Онлайн чтение книги Молодо-зелено
ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Он не соврал, сказав водителю, что в магазин ему нужно не за этим — не за водкой. Он ему правду сказал.

Всего-то Николай и купил в магазине — кулек шоколадных конфет «Ромашка».

Он еще по дороге сообразил, что теперь у Вед-медей, наверное, есть ребеночек. Николай Бабушкин не был в Джегоре целый год (без шестнадцати дней). Как раз накануне его отъезда из Джегора Лешка Ведмедь женился на Верочке. Стало быть, они уже целый год женаты — Лешка и Верочка. И у них за это время мог появиться ребеночек. Не иначе — уже появился. У таких молодых, как Лешка с Верочкой, они быстро появляются.

И Коля Бабушкин сообразил, что ребеночку нужно купить гостинец. Каких-нибудь конфет или печенья. Даже неудобно явиться в дом, где имеются дети, не захватив с собой никакого гостинца.

Поэтому Николай зашел в магазин и купил полкило «Ромашки». Он при этом подумал, что если даже у Ведмедей — у Лешки и Верочки — еще нету детей, то конфеты все равно не пропадут. Они им все равно пригодятся. С ними, например, можно чай пить.

Шагая к дому Ведмедей — а от магазина до этого дома рукой подать, — Николай все-таки остановился разок: погреться у знакомой ему водоразборной колонки. Это была такая водоразборная колонка, что возле нее зимой можно греться.

Тут, на окраинной улице Джегора, еще не в каждом доме имеется водопровод. И люди, которые живут на окраинной улице, берут воду из общих колонок. Ну, летом, когда на улице тепло, никаких особых затруднений это не представляет: разве что придется разогнать смуглых, как чертенята, мальчишек, плещущихся под краном, — до реки им, видите ли, добежать недосуг…

А вот зимой… В сорок градусов ниже нуля колонку облепит льдом, округлые наледи взгромоздятся под самый рычаг, ледяная пробка закупорит кран — и на кране повиснет сосулька. Воды нет. Хочешь пить — соси сосульку.

Но северяне — хитроумный народ.

К водоразборной колонке подвели газовую трубу. Изогнули трубу коленцем, приплюснули срез. Сверху колонку накрыли чугунным колпаком — только рычаг и кран торчат наружу. Чиркнули спичкой — вырвался синий пламень. Й вот упала, раскололась со звоном сосулька, потекли осклизлые наледи, засипело, запело в трубе. Кап, кап, кап…

Вокруг — сорок градусов ниже нуля, морозный туман. Мгла. Потрескивают и корежатся деревья. Птицы замерзают на лету, как пишется в учебниках географии. А у водоразборной колонки — оттепель и сырость. Хлещет в ведра вода. Напряженно гудит газовая труба, синий пламень пышет из нее, озаряя изнутри чугунные стенки колпака.

И так — день и ночь. Круглые сутки. Всю долгую зиму.

Если даже тебе не нужно воды, если в данный момент тебе она вовсе ни к чему, то и тогда ты не проходи мимо этого уличного чуда, а задержи шаг, постой рядом, ощути на задубевшем от стужи лице зыбкие отсветы пламени, близкое тепло…

Тут, на Севере, все не просто.

Конечно, Север нынче не тот, каким он был в прежние времена. Тут теперь и городов понастроили. И железные дороги провели. И однажды сюда приезжал на гастроли московский цирк.

Но несмотря на значительные перемены, Север остался Севером. Он так и не стал Югом. Здесь хотя рубль и длиннее, но лето короче. И морозы куда более жгучи. И атмосферное давление капризней. И комары свирепей. И на деревьях тут не произрастает урюк — его сюда спекулянты возят.

Каждое, даже самое пустяковое дело, здесь требует от человека особых усилий и особого хитроумия. Вот почему северных жителей нужно уважать.

Коля Бабушкин немного постоял у водоразборной колонки, погрелся немного. Но для него не имело смысла долго стоять тут и греться, поскольку совсем рядом — рукой подать — был дом, где живет Лешка Ведмедь. И Верочка.

Николай еще издали узнал Этот дом. Ведь он и сам когда-то жил в этом доме. Почти полгода он прожил в доме № 16 по улице Товарищей.

Он сам и строил этот дом. Это их комсомоль-ско-молодежная бригада строила двухэтажные дома по улице Товарищей — все до единого дома, которые сейчас стоят здесь. Сперва они даже назвали улицу Комсомольской — в свою честь. Сами намалевали таблички «ул. Комсомольская» и повесили на каждый дом. Но райисполком велел поснимать эти таблички, потому что в Джегоре уже было две Комсомольских улицы, и почтальоны здорово ругались: они не знали, на какую же из трех Комсомольских улиц нести письма.

А в Джегоре жил один старичок — Павел Казимирович Крыжевский. Люди поговаривали, что, дескать, он тут, на Севере, отбывал ссылку или вроде бы даже сидел. Давно — еще при Сталине. Вроде бы он отбывал на Севере ссылку или даже сидел, а потом, когда освободился, приехал в Джегор и поступил бухгалтером на кирпичный завод.

Потом оказалось, что Павел Казимирович Крыжевский — очень старый коммунист. В новом партбилете указали стаж: «С августа 1904 года». Его наградили орденом и дали ему персональную пенсию союзного значения. Ему даже давали квартиру в Москве.

Но он из Джегора никуда не уехал, остался в Джегоре. Он вышел на пенсию и стал заниматься общественной работой. Райком комсомола поручил ему составлять летопись города Джегора — подбирать разные документы и газетные вырезки. А райисполком поручил ему придумывать названия для новых улиц.

Вот он-то и придумал название: улица Товарищей.

