Онлайн чтение книги Море ясности
ЗИМА

ПО ДОМУ БРОДИТ ДЯДЯ

Красные всадники мчались на оранжевых конях. Черные шашки, взметнувшиеся над высокими пиками шлемов, сверкали в бирюзовом небе. Буйные языки пламени, похожие на солнечные протуберанцы, стремительно вылетали из-за недалекого горизонта. Крутые клубы фиолетового дыма рвались навстречу.

«Победа или смерть!» — написано на огненном знамени.

— Победа, только победа! — утверждал решительный вид всадников…

— А бочка у них где? — спросил дядя.

Ну, конечно, стоит только засесть за работу, дядя тут как тут. Каждое воскресенье он расхаживает по всем комнатам: вынюхивает-высматривает. Конечно, если мамы нет дома. При ней не очень-то расходишься. Но она почти каждое воскресенье занята, все-то у нее дела, а дядя этим и пользуется.

Щедро бросая под ноги скачущих лошадей сочные мазки зелени, Володя даже не обернулся. А дядя, посапывая, продолжал бубнить за его спиной:

— Если это пожарники, бочка при них должна находиться, поскольку они конные. А вот если же на машинах, тогда воду из крантов качают…

— Это солдаты, — сказал Володя. — Гражданская война.

— Солдаты красные не бывают. Это им только название такое, для наглядности. Глупо все у тебя получается. Все не как у людей.

Хотел Володя ответить как следует, но вспомнил маму и сдержался. И так уж все замечают, что у него нет нисколько уважения к старшим. Мама говорит:

— Я даже не знаю, откуда у тебя это. Наверное, все идет от Васьки. Не водился бы ты с ним.

Вот говорит, а ведь сама знает, что с Васькой давно уже все покончено. А к старшим он вообще относится с уважением. Не ко всем, конечно. Это смотря по тому, какие старшие. Ваоныч, например, или Милочкин папа, или директор школы Николай Иванович — это одно дело. А попробуй-ка уважать Капитона? А дядю? И сама-то их, скорей всего, не уважает, так зачем же других заставлять?

Вот этого Володя никак не мог понять.

Всем известно: Капитон — барыга, тунеядец, а дядя пока еще неизвестно кто. Темный он человек. Ну чего он, как только выходной день, так и начинает бродить по всему дому, всех поругивать и учить, что надо делать, как жить. Только к Ваонычу он перестал захаживать после одного случая. Выгнали его оттуда.

Это было так. Дядя зашел в мастерскую, постоял около двери, послушал, как звенит натянутое полотно, когда художник ударяет по нему кистью, и похвалил:

— Какой звук раздается.

— Вы по делу? — спросил художник, выглядывая из-за подрамника.

— Какие дела. По-суседски зашел, вот и все мои дела.

Художник ткнул кистью, указывая на стул около двери:

— Ну, садитесь.

Дядя степенно сел и по своей привычке начал все разглядывать и задавать глупые вопросы:

— Это что же у вас, извиняюсь конечно, мадам такая поставлена без рук? Как отражение инвалидности или незавершенная художественная продукция?

Зная, что от непрошенного гостя никаких умных слов не дождешься, Ваоныч все же пояснил:

— Это Венера.

— Вон чего! Ага… Понятно, — глубокомысленно заметил дядя и, немного помолчав, сообщил: — У нас в одном колхозе корова была по кличке Венера. Так себе коровенка…

Ваоныч положил кисть. Лицо у него было задумчивое. Казалось, он сейчас положит руку на дядино плечо и скажет что-нибудь трогательное. Но, растирая уставшие от палитры пальцы, он попросил:

— Знаете что, уважаемый, давайте договоримся: во время работы вы ко мне заходить не будете.

— Это можно, — несколько растерявшись, согласился дядя.

— И после работы тоже.

— Ага, — задумался дядя, — все понятно: значит, загордились? Брезгуете?

Но Ваоныч ничего не ответил. Он молча подождал, пока дядя закроет за собой дверь, а потом тихо сказал:

— Хитрый, а дурак.

Володя часто приходил в мастерскую художника. Он тихонько прокрадывался к стенке, где стоял старый диван, и, устроившись в уголке, молча смотрел, как работает Ваоныч.

Все здесь было не так, как у всех, потому что это была не простая комната, а мастерская. Здесь пахло скипидаром и маслом, и тишину нарушали только шорохи и звон туго натянутого полотна под ударами кисти. И сам Ваоныч в часы работы делался совершенно другим. То есть не поймешь, каким он становился, когда рисовал. То он работал тихо, то начинал напевать, причем одну и ту же фразу. Очень часто отходил в угол к окну и долго смотрел на картину, размешивал на палитре краски. А потом вдруг срывался, подбегал к картине и делал несколько поспешных мазков. А иногда он ругал сам себя и, бросив кисть на пол, кидался на диван и отчаянным голосом спрашивал:

— Чем это написано? Чем? Чего же ты молчишь?

Но Володя молчал. Он-то уж знал: попробуй скажи — вылетишь, как пуля. На такие вопросы даже грозная Еления ничего не отвечала. Боялась. Да Ваоныч и не ждал, что ему ответят.

