Тогда Никанора Ивановича посетило сновидение, в основе кото рого, несомненно, были его сегодняшние переживания. Началось с того, что Никанору Ивановичу привиделось, что его подводят, и очень торжественно, какие-то люди с золотыми трубами в руках к большим лакированным дверям. У этих дверей спутники сыграли туш Никанору Ивановичу, а затем гулкий бас с небес сказал весело:

– Добро пожаловать, Никанор Иванович! Сдавайте валюту!

Удивившись, Никанор Иванович увидел над собою черный гром коговоритель. Затем он очутился почему-то в театральной зале, где под золоченым потолком сияли хрустальные люстры, а на стенах кенкеты. Все было как следует: имелась сцена, задернутая бархат ным занавесом, по темно-вишневому фону усеянным, как звездочка ми, изображениями золотых увеличенных десяток, суфлерская буд ка и даже публика. Удивило Никанора Ивановича то, что вся публи ка была одного пола – мужского, и вся почему-то с бородами. Кроме того, поразительно было то, что публика сидела не на стульях, как бывает в жизни, а на полу, великолепно натертом и скользком.

Конфузясь в новом и большом обществе, Никанор Иванович, по мявшись некоторое время, последовал общему примеру и уселся на паркет, примостившись между каким-то рыжим до огненности здо ровяком-бородачом и другим, бледным и сильно заросшим гражда нином. Никто не обратил внимания на Никанора Ивановича.

Тут послышался колокольчик, свет в зале потух, занавесь разо шлась в стороны, и обнаружилась сцена с креслом, столиком, на ко тором помещался колокольчик золотой с алмазами, и задником, глу хим, черным, бархатным.

Из кулис тут показался артист в смокинге, гладко выбритый и причесанный на пробор, молодой и с очень приятными чертами лица.

В зале оживилась публика, все повернулись к сцене.

Артист подошел к будке, потер руки.

– Сидите? – спросил он мягким баритоном и улыбнулся залу.

– Сидим… сидим, – хором ответили ему из зала и тенора, и басы, и баритоны.

– Гм, – задумчиво сказал артист и добавил: – И как вам не надо ест, я не понимаю? Все люди как люди, ходят сейчас по улицам, на слаждаются весенним солнцем и теплом, а вы здесь на полу торчите! Впрочем, кому что нравится, – философски заключил артист.

Затем он переменил и тембр голоса, и интонации и весело и звуч но объявил:

– Итак, следующим номером нашей программы – Никанор Ива нович Босой, председатель домового комитета и заведующий столо вой. Попросим Никанора Ивановича!

Дружный аплодисмент был ответом артисту.

Удивленный Никанор Иванович вытаращил глаза, а конферансье нашел его взором среди сидящих и ласково поманил пальцем на сце ну. И Никанор Иванович, не помня как, оказался на сцене, конфуз ливо подтягивая штаны, почему-то спадающие. В глаза ему снизу и спереди ударил яркий свет цветных ламп в рампе, отчего он сразу потерял из виду зал с публикой.

– Ну-с, Никанор Иванович, покажите нам пример, – задушевно заговорил молодой артист, – и… сдавайте валюту!

Наступила тишина.

Никанор Иванович перевел дух и тихо заговорил:

– Богом клянусь, что…

Но не успел он начать фразу, как зал заглушил его криками негодо вания и разочарования.

Никанор Иванович растерялся и умолк.

– Насколько я понял, – заговорил ведущий программу, – вы хо тите поклясться, что у вас нету валюты? – И он поглядел на Никано ра Ивановича с любопытством.

– Так точно. Нету, – ответил Никанор Иванович.

– Так, – отозвался артист, – а, простите за нескромность: откуда же взялись четыреста долларов, обнаруженные в сортире той уют ной квартирки, единственными обитателями коей являетесь вы с ва шей супругой?

– Волшебные! – явно иронически сказали в темном зале.

– Так точно, волшебные, – робко ответил Никанор Иванович по неопределенному адресу, не то конферансье, не то в зал, и пояс нил: – Нечистая сила, клетчатый переводчик подбросил.

