Онлайн чтение книги Монах
Глава X. ПОДЗЕМЕЛЬЕ

Занятый тем, чтобы предать в руки правосудия убийц своей сестры, Лоренцо даже не подозревал, что замышлялось против него. Как уже было сказано в предыдущей главе, он смог вернуться в Мадрид вечером того дня, когда Антонию похоронили. Подписать у великого инквизитора приказ кардинала-герцога (необходимая формальность, если речь шла о публичном аресте церковного лица); ввести в курс дела своего дядю и дона Рамиреса; собрать достаточно сильный отряд, чтобы противостоять любой случайности, — дел было достаточно, чтобы занять то короткое время, которое еще оставалось ему до полуночи. Естественно, что у него совсем не оставалось времени, чтобы разузнать новости о своей возлюбленной, и он даже и заподозрить не мог, что Эльвира и ее дочь за такое короткое время ушли из жизни.

Что касается здоровья дона Раймонда, опасность еще далеко не миновала; если бред его и прекратился, то сильнейшая слабость все еще делала его состояние довольно тяжелым, и единственным его желанием было соединиться с Агнес в другом мире. Казалось, лишь радость мести привязывала его еще к миру. Вся его воля устремлялась за Лоренцо в попытках отомстить монастырю.

Когда Лоренцо пришел к воротам Святой Клары, большая толпа загораживала вход, и он вместе с солдатами, доном Рамиресом де Мелло и своим дядей подошли незамеченными, но, как только в толпе узнали герцога де Медина, люди посторонились, чтобы их пропустить. Лоренцо расположил свой отряд перед главными воротами, через которые должны были пройти толпы паломников, и, уверенный в успехе своих начинаний, стал ждать выхода аббатисы, который был назначен точно на полночь.

Звуки органа лились из освещенных окон, и время от времени хор монахинь сменялся сладкозвучным соло. Его исполняла одна из самых прекрасных девушек Мадрида, избранная играть в процессии саму Святую Клару. Слушатели, восхищенные силой и красотой ее голоса, были охвачены общим чувством благоговения, в котором преобладало художественное впечатление, но публика не вдавалась в такие тонкости. Лоренцо с нетерпением следил за проявлением этой лицемерной набожности, из-за того, что теперь он знал мерзости, скрывающиеся за благоговейным пением.

Когда монастырские часы пробили полночь, музыка умолкла, голоса замерли, свет перестал заливать витражи. Пришло время действовать. Не без некоторого беспокойства Лоренцо готовился осуществить свой план. Он расположил силы очень тщательно, подозревая, что арестовать монахиню среди фанатично настроенной толпы будет не слишком легко. Успех операции в значительной степени зависел от сестры Урсулы, обвинений которой будет достаточно, думалось ему, чтобы оправдать такой арест. Он полагал, что у него достаточно людей, чтобы в случае опасности противостоять первому натиску народа. Но если почему-либо сестра Урсула не придет или же настоятельница, заподозрив, что должно что-то произойти, опровергнет его свидетельские показания, он не сможет обвинить ее на основании одного только подозрения. И поэтому он с нетерпением стал ждать появления ее обвинительницы.

Вдруг по толпе прошло движение. Монахи из монастыря Капуцинов, которые должны были присутствовать при паломничестве, появились все вместе, парами, неся факелы и распевая гимны низкими голосами, резко контрастировавшими с небесным пением монахинь. Во главе их шел отец Паблос. Подойдя к церкви Святой Клары, они несколько мгновений потоптались, как солдаты, затем двери церкви широко открылись, и женский хор ответил им из глубины нефа. Со свечами в руках, продолжая петь свои гимны, монахини вышли и потеснили монахов, которые были перед ними; те тоже тронулись с места, и огромная процессия двинулась по улицам Мадрида. Сразу после монахов появилась юная монашка, которой было поручено исполнять роль Святой Люсии. На ней было что-то вроде облачения, усеянного каменьями, которые искрились в плотной серебристой ткани. Она была высокой, но изумительно пропорционально сложенной, в руках она держала золотую чашу, в которой лежали два огромных человеческих глаза, которые казались настолько живыми, благодаря точному выполнению всех деталей и жилок, что казалось, будто они только что вынуты. За ней шла Святая Катерина, неся серебряную шпагу, потом Святая Женевьева в сопровождении ангелочков, украшенных недвусмысленно шевелившимися непристойными знаками, которые они всячески выставляли напоказ. За каждой святой находилась группа певиц, которые рассказывали о ее жизни и пели ей хвалу, их мелодии перекликались, соревнуясь, кто поет громче и с большей проникновенностью.

Под конец появились мощи Святой Клары, заключенные в драгоценные металлические ларцы. Их несли несколько монахинь, которые поровну разделили между собой кости святой.

Перед хором шла монахиня, вид которой вызвал у Лоренцо чрезвычайное волнение. Несомненно, это была она, а бледность и дрожь, сотрясавшая монахиню, ясно показывали ее смятение. Она точно соответствовала тому, как ему описали сестру Урсулу. Когда он устремил на нее пылающий взгляд, щеки ее покраснели, она сделала ему знак и живо отвернулась к своей соседке.

Несмотря на разделявшее их расстояние, до него с необыкновенной четкостью донеслись слова:

— Хвала Господу, вот ее брат!

Облегченно вздохнув, Лоренцо мог теперь, сколько хотел, любоваться церемонией. Внезапно усилившееся внимание толпы, перешептывания и давка людей, которые поднимались на цыпочки, чтобы лучше видеть, дали ему знать, что церемония движется к концу, и он увидел, как появилось ее самое прекрасное украшение. На каком-то подобии трона, сверкающем блеском драгоценных камней, катящемся на скрытых колесах, он увидел нечто, подобное идолу, разукрашенному роскошными тканями, с бриллиантовой короной на голове. Девушка, украшенная таким образом, и сама была ослепительно красивой. При ее появлении у толпы вырвался шепот восхищения. Лоренцо и сам почувствовал странное волнение, и, если бы его сердце не принадлежало уже Антонии, он бы, без сомнения, упал к ногам прекрасного видения.

— Кто это? — спросил около него кто-то из соседей.

— Это та, чья красота последнее время гремит во всем Мадриде. Ее зовут Виржиния де Вилла-Франка, она родственница аббатисы. Ее не зря избрали украшением процессии.