— Коровьим хвостом это сделано. Вот чем!

Потом он снова с отчаянием спрашивал:

— Это что, по-твоему? Думаешь, небо?

Да, Володя так и думал. Он видел на полотне голубое небо и на нем симпатичные такие пушистые облака.

— Штапель это, девчонкам на сарафаны. Капитошке на ковры такое небо!

Но вспышки эти случались нечасто. Обычно он, тихо напевая, работал до ранних зимних сумерек… И только когда окна начинали синеть, он накидывал на картину зеленое полотно. И тут он замечал Володю.

— А ты все сидишь?

— Сижу.

— А уроки?

— Сделаю еще.

— Да тебе что? В самом деле интересно?

Он усмехнулся и как-то осторожно, словно не решил еще, надо ли это говорить, предложил:

— Ну, значит, теперь надо по-настоящему учиться.

И он начал учить Володю.

Однажды Володя спросил:

— Как думаете, выйдет из меня художник?

— А ты сам как думаешь?

— Захочу — выйдет.

— Одного хотения мало. Художник — это не должность, не специальность. Захотел — и выучился. Это талант! Таланта нет — не выучишься.

— А мой дедушка нигде не учился.

— И что же?

— А какой был художник! Сами говорите.

Ваоныч строго сказал:

— Правильно. Талантище был огромный. А знаешь, что бы он сработал, если бы поучился?

Художник сжал кулаки, с силой тряхнул ими и воскликнул:

— Такое бы сотворил, что нам с тобой и не снится!

— Это я понимаю.

— Дед твой во всем мастер был. Ах, какой мастер!

Про Володиного деда Ваоныч вспоминал часто и всегда при этом понижал голос почти до шепота:

— Великий был художник. То, что он за один день мог сделать, мне за всю жизнь не выдумать. А ведь простой плотник. А я, понимаешь, академию закончил.

Володя подумал, что Ваоныч стыдится этого несоответствия и поэтому говорит потихоньку, чтобы никто не услыхал. Он поспешил успокоить:

— Я никому не скажу, вы не думайте.

— Чего не скажешь?

— Да про это… что вы так не можете, как дедушка…

— Ах, вот что! — засмеялся художник. — На мелкой зависти меня ловишь! Не ожидал я этого от тебя. Нет, я не стыжусь. Этого, брат, стыдно стыдиться.

Он вышел на середину комнаты и веселым голосом закричал:

— Эй вы, слушайте! Я в подметки не гожусь великому мастеру — Володькину деду!.. Понял?

А ОН ВСЁ БРОДИТ

— Глупо все у тебя получается, — продолжал дядя, пристраиваясь на сундук около двери.

У него, должно быть, все получалось совсем по-другому.

Вскоре после приезда устроился он кладовщиком в авторемонтную мастерскую и весь день проводил на работе. А по вечерам, в темноте, к нему приходили какие-то люди. Лежа в постели, Володя прислушивался к таинственным звукам, доносившимся со двора или из дядиной комнаты. Ночные посетители говорили осторожными, секретными голосами, как будто подсказывали дяде урок, который он не успел выучить.

Выслушав все, что ему подскажут, дядя начинал бубнить тоже очень секретно, так что слов невозможно было разобрать, только и слышалось:

— Бу-бу-бу…

Словно засунув голову в печную трубу, дядя пугал в темноте своих таинственных подсказчиков.

А если дело было днем, в воскресенье, то прибегал Васька. Мотнув в сторону двери своими огненными вихрами, он залихватски подмигивал дяде, как мальчишке, и говорил только одно слово:

— Ожидают…

И дядя, надев свою тяжелую, похожую на чугунную сковородку кепку, поспешно уходил.

Темный человек, и дела у него темные. Володя всеми силами стремился проникнуть в таинственный мир этих дел. Напрягая слух, он старался поймать хоть одно слово, но ничего из этого не получалось. Маму он не спрашивал. Известно, скажет, что это не его дело.

Спросил у Васьки. Скучающе сплюнув себе под ноги, он ответил:

— Какие у них могут быть дела? Соображают, как бы выпить.

И смешно дергал своей репкой.

Но дядя возвращался скоро, очень озабоченный и совершенно трезвый.

Володя презрительно отворачивался от Васьки:

— Брехун ты, оказывается.

Васька только посмеивался:

— Значит, сорвалось.

У взрослых Володя не спрашивал, заранее зная их ответ. Взрослые всегда стоят друг за друга. Это уж давно известно. И он думал, что очень долго растет человек, овладевая всеми правами взрослого и подчиняясь не всегда понятным законам взрослых. Вот почему приходится сидеть и молча выслушивать все те глупости, которые дядя проповедует.

— И все у тебя не как у людей, — сидя на сундуке у двери, гудит дядя. — Почему так? Где не надо — ты сообразительный, головастый. А где надо — ума не хватает. Капитона возьми: вовсе рисовать не умеет, а на этом капитал добывает. А у тебя талант пропадает без пользы. Тебе с Капитоном соединиться бы… Сила! Всю бы барахолку товаром завалили!