— Кто? — пропел за дверью знакомый голос, Коля Бабушкин хотел, было пошутить: «Из милиции», мол. Потом хотел прошамкать: «Подайте копеечку». Назваться хотел: «Дедушкин». А в общем у него отчего-то вдруг перехватило, сжало горло, и он на этот вопрос ничего не ответил.

Дверь отворилась, из нее сильно пахнуло теплом, тепло, мгновенно остынув, взвихрилось клубами пара, и сквозь этот морозный пар неясно проступила тоненькая женская фигурка..

— Коля!.. — сказала фигурка. — Ко-оля… Николай переступил порог, прикрыл за собою дверь. Космы пара мягко осели на пол.

Теперь он уже мог вполне отчетливо разглядеть Верочку. Веру. Жену Лешки Ведмедя.

Но он не стал ее особенно рассматривать. Он прислонил к стене щетинистые лыжи — голицы. Потом стащил с себя оленью куртку и повесил ее на гвоздь. Туда же повесил длинноухую шапку. Собрался уже и валенки скинуть с ног — только сейчас почувствовал, какие они холодные, какие они насквозь прошитые ледяными иглами, эти валенки, — но почему-то не решился, так и остался стоять, разглядывая свои холодные валенки.

А Верочка стояла в двух шагах напротив него и, соединив опущенные руки, разглядывала его, Колю Бабушкина. С ног до головы разглядывала. И улыбалась.

— Ко-оля… — снова протянула она. — Какой же ты стал… Какой стал.

— Какой? — буркнул Николай.

Верочка помолчала, должно быть, сама еще не могла понять, какой же именно он стал. Все разглядывала его. А потом сказала:

— Большой стал. И широкий. Плечи… Тебе сколько лет? Двадцать один?

— Двадцать три.

— Наверное, ты еще растешь. За год как вырос. Какой стал… — все повторяла она. И вдруг обеспокоилась: — Чего же ты тут стоишь? Заходи, пожалуйста. Заходи, Коля…

Николай прошел через кухню в комнату.

— Ты садись, — сказала Верочка. Он сел. Оглядел комнату.

Ему знакома была эта комната. Полгода он жил в ней. Как только достроили дом, ему и Лешке Ведмедю дали ордер на эту комнату, чтобы они тут жили вдвоем. И они тут жили. Только тогда комната выглядела иначе. У правой стены стояла раскладушка Ведмедя, а у левой — такая же раскладушка Николая.

А теперь ни той, ни другой раскладушки в комнате нет. Вместо двух раскладушек стоит одна большая кровать: стальная, из двухдюймовых никелированных труб и крепеж — стальные шишаки. На кровати ухабистая перина, поверх перины атласное одеяло, а поверх него пунцовое покрывало с райскими птицами, гора подушек, а поверх подушек — кружевная накидка. На торцах кровати — кружевные занавески, и вдоль фасада — кружева. Богатая кровать.

Вообще, Николай уже давно не бывал в такой богатой комнате. После таежной палатки, в которой он теперь живет на Порогах, эта комната поразила его своей роскошью.

На стене висит огромный плюшевый ковер с бахромой по контуру. И на этом ковре, на голубом фоне, вытканы золотистые верблюды, зеленые пальмы, а вдали виднеется белый город с куполами и башнями. Как в сказке… Николай сроду не видел такого богатого ковра.

У другой стены возвышается зеркальный шкаф. Этот шкаф стоит на полу так уверенно и грузно, что нетрудно себе представить, сколько разного барахла понавешено в нем. Должно быть, Лешка много денег зарабатывает. Ну и хорошо. Они ведь с Верочкой молодожены — им и надо много.

У окна на тумбочке стоит радиоприемник «Октава», а на приемнике стоит бельмастый телевизор «Рекорд». На «Рекорде» стоит стеклянная ваза, а в вазе стоит изящный цветок, сделанный из птичьих перьев — как живой. Просто черт его знает, сколько всякой роскоши накупили за год Лешка и Верочка.

Под самым потолком висит мудреный какой-то — вверх тормашками — шелковый абажур. На окне висит тюлевая гардина. А еще на одной стене висит картина — не какая-нибудь вырезанная из «Огонька», а настоящая, масляная: пожилая русалка с акульим хвостом, парусный корабль, и на нем — матрос в тельняшке играет на гитаре.

«Да, живут люди… Как в сказке», — подумал Николай.

— Вот так мы и живем, — будто угадав, про что он думает, сказала Верочка. И добавила: — Знаешь что, Коля, ты тут посиди, отдохни. А мне на кухню надо. У меня там картошка жарится. Скоро Леша придет, будем ужинать…

— Картошка — это дело, — улыбнулся ей Николай. — Ты ее побольше нажарь. А то я голодный, как волк… Лешка, значит, скоро придет?

— Он уже давно должен был прийти. А еще не пришел… Значит, скоро.

Верочка вышла на кухню, и тотчас там раздалось нетерпеливое шипенье — должно быть, картошка подгорала.

А Коля Бабушкин остался сидеть в комнате. В комнате было жарко. Из-за сильных морозов отопление пустили на полную мощность. И в комнате было жарко, как в пекле. От этого тепла, oт усталости, после такой нелегкой дороги, и оттого, что с утра ничего не ел, его разморило. Его клонило в сон. И ему пришлось напрячь волю, чтобы не уснуть прямо здесь, на стуле.

Он нарочно стал вспоминать, как год назад они тут жили с Лешкой Ведмедем, когда им, на двоих дали вот эту комнату.

Тогда в этой комнате не было ни кровати с шишаками, ни райских птиц, ни шкафа, ни кар тины с русалкой. Всего-то и было в этой комнате что две раскладушки — одна у правой стены, другая — у левой. Между раскладушками стояла табуретка, а на табуретке лежала шахматная доска с расставленными на ней фигурами. И они с Ведмедем, лежа каждый на своей раскладушке, играли в шахматы. Лешка Ведмедь при этом без конца курил, хотя Николай и советовал ему бросить это вредное для здоровья занятие. Но Лешка утверждал, что курение помогает ему сосредоточиться, и без конца курил, а окурки кидал на пол.