Сразу же за троном шла сама аббатиса. У нее был обычный набожный вид, глаза подняты к небу, твердое выражение лица, и, казалось, ее совершенно не касалось воодушевление, царящее вокруг. Она прошла под благословения и молитвы толпы; но каким же было всеобщее удивление и смущение, когда дон Рамирес, выйдя из толпы, подошел к ней и положил руку ей на плечо. Настоятельница на минуту онемела от изумления и возмущения, но, взяв себя в руки, она подошла к народу и, взяв его в свидетели святотатства, которое было совершено по отношению к ней, попыталась направить его гнев против обидчиков. Люди готовы были встать на ее сторону, и дон Рамирес на минуту испугался, что его сомнут; но, собрав солдат, он приказал им обнажить шпаги и направил их на толпу. На миг все смешалось. На площади воцарилась жуткая тишина, и дон Рамирес воспользовался ею, чтобы во весь голос крикнуть, что он уполномочен Инквизицией. При этом страшном слове руки у всех опустились, шпаги спрятались в ножны. Аббатиса и сама побледнела и задрожала. Нависла гнетущая тишина, и, чувствуя, что на толпу она рассчитывать больше не может и что ей придется самой противостоять грозящей опасности, она стала умирающим голосом просить дона Рамиреса сообщить ей, в каком преступлении она обвиняется.

— Мы скажем вам это в свое время и в своем месте, — ответил тот. — Но сначала я должен арестовать мать Урсулу.

— Мать Урсулу? — оторопев, повторила аббатиса, и глаза ее, как бы случайно, устремились на Лоренцо и на герцога, находящихся рядом с доном Рамиресом.

— Великий Боже! — простонала она, всплескивая руками. — Великий Боже, меня предали!

— Не предали, — бросила ей появившаяся в этот момент Урсула. — Не предали, а разоблачили! Я иду к вам как обвинительница, и вы даже не представляете себе, насколько я в курсе вашего преступления. Сеньор, — продолжала она, оборачиваясь к дону Рамиресу, — я отдаю себя в ваши руки. Решайте мою судьбу, как сочтете нужным! Но выслушайте мое обвинение: я обвиняю аббатису Святой Клары в убийстве, и я жизнью своей ручаюсь за истинность моего утверждения.

При этих словах возникла общая суматоха. Монашки разбегались, преследуемые гневом толпы, который обернулся против них. Их охватила та паника, которая овладевает иногда сознанием ни в чем не виновных; сама Святая Клара в своей сверкающей одежде убежала одна из первых. Но большинство людей все еще толпились вокруг солдат и требовали, чтобы мать Урсула говорила сверху, с пустого трона.

Она повиновалась: поднялась на великолепную повозку и обратилась к ревущей толпе с такими словами:

— Каким бы удивительным ни показалось вам мое поведение, меня оправдывает необходимость. Давно уже чудовищная тайна отягощает мою душу, и я не буду знать ни покоя, ни отдыха, пока не открою ее всему миру и не успокою невинную душу, которая взывает о мести из глубины могилы.

Я должна была воспользоваться самыми дурными средствами, прибегнуть к самым непростительным хитростям, чтобы скрывать ее до сих пор. Но ангелы, которые хранят невинных, благоприятствовали моим намерениям и дали мне возможность прийти сюда, чтобы рассказать ужасные вещи, о которых вы сейчас услышите и которые позволят мне разорвать перед вами завесу лицемерия и показать обманутым родственникам, каким опасностям подвергается девушка, которая попадает под тираническую власть монастыря.

Сегодня я хочу вам рассказать об Агнес де Медина. Я ее искренне любила, и не я одна была к ней так привязана; ее набожность, ее усердие, чистота ее поведения, ее ангельские помыслы были примером для монастыря, и сама аббатиса, такая суровая ко всем остальным, питала к ней слабость. К сожалению, все мы грешны, и у Агнес были слабости, она нарушила законы ордена, и с этого дня ненависть настоятельницы стала ее неумолимо преследовать. Законы Святой Клары суровы, они уже давно ни к кому не применялись, их предписания устарели, но аббатиса решила их обновить, чтобы направить против Агнес. Она была заключена в особую камеру и приговорена к заключению до конца своих дней. Аббатиса решила, что ее должны считать мертвой, что она будет чахнуть на хлебе и воде и лишь слезы будут ей утешением.

Эти слова вызвали в толпе такой взрыв ярости, что рассказ Урсулы был прерван на несколько минут. Когда тишина снова установилась, она продолжила свой рассказ, и на лице настоятельницы отражался весь ужас, вызванный произносимыми ею фразами.

— Двенадцать самых старых монахинь созвали на совет, и я была в их числе. Аббатиса постаралась дать нам самое черное представление о вине Агнес и нарисовать ее самыми выразительными красками, и я должна сказать, что девять монахинь из двенадцати одобрили ее варварское решение. Что до меня, я не могла решиться признать Агнес навсегда потерянной для добра, сестры Корнелия и Берта согласились со мной, и мы стали так горячо возражать, что аббатисе пришлось изменить свои планы; хотя на ее стороне было большинство, она боялась открыто пойти против нас, зная, что при поддержке семьи Медина мы можем стать для нее слишком опасными противниками. Она прекрасно знала, что наверняка погибнет, если Агнес будет обнаружена после того, как ее объявят мертвой. Поэтому она попросила у нас несколько дней, чтобы придумать какое-нибудь наказание, которое могло быть одобрено всеми, и обещала созвать тот же совет, как только она примет решение. Вечером третьего дня после этой сцены она объявила нам, что на следующий день Агнес будет допрошена, и ее наказание будет увеличено или уменьшено в зависимости от ее поведения в этот момент.