Он уже не впервые заводит этот разговор, соблазняя Володю перспективой легкой наживы. Один раз он так привязался, что Володя нарисовал голубя. Так просто, взял листок бумаги из тетради и нарисовал. Капитон вырезал трафарет и вот уже на его коврах вместо лебедей появились разноцветные голуби…

Но на этот раз ему не удалось высказаться до конца. Со двора донесся сиплый голос Капитона, призывающий дядю в его таинственный мир.

— Иду! — бухнул дядя, срываясь с места.

В прихожей испуганно охнула Еления:

— Ох, чтоб тебя!

— Извиняюсь, — громким шепотом ответил дядя.

— Таким голосом невозможно разговаривать, — наступала она, — таким голосом только рыбу глушить…

— Обратно извиняюсь и учитываю ваше ценное замечание.

ОБИДА

Дождавшись, когда за дядей захлопнется дверь, Володя тихонько положил кисть и выглянул в прихожую. В большой холодноватой комнате было пусто и только справа от входной двери стоял большой ларь, окрашенный желтой масляной краской.

Серенький зимний свет скупо сочился сквозь цветные стекла овального окна над забитой парадной дверью. И все в прихожей — и стены, и пол, и желтый ларь, и все, кто проходил через прихожую, — все казалось измазанным пятнами разных красок. Словно какой-то озорной маляр, израсходовав все свои краски, здесь расплескал остатки.

Володя прислушался, голоса доносились из коридора, но слов разобрать было невозможно. Тогда он слегка приоткрыл дверь. В щель просочился злой запах Капитоновых сигарет и его сиплый с одышкой голос:

— … Ваське будет сказано. А ты у себя тут поглядывай. Как они?

Ну, конечно, без Васьки нигде не обойдется. Уж он-то в курсе всех самых секретных дел. Ему скажут, а тут стой на холоде и дрожи, как шпион, и слушай, что дядя скажет о своих домашних. А кому это интересно! Никого он не любит, но делает вид, что готов в лепешку разбиться, только чтобы все были довольны. Зная это, Володя не удивился, когда дядя, сдувая пепел с папиросы, проговорил:

— Худоумные они все. Одно слово — жильцы.

— Это как понимать: жильцы?

— Так и понимай…

— А ты кто?

— А я буду житель. Вот кто.

— Чудишь ты все. Какая же разница?

Дядя обстоятельно разъяснил:

— Вот тут тебе и будет разница: житель — человек постоянный, крепкий; а жилец — временный. Вот сестрицу мою возьми. Кто она? Не так себе баба, она — домовладелка! Ты это пойми. Дом-то каков! Такому дому да хозяина настоящего! Шесть комнат — шесть жильцов. По полторы сотни — без малого тысяча. Капитал! А она весь день на работе да еще где-то. Домой-то ночевать только является. А теперь еще в Москву собралась. Обучаться. Вот тебе и есть жилец в собственном доме…

Он продолжал еще что-то говорить, но Володя его не слушал. Он уже ничего не мог слушать.

Мама уезжает в Москву!

Володя отошел от двери и встал около ларя, прижавшись лбом к холодным доскам, от которых пахло пылью. Лицо его окрасилось в голубой цвет. Голубая слеза дрожала на щеке.

Мама уедет, обязательно уедет. Она всегда добивается того, что задумала. Такой уж у нее характер.

Как же это так получилось? Она собирается, а он ничего и не знает…

В это время появилась Тая. В своем сером пальтишке с белым кроличьим воротником и в сером пушистом колпачке она вбежала в прихожую из коридора, размахивая зеленой авоськой с хлебом. Она была похожа на озябшего воробья, сдуру залетевшего в открытую форточку.

— Ой, студено! — зачирикала она, прыгая около двери, чтобы отряхнуть снег с валенок. — Чего ты тут стоишь на холоду?

— Хочу и стою, — проговорил Володя, отвертываясь.

Но разве от нее можно что-нибудь скрыть? Она сразу разглядела голубую слезу.

Отвернувшись, он быстро стер эту улику немужской слабости и грубым голосом пригрозил:

— Проходи, а то получишь.

— Как же, бегу, тороплюсь, аж взопрела.

Володя давно заметил, что Тая никого не боится и, если ей начинают угрожать, делается совсем уж отчаянной. Поэтому, наверное, не всякий отваживается ударить ее. И еще у нее была одна особенно ценная, с мальчишеской точки зрения, черта: если ей все-таки попадало, она никогда не жаловалась и даже не плакала.

Раскачивая авоську с хлебом. Тая сказала:

— А я знаю, отчего ты плачешь…

— Ну и знай.

— Мама уезжает. Да?

— Тебе сказано: проходи!

— Да? На целый месяц? Да, да, да!

Володя трудно вздохнул и, оттолкнув Таю, бросился к двери. Он бежал, презирая себя за малодушие; надо же так раскиснуть перед девчонкой, так распуститься. А вдогонку ему неслось торжествующе:

— Все мальчишки ревут и толкаются!