Вообще у них тогда не наблюдалось особого уюта в этой комнате, когда они тут жили вдвоем, На полу валялись Лешкины окурки, на кухне лежали горой немытые стеклянные банки из-под консервов, на отопительных трубах сушились стиранные под краном носовые платки, а над всем этим полным безобразием орал черный, как ворона, репродуктор, и они не выключали его ни днем ни ночью: было интересное — слушали, a если неинтересное — не обращали внимания.

«Что вы тут наделали? — испугалась Верочка, впервые переступив порог их комнаты. — Это просто возмутительно, что таким ненормальным людям доверяют жилую площадь… Что вы тут наделали?»

«А что?» — пожал плечами Лешка.

«Ерунда. Мы уберем», — улыбнулся Верочке Николай.

Это был первый случай, когда Верочка пере-| ступила порог их комнаты.

До этого случая она еще ни разу порога не переступала. Хотя они уже давно были между собой знакомы — Николай, Лешка и Верочка. Они все вместе работали в тресте «Джегорстрой»: Николай и Лешка монтажничали, а Верочка была учетчицей.

И как-то так получалось, что вечерами, когда Коля и Лешка у себя дома играли в шахматы, лежа каждый на своей раскладушке, Николай вдруг ни с того ни с сего задумывался, подперев рукой щеку.

«Ну, чего тут раздумывать? — кипятился Лешка. — Ходи турой… Ослеп, что ли?»

«А знаешь, — говорил ни с того ни с сего Коля Бабушкин, — она, по-моему, добрая…»

«Кто?» — недоумевал Лешка.

«Она… Вера».

«Добрая? — ехидно усмехался Лешка. — А ты просил?»

«Балда… — спокойно отвечал Николай. — По-моему, сердце у нее доброе. Это ведь самое главное — доброе сердце…»

«А по-моему, — раздражался Лешка и кидал окурок на пол, — самое главное — это играть в шахматы по правилам. Если бы мы по правилам играли — с часами, — ты бы уже сидел в полном цейтноте. Тут игра, а он мечтает. Чепуху мелет… Разве ж так можно про девушку говорить: добрая?»

«Почему же нельзя?»

«Тьфу!..» — злился Лешка и закуривал.

Короче говоря, началась известная история: про то, как двое парней, двое закадычных друзей полюбили одну и ту же. Единственную,

Про это даже в песнях поется. Про это уже столько песен сложено. И столько песен забыто.

А в один прекрасный выходной день, когда Николай сидел дома один и читал газету «Советский спорт», отворилась дверь и вошел Лешка Ведмедь. А за ним вошла Верочка.

Она впервые переступила порог их комнаты. До этого она еще ни разу порога не переступала.

— Что вы тут наделали? — испугалась Верочка, поглядев вокруг. — Это просто возмутительно, что таким ненормальным людям доверяют жилую площадь… Что вы тут наделали?

— А что? — пожал плечами Лешка.

— Ерунда. Мы уберем, — улыбнулся Верочке Николай.

Но Лешка и Верочка при этих его словах смущенно как-то поглядели друг на друга, замялись и оба вздохнули.

— Вы чего? — не понял этого вздоха Николай.

— Да мы ничего… — ответил ему Лешка.

А Верочка, посмотрев прямо на Колю, сказала:

— Знаешь, Коля, мы сегодня с Лешей расписались. Мы с ним теперь муж и жена. Понимаешь?

— А-а, понимаю… — ответил Николай. Черный, как ворона, репродуктор в это время

стал сообщать сводку погоды — он накаркал дальнейшее Понижение температуры. И они все трое несколько минут очень внимательно слушали ве-щанье репродуктора.

— Вот, понимаешь, какие пироги… — сказал потом Лешка Ведмедь и закурил.

— Ну, тогда я вас поздравляю. — Николай подошел к ним обоим, к Лешке и Верочке, и пожал им руки. — Я вас поздравляю и желаю вам большого счастья. А из этой квартиры я могу сегодня же переехать обратно в общежитие. Только вот схожу к коменданту…

— Нет, зачем? — жалостно так посмотрела на него Верочка. Ведь сердце у нее было на самом деле доброе. — Чего это ты так сразу надумал переезжать? Ты можешь пожить…

— Ну, конечно! — обрадовался Лешка Ведмедь. — Зачем тебе переезжать? Ты здесь живи…

Но Коля Бабушкин все-таки переехал в общежитие. Ему там снова дали койку. А ради свадьбы Лешки и Верочки он купил себе в магазине двубортный бостоновый костюм. Он хотел в этом новом костюме прийти на их свадьбу. И подарок им купил к свадьбе — светящийся будильник.

Но перед самой свадьбой Лешки и Верочки в тресте «Джегорстрой» начали комплектовать штат нового стройучастка, стали подбирать людей, которые согласны работать на Порогах, строить там дома для буровиков на берегу Печоры и круглый год жить в палатках. И Коля Бабушкин попросил записать его на Порожский участок к прорабу Лю-тоеву.

Он уехал на Пороги первой же машиной. Это было год назад. Без шестнадцати дней.

Так и не довелось ему погулять на свадьбе Лешки и Верочки. Уезжая, он подарил молодым светящийся будильник. А двубортный бостоновый костюм он попросил их оставить у себя, потому что в тайге, на Порогах, он ему вряд ли мог понадобиться — этот черный бостоновый костюм.

Светящийся будильник тут как тут: вот он стоит на тумбочке возле кровати с райскими птицами. А костюм — он, наверное, в шкафу висит, В этом новом шкафу.

Однако не очень весело сидеть одному и предаваться разным воспоминаниям. Когда от усталости слипаются веки — вот-вот уснешь. И когда свирепо рычит оголодавшее брюхо.

