Онлайн чтение книги Моникины
ГЛАВА XVI. Гостиница. Уплата долгов вперед и одна особенность человеческой природы, в равной мере присущая природе моникинов

Мы быстро получили номера в гостинице, заказали обед, почистили свое платье и вообще принарядились, чтобы не уронить достоинство человеческого рода. Покончив с этим, мы вышли из гостиницы и поспешили к «Дворцу искусств и наук». Однако едва мы вышли за дверь, как нас догнал один из слуг, посланный хозяйкой гостиницы. Он самым почтительным тоном сообщил нам, что хозяин ушел, захватив с собой ключ от кассы. Поэтому у хозяйки не хватает денег на то, чтобы должным образом угостить таких важных особ, как мы. Ввиду этого она позволила себе послать нам счет с распиской и просить небольшой задаток, чтобы избежать горькой необходимости недостаточно достойно принять таких именитых гостей.

Счет гласил:

Номеру 1, смешанных цветов, и сопровождающим его лицам.

От номера 82 763, виноградного цвета.

За пользование комнатами, со столом и свечами, согласно условию, по 300 о. в день… за один день 300 о.

Получен задаток 50 Остаток к уплате 250 о.

— По-моему, это правильно, — обратился я к Ною. — Но только в настоящую минуту я сам без денег, как и эта почтенная дама. Не знаю, что нам делать, разве что Боб пошлет ей свой запас орехов.

— Послушай-ка ты, попрыгун! — сказал Ной. — Что тебе, собственно, надо?

Слуга сослался на счет, отражавший желания хозяйки.

— А что значат эти «о», которые я вижу там и сям? «Оплата» или «отсрочка»?

— Обещания, ваша честь, а то что же.

— А, значит, вы требуете за обед пятьдесят обещаний?

— Только и всего, сэр! За эту сумму вы пообедаете как вельможи, больше того — как члены городского совета.

Мне было очень приятно убедиться, что эти последние имеют и здесь те же склонности, как и в других странах.

— На, возьми сотню, — сказал Ной, щелкнув пальцами, — и, пожалуйста, не стесняйся. И вот что, любезный: пусть все эти деньги будут потрачены на еду. Лишь бы стряпня была хорошая, никто не станет ворчать из-за счета. Если понадобится, я готов купить гостиницу со всеми потрохами.

Слуга ушел, вполне удовлетворенный этими заверениями и, видимо, исполненный надежд на хорошие чаевые за свои труды.

Вскоре мы попали в поток, двигавшийся туда же, куда и мы. Дойдя до ворот, мы убедились, что нас ждали с нетерпением. К нам бросился служитель и тотчас же проводил нас к местам, для нас предназначенным. Всегда приятно принадлежать к привилегированным, и должен признаться, что все мы были немало польщены, очутившись на приготовленных для нас возвышенных местах в центре круглого зала заседаний Академии. Таким образом и нас было видно всем и мы могли обозревать огромную окружавшую нас толпу. Вся команда, не исключая даже негра-кока, уже была здесь — еще один знак уважения, и я не замедлил ответить на него общим поклоном. Когда первое приятное удивление немного улеглось, у меня еще осталось время оглядеться и рассмотреть собравшихся.

Академики занимали все нижние ряды вокруг наших временных подмостков. Для зрителей были отведены диваны, кресла, трибуны и скамьи в амфитеатре и у стен. Поскольку здание было очень велико, а развитие духа столь сильно уменьшило тело моникинов, в зале должно было присутствовать не менее пятидесяти тысяч хвостов.

Перед самым началом доктор Резоно приблизился к нашей трибуне и, переходя от одного к другому, подбадривая каждого приветливым словом, возбудил в нас самые приятные ожидания. Нам было оказано такое почтение, нас так отличали, что я боролся с собой, чтобы подавить в себе гордость, недостойную человеческой скромности, и сохранить философскую невозмутимость среди тех знаков уважения и благодарности, которыми, очевидно, собирались осыпать даже самого смиренного из нас.