В ТЕМНОМ УГЛУ

В своей комнате он забился в темный угол между спинкой маминой кровати и старым комодом. Здесь в стороне от жизни тихо стоял его конь и печально предавался воспоминаниям о бурно прожитой жизни. Совершенно необычная для лошадиного рода тигровая окраска напоминала о последнем безумном приключении.

Володя провел рукой по остаткам седла и вздохнул: с прошлым было покончено навсегда. Отлетело на легких своих крыльях безмятежное детство; пришли сомнения И заботы.

Рука его задержалась на том месте, где когда-то были уши. Конь залихватски изогнул гордую шею и блеснул стеклянным глазом. Напрасно. Никого уже этим не обманешь. Исчезла пламенная мальчишеская вера, а без веры какая же может быть жизнь? Какая же может быть игра?

Как бы подтверждая это, Володя не вскочил на коня, не ринулся вперед, нет, он просто уселся на него, как на скамейку, свесив ноги в одну сторону. Ого, как, оказывается, он вырос: ноги не висят, как прежде, а просто стоят на полозьях, раскачиваясь на которых, он когда-то кидался в атаку и крушил врагов.

Где они теперь, эти враги? Они тоже исчезли. Но вместо тех, существовавших только в пламенном воображении, но ясно видимых врагов, появились другие. Их не видно, но они живут, подкарауливая каждый твой шаг. И какие же они могущественные и неуловимые! Нет, атакой их не сломишь. Не пойдешь с боем против того, что вдруг ожило у тебя в голове, в сердце; против того, что еще даже не имеет названия.

Эта боль, эта обида, необдуманно нанесенная нежнейшей на свете рукой матери, опаснее всякой другой боли и обиды. Такую рану не залечишь. Она может затянуться, зарасти, но и под шрамом будет напоминать о себе.

Сидя на спине коня, Володя тихонько покачивался из стороны в сторону в такт своим невеселым и непривычным мыслям: «Почему ты не сказала мне первому, мама моя дорогая. Я бы все понял. Я бы не стал плакать и удерживать тебя. Мне просто очень обидно: все знают — и дядя, и Тая, и наверное, Еления знает. И даже Ваське, презираемому тобой человеку, даже ему все расскажут. А мне ты не сказала, не посоветовалась со мной. Ты хочешь уйти потихоньку, как будто мы играем в прятки, уйти, пока я стою, закрыв глаза и считаю: «Раз, два, три, четыре, пять — я иду искать». Открыл глаза и… никого нет! Ты так хочешь уехать? Знаешь, как это обидно? Даже сердце замирает. Значит, ты мне не веришь? И я начинаю тебе не верить. Как же нам теперь быть?»

Когда мама пришла, Володя стоял у окна и смотрел на улицу сквозь синие просветы между белыми морозными папоротниками на стекле.

У нее всегда не хватало времени, и она все делала на ходу; возвращаясь с работы, она забегала в магазины, покупала все, что надо, и только дома немного успокаивалась.

— Володя! — позвала она, входя в первую, проходную комнату и кладя сумку на сундук. — Ты где?

Не дождавшись ответа, она быстро вошла в спальню, на ходу снимая свое нарядное темно-вишневое пальто, которое Володя очень любит за то, что мама в нем была особенно красивой.

— Ты что такой хмурый?

Бросив на комод свою пушистую шапку и красные варежки, она теплыми губами поцеловала его лоб и щеку. Нет, температуры не было. Тогда начались поиски причин внешних.

— Какие отметки?

— Две четверки.

Повесила пальто, убрала шапку и рукавички.

— Что ты надулся? Обидел кто-нибудь?

И она еще спрашивает!

— Никто.

Глядя в зеркало, она сняла прозрачную розовую блузку. Когда она причесывала волосы, ее смуглые плечи блестели, как два тугих мячика.

— С кем поссорился?

На этот вопрос Володя ничего не ответил, а она, продолжая причесываться, задумчиво разглядывала в зеркале свое румяное от мороза лицо. Все было так же, как всегда, но в то же время во всем, что она делала и говорила, появилось что-то новое, еще непонятное Володе.

— Что же ты молчишь?

Тогда он сам спросил:

— Ты скоро уедешь?

— Еще не знаю, — ответила мама, не отрывая от зеркала задумчивого взгляда.

— Ты-то знаешь, — вздохнул Володя.

— Еще не решено. Может быть, кого другого пошлют.

— А все знают. Даже Васька. А я, как самый чужой, ничего не знаю…

Мама засмеялась:

— Ну, заплакал. Достань-ка мои туфлишки, что-то я устала сегодня.

Пока Володя искал под кроватью мамины домашние туфли, она надела старый фланелевый халат и, закалывая его булавкой (пуговицу-то все некогда пришить), сказала:

— А ты не всему верь, что услышишь. Еще не решено, посылать меня на эти курсы или не посылать. Охотников-то много. А ты уж и расстроился. А я считала: ты большой, без меня немножко поживешь…

— Другим-то сказала.

— Да никому я не говорила. С теткой посоветовалась, как тебя оставить, в случае если меня пошлют. Должна же я выяснить.