И опять разразился зал негодующим воплем. Когда же настала ти шина, артист сказал:

– Вот какие басни Крылова приходится мне выслушивать здесь! Подбросили четыреста долларов! Вот вы все здесь валютчики, обра щаюсь к вам как к специалистам: мыслимое ли это дело?

– Мы не валютчики, – раздались отдельные голоса в театре, – но дело это немыслимое.

– Целиком присоединяюсь, – твердо сказал артист, – и спрошу вас, что могут подбросить?

– Ребенка! – ответил кто-то в зале.

– Совершенно верно, – подтвердил ведущий, – ребенка, аноним ное письмо, прокламацию, бомбу, но четыреста долларов никто не станет подбрасывать, ибо такого идиота, чтоб их подбрасывать, в природе нету!

И, обратившись к Никанору Ивановичу, артист сказал укоризнен но и печально:

– Огорчили вы меня, Никанор Иванович! А я-то на вас надеялся! Итак, номер наш не удался.

В зале раздался свист.

– Валютчик он! – выкрикивали в зале. – Из-за таких и мы неволь но терпим!

– Не ругайте его! – сказал конферансье мягко. – Он раскается! – И, обратив к Никанору Ивановичу глаза, полные слез, добавил: – Не ожидал я от вас этого, Никанор Иванович! – А вздохнув, добавил еще: – Ну, идите, Никанор Иванович, на свое место.

После чего повернулся к залу и, позвонив в колокольчик, громко объявил:

– Антракт, негодяи!

Потрясенный Никанор Иванович, неожиданно для себя ставший участником театральной программы, не помнил, как оказался на своем месте. Запомнилось ему лишь, что зал погрузился в полную тьму, а на стенах выскочили горящие красные слова: «Сдавайте ва люту!» Потом опять загорелась сцена, и конферансье позвал:

– Попрошу на сцену Сергея Герардовича Дунчиля!

Дунчиль оказался благообразным, но запущенным человеком лет пятидесяти.

– Сергей Герардович, – обратился к нему конферансье, – вот уже полтора месяца вы сидите здесь, упорно отказываясь сдать оставшу юся у вас валюту, в то время как страна нуждается в ней. Вы человек интеллигентный, прекрасно это понимаете, а между тем помочь не хотите.

– К сожалению, ничем помочь не могу, так как валюты у меня больше нет, – ответил Дунчиль.

– Так нет ли, по крайней мере, бриллиантов? – жалобно спросил артист.

– И бриллиантов нет, – сухо отозвался Дунчиль.

Артист повесил голову и задумался, а потом хлопнул в ладоши.

Из кулисы вышла на сцену средних лет дама, одетая по моде, то есть в пальто без воротника и в крошечной шляпочке. Дама имела встревоженный вид, а Дунчиль поглядел на нее, не шевельнув бро вью.

– Кто эта дама? – спросил ведущий у Дунчиля.

– Это моя жена, – с достоинством ответил Дунчиль и посмотрел на длинную шею дамы без воротника с некоторым отвращением.

– Мы потревожили вас, мадам Дунчиль, – отнесся к даме конфе рансье, – вот по какому поводу… Мы хотели вас спросить, нет ли у ва шего супруга еще валюты.

– Он тогда все сдал.

– Так, – сказал артист, – ну, что же, раз так, так так. Если он все сдал, то надлежит его немедленно отпустить, как птицу, на свободу. Что ж поделаешь! Вы свободны, Сергей Герардович! – И артист сде лал царственный жест.

Дунчиль спокойно и с достоинством повернулся и пошел к кулисе.

– Одну минуточку! – остановил его конферансье. – Позволь те мне на прощание показать вам фокус. – И опять хлопнул в ла доши.

И тут черный задний бархат раздвинулся, и на сцену вышла юная красавица в бальном платье, держащая в руках золотой подносик, на котором лежала толстая пачка, перевязанная конфетной лентой, и бриллиантовое колье, от которого во все стороны прыгали синие, желтые и красные огни.

Дунчиль отступил на шаг и покрылся бледностью. Зал замер.

– Восемнадцать тысяч долларов и колье в сорок тысяч золо том, – торжественно объявил артист, – хранил Сергей Герардович Дунчиль в городе Харькове в квартире своей любовницы Иды Геркулановны Вормс, которую мы имеем удовольствие видеть перед со бой и которая любезно помогла нам обнаружить эти бесцельные для частного лица сокровища.