А Лешки все нет. Запропал где-то малый.

Николай пошел на кухню. К Верочке. Хотя там, на кухне, было еще жарче от включенных горелок газовой плиты — зато не так одиноко. Не так скучно.

Верочка колдовала у плиты над своими сковородками, кастрюлями. Она понимающе улыбнулась Николаю: что, надоело ждать? Мне тоже надоело…

— Кис-кис, — позвала Верочка и бросила на пол обжаренный кусок колбасы.

На табуретке у стола возлежал белый кот. Породистый и пушистый — хвост как у песца. Очень большой и жирный кот. Он возлежал, убрав лапы под себя, скрыв их в своем меху, — как будто и в этакой жаре у него зябли лапы. Кот не спал — глаза его были раскрыты. Он даже чуть повернул голову, когда Николай вошел в кухню. Он чуть повернул утонувшую в мехах голову и посмотрел на него зелеными, пустыми, жуткими глазами…

— Кис-кис, — снова позвала Верочка, подтолкнув ногой колбасу.

Кот пустыми глазами издали посмотрел на эту колбасу — и не двинулся с места. Только пушистый хвост его шевельнулся раздраженно: оставьте меня в покое…

Видно — сытый кот.

— Его Ромка зовут. Роман… — сообщила Верочка. — Ангорский кот.

Роман опять раздраженно шевельнул хвостом: да, Роман… да, ангорский… Оставьте меня в покое.

Ишь какая дрянь.

А Лешки все нет. Запропал где-то малый.

Верочка колдовала у плиты над своими сковородками, кастрюлями. Она была в ситцевом халатике, плотно запахнутом, туго спеленавшем ее фигурку. Фигурка у нее была тоненькая, немыслимо тоненькая фигурка. Ноги тоненькие, будто щепочки. И руки тоненькие, будто щепочки. Узенькие плечи, лопатки остро выделяются на спине, выпирают сквозь ситец халата. Смотри, какая она вся стала тоненькая… А раньше она такой тоненькой не была, Верочка. Раньше она вся была какая-то плотная, упругая, вся какая-то закругленная. Раньше от нее так и пахло свежестью, здоровьем и, что ли, парным молоком. Икры у неё тогда были округлые, молодые и задорные — точно по голенищу фетрового валенка. А сейчас вон — торчит тоненькая, как щепочка, нога из просторной домашней туфли. Плечи у нее тогда были налитые и гладкие, мягкой линией переходившие в сильную девичью руку — до самого запястья… Как же она теперь похудела, Верочка.

— Похудела я? Подурнела, да? — вдруг спросила Верочка, быстро обернувшись.

Ох, до чего они догадливы, женщины. До чего же они горазды читать мужские мысли.

Николай понимал, что надо бы соврать. Было бы лучше соврать. Но ему почему-то не хотелось врат Верочке. Врать ей. В сердечных делах если уж врут, так врут настоящему. А прошлому не врут. Прошлое не обманешь.

— Да, — сказал он.

Верочка вернулась к своим сковородкам. По тому, как наклонилась ее шея с частыми пуговками позвонков, по тому, как зябко сжались плечи, по тому, как еще больше заострились лопатки под ситцем, — Николай догадался, что Верочка обиделась.

Вот и говори женщинам правду. А они обижаются.

Обиделась, наверное, Верочка. Что бы теперь такое сделать, чтобы она не обижалась. Чтобы она повеселела. Чтобы она забыла про сказанную им правду. Может быть, дать ей конфету? «Ромашку» — из тех, что лежат в кульке, а кулек в кармане куртки, а куртка висит на гвозде в прихожей.

Да, вспомнил:

— А разве у вас ребеночка нету?

— У нас с Лешей мог быть ребеночек… Но мы аборт сделали, — обыкновенно ответила Верочка.

До. чего все-таки жарко здесь, на кухне. Вернуться, что ли, в соседнюю комнату? Может быть, там прохладней. Нет, не стоит — не все ли равно, где сидеть. А Лешки все нет. Запропал малый.

Коля Бабушкин задумался, вперив взгляд в черную точку на белой стене, что напротив него.

Черная точка… Вот бывает же: найдут глаза ка кую-нибудь совершенно бессмысленную точку, вперятся в нее и уже никак не оторвать их от этой неподвижной точки, будто они к ней приросли. Это бывает, если о чем-нибудь сильно задумаеться. Или когда тебя обволакивает вязкая духота натопленной комнаты. Когда ты очень сильно устал, когда тебе очень хочется есть, а еще больше хочется спать, и ты вот так сидишь, Вперив взгляд в черную точку на стене и, сам того не замечая, впадаешь в дрему, впадаешь в сон, засыпа…

Николай вздрогнул. Сон сник. Неподвижная точка на белой стене вдруг двинулась. Она поползла наискосок стены — к потолку. Она ползла не так уж быстро, но и не так уж медленно — как ползают обычно клопы, когда их никто не преследует.

Николай хотел уже было обратить Верочкино внимание на этого клопа, но постеснялся. Какне принято обращать внимание хозяев на такие вещи: дескать, у вас в квартире имеются клопы Да и хозяева, надо полагать, сами об этом знают. Кому об этом лучше знать, как не хозяевам. И гостям в таких случаях лучше бы делать вид, что они не заметили никаких клопов. А если и заметили, то подумали, что это муха-зимуха либо таракан.

Словом, Николай ничего Верочке насчет клопов не сказал. Да и не успел бы сказать. Потом что его вниманием уже овладело другое.