— А со мной, значит, и посоветоваться нельзя.

— Заворчал! Когда все решится определенно, будь спокоен, скажу. Иди-ка лучше включи плитку да накрывай на стол. И давай мы с тобой договоримся: ты мне Должен дать слово, что все будет хорошо. А как приеду, мы с тобой купим велосипед.

— Велосипед надо купить сейчас. Весной их не бывает.

— Хорошо. Приеду и купим.

Володя включил плитку, поставил на нее чайник и поставил на стол две тарелки, положил ложки, нарезал хлеб. Мама принесла борщ. Обед им варила Александра Яновна, тетка. Мама все приготовляла с вечера, а утром тетка варила в своей огромной печке, без которой она не представляла себе жизнь. Никаких керосинок, а тем более электроплиток, она и знать не хотела.

— Не торопись, — предупредила мама, — борщ — огневка.

А сама ела торопливо, по-ребячьи вытягивая губы, чтобы не обжечься, и все равно обжигалась.

ЕЩЕ ОДНА ЗАГАДКА

Теперь уже все решено: мама едет в Москву. Она так и сказала, на секунду остановившись у порога:

— Решение вынесено: еду я!

Сказав, она засмеялась, подошла к столу, на ходу сняла свою пушистую шапку и вдруг заплакала.

— И ничего тут с тобой не случится, — начала она убеждать сына, хотя он еще ни слова не успел сказать ей. — Александра Яновна тут за тобой присмотрит. Да ты и сам не маленький, всегда мне сумеешь написать. Уроки будет проверять Валерий Ионыч. Я с ним договорилась. Со всеми вопросами обращайся к нему. Подумаешь, один какой-то месяц…

Она прятала лицо в пушистый мех, стараясь незаметно смахнуть слезы. Но Володя все видел.

— Конечно, — сказал он и ушел в спальню.

И в самом деле, зачем его уговаривать. Не маленький.

И вот начались сборы. Мама должна была уехать сразу после зимних каникул. Она перестирала и перечинила все Володино белье, сложила его в комод в отдельный ящик, чтобы Володя сам мог взять то, что ему понадобится.

И он привык к мысли, что мама уедет, и теперь ему это не казалось таким уж непереносимым горем, как он подумал вначале. Ничего особенного тут нет.

Как-то, возвращаясь домой из школы, Володя сказал Венке Сороченко:

— Ты ко мне заходи теперь в любое время. Сам себе хозяин. Что захочу, то и буду делать.

Венка недоверчиво посмотрел на товарища:

— А дядька? Он тебя, знаешь, как прижмет!

— Говорю тебе: я — хозяин!

— Над всем домом?

— Над всем, — сказал Володя, но, вспомнив Елению, не так уж уверенно договорил: — Почти над всем. Ваоныча я уважаю.

— Это само собой, — согласился Венка. — А дядьке не поддавайся. В случае чего поддержим.

— Скажешь тоже! Да кто его боится-то?

Еще не уехала мама, а Володя уже почувствовал себя самостоятельным, солидным человеком. Он не торопился домой, как прежде, шел не спеша, разговаривая с Венкой.

Долго стояли у кино. Прочитали все афиши, изучили все фотографии, все обсудили не торопясь, основательно. Одна афиша привлекла их внимание: красивая девушка в красном платье, название — «Возраст любви», внизу приписка черной краской: «Дети до 16-ти лет не допуск.». Это уж обязательно, если про любовь, то ребятам нельзя.

— Наплевать, — равнодушно сказал Венка и отвернулся.

И Володя, тоже отвернувшись, согласился:

— Конечно.

— А про что, как думаешь?

— Известно, про любовь.

— А почему нам нельзя?

Володя нахмурился и осуждающе объяснил:

— Наверное, боятся, что мы сделаемся любовниками.

— Очень нам это надо!

Задумались. Смуглая красавица, глядя на них, загадочно улыбалась. Володя вздохнул:

— Когда вырастем, все равно сделаемся.

И Венка тоже вздохнул:

— Придется. Все делаются когда-нибудь.

— А как это?

— Потом узнаем.

— Стыдно, наверное.

— Конечно.

Расставшись с приятелем, Володя медленно брел по улице, размышляя о всех неудобствах, которые причиняет любовь и взрослым и детям.

Решил спросить у мамы, но ее не оказалось дома, а потом забыл, и только покончив с уроками, вдруг вспомнил разговор у афиши.

Укладывая книги в портфель, Володя посмотрел на маму. Сидя у противоположного конца стола, она что-то шила.

— Что это значит: любовник? — спросил Володя.

Мама подняла голову. Ее глаза, и без того круглые, — сделались еще круглее. Она хотела улыбнуться — Володя это заметил, — но сдержалась и строго спросила:

— Это еще откуда?

— Это из кино. «Возраст любви».

— Ты ходил в кино?

— До шестнадцати лет не пускают.

— Вот будет тебе шестнадцать, все и узнаешь.

— А ты все узнала?

— Знаешь, что? Давай-ка прекратим эти разговоры.

Уложив книги в портфель, Володя долго щелкал замками и все что-то обдумывал. А потом спросил:

— А ты была любовницей?

