Онлайн чтение книги Молодость Мазепы
XLII

Утром, едва только Мазепа проснулся, к нему вошел Варавка и сообщил ему результаты своих вчерашних хлопот.

Он уже был в гетманском дворе, виделся там с одним своим родичем, который служит «сердюком» у гетмана, помазал, где нужно было, — не помажешь ведь, так и не поедешь, — и устроил так, что Мазепе можно будет увидеться сегодня с гетманом, только после обеда, так как с утра гетман отправляется к обедне. У ворот гетманских Мазепу будет поджидать тот же родич и проведет его к гетману. До этого же времени Варавка просил Мазепу не показываться на улицах, чтобы еще, храни Господь, не вышло чего.

— Только удастся ли тебе «уланкать» что-нибудь у гетмана, — заключил он, — все время, говорят, в наизлейшем гуморе пребывает.

Но Мазепа только улыбнулся на последнее замечание старика, поблагодарил его за хлопоты и согласился на его предусмотрительный совет.

Еще задолго до назначенного времени Мазепа занялся своим туалетом. Надевши под атласный жупан тонкую металлическую кольчугу, он набросил сверх него еще дорогой, парчовый кунтуш, опоясался широким турецким поясом, прицепил золоченую саблю, заткнул за пояс великолепные пистолеты и дорогой турецкий кинжал.

Осмотревши себя и решивши, что вид его довольно внушителен, Мазепа приказал казакам седлать своего лучшего коня.

Все это делал он в каком-то нервном волнении. Мысль о предстоящем свидании с Бруховецким ни на минуту не оставляла его, но и боязнь за свою жизнь беспокоила его. — Как встретит его гетман? Удастся ли ему убедить его или природная трусость Бруховецкого удержит его от рискованного шага? Вот какие вопросы волновали его.

Когда Варавка вошел в светлицу, то не узнал в преобразившемся красавце-казаке того молодого крамаря, каким к нему приехал Мазепа.

Наконец, все было готово.

Мазепа приказал на всякий случай своим казакам быть готовыми всякую минуту к отъезду и, вскочивши на коня, отправился в Вышний город.

У замковых ворот его остановила стража, но узнавши, что он едет к гетману, пропустила его. Хотя гетманский дом и находился внутри замка, но был также огражден высокой каменной стеной с башнями и подъемными воротами. Здесь у ворот стояла гетманская стража, разодетая в богатые одежды. Мазепе приказали сойти с коня и, оставивши его за воротами, идти пешком во двор гетмана. Родич Варавки, молодой сердюк, уже поджидал его здесь и провел его через двор в гетманские покои. И двор, и великолепный будынок гетмана, все это промелькнуло как-то незаметно перед глазами Мазепы, охваченного только одной мыслью о предстоящем свидании, одно только обстоятельство обратило на себя его внимание — это множество «вартовых», охраняющих каждый вход и выход в стене и в доме.

Пожелавши Мазепе успеха в его прошении, молодой сердюк вышел из светлицы.

Мазепа остался один; слышно было, как за дверями комнаты говорили двое часовых, но Мазепа не слыхал ничего… Так прошло с четверть часа.

Но вот дверь поспешно отворилась; из-за нее показался молодой сердюк и, шепнувши Мазепе: «Гетман!» — поспешно скрылся за дверью.

Мазепа услыхал приближающиеся издали тяжелые шаги.

При звуках этих шагов волнение его исчезло сразу. Он ощутил в своей груди то чувство, которое испытывает боец, остановившийся перед началом боя против своего противника. Волнение, мысли о будущем, сомнение в своих силах — все исчезло. Внимание и зрение напряжены до последней степени, перед глазами только острие шпаги противника, — мир не существует.

Но вот двери распахнулись, и в комнату вошел Бруховецкий.