Доктор все еще обходил нас, когда вошел старший двоюродный брат короля, и заседание немедленно было объявлено открытым. Однако я успел сказать несколько слов своим спутникам. Я напомнил им, что вскоре им придется доказать свою скромность. Мы совершили благородный и великодушный подвиг, а потому нам не к лицу умалять эту заслугу самодовольством и тщеславием. Я просил их всех брать пример с меня и уверял, что тогда их новые друзья втройне оценят их отвагу, самоотверженность и искусство.

На заседании предстояло принять нового члена Академии по отделению скрытых симпатий. Один из знатоков этой ветви моникинской науки произнес длинную речь, восхваляя выдающиеся заслуги нового академика. Затем выступил он сам и, рассыпая перлы красноречия, занявшие ровно пятьдесят пять минут, всячески старался доказать, что кончина его предшественника — невознаградимая утрата для всего мира, а он сам — наименее подходящее лицо для замены покойного. Я был немного озадачен тем невозмутимым спокойствием, с которым собрание встретило этот брошенный ему упрек. Но более близкое знакомство с моникинским обществом впоследствии убедило меня в том, что здесь каждый может говорить что угодно, пока он доказывает, как хороши все прочие и как плох он сам. Когда новоиспеченный академик блистательно доказал свое ничтожество и я уже ожидал, что простая честность принудит прочих сочленов потребовать нового голосования, он умолк и без дальнейших околичностей занял свое место среди них с полнейшей невозмутимостью.

После щедрых поздравлений по поводу его превосходной самоуничижительной речи новый член вновь встал и начал читать доклад об открытиях, сделанных им в науке скрытых симпатий. По его словам, каждый моникин обладает флюидом, который невидим, подобно инфузориям, населяющим всю природу, и который, если научиться им управлять, заменит чувство зрения, осязания, вкуса, слуха и обоняния. Этот флюид может передаваться от одного моникина к другому, и его уже удалось настолько подчинить воле, что он помогает видеть в темноте, обонять при сильном насморке, чувствовать вкус, когда нёбо обложено, и осязать, не прикасаясь к предмету. С его помощью мысли за полторы минуты передавались на расстояние в шестьдесят две лиги. Два моникина, страдавшие заболеванием хвоста, были изолированы, и им стали впрыскивать флюид, а затем их оперировали, лишив этим упомянутых украшений. Флюид так успешно заменил последние, что пациенты воображали себя, как и раньше, обладателями хвостов, и притом — замечательных своей длиной и тонким развитием. Успешный опыт был проделан также над одним из членов парламента: его супруга, моникинша необычайного ума, продолжительное время питала мужа идеями, хотя сама в течение всей сессии вынуждена была оставаться дома, так как на ней лежал надзор за их поместьем, расположенным в сорока лигах от столицы. Развитие этой науки особенно рекомендовалось правительству, так как новые методы могли быть использованы для получения свидетельских показаний, для раскрытия заговоров, для взимания налогов и для выбора кандидатов на важные посты. Предложение было одобрительно встречено кузеном короля, особенно в той части, где говорилось о подстрекательстве к бунту и о государственных доходах.

Ученые также приняли доклад весьма благосклонно (впоследствии я убедился, что Академия редко что-либо отвергала) и тотчас избрали комиссию для изучения «невидимых и неизвестных флюидов, их действия и их значения для благополучия моникинов».

После этого нам был преподнесен трактат о различных значениях слова «горстчвзиб», которое в переводе означает «э!». Знаменитый филолог, рассматривавший этот вопрос, проявил удивительную находчивость при разборе ограничительных и распространительных толкований этого слова. Методом перестановки букв он убедительно доказал, что оно происходит от всех древних языков. Тем же способом он установил, что оно имеет четыре тысячи и два значения. После этого он десять минут рассуждал весьма понятно, пользуясь одним лишь этим словом в его различных смыслах, и наконец неопровержимо доказал, что эта важная часть речи настолько полезна, что стала совершенно бесполезной, ввиду чего он, под аплодисменты Академии, предложил отныне и навеки изгнать указанное слово из языка Высокопрыгии. Предложение было принято единогласно. После чего поднялся двоюродный брат короля и объявил, что у всякого автора, который впредь погрешит против хорошего вкуса употреблением осужденного слова, кончик хвоста будет укорочен на два дюйма. Содрогание дам, которые, как я со временем убедился, любят задирать хвосты не хуже, чем наши дамы — головы, показало мне суровость этого постановления.