Положив на стол свое шитье, мама очень строго приказала:

— Марш в постель!

Вот всегда так: что ни спроси, ответ один — еще не дорос.

Пришлось спросить у Васьки. Этот всегда все знает.

Он сказал, что картину эту — «Возраст любви» — он видел еще в прошлом году.

— Про любовь, одна муть.

— А что там?

— Ну, чего? Танцуют, целуются.

— И охота им…

— Говорю, муть. Смотреть противно.

— И мне противно, когда целуются. Все смотрят, а они…

— Я в это время всегда свистаю.

— Свищу, — поправил Володя.

— Все равно. Я свищу.

Рядом, приплясывая, бежала Тая. Она не умела ходить спокойно, а всегда подпрыгивала и приплясывала, потряхивая тонкими косичками и своим серым пуховым колпачком. Она презрительно сказала:

— Ничего вы оба не понимаете про любовь.

— Ты много понимаешь!

— Побольше твоего. Мы когда в деревне жили, какие есть картины, я все перевидела.

Васька свысока поглядел на нее и, желая показать, что не она, а он тут самый старший и опытный, сказал:

— То, что ты видела, я уж давно позабыл. А ну, отойди на пушечный выстрел, а то как дам…

Васька уже несколько раз терял варежки, и теперь ему приходилось прятать в рукава свои красные от мороза руки. И портфель он поэтому носил в обнимку, прижимая его к груди. Для того чтобы выполнить свою угрозу, ему пришлось бы вытащить руки на мороз. Поэтому Тая не очень-то испугалась.

— Подумаешь, воображуля!

И пошла вперед, потрясывая тоненькими косичками.

Вот тут-то Володя и узнал все, что его интересовало: и что такое любовники, и что они делают, и для чего. Уж Васька, будьте спокойны, все выложил, ничего не утаил. Наговорил столько, что Володя сразу понял, почему взрослые держат в тайне все, что относится к любви.

И если только Васька по своему обыкновению не привирает, то теперь понятно, почему, говоря о любви, даже девчонки, которые еще сами ничего не понимают, понижают голос и хихикают, будто их кто щекочет.

Но все же Володя не сразу поверил:

— Врешь ты все!

— Это я тебе еще не все сказал.

— А я вот у Марии Николаевны спрошу.

— Так она тебе и сказала! Она и сама-то…

ТЕАТР

Во время зимних каникул всем классом два раза побывали в театрах. В драматическом и оперном. А потом Дворец культуры судостроительного комбината пригласил в гости всех ребят своего района. Перед гостями выступили детские кружки — драматический и балетный.

И, конечно, после этого весь класс дружно заболел театром. О девчонках и говорить нечего — они и без того все воображали себя артистками и балеринами. Просто противно было смотреть, как они ломаются и закатывают глаза. Ну, а сейчас у них только и разговоров, что о театре. И все по очереди отводят в уголок Милочку Инаеву и о чем-то шепчутся, советуются.

А сейчас мальчишки и те не устояли.

Оказалось, что все как-то связаны с театром.

Павлик Вершинин своим певучим, девчоночьим голосом сообщил:

— А у меня брат в театре электриком работает. Я, когда захочу, к нему хожу. Он на самом верху сидит. Видали, где все прожекторы? Вот он там и сидит. Там у него здорово! Есть прожектор, называется «пушка». А еще бывает «пистолет»…

Володя рассказал про Елению:

— Дают ей простой мешок, она его так раскрасит, что смотришь и думаешь: золотая вышивка. А один раз из простой рогожи ковер сделала. Никто не верит даже, что рогожа.

О Милочке и говорить нечего — в театре она свой человек. И она знает такие театральные слова, которых не знает ни один человек в классе: «Разводка. Ремарка. Пауза…» И уже совсем чудесные слова: «Вошла в образ…»

Нечего и говорить, что любимыми книгами в классе сделались пьесы. В класс натащили много всяких сборников и журналов с пьесами. Особенным успехом пользовалась какая-то драма без названия, так как первые и последние страницы были оторваны. Но все равно эта пьеса понравилась всем, а особенно мальчишкам. Тут было все, что надо для отважных, готовых на все сердец: отчаянные сражения, схватки разбойников с полицией в горах на краю пропасти. Зря, конечно, неизвестный автор приплел сюда любовь и этим испортил все дело. Атаман пошел на свидание, тут его и схватили. Очень ему надо было влюбляться.

Девчонки закатывали глаза и говорили такими ненормальными голосами, словно у них к зубам приклеились ириски:

— Ах, много вы понимаете…

И, обнявшись, уходили шептаться.

Как и всегда, Васька Рыжий держался в стороне и не принимал никакого участия в общих разговорах. Но тут и его прорвало:

— А мой батька в опере участвовал.

— Так он же хрипатый, — закричал Володя.

— Ну и что?

Милочка строго посмотрела на Ваську и со знанием дела спросила:

— Хорошо. Какая эта опера?

— Про черта.