Одним быстрым взглядом Мазепа окинул и фигуру, и лицо гетмана. Это был человек лет тридцати с лишком, среднего роста. Лицо его, видимо, было прежде красиво, но терь излишняя тучность делала все черты его расплывшимися. Голова гетмана была подбрита, черные волосы подстрижены кружком, белые, словно мучные, щеки его были также тщательно выбриты, а небольшие черные усы тонко закручены на польский манер. Видно было, что при нужде это грубое, надменное лицо могло принимать самое почтительное, скромное и любезное выражение.

Тяжелую, тучную фигуру гетмана облекал парчовый кунтуш, затканный крупными красными цветами, и желтый атласный жупан. Пуговицы его жупана сверкали жемчугом и самоцветами. Пальцы гетмана горели драгоценными перстнями. Во всех движениях его видны были презрительная грубость и спесь низкого человека, вознесенного так неожиданно судьбой.

Увидя Мазепу, гетман слегка опешил: наружность Мазепы, его спокойный уверенный вид и дорогое убранство произвели на него некоторое впечатление. Он ожидал встретить какого-нибудь робкого просителя относительно мельницы, рощи, или какого-нибудь угодья — и вдруг какой-то знатный неизвестный ему казак, а может, и шляхтич?

Сообразно с этими мыслями изменилось сразу и выражение лица гетмана: грубое презренье исчезло с него и заменилось надутой важностью и сознанием своего достоинства.

— Ясновельможному гетману и боярину челом до земли! — произнес Мазепа, отвешивая низкий поклон.

— Кто будешь, откуда прибыл? — отвечал Бруховецкий важным, но вместе с тем и милостивым тоном, останавливаясь перед ним.

— Иван Мазепа, подчаший Черниговский, ротмистр Чигиринский, прибыл к твоей гетманской милости от гетмана Дорошенко.

С этими словами Мазепа подал Бруховецкому свою верительную грамоту.

На лице Бруховецкого отразилось живейшее изумление.

— От Дорошенко? — произнес он с недоумением, и в глазах его вспыхнул злобный огонек. — Ох! Откуда ж это мне, грешному рабу Божьему, такая милость? — вздохнул он насмешливо. — Одначе рад послушать, говори же, пане ротмистр, с чем присылается ко мне его милость ясновельможный гетман татарский?

Последние слова Бруховецкий произнес с худо скрытою злобой и, опустившись на высокое кресло, обернул к Мазепе лицо, загоревшееся злорадным любопытством.

— Ясновельможный гетман правобережный, сведавши от его милости короля нашего Яна-Казимира об Андрусовском покое, учиненном между Польшею и Москвой, — заговорил почтительно Мазепа, — и, получивши от короля милостивого пана нашего наказ не делать никаких зацепов левобережцам, прислал меня к твоей милости просить о том, чтобы ты, гетмане, отозвал от берегов Днепра свои полки, и чтобы жить нам с тобою по-братерски, мирно и любовно.

По лицу Бруховецкого пробежала ядовитая улыбка.

— Видно, весело живется пану гетману нашему, что он прислал и ко мне доброго человека, — ответил он насмешливо, устремляя на Мазепу выразительный взгляд, как бы говоривший: не затем ты, голубь мой, приехал. — Воистину не уявися, что будет! Дорошенко ко мне присылает, чтобы я отозвал свои полки. А не он ли наступал и поныне наступает на наши города? Не он ли подвинул к бунту переяславцев, не он ли присылает сюда своих людей и преклоняет через оных к смятению сердца народные, поднимает всякие смуты и шатости? А с татарами теперь разве он не на погибель нашу ссылается! Но, вижу, пути Господни неисповедимы! Благословен же Господь, внушивший ему мысль о мире!

Бруховецкий снова насмешливо вздохнул и устремил на Мазепу из-под полуопущенных век хитрый и пытливый взгляд.

Мазепа выдержал его и отвечал спокойно.

— Все это наветы, ясновельможный гетмане, и наговоры, если и бегут люди с нашей стороны, то без воли на то гетмановой и ни от чего другого, как от худого житья, от татарских «наскокив», а смуты все, если они и есть, то ни от кого другого, как от запорожцев идут. Что же до того, что гетман татарами с ссылается, то это твоей милости верно передавали, — одначе делает то гетман не для погибели вашей, но для покою всей отчизны. Сам, милостивый пане гетмане, посуди: ведь по Андрусовскому договору постановлено и татар к миру пригласить, ergo — гетман и старается о том, о чем комиссары обоих народов постановили.