Теперь поднялся умудренный опытом и, по-видимому, весьма уважаемый член собрания. Известно, сказал он, что род моникинов быстро приближается к совершенству. Усиление духовного начала и ослабление материального так очевидны, что отрицать эти изменения невозможно. Он сам замечает, как его физические способности падают с каждым днем, а мыслительные — приобретают новую четкость и силу. Он больше не видит без очков, не слышит без трубки и не чувствует вкуса кушаний, приготовленных без острой приправы. Отсюда он заключает, что предстоит великая перемена, и предлагает, чтобы комиссия по скрытым симпатиям, которой предстоит заниматься вышеупоминавшимся флюидом, заранее приняла в соображение нужды того времени, когда моникины окончательно потеряют все свои чувства. Против такого разумного предложения не приходилось возражать, и оно было принято подавляющим большинством голосов.

После этого поднялся шепот, начали покачиваться хвосты, и по всем признакам видно было, что собрание вот-вот перейдет к тому, ради чего явились зрители. Все взоры обратились на доктора Резоно, который вскоре поднялся на кафедру и начал свой доклад.

Философ, полагаясь на свою память, говорил без записок. Он начал с великолепного и чрезвычайно красноречивого панегирика науке и тому энтузиазму, который пылает в груди всех ее истинных почитателей и делает их равно безразличными к выгодам, неудобствам, опасностям, страданиям и душевным терзаниям. После этого вступления, проникнутого, по общему мнению, правдивостью и простотой, он перешел к истории своих недавних приключений.

Упомянув сперва о прекрасном обычае Высокопрыгии, предписывающем испытательное путешествие, наш философ рассказал о том, как он был избран сопровождать милорда Балаболо в странствии, столь важном для его надежд. Он остановился на физической подготовке, на предварительных учебных занятиях и на упражнениях духа, которые проводил со своим учеником, прежде чем они покинули столицу. Все изложенное, по-видимому, хорошо отвечало своей цели, так как эта часть доклада не раз прерывалась гулом одобрения. Когда эти вопросы были исчерпаны, я наконец имел удовольствие услышать о том, как он, миссис Зоркая Рысь и их опекаемые отправились в путешествие, которое, как он справедливо заметил, «было чревато событиями огромной важности для знания вообще, для счастья моникинского рода и для некоторых чрезвычайно интересных отраслей моникинской науки в частности».

Я говорю «с удовольствием», так как, признаться, уже предвкушал впечатление, которое должен был произвести на моникинов его рассказ о том, как я сумел распознать истинную природу путников в том унизительном обличье, в каком я нашел их, когда счастливая случайность столкнула меня с ними, о том, как я немедленно пришел им на выручку, и о моей щедрости и смелости, когда я построил специальное судно и с риском для жизни взялся доставить их на родину. Ожидание триумфа Человека не могло не пробудить самые приятные чувства на нашей трибуне даже среди простых матросов, вспоминавших пережитые опасности и испытывавших ту радость, которая всегда сопровождает сознание заслуженной награды. Когда для философа подошло время заговорить о нас, я с торжеством посмотрел на лорда Балаболо, но не достиг ожидаемого эффекта: молодой пэр продолжал перешептываться со своими знатными друзьями с таким спесивым и равнодушным видом, словно не он был одним из спасенных пленников.