Откуда ни возьмись, на полу возле газовой плиты появилась мышь. Небольшая такая, лопоухая мышь. Она пошарила в углу, ловко юркнула между домашними туфлями Верочки, набрела мимоходом на кусок жареной колбасы, который Верочка бросила коту Роману, и возле этой колбасы замешкалась. Но она не стала тотчас пожирать колбасу или тащить ее к себе в норку. Эта лопоухая мышь вообще не проявляла особой торопливости или, скажем, осторожности. Она вела себя довольно независимо и смело, держалась по-свойски. Еще раз обнюхав жареную колбасу, мьшь вдруг встала на задние лапки, а передние прижала к брюшку — как собака, которой приказали «служи!» При этом мышь чутко навострила свои лопоухие уши, а бусинками глаз уставилась прямо на кота Романа, возлежащего на табуретке.

Николай тоже посмотрел на кота. Кот спокойно возлежал на табуретке и наблюдал за мышью. Его длинные, растопыренные, как радарная антенна усы уже давно засекли эту мышь. Теперь он наблюдал за ней своими пустыми зелеными глазам Но не шевелился. Ему было лень шевельнуться. Чихал он на эту мышь и вообще на все на свете.

«Заелся», — подумал Николай про этого нерабочего кота.

А Верочке — хоть и гость, а не утерпел — сказал:

— Мыши у вас по комнате бегают.

— Где? — отозвалась Верочка и, отстранившись от плиты, глянула себе под ноги.

Аккурат в это мгновенье мышь прекратила делать стойку, подцепила жареную колбасу и, не спеша, поволокла ее к плинтусу — там, должно быть, у нее был ход сообщения.

— Да ведь это Маруська, — сказала Верочка, проводив взглядом мышь. И засмеялась.

— Почему… Маруська? — удивился Николай.

— Так. Ее Маруськой зовут, — объяснила Верочка. И опять засмеялась.»

«Доброе у нее все-таки сердце», — решил Николай, обласканный этим смехом. Но не преминул сделать суровое замечание:

— Мышей выводить надо. От них зараза. Заболеть можно… И клопы у вас имеются.

— Да, есть немножко… — согласилась Верочка. — Так ведь мы их не нарочно завели. Они сами собой завелись. Это всегда так: новый дом, квартира новая, никто еще в ней не жил — а через месяц уже и клопы, и всякие тараканы ходят, и мышки бегают… Они ведь сами собой заводятся — возле людей.

— Нет, — решительно возразил Николай. — Сами собой они не заводятся. Это будет против… дарвинизма. Они никак не могут сами собой завестись. Их со старых квартир привозят. Переезжают, например, в новую квартиру, в новый дом — и вместе с барахлом, с разными сундуками и перинами везут со старой квартиры клопов. И тараканов.

— И мышей? — съязвила Верочка.

— Нет, мыши сами идут, следом. Они — мыши и всякие крысы — знаешь, какие хитрые? Они очень хитрые. Они всегда чуют, где люди живут… Можно город за сто верст построить от другого города. А мыши все равно туда придут. Следом.

Николай в этом вопросе хорошо разбирался. Все-таки не первый дом он строит в своей жизни. Не первый город.

Но чтобы Верочка не обиделась на все эти высказывания, он добавил:

— А бывает, что все это — от соседей… От соседей прибегают.

— От соседей?..

Верочка положила кухонный нож поперек незакрытой кастрюли, отошла от плиты. Догадка промелькнула на ее лице.

— Знаешь, Коля, — сказала она. — А может быть, Леша у соседей сидит? Может быть, он у них задержался? Он ведь не знает, что ты приехал… Он, должно быть, у Волосатовых сидит. У десятника Волосатова, напротив дом. Они сейчас вместе работают. И часто вместе сидят.

— Я могу сбегать, — предложил Коля Бабушкин. — Лешка ведь и вправду не знает, что я приехал… Сбегать-то недолго, если дом напротив.

— Да, — подтвердила Верочка, — напротив. Ты сбегай, если тебе это не трудно.

Чего же тут трудного? Особенно если дом напротив. Николай даже одеваться не стал — он даже не стал надевать свою оленью куртку. Только длинноухую шапку нахлобучил на голову, шарфом обмотал шею: мороз на улице. Сорок градусов.

Нужно Лешку домой позвать. А то запропал парень.

Что он первое увидел на квартире Волосато-вых — ёлку увидел. Он еще и Лешку увидеть не успел. И самого хозяина не успел разглядеть как следует. И саму хозяйку — Волосатиху — он еще не успел как следует разглядеть. А ёлку увидел сразу. Она ему как-то сразу бросилась в глаза. Это не елка была, а ужасное страшилище. Вроде мертвого скелета. Вроде того научного скелета, который у них в школе стоял, в кабинете естествознания, когда Николай еще учился в школе и они там изучали по этому скелету устройство человека. У того скелета кости были друг к дружке прикручены проволокой, чтобы они не рассыпались. И Николай во время уроков, глядя на этот скелет, все как-то не мог поверить, что он — настоящий, что он не из пластмассы вылепленный, а самый настоящий человеческий скелет. Что это учебное пособие когда-то ходило, бегало, прыгало, рассуждало на всякие темы, что его даже как-то звали и у него была соответствующая фамилия…. А там отпрыгал свое, набегался, дорассуждался, и уже по нему молодая поросль изучает естественные науки. Всему свое время.

Так вот елка, которую Николай увидел на квартире Волосатовых, — а он ее сразу увидел, как только вошел в комнату, — очень ему напомнила школьный скелет. От этой елки остался один остов: голая сухая палка, и от палки во все стороны торчат голые сучья. Ни одной зеленой иголочки не осталось на этих шершавых сучьях — сухое, выцветшее иголье устилало пол вокруг елки, все иголки осыпались на пол. Елка просматривалась насквозь, и на голых сучьях, будто в издевку, висели тяжелые стеклянные шары, фольговые звезды, тянулась канитель — будто паутина. Черт знает что, а не елка… Должно быть, эта елка стояла здесь, в комнате, уже недели две, а то и три. В жарко натопленной комнате. И осыпалась день за днем.