В ночь, которая предшествовала допросу Агнес, я проскользнула к ней в келью, чтобы попытаться ее утешить. Мы условились о разных знаках, которыми я буду ее предупреждать, отвечать ли ей утвердительно или отрицательно на коварные вопросы настоятельницы, которая, как я знала, непременно сделает все возможное, чтобы поставить ее в затруднительное положение и подтолкнуть ее подписать самой себе приговор своими неловкими ответами. Зная, что за Агнес следят и что настоятельница может появиться с минуты на минуту, я уже собиралась уйти, как вдруг услышала шаги. Я уже была у двери и собиралась ее открыть. Шаги заставили меня отскочить в глубь кельи; занавеска, которая скрывала большое распятие, послужила мне убежищем, и я поспешила за нее спрятаться. Отворилась дверь; аббатиса вошла, и с ней — еще четыре монахини. Она подошла к постели Агнес и стала яростно упрекать ее за вину, говоря, что она видит свой долг в том, чтобы очистить землю от такого чудовища, как Агнес. Она приказала ей выпить содержимое кубка, который ей протянула одна из монахинь. Подозревая о роковых свойствах напитка и уже видя себя приговоренной, несчастная девушка упала к ногам аббатисы и попыталась смягчить ее сердце. Ее мольбы шли из самой глубины души, она вызвала бы жалость у самого дьявола. Она принимала все: позор, заточение, пытку — лишь бы ей оставили жизнь: о, один месяц, неделю, единственный день жизни! Но сердце аббатисы оставалось каменным; она сказала Агнес, что сначала у нее не было намерения ее убивать, но что сопротивление ее друзей было причиной того, что мнение ее изменилось. Она торопила Агнес проглотить яд, посоветовала ей рассчитывать отныне только на небесное милосердие и подтвердила, что самое большее через час она будет вычеркнута из списка живых. Видя, что все ее мольбы напрасны, Агнес попыталась бороться, она сделала попытку броситься к двери; она надеялась, что даже если ей не удалось бы избежать грозящей ей участи, она обрела бы свидетелей насилия, совершаемого над ней, но аббатиса угадала ее намерение, вытащила из-под плаща кинжал и, грубо отбросив Агнес на ее ложе, приставила его кончик к ее груди, поклявшись, что, если она только крикнет или будет противиться и отказываться пить, она пронзит ей сердце тотчас же.

Полумертвая от страха, Агнес перестала сопротивляться: она выпила яд, — все было кончено. Тогда монахини стали осыпать ее хором проклятий, на ее просьбы они отвечали только издевками и отравили ее последние минуты. Она умерла в отчаянии, и ее агония должна была насытить ненависть ее врагов. Как только она испустила последний вздох, аббатиса, окруженная своими сообщницами, ушла.

Только в этот момент я вышла из своего убежища. Понимая, что сопротивление бесполезно и что аббатиса сильнее, я не стала вмешиваться. Под тяжким впечатлением этой кошмарной сцены я поспешила в свою келью. Покидая Агнес, я бросила последний взгляд на постель, где покоилось безжизненное тело, полное прежде такой прелести и, клянусь Богом, такой добродетели. Я помолилась за упокой ее души и дала обет до последнего вздоха добиваться кары ее убийцам. Мои терзания тогда только начинались. В день похорон Агнес у меня вырвались неосторожные слова, которые привлекли ко мне пристальное внимание настоятельницы. С этого момента меня окружили шпионы, и прошло много времени, пока я сумела найти способ сообщить мою тайну родственникам несчастной. Известие о ее внезапной смерти распространилось как внутри, так и вне стен монастыря, яд не оставил никаких следов, и никто не подозревал, как именно она умерла, кроме меня и самих убийц.

Мой рассказ окончен; самой жизнью я отвечаю за правдивость того, что я сказала. Еще раз я обвиняю аббатису в убийстве, и ее вина тем более непростительна, что, отнимая у Агнес жизнь, она, быть может, закрыла ей доступ и на небеса. Она во всех отношениях злоупотребила доверенной ей властью, она действовала как тиран, варвар и лицемер; я обвиняю также четырех монахинь — Виоланту, Камиллу, Алису и Марианну — как сообщниц ее злодеяния.

Урсула замолчала. Ее последние слова были заглушены восклицаниями толпы, ярость которой в этот момент выплеснулась наружу. Имя преступной аббатисы передавалось из уст в уста, никто не хотел мириться просто с арестом, со всех сторон раздраженные голоса требовали, чтобы ее отдали толпе. Дон Рамирес чрезвычайно энергично попытался воспротивиться намерению народа, Лоренцо тоже попытался уговорить толпу; он говорил, что аббатиса не должна быть наказана без суда и сейчас время высказаться Инквизиции; но их сопротивление только подогрело настроение народа. Со всех сторон катился яростный рев толпы. Рамирес отдал команду, но солдаты, теснимые толпой, не могли даже вытащить шпаги из ножен. В этой неразберихе даже слово Инквизиция потеряло свою силу, народ продолжал напирать. Он прорвался сквозь стражу, охранявшую аббатису, и бросился на нее. Обезумев от страха, она попыталась вырваться из их рук, умоляя всех сразу. Напрасно клялась она, что невиновна в смерти Агнес, кричала, что она может опровергнуть все подозрения самым достоверным образом: чернь хотела мести и не собиралась упускать ее. Они осыпали настоятельницу самыми грязными оскорблениями, таскали ее по земле, мазали ей лицо и тело нечистотами, перебрасывали ее от одного к другому, чтобы подвергнуть все новым и новым жестокостям. Они заглушали ее крики ударами ног, раздели ее, таскали ее тело по мостовой, стараясь попасть в ее раны грязью или плевками. Сначала ее таскали за ноги по земле и развлекались тем, что ее окровавленная голова билась о камни, потом ее подняли и стали подгонять ударами сапог. Потом камень, брошенный опытной рукой, раскроил ей висок, она упала на землю, и кто-то ударом каблука раздавил ей череп. Через несколько секунд она испустила дух. На нее набросились, и, хотя она уже ничего не чувствовала и неспособна была ответить, чернь продолжала обзывать ее мерзкими прозвищами. Ее тело прокатили еще на сотню метров, и толпа не успокоилась, пока она не превратилась в бесформенную груду мяса.

Лоренцо видел все эти ужасы, но не мог вмешаться. Солдат было слишком мало, их захлестнула толпа, и им впору было позаботиться о собственной жизни. В пароксизме ярости толпа бросилась к монастырю, решив не оставить от него камня на камне. Известие о нападении на монастырь разнеслось по всему Мадриду, как пыльная буря. К солдатам подошло подкрепление. Лоренцо и дон Рамирес собрали солдат, как могли, и вслед за толпой побежали к монастырю Святой Клары.

Народ тем временем осаждал стены монастыря яростно и упорно. Он выламывал двери и крушил стены, бросал в окна зажженные факелы и клялся, что к рассвету ни одной монашке не уцелеть. Хотя большинство из них спаслось бегством, некоторые еще оставались внутри монастыря, и их жизнь подвергалась самой большой опасности. Лоренцо с несколькими солдатами только что протиснулся сквозь толпу, когда одна из дверей уступила натиску. Осаждающие разбежались по монастырю, где они начали методически крушить все, что попадало под руку. Спустя буквально несколько минут вся обстановка была разбита в щепки, ценные картины усеивали пол, священные реликвии валялись среди осколков и мусора. Но бунтовщики стремились не только разрушать, и пока одни подносили пылающие факелы к ценным картинам, другие разбежались по кельям и, если находили там монашек, давали полную волю своей распаленной похотливости.