Доктор Резоно не напрасно славился среди своих коллег остроумием и красноречием. Прекрасные нравственные истины, которыми он по всякому поводу перемежал свое повествование, красота метафор и общий мужественный тон изложения восхищали слушателей. Испытательное путешествие предстало перед слушателями таким, каким его хотели сделать мудрые отцы традиций Высокопрыгии, искусом, сочетающимся с наставлениями и поучениями. Старые и опытные моникины, с чувствами, притуплёнными временем, не могли скрыть свое волнение, зрелые и терпеливые смотрели задумчиво и серьезно, а молодые и пылкие прямо дрожали и даже утратили обычную самоуверенность. Но, по мере того как философ благополучно вел своих спутников от пропасти к пропасти, взбирался с ними на скалы и обходил заманчивые предательские долины, присутствующими овладевало приятное чувство уверенности, и мы среди льдов все уже следовали за ним с тем слепым доверием, каким постепенно проникаются солдаты к приказам прославленного и победоносного генерала. Доктор в ярких красках описывал, как он и его питомцы шли навстречу этим новым испытаниям. Прелестная Балабола (все его спутники присутствовали в зале) склонила набок головку и покраснела, когда философ упомянул о том, как чистое пламя, горевшее в ее нежной груди, не уступило холоду этих безжизненных мест. Когда же он рассказал, как пылко милорд Балаболо объяснился в любви на середине большой льдины, и привел благосклонный ответ избранницы его сердца, престарелые академики разразились такими рукоплесканиями, что, казалось, купол здания вот-вот рухнет. Наконец он дошел в своем рассказе до того момента, когда мирные путешественники встретились с охотниками на котиков на неизвестном острове, куда их завела злосчастная судьба. Я втайне предупредил мистера Пока и прочих моих товарищей, как нам следует держаться, пока доктор будет знакомить Академию с первым насилием, совершенным человеческой алчностью, — о пленении его и его друзей. Мы должны были все разом встать и, немного отвернув лицо в сторону, прикрыть глаза рукой, выражая стыд и негодование. Иначе, казалось мне, мы проявили бы неприличное безразличие к моникинским правам и, хуже того, отождествили бы себя с виновниками злодеяния. Однако нам не представилось случая проявить такую деликатность в отношении наших ученых хозяев. Доктор, с той утонченностью чувств, которая поистине делает честь моникинской цивилизации, придал всему делу неожиданный оборот, который избавил нас от необходимости краснеть за себе подобных, а все бремя ответственности возложил на себя самого, хотя и показал себя в самом благородном свете. Вместо того, чтобы описывать грубость и безжалостность охотников, достойный философ невозмутимо поведал своим слушателям как, случайно встретив существа другого вида, он тем самым оказался в благоприятнейшем положении для важных открытий. Пользуясь данным ему правом выбирать, куда везти своих подопечных, памятуя о давнем желании моникинских ученых получить более верное представление о человеческом обществе и зная, что обитатели Низкопрыгии, республики, не пользующейся ничьей любовью, серьезно поговаривают об отправке экспедиции с той же целью, он тотчас решил продолжить свои исследования, насколько хватит его способностей, и рискнуть всем ради истины и науки. Поэтому он нанял судно упомянутых охотников и пустился на нем в путь, не считаясь с последствиями, в самые недра человеческого мира!

Мне доводилось с трепетом внимать грохоту тропической грозы, у меня замирал дух, когда пушки целого флота внезапно изрыгали огонь и рев их сотрясал воздух, я слышал грохот канадского водопада и взирал в оцепенении, как ураган ломал деревья и вырывал их с корнем, но никогда еще я не испытывал такого бурного, такого захватывающего чувства изумления, тревоги и сочувствия, какое возникло во мне при взрыве одобрения и восторга, которым собрание встретило эти слова о подвиге, о великой смелости и самопожертвовании. Как взвивались хвосты, как хлопали лапки, как звенели голоса при этом новом доказательстве высокой доблести не столько моникинов вообще (это была бы мелкая радость), сколько именно моникинов Высокопрыгии!