Посредине комнаты — накрытый стол. Ели тут и пили. Уж насколько радует глаз вид накрытого стола, за который еще не садились, за который только собираются сесть, — настолько же безобразен и даже отвратителен вид стола, за которым сидят давно, едят и пьют, а где пьют — там и льют, а где курят — там и пепел на скатерть сыплют, и окурки тычут прямо в тарелки, и уже от селедки остались голова да хвост, и картошка засохла, посинела, и соленые грузди расползлись по ниточке в жиже, и кусочки сыра покоробились, прогнулись, изошли слезой…

Уж на что голоден был Николай Бабушкин (с утра ведь ничего не ел), а весь этот неопрятный, загаженный стол, все эти измазанные тарелки, вся эта недожратая закуска вызвали у него отвращение. Ему даже как-то не хотелось смотреть на этот стол, за которым едят и пьют…

— Штрафную ему! — заорал Лешка Ведмедь, как только Николай появился в комнате.

Он, Лешка, даже не выказал никакого удивления, когда увидел в комнате своего закадычного друга, которого не видел целый год. Он даже нисколько не удивился, не спросил, какими, мол, судьбами тебя сюда занесло, дружище, откуда ты, мол, взялся, и, ах, Колька ты Колька, Николай, дай же я тебя обниму да поцелую, старый ты мой приятель, закадычный друг!.. Он нисколько не удивился, вроде бы он уже давно знал, что приехал с Порогов Коля Бабушкин, приехал в Джегор, зашел к нему, Лешке, на квартиру, дома его не застал, три часа дожидался, а потом Верочка сказала, что Лешка, может быть, у соседей сидит, у десятника Волосатова, который живёт в доме напротив, тогда Коля Бабушкин нахлобучил длинноухую шапку, обмотал шею шарфом и — через дорогу… Вроде бы он все это уже давно знал, Ведмедь, и поэтому нисколько не удивился.

А он просто пьяный сидел за столом, Лешка. Пьяный в дымину. Он, может быть, и встал бы навстречу Николаю, и обнял бы его, и расцеловал — но он, как видно, уже не мог встать. Он сидел за столом, блаженно улыбался и смотрел на Колю Бабушкина соловыми глазами.

— Штрафную ему! — снова заорал Ведмедь.

— Штрафную, — поддержал Лешку хозяин, десятник Волосатов. — Мать, неси стакан.

Он, как видно, тоже был крепко навзводе — хозяин, десятник Волосатов. Во всяком случае, он был крепко выпивши. Но тем не менее он успел испытующим, цепким взглядом окинуть Николая: солдатскую его гимнастерку, ватные брюки, валенки. И как будто он остался доволен осмотром — десятник Волосатов, хозяин этой квартиры.

— Садитесь, милости просим, — ворковала Волосатиха, подталкивая Николая к свободному стулу. Она ему уже и чистый стакан принесла, и тарелку, и вилочку из нержавейки. — Гостя бог послал — милости просим… Откушайте, не побрезгуйте.

А десятник Волосатов уже наливал ему в стакан голубое питье из пузатой консервной бутыли — бывают такие консервные бутыли, в которых продают томатный сок, маринованную капусту и разные джемы. Так у них в этой пузатой бутыли плескалось какое-то голубое питье, и хозяин осторожно, держа бутыль обеими руками, наливал питье Николаю в граненый стакан.

— Хватит… Не хочу я, — попробовал возразить Николай, смущенный неожиданным гостеприимством.

— Как так — не хочу? — удивился десятник Волосатов. — Сегодня грех не пить. Новый год встречаем.

Стакан был полон до края.

— Какой… Новый год? — не понял Коля Бабушкин. — Зачем?

Подумать только, до какой самой крайней степени может упиться человек — вот хотя бы этот самый десятник Волосатов. Оказывается, человек может упиться до такой самой крайней степени, что даже забывает, какое сегодня число, какой месяц и какой год. Он даже забывает, что Новый год встречали ровно две недели назад — в последний день истекшего года. Одни люди в этот праздничный вечер наряжались петухами и зайцами, донкихотами и санчопансами, принцессами и колдуньями и шли на карнавал в профсоюзный клуб; другие люди собирались на квартирах теплыми компаниями по трешке с носа; а некоторые люди сидели в утепленных палатках и слушали радио под недреманным оком прораба Лютоева. Но все это было ровно две недели назад… И вот находится человек, упившийся до такой самой крайней степени, что ему и две недели спустя — здравствуй, тетя, Новый год!.. Или, может быть, он эти две недели пил без просыпу и потерял счет времени? Бывает. А ведь поглядишь — не скажешь, что очень уж пьяный: так, навзводе. Держится, вроде бы…

— Новый год встречаем, — упрямо повторил хозяин квартиры. И поднял свой стакан, — С Новым годом!

— Какой же сегодня Новый год? — попытался образумить его Коля Бабушкин.

На Лешку Ведмедя посмотрел, ища поддержки. Но Лешка блаженно улыбнулся, потянул к Николаю свой стакан с плещущимся в нем голубым пойлом, икнул и еле выговорил:

— С новым счастьем!.. Чтобы нам посчастило.

Тоже пьяный. Ну что с него возьмешь, с пьяного?

Тогда Николай Бабушкин оглянулся на Волб-сатиху — она стояла возле стола, где-то за его спиной, и с видом умильным, смиренным смотрела, как веселятся за столом мужчины. Сама она не веселилась, то есть сама она ничего не пила и даже не присаживалась за стол, а только смотрела, как веселятся мужчины, и когда было нужно, когда ее супруг, десятник Волосатов, приказывал: «Мать, неси…» — она несла. Она сама ничего не пила и была, вероятно, совсем трезвая. Поэтому Коля Бабушкин оглянулся на Волоса-тиху, ища у нее сочувствия, — может быть, им двоим трезвым удастся образумить двоих пьяных.