Тем временем пламя, которое поднималось от множества костров, сливалось и начинало охватывать жилые помещения самого монастыря; вскоре стены рухнули под пожирающим огнем. Колонны зашатались, крыша упала на нападавших, раздавив многих из них под обломками; со всех сторон раздавались крики и стоны. Монастырь горел среди ярости огня и дыма, и все — пожар, разрушенные стены, ценные вещи, разбросанные по полу, святые реликвии, — все создавало впечатление непоправимой катастрофы. Лоренцо, понимая, что он этому причиной, попытался, как мог, ограничить ее последствия и, по крайней мере, защитить монахинь. Но наступающий огонь разогнал всех и заставил его подумать о своей собственной безопасности. Народ тем временем бросился наружу с той же яростью, с какой ворвался, но поток людей запрудил входы, и, поскольку огонь наступал быстро, многие погибли, не успев убежать… Счастливая судьба Лоренцо привела его к дверце в отдаленной галерее часовни; задвижка была отодвинута, он открыл дверцу и оказался прямо перед входом в подземелья Святой Клары. Он вместе с сопровождавшими его людьми остановился на секунду, чтобы отдышаться; посоветовался с герцогом, чтобы найти возможность ускользнуть от общего смятения. Но каждую минуту мощное пламя, которое уже охватило стены, грохот огромных балок, которые вдруг рассыпались в прах, сливавшиеся крики осаждавших и монахинь заглушали их слова, и они замолкали, чтобы послушать со всех сторон доносящийся шум рушащихся построек, которые поглощало пламя. Лоренцо осведомился, может ли для них стать подходящим выходом калитка, около которой они находились; ему ответили, что она ведет в сады Святой Клары. Они решили пройти там. Едва герцог поднял щеколду, как все вперемежку бросились туда. Лоренцо, оставшийся последним, уже собирался в свою очередь оставить монастырь, как вдруг он увидел, что дверь в подземелье чуть-чуть приоткрывается, кто-то высовывает голову, но, видя, что чужие еще здесь, пронзительно вскрикивает, отступает назад и убегает по мраморной лестнице.

Лоренцо вздрогнул.

— Что бы это значило? — воскликнул он.

Почуяв какую-то новую тайну, он бросился вдогонку за беглецом. Герцог и все остальные отправились следом и бегом спустились по лестнице. Дверь наверху осталась открытой и служила теперь отдушиной; пламя пожара бросало туда яркий свет, который позволял Лоренцо преследовать человека, бегущего в глубь лабиринта; но вдруг свет померк, подземный коридор поворачивал; темнота окружила Лоренцо, и он мог различить того, кого преследовал, только по легкому звуку убегающих шагов. Теперь они были вынуждены продвигаться осторожно; насколько они могли судить, беглец тоже замедлил свой бег, так как звук его шагов стал более размеренным. В конце концов они заблудились в сплетении галерей и рассеялись в разных направлениях. Подогреваемый желанием раскрыть эту тайну, подталкиваемый необъяснимым внутренним движением души, Лоренцо заметил это обстоятельство, только оказавшись в полном одиночестве. Шум шагов затих, все было тихо, у него не было никакой нити, которая привела бы его к беглецу; он остановился, чтобы обдумать самый верный способ продолжать преследование. Только какая-нибудь необыкновенная причина могла привести человека в эти зловещие места в такой час; крик, который он слышал, был вызван страхом, в этом не было сомнения. Он был убежден, что здесь скрывается какая-то новая тайна. Несколько минут он колебался, потом снова двинулся вперед на ощупь, вдоль стен. Какое-то время он продвигался вперед, очень медленно, когда заметил слабый огонек, который горел невдалеке; вытащив шпагу, он направился туда, откуда, казалось, исходил этот свет.

Свет шел от лампады, которая горела у статуи святой Клары, около нее сгрудилось несколько женщин, их белые одежды трепетали от ветра, который гудел под сводами. Лоренцо захотел узнать, что их собрало в этом мрачном месте, и очень осторожно приблизился. Казалось, незнакомки были погружены в оживленную беседу. Они не заметили его приближения, и он смог подойти так близко, что смог различить их голоса.

— Клянусь вам, — продолжала та, которая говорила, когда он подошел, и кого остальные слушали с величайшим вниманием, — клянусь вам, что я их видела своими глазами. Я сбежала по лестнице, они меня стали преследовать, и я едва-едва не попала к ним в руки; если бы не лампада, я бы вас ни за что не нашла.

— А что они тут собираются делать? — сказала другая дрожащим голосом. — Вы думаете, они ищут нас?

— Дай Бог, чтобы мои страхи оказались напрасными, — возразила первая, — но я полагаю, что это убийцы! Если они нас обнаружат, мы погибли! Моя-то судьба решена — мое родство с аббатисой будет сочтено достаточным преступлением, чтобы вынести мне приговор; и хотя до сих пор подземелья были нам убежищем…

Пока она говорила, ее взгляд скользнул по Лоренцо, который потихоньку приближался.

— Убийцы!

Она соскочила с пьедестала статуи, на котором сидела, и попыталась убежать. Ее подруги в тот же миг испустили крик ужаса. Лоренцо схватил за руку беглянку; испуганная до безумия, она упала перед ним на колени.

— Пощадите меня! — вскричала она. — Ради Бога, пощадите меня! Я не виновата, правда, не виновата!

Ее голос прерывался от страха. Лучи лампады падали прямо на ее лицо, не скрытое вуалью, и Лоренцо узнал прекрасную Виржинию де Вилла-Франка. Он поспешил поднять ее и успокоить. Он поклялся защитить ее от нападавших, убедил ее, что ее убежище никому не известно и что он будет защищать ее до последней капли крови. Во время этого разговора монахини вели себя по-разному: одна на коленях молилась, другая прятала лицо на груди соседки, несколько, остолбенев от страха, слушали предполагаемого убийцу, тогда как другие обнимали статую святой Клары и душераздирающими голосами умоляли ее защитить их. Когда они обнаружили свою ошибку, они окружили Лоренцо и осыпали его множеством благословений. Он узнал, что, услышав угрозы народа, испуганные жестокой участью настоятельницы, чей конец они видели с башни монастыря, многие пансионерки и монахини укрылись в подземельях. Среди первых была прелестная Виржиния, близкая родственница настоятельницы; больше, чем кто-либо другой, она имела причины бояться нападающих. Она стала умолять Лоренцо не отдавать ее ярости толпы. Ее подруги, бывшие по большей части высокого происхождения, стали просить его о том же. Он с готовностью согласился. Он обязался не покидать их, пока не сможет передать родным целыми и невредимыми. Но пока он им посоветовал еще какое-то время не покидать подземелье и подождать, пока ярость народа немножко успокоится и пока военные рассеют нападающих.