Воспользовавшись шумом, я высказал свое удовлетворение по поводу того, как великодушно наш друг доктор обошел вопрос о человеческой жестокости и умело обернул все это печальное дело к вящей славе Высокопрыгии. Ной ответил, что философ и вправду «проявил немалое знание человеческой природы, да и моникинской, надо думать». Эти утверждения теперь никто не станет оспаривать: как ему по опыту известно, попробуй только показать обществу или отдельному лицу, что они напрасно такого мнения о себе, и тебя сейчас же объявят лгуном. Так повелось в Станингтоне, то же самое, как он полагает, бывает в Нью-Йорке, да можно сказать — и по всей земле, от полюса до полюса, но ему все-таки хотелось бы потолковать с глазу на глаз с этим самым охотником на котиков и выслушать, что тот скажет об этом деле. Он, Ной, что-то не знает таких судовладельцев, которые потерпели бы, чтобы их капитаны бросали охоту и плыли куда-то, положившись на обещания обезьяны, да притом еще совершенно незнакомой.

Когда рукоплескания немного стихли, доктор Резоно продолжал свой рассказ. Он слегка коснулся условий жизни на шхуне, которые, как он дал нам понять, были недостойны высокого положения ее пассажиров, и добавил, что, встретив судно побольше и получше, шедшее из Бомбея в Англию, он воспользовался этим и перешел на него со своими спутниками. Это судно зашло на остров Св. Елены, где доктор имел возможность провести несколько дней на берегу.

Рассказ доктора об острове Св. Елены был длинным, научным и весьма интересным. Человеческие ученые приписывают этому острову вулканическое происхождение, заметил он, однако подробное изучение геологической формации и других явлений убедило его в том, что правильны моникинские предположения, содержащиеся в минералогических трудах Академии Высокопрыгии; другими словами, эта скала представляет собой обломок полярной области, выброшенной при великом взрыве — в этом месте он отделился от остальной массы и упал в море. Тут доктор продемонстрировал образцы породы, предлагая присутствующим ученым осмотреть их, и с неколебимой уверенностью знатока геологии спросил, не напоминают ли они весьма близко известный горный пласт, находящийся всего в двух милях от столицы моникинов. Это блестящее доказательство справедливости его предположения было встречено всеобщим одобрением, и в особенности философ был награжден улыбками всех дам, ибо дамы обычно с удовольствием смотрят на всякие научные демонстрации, избавляющие их от необходимости сравнивать и размышлять.

Прежде чем покончить с этой частью своего повествования, доктор заметил, что, как ни интересны эти свидетельства верности их летописей, а также великих переворотов в неорганической природе, есть еще один связанный с островом вопрос, который, он уверен, найдет живейший отклик в сердцах его слушателей. Во время его посещения остров Св. Елены был избран местом заточения для великого завоевателя и нарушителя покоя своих ближних. Это обстоятельство привлекало к острову всеобщее внимание, и среди немногих приезжих, допускавшихся туда, почти не было таких, чьи мысли не были бы поглощены былыми деяниями и нынешней судьбой этого человека. Для него, разумеется, события, связанные с величием всего лишь человека, особого интереса не представляли — что последователю моникинской философии мелкая возня так называемых людей! Но то обстоятельство, что все взоры были обращены в одну сторону, дало ему свободу действий, и он использовал ее таким способом, который, он надеется, будет одобрен присутствующими. Собирая среди утесов образцы минералов, он обратил внимание на животных, называемых на местном языке обезьянами, которые, если судить по очевидному физическому сходству, возможно, имеют одно происхождение с моникинами. Академия, несомненно, поймет, как желательно было изучить любопытные особенности привычек, языка, брачных обрядов, погребений, религиозных взглядов, традиций, образования и общего духовного развития этого интересного племени. Это помогло бы установить, являются ли они просто одним из уродств, которые, как известно, иногда порождает природа, или в самом деле принадлежат к тем, о ком некоторые из лучших моникинских авторов пишут как о «потерянных моникинах».