— Новый год встречаем — назидательно ответила Волосатиха на эту безмолвную просьбу.

— Тринадцатое нынче января по-новому, а по-старому— тридцать первое декабря… Бывает новый Новый год, а бывает старый Новый год. Аккурат сегодня и есть старый Новый год. Вот, — объяснила Волосатиха.

«Новый Новый год… Старый Новый год… Кому — тринадцатое декабря, а кому — тридцать первое января… То есть, наоборот…»

Вообще трезвый человек очень странно и неудобно чувствует себя среди пьяных. Как-то ему даже неловко бывает сидеть среди пьяных людей. Будто они с разных планет, будто они совсем не похожие друг на друга существа, и у них нету никаких подручных средств, чтобы столковаться друг с другом и друг друга понять. Хуже этого не придумаешь — сидеть трезвому в пьяной компании. Ну, а поскольку эту пьяную компанию поди протрезви (где там!..), то трезвому остается лишь одно: самому напиться. Чтобы хоть таким рискованным способом разрешить создавшуюся неловкость и найти общий язык с остальной сидящей за столом компанией.

«Черт с вами, — подумал Николай Бабушкин, покосившись на елкин скелет — на скелет несчастной елки, которая стояла здесь с прошлого года и вся подчистую осыпалась. — Пусть. Пускай будет по-вашему: Новый старый год…»

Он чокнулся с Лешкой и десятником Волоса-товым, кивнул Волосатихе и вылил себе в рот голубое пойло.

И тотчас судорога отвращения встряхнула его всего, от головы до пят. Судорога свела челюсти, раздвинула ноздри, выжала слезы из глаз, выперла изнутри кадык, остановила сердце, окрутила жгутом кишки — у-уэ-э… Нет, прошло.

Не то чтобы это голубое пойло, которое он вылил себе в рот, было чересчур крепко. Наоборот, оно было совсем не крепко. Николай и покрепче пивал. Он, например, пил водку. Пил спирт неразведенный, что-то около девяноста градусов крепости. Потому что в некоторые отдаленные районы Верхней Печоры водку не забрасывают — туда забрасывают только спирт. Боятся, наверное, что во время сильных морозов водка может замерзнуть, разорвать бутылки и принести сверхплановые убытки. А спирт — он не замерзнет, не разорвет, не принесет убытков. Да и возить его выгодней: вместо двух бутылок водки, везешь одну бутылку спирта. А там, на месте, его разведешь водой — и получаются две бутылки водки. Правда, когда спирт разводишь водой, происходит какая-то химическая реакция с выделением тепла, и пить эту подогретую химию не очень приятно. Поэтому там, на Верхней Печоре, чаще всего пьют неразведенный спирт. Николай его тоже несколько раз пил.

Но вся эта химия, которую иногда пьют на Верхней Печоре, может показаться душистым медом и цветочной росой по сравнению с пойлом, которым сейчас угостили Николая Бабушкина.

Которое он только что вылил себе в рот. Это была невероятная мерзость, от которой свело челюсти и скрутило жгутом кишки, — густая, вонючая, сладковатая, солоноватая, хуже касторки, хуже прокисших щей, хуже того, чего хуже не бывает на свете…

Должно быть, хозяин квартиры приметил, что гостю не очень пришлось по душе угощение. Что ему от этого угощения сделалось муторно. Что за такое угощение иной гость может и по морде съездить хозяина.

Поэтому хозяин придвинул поближе к Николаю тарелку с недоеденной селедкой и посоветовал:

— На, закуси…

Николай ткнул вилкой в селедочный хвост и стал его, этот хвост, неохотно жевать. У него совсем пропал аппетит. Хотя и не ел ничего с утра.

А хозяйка — Волосатиха — тоже, наверное, приметила, что гостю не очень пришлось по душе угощение. Что ему от этого угощения сделалось муторно. И она, виновато подобрав фартук, стала перед гостем оправдываться:

— Это уж не первое. Это уж последнее… Первое когда снимаешь, оно скусное. Первачок… А последнее когда снимаешь, оно не шибко екус-ное… А первое-то уж выпили… Последнее осталось. Опивочки.

«В тюрьму бы тебя посадить за это первое, — подумал со злостью Николай. — Тем более — за последнее…»

Николай посмотрел на Лешку Ведмедя. Лешка вертел пустой стакан, блаженно улыбался.

— Пойдем отсюда, — сказал Николай Лешке. Лешка улыбаться перестал. Поморгал соловыми глазами на бутыль. И опять заулыбался.

— Рано еще, — возразил хозяин и стал наливать Лешке в стакан. — Нам еще за одно дело выпить надо… Нам с ним надо выпить за одно подходящее дело. Так, Леша?

Лешка кивнул головой и выпил. И ловко этак заворочал языком:

— Х-хорошее дело. К-калымное… Много платят. Я к весне м-м… мотороллер, куплю… Я к тебе, Колька, на мотороллере приеду… П-покатаю.

Он сам себе налил еще полстаканчика, лихо выпил, ударил кулаком по столу.

— Колька! Б-бабушка ты моя!.. Хочешь вместе с нами? К-калымное дело… Мы тебя возьмем. В-возьмем, дядя Проша? Кольку? У него з-золо-тые руки…

Хозяин квартиры, десятник Волосатов, дядя Проша, ничего не ответил на этот прямой вопрос. Он вместо ответа засопел и кинул на Николая тяжелый и недобрый взгляд. На его солдатскую гимнастерку он кинул взгляд — и похоже, на сей раз не понравилась ему солдатская гимнастерка Коли Бабушкина.