— Если бы Богу было угодно, — воскликнула Виржиния, — чтобы я уже была в безопасности в объятиях моей матери! Как вы скажете, сеньор? Долго нам еще нельзя будет отсюда выйти? Каждая минута, проведенная здесь, терзает меня.

— Вы скоро выйдете, я надеюсь, — сказал он, — но до тех пор, пока вы сможете это сделать, не подвергаясь опасности, эти подземелья послужат вам неприступным убежищем; здесь вам ничто не грозит, и я вам советую остаться здесь еще на два-три часа.

— Два-три часа! — воскликнула сестра Елена. — Если я останусь здесь хоть на час, я умру от страха! За все золото мира я не соглашусь снова вынести все то, что я вытерпела за то время, пока здесь нахожусь! Святая Дева! Быть в этом зловещем месте глубокой ночью, окруженной трупами покойных монахинь, и каждую минуту ждать, что их тени, бродящие вокруг, разорвут меня на кусочки, тени, которые жалуются и стонут с такими мрачными интонациями, что кровь стынет в жилах. Иисус Христос! От этого вполне можно с ума сойти.

— Простите меня, — заметил Лоренцо, — за то, что я удивляюсь, — но вы окружены реальными бедами, а пугаетесь воображаемых опасностей: эти ребяческие страхи совершенно безосновательны. Отгоните их, сестра. Я обещал защитить вас от нападающих, но от нападения собственных суеверий вы должны защитить себя сами. Верить в призраков — крайне смешно, и если вы будете поддаваться химерическим страхам…

— Химерическим! — воскликнули хором все монахини. — Но мы сами это слышали, сеньор. Каждая из нас слышала! Это часто повторялось, и каждый раз звук становился все более мрачным и зловещим. Вы не убедите нас, что мы все ошибаемся. Нет, нет, конечно нет; если бы шум существовал только в нашем воображении…

— Слушайте, слушайте, — прервала испуганно их Виржиния. — Да хранит нас Бог — вот опять!

Монахини схватились за руки и упали на колени. Лоренцо с беспокойством огляделся, уже готовый уступить страху, овладевшему женщинами. Была глубокая тишина: он оглядел подземелье, но ничего не увидел. Он уже собирался заговорить с монахинями и высмеять их за детские страхи, когда его внимание было привлечено глухим продолжительным стоном.

— Это что еще? — воскликнул он, вздрагивая.

— Вот, сеньор! — сказала Елена. — Теперь вы должны убедиться. Вы слышали шум сами! Судите же, воображаемые ли наши страхи; с тех пор, как мы здесь, эти стоны повторяются через каждые пять минут. Это несомненно чья-то страждущая душа, которая просит наших молитв, чтобы оставить чистилище; но никто из нас не осмелился у нее спросить, чего она хочет. Что до меня, если бы я увидела привидение, уверена, я тут же умерла бы!

Пока она говорила, раздался еще один стон, более отчетливый; монахини перекрестились и поторопились прочесть молитвы против злых сил. Лоренцо внимательно прислушался; он уже почти различил чей-то голос, который говорил и жаловался, но расстояние приглушало звуки. Звук, казалось, шел с самой середины того небольшого подземного помещения, где в тот момент находились он и монахини и которому множество боковых проходов, впадавших в него, придавали форму звезды. Ненасытное любопытство Лоренцо заставляло его заняться разгадкой этой тайны. Он попросил не нарушать тишину; монахини повиновались. Все молчало, пока эту общую тишину не нарушил снова тот же стон, который возобновлялся вновь и вновь. Лоренцо, следуя по направлению звука, заметил, что он отчетливее всего около раки святой Клары.

— Он идет отсюда, — сказал он. — Что это за статуя?

Елена, к которой был обращен вопрос, сначала не ответила. Но вдруг она сжала руки.

— Да, — вскричала она, — это может быть. Я знаю, откуда эти стоны.

Монахини окружили ее и стали упрашивать объясниться. Она важно пояснила, что в незапамятные времена у статуи была репутация чудотворной. Она вывела отсюда, что статуя огорчена пожаром монастыря, которому покровительствует, и что она выражает свое горе отчетливыми причитаниями. Не слишком веря в чудеса святых, Лоренцо не удовлетворился таким решением вопроса, монахини же приняли его без колебаний. В одном пункте, правда, он согласился с Еленой. Он подозревал, что стоны исходили от статуи: чем больше он вслушивался, тем больше он убеждался в верности своей мысли. Он подошел к статуе с намерением осмотреть ее более внимательно; но когда монахини поняли его намерение, они стали умолять отказаться от него во имя неба, так как, если он тронет статую, он непременно умрет.

— В чем же опасность? — спросил он.

— Божья Матерь, как в чем? — сказала Елена, торопясь рассказать чудесную историю. — Если бы вы услышали сотую часть чудесных историй, которые настоятельница нам рассказывала об этой статуе! Она уверяла нас множество раз, что, если мы осмелимся только коснуться ее пальцем, мы подвергнемся величайшему риску. Кроме всего прочего, она нам сказала, что один вор, войдя ночью в подземелье, увидел у статуи рубин, который и сейчас здесь, рубин невероятной ценности. Вы его видите, сеньор? Он сияет на третьем пальце руки, в которой она держит корону из шипов…

Естественно, драгоценность возбудила алчность несчастного. Он решил ею завладеть. С этим намерением он влез на пьедестал, для опоры схватился за правую руку святой и протянул другую руку за кольцом. Каково же было его удивление, когда он увидел, что статуя, угрожая, занесла над ним руку и навеки прокляла его! Охваченный испугом, растерянный, он бросил свои попытки и собрался покинуть подземелье, но и эта надежда рухнула: бегство стало невозможным, он не смог высвободить руку, которую статуя зажала своей согнутой рукой. Напрасно он прилагал все усилия — он оставался прикованным к статуе до тех пор, пока от невыносимого давления у него в жилах не загорелся огонь и он не был вынужден звать на помощь. Подвал наполнился свидетелями, злодей признался в своем святотатстве. Пришлось отрезать его руку от тела: с тех пор она так и висит у статуи. Вор стал отшельником и стал вести образцовую жизнь, но приговор статуи еще не исполнился, и легенда утверждает, что он все ходит в этот подвал и умоляет святую Клару о прощении своими жалобами и мольбами. И я думаю, что как раз сейчас то, что мы слышали, вполне могло исходить от тени этого грешника; правда, тут я ничего не утверждаю. Все, что я могу сказать, это то, что с тех пор никто не осмелился коснуться статуи. Не надо, сеньор, такой безумной отваги, во имя любви небесной, оставьте ваши намерения и не подвергайте себя без нужды угрозе неизбежной гибели.