Доктору удалось познакомиться с одним из обезьяньих семейств и провести в их обществе целый день. В результате он установил, что они действительно принадлежат к роду моникинов и во многом сохранили находчивость и многие духовные понятия былых времен, но их разум самым печальным образом притуплён и их способность к совершенствованию, вероятно, пропала в стихийном бедствии, разбросавшем их, бездомных скитальцев, слабых и беспомощных, по лицу земли. Влияние иного климата и усвоение новых привычек, конечно, повлекли за собой и физические изменения, но все же осталось достаточно признаков тождества этих существ с моникинами. Они даже сохранили в своих преданиях смутную память об ужасном бедствии, отторгнувшем их от собратьев, но, естественно, ничего толком объяснить не могли. Коснувшись еще некоторых вопросов, связанных с этими замечательными фактами, доктор в заключение сказал, что открытие это, безусловно, подтверждает правдивость моникинских хроник, но он видит лишь один путь практического его использования: следует снарядить несколько экспедиций на этот и другие острова и захватить там побольше семейств, которые, будучи перевезены в Высокопрыгию, могут дать начало породе слуг, более покорных, чем нынешние, обладающие всеми знаниями моникинов, и, вероятно, более разумных и полезных, чем домашние животные Высокопрыгии. Столь практическое приложение теории вызвало явное одобрение. Я заметил, как пожилые моникинши сейчас же начали шептаться, видимо, очень довольные скорым избавлением от хозяйственных хлопот.

Далее доктор Резоно стал рассказывать, как он отплыл с острова Св. Елены и в конце концов высадился в Португалии. Там, по его словам, он нанял нескольких савояров, которые должны были служить курьерами и проводниками во время намеченной им поездки по Португалии, Испании, Швейцарии, Франции и т. д. Я слушал с восхищением. Никогда раньше я столь ясно не понимал, какую огромную разницу в наших взглядах на вещи создает действенная философия. Вместо того, чтобы жаловаться на дурное обращение и на унижения, которым подвергались он и его спутники, доктор говорил обо всем этом лишь как о разумном приспособлении с их стороны к обычаям тех стран, в которые они попадали, и как о средстве установить тысячу важных фактов, духовных и материальных, которые он намерен позднее представить Академии в особом меморандуме. Теперь же часы напоминают ему о том, что пора заканчивать доклад, и поэтому он будет говорить о дальнейшем возможно более сжато.

С большим простодушием доктор признался, что охотно провел бы еще год-другой в тех отдаленных и чрезвычайно интересных краях, но он не мог забыть своего долга перед друзьями из двух благородных семейств. Цель испытательного путешествия была достигнута при самых благоприятных предзнаменованиях, и дамы, естественно, торопились вернуться домой. Поэтому все они отправились в Великобританию, страну, славящуюся своим мореходством, где он немедленно начал приготовления к обратному плаванию. Было нанято судно с условием, что его будет разрешено нагрузить беспошлинно товарами Высокопрыгии. Тысячи разных лиц обращались к доктору за разрешением участвовать в плавании, так как туземцам, конечно, хотелось побывать в цивилизованной стране. Но осторожность заставила его взять только тех, кто мог оказаться полезен. Король Великобритании, владетельная особа, весьма значительная по людской оценке, вверил попечению доктора своего единственного сына и наследника, для того чтобы тот пополнил свое образование путешествием, и сам лорд верховный адмирал выразил желание командовать экспедицией, столь важной для науки вообще и для его профессии в частности.

Тут доктор Резоно поднялся на нашу трибуну и представил Академии Боба как наследного принца Великобритании, а капитана Пока — как ее верховного адмирала! Он указывал на различные особенности первого и особенно на въевшуюся в его кожу грязь как на признаки королевского происхождения. Он предложил юнцу раздеться, извлек британский флаг, который тот тщательно прятал в штанах в качестве буфера, и объяснил, что это геральдический знак его достоинства — что было бы не так уж неверно, если бы флаг облекал другую часть тела. Что же касается капитана Пока, то он просил академиков присмотреться к его морской осанке, неопровержимо свидетельствующей о его занятии и отличающей людей-моряков.