Васька вытаращил глаза, указательными пальцами растянул рот и зарычал. Все засмеялись, а он вдруг спросил:

— Такую оперу знаешь, «Демон»?

— Конечно, — ответила Милочка. — Кто же этого не знает?

— Там еще одного убивают…

— Князя Гудала.

— Его мертвое тело приносят невесте. Вот батька его и представлял.

— Князя? Ни за что не поверю!

— Да не князя, а, говорю, его мертвое тело. Живого другой представлял. Артист. На батьку очень похожий: такой же мордан. Вот он батьку и нанял. «Я, говорит, не могу долго лежать не дыша. Я щекотки, говорит, боюсь и не выдерживаю, когда на мое убитое тело невеста со всего размаха кидается. Я вздрагиваю, и тогда из меня не тело получается, а черт те знает что…» Он по пятерке батьке выплачивал за каждый раз.

Над Васькой посмеялись, и все решили, что он врет, а он сморщил нос и спросил:

— Дураки. Кто же задарма врет?

— А тебе бы все за деньги?

— За деньги каждый соврет, — рассудительно заметил Васька. — Врут всегда за деньги или для выгоды. А даром только правду говорят.

Но все равно ему никто не поверил.

Словом, целую неделю после каникул в классе стоял такой гомон, какой поднимают воробьи, собираясь напасть на ворону. Мальчишки распределяли роли из разбойничьей пьесы, при этом они все отчаянно размахивали руками и прыгали по партам.

Володя сразу объявил, что он будет атаманом. Против этого никто не возражал. Но когда он сказал, что никаких свиданий и вообще любовных сцен он не допустит, то все Девочки подняли такой крик, что пришлось их всех принять в разбойники.

ВАСЬКА ПОЛУЧАЕТ РОЛЬ

И вдруг Мария Николаевна объявила, что по желанию всего класса будет поставлена настоящая пьеса.

Конечно, все пришли в неописуемый восторг, и все сейчас же захлопали в ладоши, а Володя вскочил с места и закричал:

— Ура!

Мария Николаевна велела ему выйти из класса.

Володя покорно подошел к двери и тут только понял, что уйти ему сейчас никак нельзя, что без него произойдет все самое интересное.

— Честное слово, больше не буду, — сказал он.

— Ну, смотри, — предупредила Мария Николаевна. — Ты за последнее время что-то совсем развинтился.

Он правильно сделал, что не ушел, потому что на самом деле все самое главное было сказано именно теперь, Оказалось, сегодня после уроков состоится чтение пьесы, и руководитель будет Людмила Борисовна — Милочкина мама — настоящая актриса из настоящего театра. А пьеса-то какая: «Случай на границе». Про шпионов и пограничников!

В классе снова поднялся восторженный шум, и Володе вновь захотелось сделать что-нибудь отчаянное, но он приложил все усилия и сдержался.

Репетиции проводили раз в неделю по вечерам, после уроков.

Ваське, как неуспевающему, да еще второгоднику, конечно, никакой роли не дали, да он и не надеялся, что дадут. Он до того привык, что все школьные привилегии в первую очередь достаются примерным ученикам, пятерочникам, что даже и не задумывался, справедливо это или нет. Да и не очень-то он сокрушался. Но все же на репетиции ходил и сидел так тихо-смирно, как не сиживал на уроках. Он даже и сам не понимал, как это у него получается.

Особенно внимательно следил он за Сенькой Любушкиным, которому досталась самая большая и самая интересная роль. Он должен был играть старика-балагура и прибауточника. Он ловко обнаруживает шпионов и помогает пограничникам задержать их. Всем хотелось сыграть эту роль, и еще когда только читали пьесу, то все знали, что достанется она Сеньке Любушкину — «украшению класса». Так, конечно, и получилось.

А играл он очень плохо и говорил таким тоном, словно урок отвечал. Но он привык к тому, что его всегда хвалили, и очень переживал, если у него что-нибудь не удавалось. Как-то один раз он ответил не совсем хорошо. На тройку, не больше. Но ему поставили четыре. Как он переживал! Даже противно было смотреть. Он проплакал два урока, а на другой день приходила его мать и сказала, что Сенечка заболел.

На каждой репетиции Людмила Борисовна просто изматывалась: по сто раз показывала ему, как надо пройти стариковской походкой, как сказать.

— Скажи вот так: «Куда ты спешишь, еловый корень!»

Любушкин повторял ровным голосом первого ученика и все поглядывал на Марию Николаевну, ожидая, что она скажет, как всегда:

— Очень хорошо, Сеня, садись.

Но ничего она не говорила, а только вздыхала и покачивала головой. На этот раз «украшение» сплоховало. Розовое лицо его сделалось очень уж розовым и заблестело от пота. Он охрип и, пытаясь подражать Людмиле Борисовне, он вытягивал шею, хрипел и шипел на разные лады.

Все начали перешептываться и посмеиваться. Тут уж даже Васька не сдержался. Он громко сказал:

— Эх ты, дубовый корень!

Людмила Борисовна строго спросила:

— Это кто нам мешает?