Не убежденный, что его гибель столь неизбежна, как думает Елена, Лоренцо не изменил своего решения. Монахини старались его отговорить в самых трогательных выражениях и даже показали ему руку вора, которая и в самом деле виднелась в сгибе локтя статуи. Они воображали, что это доказательство его убедит. Но это было далеко не так. Они были возмущены, когда он высказал подозрение, что эти сухие и сморщенные пальцы там появились по приказу аббатисы. Вопреки их просьбам и угрозам он подошел к статуе. Он перепрыгнул через ограждавшую ее железную решетку, и святая подверглась детальному осмотру. Сначала ему показалось, что она каменная, но более полный осмотр доказал ему, что она деревянная и раскрашенная. Он ее покачал и попытался сдвинуть, но, казалось, она была сделана из цельного куска с пьедесталом. Он рассмотрел ее со всех сторон, но ни одна нить не привела его к решению загадки, решению, узнать которое монахини возжаждали не меньше, чем он, особенно когда увидели, что он безнаказанно притрагивается к статуе. Он остановился и прислушался: стоны периодически возобновлялись, и он был уверен, что они раздаются где-то совсем рядом. Он размышлял об этом странном происшествии и разглядывал статую пытливым взглядом: вдруг глаза остановились на высохшей руке; его поразила мысль, что особый запрет прикасаться к руке статуи был сделан не без причины. Он влез на пьедестал, рассмотрел предмет, привлекший его внимание, и обнаружил железную кнопочку, скрытую между плечом статуи и тем, что по предположению было рукой вора. Это открытие привело его в восторг, он прикоснулся пальцем к кнопке и сильно на нее нажал; тотчас же раздался глухой шум внутри статуи, как будто разомкнулась натянутая цепь. Испуганные шумом, робкие монахини отскочили, готовые бежать при малейшей тени опасности, но поскольку снова все стало тихо и спокойно, они опять столпились вокруг Лоренцо и с большой тревогой стали наблюдать за его действиями.

Увидев, что его открытие ничего не дало, он спустился. Когда он отнял руку, статуя зашаталась, и зрительницы, охваченные испугом, подумали, что статуя ожила. Мысли Лоренцо шли в другом направлении, он без труда понял, что услышанный им шум произошел от того, что цепь, прикрепляющая статую к пьедесталу, разомкнулась. Он снова попытался сдвинуть статую, и теперь ему это удалось без больших усилий: он положил ее на землю и обнаружил, что пьедестал полый, а вход туда закрыт тяжелой железной решеткой.

Любопытство стало всеобщим, так что святые сестры забыли все реальные и воображаемые опасности. Лоренцо стал приподнимать решетку, а монахини — помогать ему изо всех сил, им это удалось сделать без больших затруднений. И тогда перед ними открылась глубокая пропасть, сквозь густую темноту которой не проникал взгляд. Свет лампады был слишком слаб, чтобы оказать настоящую помощь; можно было различить лишь ряд грубых, бесформенных ступеней, которые уходили в зияющую бездну и терялись в густом мраке. Стонов больше не было слышно, но никто уже не сомневался, что доносились они из этой ямы. Когда Лоренцо наклонился над ней, ему показалось, что он различает сквозь тьму что-то мерцающее; он внимательно вгляделся и уверился, что видит слабый огонек, который то исчезает, то появляется вновь. Он сказал об этом монахиням, и они тоже увидели огонек. Но когда он объявил, что хочет спуститься чв дыру, они все восстали против этого намерения. Но их возражения его не поколебали. Ни одна не набралась смелости пойти с ним, а он не мог и думать, чтобы лишить их света лампады. Итак, один, в темноте, он решился предпринять эту авантюру, а монахини ограничились молитвами за его успех и безопасность.

Ступени были такими узкими и неровными, что спускаться по ним было все равно что идти по краю пропасти. Из-за окружающей тьмы ему приходилось идти крайне осторожно, чтобы не оступиться и не упасть в бездну; он много раз был близок к этому. Однако он достиг твердой земли раньше, чем рассчитывал. Он понял, что плотная темнота и глухой туман, царящие в подземелье, сделали его гораздо более глубоким, чем он был на самом деле. Без каких-либо происшествий он добрался до конца лестницы, остановился и стал искать огонек, привлекший его внимание. Но тщетно: вокруг было темно. Он прислушался, не стонет ли кто-нибудь; но его слух не различал ничего, кроме отдаленного шепота монахинь, которые наверху твердили тихими голосами Ave Maria. Он колебался, не зная, в какую сторону пойти. На всякий случай он пошел вперед, но сделал он это медленно, боясь удалиться от предмета своих поисков вместо того, чтобы направиться к нему. Стоны говорили о каком-то страдающем существе или, по крайней мере, о чьем-то горе. Он надеялся, что сможет помочь. Наконец снова раздались жалобные звуки, и довольно близко. Обрадовавшись, он повернул в ту сторону: по мере того, как он продвигался, звуки становились отчетливее; вскоре он снова увидел свет, который до сих пор скрывался за выступом невысокой стены.

Свет шел от маленькой лампы, поставленной на каменный выступ. Ее слабые и жалкие лучи скорее подчеркивали, чем скрывали ужасную узкую и темную камеру, устроенную в одном из углов подземелья; можно было различить и другие подобные помещения, но их протяженность была скрыта темнотой. Свет холодно отражался от влажных стен, поросшая мхом поверхность которых его поглощала; нездоровый густой пар облаком поднимался к потолку камеры. Подходя, Лоренцо ощутил, как его пронизывает холод, проникая в вены, но повторяющиеся жалобы заставили его продолжать путь. Он повернул в ту сторону и при слабом свете лампы увидел в углу этого гнусного места какое-то существо, лежащее на соломенной подстилке, такое жалкое, исхудавшее, бледное, что он даже не понял, была ли это женщина. Она была полуодета, ее рассыпавшиеся длинные волосы в беспорядке падали на лицо и почти закрывали его, иссохшая рука безжизненно лежала на лохмотьях одеяла, которые прикрывали дрожащее и дергающееся тело; другой рукой она обхватывала какой-то сверточек, который прижимала к груди; рядом были крупные четки, напротив — распятие, к которому были прикованы ее ввалившиеся глаза; рядом стояли корзина и глиняный кувшинчик.