Повернувшись ко мне, он сообщил, что я гувернер, приставленный к Бобу на время путешествия, и особа в своем роде весьма почтенная. Он добавил также, что я претендую на открытие так называемой системы вкладов в дела общества, что, несомненно, делает честь существу моего вида.

В результате этой молниеносной перестановки ролей я фактически поменялся местами с юнгой. В дальнейшем не он будет прислуживать мне, а я должен буду оказывать ему всяческое внимание! Помощники капитана были представлены как два контр-адмирала, а команда оказалась составленной исключительно из капитанов британского флота. В заключение аудитории дано было понять, что мы все, подобно минералам со Св. Елены, были доставлены в Высокопрыгию как образцы вида «человек».

Не стану отрицать, что точка зрения доктора Резоно на себя и свои поступки, так же, как на меня и мои поступки, сильно отличалась от моей собственной. И все же, если поразмыслить, видеть себя в совсем ином свете, чем нас видят другие, настолько обычно, что, в общем, его объяснения возмутили меня меньше, чем мне показалось вначале. Во всяком случае, я был полностью избавлен от необходимости смущаться из-за похвал моей щедрости и бескорыстию и страдать от сознания, что мне приписывают какие-то необычайные заслуги. Все же должен сказать, что я был и удивлен и немного рассержен. Однако внезапный и неожиданный оборот, приданный всему делу, совершенно сбил меня с толку, и я был не в силах вымолвить хотя бы слово возражения. И в довершение всего эта обезьяна Балаболо дружески кивнула мне, словно показывая всем, что считает меня прекрасным малым!

После доклада слушатели начали подходить и осматривать нас, позволяя себе всякие дружеские вольности и вообще показывая, что считают нас диковинками, заслуживающими их внимания. Двоюродный брат короля тоже удостоил нас внимания и приказал объявить, что мы желанные гости в Высокопрыгии и что всем нам из уважения к доктору Резоно, на время нашего пребывания в стране, дается звание «почетных моникинов». Он велел также объявить, что если мальчишки будут приставать к нам на улицах, им завьют хвосты березовыми щипцами. Что касается самого доктора Резоно, то вдобавок к его прежней степени О. Л. У. X. ему присваивается ученое звание В. Р. У. Н. — высшая честь, какой может удостоиться ученый в Высокопрыгии.

Наконец общее любопытство было удовлетворено, и нам позволили спуститься с трибуны: общество вновь вернулось к своим обычным интересам, и мы были забыты. Теперь, когда я получил возможность собраться с мыслями, я тотчас же отозвал в сторону обоих помощников капитана и предложил пойти всем к нотариусу и заявить протест против ряда необъяснимых ошибок, допущенных доктором Резоно, ошибок, искажающих истину, нарушающих права отдельных лиц, оскорбляющих человечество в целом и вводящих в заблуждение науку Высокопрыгии. Не могу сказать, чтобы мои доводы были встречены сочувственно, и я вынужден был, оставив обоих контр-адмиралов, обратиться к команде в убеждении, что обоих помощников подкупили. Призыв к смелой, прямой и честной натуре простых матросов, казалось мне, должен был увенчаться значительно большим успехом. Но и здесь меня ждало разочарование. Матросы разразились ругательствами и заявили, что Высокопрыгия — хорошая страна. Они рассчитывали на жалование и содержание, соответствующее их новому рангу: отведав сладость власти, они не собирались ссориться с улыбнувшейся им судьбой и менять серебряную кружку на ведерко со смолой.