Красавица, улыбаясь, сверкнула зубами, и мохнатые ее ресницы дрогнули.

– А под вашею полною достоинства личиною, – отнесся артист к Дунчилю, – скрывается жадный паук и поразительный охмуряло и врун. Вы извели всех за полтора месяца своим идиотским упрямст вом! Ступайте же теперь домой, и пусть тот ад, который устроит вам ваша супруга, будет вам наказанием.

Тут супруга Дунчиля воскликнула: «О, негодяй…», а Дунчиль кач нулся и едва не упал, если бы чьи-то услужливые руки не подхватили его под руки. Но тут рухнул внезапно черный занавес спереди и скрыл всех бывших на сцене.

Бешеные рукоплескания потрясли зал так, что Никанору Ива новичу показалось, будто запрыгали огни в люстре. А когда перед ний черный занавес ушел вверх, на сцене оказался артист в одино честве. Он сорвал второй залп рукоплесканий, раскланялся и заго ворил:

– Вот, вы видели в лице этого Дунчиля типичного осла. Ведь я же говорил на прошлой нашей программе, что хранение валюты явля ется бессмыслицей. Использовать он ее не может ни при каких об стоятельствах, уверяю вас. Он получает приличное жалование, чуд но зарабатывает. Так вот нет же: вместо того чтобы тихо, мирно, без всяких неприятностей сдать валюту и камни, добился-таки коры стный болван того, что был разоблачен при всех и нажил крупней шую семейную неприятность. Итак, кто сдает? Нет желающих? В та ком случае следующим номером нашей программы известный артист драмы Бурдасов Илья Потапович исполнит отрывки из «Скупого ры царя» поэта Пушкина!

Обещанный Бурдасов не замедлил появиться на сцене и оказался пожилым, бритым, во фраке и белом галстуке.

Без всяких предисловий он скроил мрачное лицо, сдвинул брови и заговорил ненатуральным голосом, глядя на золотой колокольчик:

– Как молодой повеса ждет свиданья с какой-нибудь развратни цей лукавой…

Далее Бурдасов рассказал о себе много нехорошего. Никанор Ива нович, очень помрачнев, слышал, как Бурдасов признавался в том, что какая-то несчастная вдова, воя, стояла перед ним на коленях под дождем, но не тронула черствого сердца артиста. Никанор Иванович совсем не знал до этого случая поэта Пушкина, хоть и произносил, и нередко, фразу: «А за квартиру Пушкин платить будет?», и теперь, познакомившись с его произведением, сразу как-то загрустил, заду мался и представил себе женщину с детьми на коленях и невольно по думал: «Сволочь этот Бурдасов!» А тот, все повышая голос, шел даль ше и окончательно запутал Никанора Ивановича, потому что вдруг стал обращаться к кому-то, кого на сцене не было, и за этого отсутст вующего сам же себе отвечал, причем называл себя то «государем», то «бароном», то «отцом», то «сыном», то на «вы», а то на «ты».

Понял Никанор Иванович только одно, что помер артист злою смертью, прокричав: «Ключи! Ключи мои!», повалившись после этого на пол, хрипя и срывая с себя галстух.

Умерев, он встал, отряхнул пыль с фрачных коленей, поклонил ся, улыбнувшись фальшивой улыбкой, и при жидких аплодисментах удалился, а конферансье заговорил так:

– Ну-с, дорогие валютчики, вы прослушали в замечательном ис полнении Ильи Владимировича Акулинова* «Скупого рыцаря». Ры царь этот надеялся, что резвые нимфы сбегутся к нему и произойдет еще многое приятное в этом же роде. Но, как видите, ничего этого не случилось, нимф никаких не было, и музы ему дань не принесли, и чертогов он никаких не воздвиг, а, наоборот, кончил он очень скверно, помер от удара на своих сундуках с валютой. Предупреж даю вас еще раз, что и с вами будет так же плохо, а может быть, и еще хуже, если вы не сдадите валюты!

И тут в лампах загорелся зловещий фиолетовый свет, отчего лица у зрителей стали как у покойников, и во всех углах закричали страш ные голоса в рупорах:

– Сдавайте валюту! Сдавайте!