Лоренцо остановился; он был раздавлен ужасом; он смотрел на это несчастное существо с отвращением и жалостью. Его затрясло при виде этого зрелища, он почувствовал, как у него останавливается сердце, силы покидают его, ноги отказываются его держать. Он вынужден был облокотиться на стенку около себя, не в силах ни двинуться, ни заговорить с несчастной; она взглянула на лестницу. Стена скрывала Лоренцо, и она его не заметила.

— Никто не идет! — прошептала она наконец.

Голос был хриплый и невыразительный, она тяжело вздохнула.

— Никто не идет! — повторила она. — Нет, меня забыли! Больше никто не придет!

Она замолчала на миг, потом грустно продолжала:

— Два дня! Два долгих дня — без еды, без надежды, без утешения! Безумная! Как я могла хотеть, чтобы такая жалкая жизнь продолжалась! И все же такая смерть! Боже! Умереть такой смертью! Терпеть эту пытку целую вечность! До сих пор я не знала, что такое голод! Чу! Нет! Никто не идет и не придет никогда.

Она умолкла. Она дрожала и натянула одеяло на голые плечи.

— Мне очень холодно: я все еще не привыкла к сырости камеры. Это странно, но не имеет значения. Скоро я буду совсем холодной и не почувствую этого; я стану холодной, холодной, как ты!

Она смотрела на сверток, который прижимала к груди. Она склонилась и поцеловала его, потом вдруг отвернулась и вздрогнула от отвращения.

— Он был таким красивым! Он стал бы таким же очаровательным, он был бы похож на него. Я потеряла его навсегда. Как он изменился за такое короткое время! Я сама его не узнала бы. И все же он мне дорог, Боже, как он мне дорог! Я хочу забыть, чем он стал, я хочу только помнить, каким он был, и любить его так же, как тогда, когда он был таким красивым, таким очаровательным и таким похожим на него. Я думала, что слезы мои иссякли, но вот еще одна слеза выкатилась.

Она утерла глаза прядью волос и протянула руку, чтобы взять кувшин, до которого с трудом дотянулась. Бросила внутрь жадный, но безнадежный взгляд, вздохнула и снова поставила его на землю.

— Совсем пустой! Ни капли! Не осталось ни капли, чтобы освежить мое воспаленное и пересохшее горло. Я бы отдала все на свете за глоток воды! И это Божьи слуги заставляют меня так страдать! Они считают себя святыми, а терзают меня как нечистая сила. Они бесчувственны и жестоки, а сами велят мне раскаяться! Они грозят мне вечным проклятием! Спаситель! Спаситель! Ты судишь не так!

Снова ее глаза устремились к распятию; она взяла четки и, пока перебирала бусины, по быстрому шевелению ее губ было видно, что она истово молится.

Слушая эти печальные слова, Лоренцо чувствовал все большую тяжесть. Первый же взгляд на эту несчастную нанес его сердцу болезненный удар, но, оправившись от этого впечатления, он направился к пленнице; она услышала шаги и, вскрикнув от радости, уронила четки.

— Да! Да! Да! — закричала она. — Кто-то идет!

Она попыталась встать, но сил у нее не хватило, и она снова упала на солому; Лоренцо услышал звон тяжелых цепей. Пока он приближался, узница говорила:

— Это вы, Камилла? Вы пришли наконец! О, как раз вовремя! Я думала, что вы меня бросили, что я обречена на голодную смерть. Дайте мне попить, Камилла, сжальтесь, этот долгий пост исчерпал мои силы, я так ослабела, что встать не могу. Добрая Камилла, дайте мне попить, чтобы я не скончалась тут же на ваших глазах!

Боясь, что в состоянии полного изнурения удивление может сыграть роковую роль, Лоренцо не знал, как к ней подойти.

— Это не Камилла, — сказал он наконец тихо и отчетливо.

— А кто же? — заговорила несчастная. — Алиса, наверно, или Виоланта. Я так плохо вижу, так нечетко, что не могу вас узнать, но кто бы это ни был, если в вашем сердце есть хоть капля сочувствия, если вы менее жестоки, чем волки и тигры, сжальтесь над моими страданиями. Вы видите, что я умираю от голода: уже третий день, как у меня во рту не было ни крошки. Вы принесли мне поесть? Или вы пришли просто объявить мне смертный приговор и сообщить мне, сколько еще продлится моя агония?

— Вы ошибаетесь, — возразил Лоренцо. — Меня послала не жестокая аббатиса. Я жалею вас в ваших несчастьях и пришел помочь вам.

— Помочь мне! — повторила пленница. — Вы сказали — помочь мне? '

Говоря это, она приподнялась с земли, опираясь на руки, и стала жадно разглядывать незнакомца.

— Великий Боже! Это не фантазия? Мужчина? Кто вы? Кто вас привел? Вы пришли спасти меня, вернуть мне свободу, жизнь и свет? Говорите, говорите скорей, не позволяйте мне поверить надежде, утрата которой убьет меня.

— Успокойтесь, — ответил Лоренцо мягко и сочувственно. — Жестокая аббатиса, на которую вы жалуетесь, уже понесла наказание за свои преступления: ее вам больше нечего бояться. Через несколько минут вы будете свободны и окажетесь в объятиях родных, с которыми вас разлучили. Вы можете положиться на мое покровительство. Дайте мне руку и не бойтесь: давайте я отведу вас туда, где вы получите уход, в котором нуждается ваше ослабевшее здоровье.

— Да! Да! Да! — вскрикнула от радости пленница. — Значит, существует Бог, справедливый Бог! О счастье, счастье! Я вдохну чистый воздух и увижу ослепительный свет солнца! Я иду с вами, незнакомец! Я иду с вами! О, небо благословит вас за жалость к несчастной! Но я должна взять это с собой, — добавила она, указывая на маленький сверток, который продолжала прижимать к груди, — я не могу бросить его, я хочу его унести: он докажет миру, как жестоки эти убежища, которые по ошибке называют святыми! Добрый незнакомец, дайте мне руку, чтобы мне встать. Меня шатает от забот, горя и болезни, и силы мне совершенно изменяют. Да, так хорошо!