— Зело хитро, — усмехнулся злобно Бруховецкий, — одначе мыслю, что от Дорошенкова покоя только большее беспокойство всюду наступит.

— Ошибаешься, ясновельможный, пан гетман наш и все товарыство «щыро прыймуть» покой, затем и прислали к меня тебе, чтобы пребывать нам отныне в вечной дружбе и приятстве. А если в чем и виноват по-человечески пан гетман перед твоей милостью, то просит отпустить ему: несть бо человек, аще жив будет и не согрешит. Перед смертию не токмо братья, а и враги отпускают друг другу вины, а разве не смерть наша теперь наступила? Разодрали Украину на две половины: нас ляхам отдали, вас воеводам, и всю милую отчизну смерть обрекли!

И Мазепа начал рисовать перед Бруховецким самыми мрачными красками будущее Украины, неизбежную смерть ее, следовавшую из этого договора. Говоря это, он внимательно всматривался в лицо Бруховецкого, стараясь прочесть на нем, какое впечатление производит на него эта речь.

Но при первых же словах Мазепы лицо Бруховецкого приняло неподвижность восковой маски; он сидел все в той же позе, слегка прикрыв опущенными веками глаза, и только мелькавший из-под них по временам хитрый взгляд, казалось, говорил: «А ну-ка, послушаем, к чему это ты клонишь!

— У, хитрая щука! — подумал про себя Мазепа и закончил свою речь вслух:

— Так вот, ясновельможный пане, чтобы хоть перед смертью забыть нам всякие свары и чвары и в мире ко Господу Богу отойти.

— Ох, Бог видит, как жаль мне и правой стороны моей Украины, — произнес Бруховецкий, покачивая с какой-то примиренной грустью головой, — едино через смуты и шатости уступила ее Москва ляхам. Горе тому, кто соблазнит единого от малых сих, говорится в Писании, но да воздаст каждому по делам его: ему же честь, честь и ему же страх, страх: сиречь на худых гнев, а на добрых милость.

— Не надейся, ясновельможный гетман, на милость: если уже на худых гнев, то и добрым будет не лучше, — возразил с легкой улыбкой Мазепа. — Горе готовится и тебе, гетмане, и всей милой отчизне: только червяк, перерубленный пополам, жив остается, а всякое другое творение, не токмо целый народ, с мира сего отходит.

— Не будем роптать, братия! — произнес со вздохом Бруховецкий, подымая молитвенно глаза, — сказано — рабы своим господиям повинуйтесь. Будем же благодарить Господа за то, что хоть первая половина цела останется!

С этими словами он сложил руки на груди, склонил слегка на бок голову и изобразил на своем лице самое смиренное и словно покорное во всем воле Божией выражение.

— Хитришь все, — подумал про себя Мазепа, бросая быстрый, как молния, взгляд на сытое лицо гетмана, которому он придал теперь такое смиренное выражение, — но постой, меня ты не перехитришь! Вот теперь припечем тебя немножко, авось твое смирение поубавится.

— Да веришь ли ты, гетмане, что Левобережная Украина цела останется? Конечно, Господь возлюбил смирение и послушание, — произнес он повышенным тоном и затем прибавил тихо и мягко, — одначе вспомним о царстве Иудейском. Какая судьба постигла его, когда оно разделилось? На долго ли оно пережило царство Израильское? А уже и наш святой Иерусалим на пути Навуходоносоровом стоит. Всякое царство разделившееся на ся запустеет и всякий град или дом разделившийся на ся не станет, — говорит нам Писание. Да и не надейся на то, гетмане, что Москва вас в своей деснице удержит. Не знаю, что у вас слышно, а нас извещали и король, и магнатство о том, что и всю Левобережную Украину уступит Москва ляхам за Смоленск с городами. Уже видно, у них что-то недоброе на уме, когда сговорились вместе нас искоренять!