Уйдя от этих негодяев, которым их неожиданное повышение явно ударило в голову, я решил разыскать Боба и обычным способом мистера Пока, невзирая на флаг, заставить его вспомнить о своих обязанностях и снова занять пост исполнителя моих распоряжений. Я нашел молодого прохвоста среди цветника моникинш всех возрастов, расточавших знаки внимания его драгоценной особе и вообще делавших все, что от них зависело, чтобы искоренить всякие остатки скромности или других хороших качеств, какие еще могли в нем сохраниться. Мне безусловно представлялся благоприятный случай для атаки, так как британский флаг он перекинул через плечо, наподобие королевской мантии, и моникинши низших званий теснились вокруг, стараясь поцеловать его кайму. Гордая осанка, с какой мальчишка принимал это поклонение, произвела впечатление даже на меня. Боясь, что моникинши, если я попытаюсь открыть им глаза на обман, расправятся со мной — моникинши всех видов слишком дорожат своими иллюзиями, — я временно отложил враждебные намерения и поспешил вслед за мистером Поком, не сомневаясь, что без труда сумею образумить столь прямодушного человека.

Капитан выслушал мои протесты с должным почтением и даже, казалось, отнесся ко мне с сочувствием. Он откровенно признал, что доктор Резоно обошелся со мной нехорошо, и выразил мнение, что частный разговор с ним, быть может, заставит его осветить события более верно, но против моего намерения со всей решительностью воззвать к общественному мнению, а также против необдуманного обращения к нотариусу он упорно возражал. Его замечания сводились к следующему.

Он не знаком со здешними законами о протестах, и. следовательно, мы можем потратиться на нотариуса без всякой для себя пользы. Кроме того, доктор — философ, Ш. У. Т. и В. Р. У. Н., а с такими людьми трудно тягаться в любой стране, и уж тем более — в чужой. Он питает врожденное отвращение к тяжбам. Утрата моего положения, конечно, большая неприятность, но ее можно перенести, что же касается его лично, то он никогда не домогался поста лорда верховного адмирала Великобритании, но раз уж такой пост ему навязан, он сделает все от него зависящее, чтобы не ударить лицом в грязь. Он знает, что его друзья в Станингтоне обрадуются, узнав о его повышении, ибо, хотя у него на родине нет ни лордов, ни даже адмиралов, его земляки всегда приходят в восторг, если кто-либо (лишь бы не они сами) возводит их согражданина в такой высокий сан, видимо, полагая, что честь, оказанная одному, оказана всей нации, а он рад оказать честь своей нации, поскольку народ Штатов, как никакой другой, всегда готов подхватить такую радость и поделить ее между гражданами так, чтобы каждому досталась его доля — каждому, кроме того, кому она была предназначена в первую очередь, и поэтому он склонен сохранить сколько можно, пока это в его власти. Он считает себя моряком получше большинства его предшественников на посту лорда верховного адмирала и не питает на этот счет никаких опасений, но интересно бы знать, стала ли теперь миссис Пок леди верховной адмиральшей? Но раз уж я так расстраиваюсь из-за потери моего ранга, он может назначить меня корабельным священником (в морские офицеры я все-таки не гожусь), а при моем финансовом влиянии на родине я, конечно, сумею добиться утверждения. Великий государственный деятель на его родине сказал: «Мало кто умирает, а сам никто не уходит», и не ему первому вводить новую моду. Со своей стороны, он смотрит на доктора Резоно как на друга, а с друзьями ссориться неприятно. Он готов на любой разумный шаг, но только не подавать в отставку, и если я уговорю доктора заявить, что в отношении меня он ошибся и я послан в Высокопрыгию как лорд верховный посол, лорд первосвященник или еще какой-нибудь лорд (кроме лорда верховного адмирала), он готов подтвердить это под присягой. Но он предупреждает меня, что, в случае подобного соглашения, он будет признавать мое звание до срока своего собственного назначения: если он оставит свой пост хоть на минуту раньше, чем это будет безусловно необходимо, он потеряет уважение к самому себе и никогда больше не посмеет взглянуть миссис Пок в лицо. В общем, он ничего подобного не сделает. А теперь ему пора распрощаться со мной, так как он собирается нанести визит лорду верховному адмиралу Высокопрыгии.