Поскольку Лоренцо наклонился, свет от лампы осветил все его лицо.

— Всемогущий Боже! — воскликнула она. — Возможно ли? Этот облик, эти черты! О, но ведь это, это…

Она протянула руки, чтобы обхватить его, но ее хрупкое тело не в состоянии было вынести волнения, обуревавшего ее сердце. Она потеряла сознание и упала на соломенную подстилку.

Лоренцо был удивлен этим последним восклицанием. Ему показалось, что он уже слышал звуки, похожие на этот глухой голос, но где? Он не мог вспомнить. Он увидел, что в такой опасной ситуации срочно нужна помощь врача, и поспешил вынести пленницу из камеры. Сначала ему помешала толстая цепь, охватывающая ее и другим концом прикованная к стене. Но его природная сила с помощью горячего желания помочь несчастной вскоре помогли ему разогнуть одно звено на конце цепи, и, взяв пленницу на руки, он направился к лестнице. Свет лампы сверху, как и шепот женских голосов, направляли его шаги, он достиг ступенек и через несколько мгновений оказался у железной решетки.

Во время его отсутствия монахини жестоко терзались любопытством и страхом; они были и удивлены, и обрадованы, увидев, что он вдруг появился из подземелья. Все сердца наполнились состраданием к несчастной, которую он нес на руках. Пока монахини, и Виржиния в особенности, старались привести ее в чувство, Лоренцо в нескольких словах рассказал, как он ее нашел, потом он обратил их внимание на то, что за это время беспорядок, видимо, был прекращен и что теперь он может без всякой опасности отвести их к родным. Всем не терпелось оставить подземелье; но, чтобы избежать всякой возможности оскорблений, они стали умолять Лоренцо пойти вперед и посмотреть, нет ли опасности. Он не возражал. Елена предложила довести его до лестницы, и они уже собрались идти, когда яркий огонь упал со всех сторон на стены вокруг. В то же время послышались быстро приближающиеся шаги людей, которых было, по-видимому, довольно много. Монахини были этим страшно встревожены, они предположили, что их убежище обнаружено и нападавшие пришли за ними. Тут же, бросив пленницу, они столпились вокруг Лоренцо и стали просить покровительства, которое он им и обещал. И только одна Виржиния, совершенно забыв о себе, хлопотала около бедной жертвы: она положила ее голову себе на колени, смачивала ей виски розовой водой, грела ей руки и от жалости кропила ее лицо слезами. Когда шаги приблизились, Лоренцо смог развеять страх просительниц. Его имя, произнесенное многими голосами, среди которых он узнал голос герцога, раздалось в подземелье и убедило его, что его ищут. Он сообщил эту новость монахиням, которые встретили ее с восторгом. Через несколько мгновений его догадка подтвердилась. Появились дон Рамирес вместе с герцогом, с ними были люди, несущие факелы; они искали его в подземелье, чтобы сообщить, что толпа разогнана и бунт полностью усмирен. Лоренцо коротко рассказал о своем приключении в подземелье и пояснил, насколько пленница нуждается в помощи врача. Он попросил заняться ею герцога, а также монахинь и пансионерок.

— А у меня, — сказал он, — есть заботы не менее важные. Вы с половиной солдат проводите дам в их прежние дома, а я хочу, чтобы вы мне оставили другую половину. Я хочу осмотреть подземелье и добраться до самых тайных уголков этой усыпальницы. Я только тогда успокоюсь, когда смогу убедиться, что эта несчастная жертва — единственная, кого суеверие заключило под этими сводами.

Герцог горячо одобрил его намерение. Дон Рамирес предложил сопровождать его в этих поисках, и его предложение было принято с благодарностью. Монахини, поблагодарив Лоренцо, доверились заботам его дяди, который повел их прочь из подземелья. Виржиния попросила, чтобы незнакомку доверили ей, и обещала сообщить Лоренцо, когда та достаточно придет в себя, чтобы ее можно было навестить. По правде говоря, она пообещала это больше ради себя, чем ради Лоренцо или пленницы; она заметила его любезность, его мягкость, его бесстрашие, и они ее взволновали; она горячо желала сохранить знакомство с ним. К чувству жалости, внушенному ей пленницей, прибавилась надежда, что ее заботы по отношению к несчастной добавят ей хоть немножко уважения их спасителя. Ей нечего было беспокоиться об этом: она доказала свою доброту, и нежное внимание, которое она проявила к больной, завоевало ей местечко в расположении Лоренцо — когда она старалась облегчить страдания узницы, само это занятие украшало ее новыми достоинствами и делало ее красоту в тысячу раз привлекательнее. Лоренцо смотрел на нее, полный восхищения и счастья. Она представлялась ему ангелом, сошедшим с небес на помощь оскорбленной невинности, и его сердце не смогло бы ей сопротивляться, если бы в нем не было запечатлено воспоминание об Антонии.

Герцог препроводил каждую монахиню, целую и невредимую, к родственникам. Спасенная пленница все еще не приходила в себя и не подавала иных признаков жизни, кроме стонов. Ее несли на чем-то вроде носилок. Виржиния, которая ни на минуту ее не оставляла, боялась, что, изнуренная долгим голодом и потрясенная резким переходом от цепей и тьмы к свободе и свету, она может испытать шок.

Лоренцо и дон Рамирес остались в подземелье.

Посовещавшись о том, что им следует предпринять, они условились, что, не теряя времени, солдаты разделятся на два отряда: с одним дон Рамирес прочешет подземелье из конца в конец, а Лоренцо в это время с другим отрядом проникнет в глубь подземелья.

Устроив все таким образом и разделив факелы, дон Рамирес устремился к подземелью. Он уже спустился на несколько ступенек, когда услышал, что из подземелья бегут люди. Удивленный, он быстро поднялся обратно.

— Вы слышите шаги? — спросил Лоренцо. — Пойдем навстречу, они, кажется, движутся с этой стороны.

В этот момент пронзительный крик заставил его ускорить шаги.

— На помощь, на помощь! Ради Бога! — кричал голос, мелодичность которого заставила сердце Лоренцо сжаться от ужаса.

Он полетел на этот крик как молния. За ним, с той же быстротой, помчался дон Рамирес.