— Денежки на земле не валяются, — ответила за него Волосатиха. — Ох, не валяются… Каждую денежку заработать надо. Нам бы вот заработать на усадьбу с приусадебной. Нам бы домишко в Бердянске купить, чтобы с этим клятым Севером распрощаться и уехать в теплый край… А там — бог пенсию даст.

— Разве пенсию бог дает? — не вытерпел Коля Бабушкин.

— Всё от бога, — перекрестилась хозяйка.

С каждой минутой тягостней делалось Николаю в этом чужом доме. Вот уж и стакан самогона выпил он ради того, чтобы найти общий язык с сидящими за столом людьми. И у него немного зашумело в голове от этого стакана. А общего языка все нету.

Как-то нехорошо и тягостно ему здесь. Неловко и стыдно. Будто он дверью ошибся.

— Пойдем отсюда, — снова сказал он Лешке. Но уже построже.

— К-куда? — икнул Лешка Ведмедь. И в соловых глазах его пробудился интерес.

Верочка постелила Николаю в кухне. Застелила ему раскладушку — может быть, ту самую, на которой он раньше спал, когда жил здесь.

— Спокойной ночи, Коля, — сказала Верочка и прикрыла за собой дверь.

Но эта дверь, отделявшая кухню от комнаты, была, так сказать, символической дверью, для видимости — мол, ежели дверь закрыта, то мы без вас, а вы без нас. И стена, отделявшая кухню от комнаты, была символической стеной, для блезиру — мол, если стена, то считай, что тебе из-за этой стены ничего не слышно, что стена эта глухая и сам ты глухой.

Еще бывают в некоторых домах такие двери, такие стены.

И Коля Бабушкин, раздеваясь, пытался убедить себя в этом — что стена глухая, что он сам глухой. Он стал сосредоточенно думать о предстоящих завтра делах. Потом он запел вполголоса любимую свою песню «Не слышны в саду даже шорохи…», но тотчас сообразил, что его песня так же свободно и беспрепятственно проникает сквозь стену, как и то, что происходит за стеной.

А за стеной выкобенивался пьяный Лешка Ведмедь.

Он еще на улице начал выкобениваться, когда Николай тащил его через дорогу. Он кидал в снег свою шапку, сам садился в снег, упирался и горько жаловался, что его обманули: обещали повести куда-то, а ведут домой. Он даже драться лез, но Коля Бабушкин на это не стал обращать внимания (что с него возьмешь, с пьяного?) и кое-как доволок Лешку до дому.

А сейчас Лешка Ведмедь выкобенивался в соседней комнате, за стеной. И сквозь эту стену свободно и беспрепятственно проникали не только пьяные выкрики Лешки, но даже шепот Верочки, старавшейся его утихомирить.

— Я г-гражданин или не г-гражданин? — кричал Лешка Ведмедь.

— Гражданин, Лешенька, гражданин, — шептала Верочка.

— И я, как г-гражданин, имею п-право… в-выпить? — кричал Лешка.

— Имеешь, Лешенька, имеешь.

— Я им-мею право выпить… И я в-выпиваю! — торжественно заявлял Лешка Ведмедь.

Ну что с него возьмешь, с пьяного.

Коля Бабушкин выключил свет, скользнул под одеяло, уткнулся в подушку, ладонью прикрыл ухо. Уснуть бы скорей.

Но не тут-то было. Отстояв свое право выпить, Лешка стал выражаться. Он выражался обстоятельно и длинно. И скверно. И хотя Николаю были давно известны все тому подобные выражения, он испугался за Верочку: ей-то, наверное, еще не все тому подобные выражения известны. Ему сделалось страшно за нее.

— Лешенька, не надо, — умоляюще зашептала Верочка. — Лешенька, тише… Коля услышит.

— А я на него… — Лешка поперхнулся. Должно быть, Верочка зажала ему рот.

— А ты с ним… — снова поперхнулся Лешка.

Опять ему рот зажали.

Потом за стеной стало тихо. Совсем тихо. Неожиданно тихо. И в этой наступившей тишине яростно скрежетнула кровать.

И в этой наступившей тишине так отчетливо проступил шепот:

— Лешенька, не надо… Ты ведь пьяный. Коля Бабушкин рванул подушку себе на голову.

Рванул поверх подушки одеяло. Зарылся. Заснул.

Он лежал, зарывшись головой под подушки, не шевелясь, боясь шевельнуться, чтобы там, за стеной, не знали, что он не спит.

Он спит. Он умер.

Но хоть он и спит, хоть он и умер, а ему все же кое-что слышно. Он услышал, как под его раскладушкой пробежала мышь, как она пискнула, как забралась в блюдце кота Романа. «Да ведь это Маруська». — «Почему… Маруська?» — «Так. Ее Маруськой зовут».

Он услышал, как за стеной, в соседней комнате, тикают часы — светящийся будильник, свадебный подарок.

И как Верочка тихо поцеловала Лешку.

И снова наступила тишина.

Тогда Николай встал, оделся, не зажигая света, нащупал в прихожей свою оленью куртку, свою длинноухую шапку, свои щетинистые лыжи-голицы, отпер дверь и вышел на мороз.

Было очень поздно. Была глубокая ночь.

Дежурная гостиницы спала, зябким клубком свернувшись в кресле. Сперва она, спросонья, даже в толк не могла взять, что от нее нужно Николаю. Зачем он ее тормошит за плечо, Но потом, наверное, догадалась.

Она сладко зевнула и раскрыла журнал приезжающих. Сладко зевнула и взяла у Николая паспорт. Сладко зевнула и выдала ему бумажку.

— А ключ? — спросил Николай.

— Ключ? Там без вас одиннадцать… У них ключ.

В двух просторных, как солдатская казарма, комнатах храпели на разные голоса. Кто с присвистом, кто без. В темноте белела постельная белизна.

Коля Бабушкин нашел свободную койку у самой стены.

И уже, наверное, во сне развесил на батарее портянки.