Поэзия ли Пушкина произвела такое впечатление или прозаичес кая речь конферансье, но только, когда зал осветился опять светом обычным, раздался застенчивый голос:

– Я сдаю валюту!

– Милости прошу на сцену, – вежливо сказал конферансье, за слоняя снизу рукою лицо от рампы.

И на сцене оказался маленького роста белокурый гражданин, не брившийся, судя по лицу, около трех недель.

– Ваша фамилия, виноват? – очень вежливо осведомился конфе рансье.

– Канавкин Николай, – застенчиво сказал появившийся. * Так в рукописи.

– А! Молодец, Канавкин Николай! – воскликнул конферансье. – Я всегда это утверждал! Итак?..

– Сдаю, – тихо сказал молодец Канавкин.

– Сколько?

– Тысячу долларов и двадцать золотых десяток.

– Браво! Все, что есть?

Ведущий программу уставился прямо в глаза Канавкину, и Никанору Ивановичу даже показалось, что из глаз артиста брызнули лу чи, пронизывающие Канавкина насквозь, подобно рентгеновским. В зале перестали дышать.

– Верю! – наконец воскликнул артист, гася свой взор. – Верю! Смотрите: эти глаза не лгут! Ведь сколько раз я говорил вам всем, что основная ваша ошибка в том, что вы недооцениваете значение глаз че ловеческих. Поймите, что язык может скрыть истину, а глаза – никогда. Вам задают внезапный вопрос, вы вздрагиваете, и вздрагиваете да же неприметно для вопрошающего, вы в одну секунду соображаете, что нужно сказать, чтобы скрыть истину, и говорите, и весьма убеди тельно говорите, и ни одна складка на вашем лице не шевельнется, но, увы, поздно! Встревоженная вопросом истина со дна души прыгает на мгновение в глаза, и все кончено. Она замечена, вы пойманы!

Произнеся, и с большим жаром, эту очень убедительную речь, ар тист ласково спросил у Канавкина:

– Ну, где же спрятаны?

– У тетки моей, Пороховниковой, на Пречистенке…

– А! – вскричал артист. – Это… постойте… у Клавдии Ильинич ны, что ли?

– Да, – застенчиво ответил Канавкин, – в переулке…

– Ах, да, да, да! Маленький особнячок, напротив палисадничек? Как же, знаю! А куда же вы их там засунули?

– В погребе, в коробке из-под Эйнема.

Гул прошел по залу, артист всплеснул руками.

– Видали ли вы что-либо подобное? – вскричал он. – Да ведь деньги же там заплесневеют, отсыреют! Мыслимо ли таким людям доверить валюту? А? Чисто как дети, ей-богу!

Канавкин и сам понял, что проштрафился, и повесил хохлатую голову.

– Деньги, – продолжал артист, – должны храниться в госбанке, в сухих, специальных, хорошо охраняемых помещениях, а отнюдь не в теткином погребе, где их могут попортить крысы! Стыдно, Ка навкин!

Тот уж просто не знал, куда деваться, и только колупал пальцем борт своего засаленного пиджачка.

– Ну ладно, – смягчился конферансье, – кто старое помянет… – и добавил неожиданно: – Да, кстати: за одним разом чтобы… у тетки у самой… ведь тоже есть? А!

Канавкин, никак не ожидавший такого оборота дела, дрогнул, и наступило молчание.

– Э, Канавкин! – укоризненно-ласково заговорил конферан сье. – А я-то хвалил его! А он, на-те, взял да и засбоил! Нелепо это, Канавкин! Ведь говорил же я только что про глаза. Ну и видно, что у тетки есть валюта! Ну, чего ты меня зря терзаешь?

– Есть! – залихватски крикнул Канавкин.

– Браво! – крикнул конферансье.

– Браво! – страшным ревом отозвался зал.

Когда утихло, конферансье торжественно поздравил Канавкина, пожал ему руку, предложил отвезти в город в машине домой и в этой же машине приказал кому-то, высунувшемуся из-за кулис, заехать и доставить в женский театр тетку Клавдию Лукиничну*.