Теперь Мазепа попал в цель. Как раз два дня тому назад, как он уже узнал из подслушанного им в шинке разговора, Бруховецкий получил тревожные сведения от своих посланцив, и теперь этот Дорошенков посол повторяет то же. Правду говорит или нарочно смущает его? Да нет, откуда же ему узнать о том, что проведали послы в Москве. Нет, если и у них ляхи то же говорят, значит что-то да есть. Не обманывает ли его и вправду Москва? Лживый, коварный, никогда не говоривший никому правды, а потому всегда готовый подозревать других, Бруховецкий ощутил вдруг какое-то смутное беспокойство.

А если обманывает, что тогда? Ведь это его единственная опора! Однако надо и с этим посланцем держать ухо востро: может, он подослан кем нарочито, чтобы испытать его верность?

Он бросил на Мазепу недоверчивый подозрительный взгляд и произнес вслух.

— Не верь, пане ротмистре, людям льстивым, смущающим наши души. Это шатуны разные нарочито хулу распускают, чтобы уловить маловерных.

— А скажи, гетмане, милостивый пане наш, какая же польза ляхам распускать у нас такую хулу, чтобы только порождать в народе вопль и смятение? Ведь должны же они знать, что сведавши об этом, захотят украинцы помыслить о своем спасении, а не пойдут так прямо, как волы, на убой?

Мазепа слегка подчеркнул последние слова и бросил на гетмана выразительный, а вместе с тем и вопрошающий взгляд. Бруховецкий играл кистями своего пояса, опустивши глаза.

— Ничего! — подумал про себя Мазепа, — как ты уж там ни прикрывайся, а я тебя проберу!

— Так вот, ясновельможный гетмане, думаю, что в словах их есть и правда, — продолжал он мягким и вкрадчивым голосом, — и в самом деле, размыслим: что мы такое Москве? Одна только польза и была ей с того, что доходы будут великие на казну идти, — а теперь вот народ кругом волнуется, мятежи затевает, не хочет стаций платить, того и гляди, большой огонь возгорится; опять и запорожцы еще гнев хана и турского султана на нее накличут! Какая же ей польза нас при себе держать? Сам, ясновельможный гетмане, посуди: не лучше ли ей променять Украину на Смоленск, на отчину свою? Да ведь это уже и не в первый раз чинится. Вспомни, не хотела ли Москва еще при гетмане Богдане Украину назад ляхам уступить, не заставила ли она его на помощь польскому королю выступить, и не смертельную ли обиду учинила она тем гетману? Да вот и лядские послы хвалились у нас, что отменно их в Москве принимали, говорили, смеючись, что льстят они снова Москву своим королевским престолом.

Каждое слово Мазепы, метко направленное, производило большое впечатление на трусливое сердце Бруховецкого, но он еще не сдавался.

— Будь, что будет! Ничто без воли Божьей не творится! — произнес он, придавая своему голосу самое доброе, самое покорное выражение. — Будем ожидать в смирении участи своей…

И подняв голову, он взглянул куда-то далеко поверх головы Мазепы и произнес тихим голосом:

— «Кая польза человеку, аще и мир обрящет, душу же свою отщепит!»

— Ох, ох! — вздохнул и Мазепа, подделываясь к тону Бруховецкого, — и душу свою не удастся нам спасти. Кому много дано, с того много и спросится. За народ придется пастырям ответ перед Богом давать. А какие у нас теперь гетманы и старшины пастыри? По истине они уподобляются тем пастухам, которые держат корову за рога в то время, когда другие ее доят.

Слова Мазепы затронули самую живую струнку души Бруховецкого; его алчную, жадную душу давно тревожила та оплошность, которую сделал он, пригласив на Украину воевод и счетчиков, и таким образом упустивши из своих рук большую часть своих доходов. Правда, надеялся он, что Москва вознаградит его за то сторицею, но на деле выходит другой расчет, и вот теперь слова Мазепы пробудили с новой силой его алчность и злобу.