– Да, я хотел спросить, тетка-то не говорила, где свои прячет? – осведомился конферансье, любезно предлагая Канавкину папиросу и зажженную спичку. Тот, закуривая, усмехнулся как-то тоскливо.

– Верю, верю, – отозвался артист, – эта старая сквалыга не то что племяннику, черту не скажет этого. Ну, что ж, попробуем наши ми программами пробудить в ней понимание вещей истинных. Быть может, еще не все струны сгнили в ее ростовщичьей душонке. Всего доброго, Загривов*!

И счастливый Канавкин исчез, а артист осведомился, нет ли еще желающих сдать валюту, и получил в ответ молчание.

– Чудаки, ей-богу, – пожав плечами, сказал артист, и занавес скрыл его.

Лампы погасли, некоторое время была тьма, и во тьме нервный тенор пел в рупоре:

«Там груды золота лежат, и мне они принадлежат…» Откуда-то из далека донесся аплодисмент.

– В женском театре дамочка какая-то сдает, – пояснил огненнобородый Никанору Ивановичу и, вздохнув, прибавил: – Эх, кабы не гуси мои! У меня, мил человек, гуси бойцовые. Подохнут они, боюсь, без меня. Птица боевая, нежная, требует ухода… Эх, кабы не гуси! Пушкиным-то меня не удивишь… – И он опять завздыхал.

Тут зал осветился поярче, и вдруг из всех дверей посыпались в зал повара в белых колпаках и халатах с разливными ложками в руках. Поварята втащили в зал чан с супом и лоток с нарезанным черным хлебом. Зрители оживились.

Веселые повара шныряли между театралами, разливали суп в ми ски, раздавали хлеб.

– Ужинайте, ребята, – кричали повара, – и сдавайте валюту. Че го зря сидеть здесь? Чего вам эту баланду хлебать. Поехал домой, вы пил, закусил. Хорошо.

– Ну, чего засел здесь? – обратился непосредственно к Никанору Ивановичу толстый с малиновым от вечного жара лицом, протяги вая Никанору Ивановичу миску, в которой в жидкости плавал одино кий капустный лист.

– Нету! Нету! Нету у меня! – страшным голосом прокричал Никанор Иванович. – Понимаешь, нету! Нету валюты!

– Нету? – грозным басом взревел повар. – Нету? – женским лас ковым голосом спросил. – Нету, успокойтесь, успокойтесь, – забор* Так в рукописи. мотал он, превратился в фельдшерицу Прасковью Васильевну, стал трясти ласково плачущего Никанора Ивановича за плечо.

Тот увидел, как растаяли повара и развалился театр с занавесом. Никанор Иванович сквозь слезы разглядел свою комнату в лечебни це и двух в белом, но вовсе не развязных поваров, сующихся со свои ми советами, а доктора и фельдшерицу.

Та держала в руках не миску, а тарелочку, покрытую марлей, на ко торой лежали шприц и ампула.

– Ведь это что же, – бормотал Никанор Иванович, пока ему дела ли укол, – нету у меня и нету! Пусть Пушкин им сдает валюту. А у ме ня нету. Я ведь не артист, и на сцене мне не нравится. Не люблю я те атра. Тьфу, будь он проклят! Нету!

– Нету, нету, – успокаивала добрая Прасковья Васильевна, – а на нет и суда нет.

Никанор Иванович быстро успокоился после укола и заснул без сновидений.

Но тревога, быть может, благодаря выкрикам его, передалась в 121-ю комнату, где больной начал опять искать свою голову, и в 118-ю, где забеспокоился неизвестный мастер и в тоске заломил руки, вспомнив горькую ночь, осеннюю бурю-непогоду, развившие ся волосы жены. Из 118-й тревога по балкону перелетела к Ивану, и он опять заплакал.

И всех пришлось успокаивать врачу.

И они успокоились. Позднее всех засыпал Иван, когда над рекой уже светало. К Ивану успокоение после лекарства, наполняющего все тело, приходило, как сладкая волна, накрывающая его всего. Те ло его облегчалось, а голову обдувала теплым ветром дрема. И он за снул, и последним, что он слышал наяву, было предрассветное щебе тание птиц в лесу.

Ивану стала сниться Лысая Гора, над которой уже опускалось солнце…