А Мария Николаевна, ничего не спрашивая, прямо посмотрела на Ваську и предупредила:

— Еще слово — и ты уйдешь. И вообще шел бы ты уроки учить, тем более, делать тут тебе нечего.

Васька ненадолго успокоился, но потом снова начал шипеть и стонать, прячась за партой:

— Ох, дурак! Ох, портач…

Наконец, Любушкин допек Людмилу Борисовну, но она напустилась не на него, а на Ваську:

— Можно подумать, что уж ты-то лучше его сыграешь.

Все притихли, а Васька ничуть не смутился. Он ответил:

— А то!

Снова вмешалась Мария Николаевна:

— Как надо отвечать старшим?

Васька встал, и все увидели, как он побледнел и только круглый его носик нежно светился среди веснушек, как маленькая луна среди звезд.

— Ну, выходи, покажи свое уменье, — раздраженно сказала Людмила Борисовна.

— Нельзя мне, — строго ответил Васька и зачем-то вытер ладони о свои широкие лыжные штаны.

— Почему нельзя?

— Учится плохо, — объяснила Мария Николаевна.

Любушкин стоял, утомленно прислонившись к стене. Он презрительно улыбался, все еще уверенный в своем превосходстве. И он был убежден, что уж если ему, такому хорошему, не удается эта роль, то уж, конечно, не Ваське, второгоднику, тягаться с ним.

Да и сам Васька не собирался вступать в единоборство с «украшением класса».

— Мне нельзя, — повторил он и, сморщив свою репку, посмотрел на Любушкина. — Эх ты, еловый корень! — проскрипел он стариковским голосом.

Людмила Борисовна глянула на Ваську так, словно он только в эту секунду свалился ей под ноги. Она часто заморгала своими длинными ресницами.

— Оказывается, какой ты! — удивленно проговорила она.

Васька струсил; вот сейчас уж обязательно выставят из класса.

— Не буду я больше, — пробурчал он, — слово даю.

Любушкин мстительно засмеялся. Но Людмила Борисовна подошла к Ваське, положила руку на его плечо и ласковым голосом спросила:

— Тебя как зовут?

Васька вздохнул. Он не спешил отвечать. Он никогда не стремился к известности, по опыту зная, что его именем интересовались только затем, чтобы причинить ему неприятности. Ни к чему хорошему это никогда еще не приводило.

— Васька его зовут, — презрительно сообщил Любушкин, горделиво закидывая свою розовую голову. — Васька Рыжий.

Людмила Борисовна обняла его за плечи и вывела на середину класса.

— Ты, Вася, сейчас очень здорово это сказал. Давай-ка попробуем еще. Я тебе буду подсказывать, а ты говори.

— Не надо подсказывать, — торопливо проговорил Васька, в волнении облизывая губы.

В классе наступила тишина. Такого случая, чтобы Васька отказался от подсказки, еще никогда не было. Любушкин моргал своими белыми ресницами и удивленно посматривал на Марию Николаевну, но та, пораженная не меньше других, не обращала на него никакого внимания.

А Васька вдруг часто-часто замигал, чуть сгорбился и, шаркая ногами, совсем как настоящий старик, подошел к командиру пограничников.

— Куда ты спешишь, еловый корень! — сказал он таким стариковским голосом, что у всех дух захватило, так это здорово у него получилось.

Пограничника играл Володя. Он сразу же ответил то, что полагалось по пьесе, и Васька, покряхтывая, начал его поучать:

— А ты не спеши. Не спеши. Подумай сперва, каждое дело надо до ума довести…

— Молодец какой! — сказала Людмила Борисовна и бодрым голосом, словно она отдохнула после дальней дороги, добавила: — Пошли дальше.

ПЕРВАЯ ПЯТЕРКА

Васька очень боялся, что у него отберут роль и не дадут играть в пьесе, если он теперь проштрафится. И поэтому он ходил по струнке, учил уроки, словом, старался изо всех сил.

Каждый день он приходил к Володе, просил его:

— Вовка, помогай!

Володя с удивлением заметил, что Васька как-то вдруг притих и даже будто повзрослел. Он почти не ввязывался в драки и потасовки, которые то и дело возникали на переменах, и даже походка его сделалась неторопливой, степенной.

В школу он теперь не врывался, как бешеный. Нет, он входил, стряхивал снег у порога и долго снимал свою меховую куртку, про которую говорили, что ее трепали все оторвановские собаки. И в самом деле, купленная на барахолке года два тому назад, она была сейчас очень уж какая-то лохматая и растрепанная.

Повесив куртку, он входил в класс и смирно усаживался на свое место.

В этот день до начала уроков около Милочки Инаевой собрались девочки и начали шептаться о чем-то. Шептаться и поглядывать на Ваську. Он смутился и отвернулся от них.

А Милочка нарочно громко сказала:

— Мама вчера сказала Марии Николаевне: «Есть у вас там один очень способный мальчик, настоящий актер».

Тогда и мальчики посмотрели на Ваську, и все почему-то притихли.

А Васька еще больше смутился и, чтобы прийти в себя, он сморщил носик-репку и высунул язык.

Девочки не отвернулись, не обиделись, а Милочка даже улыбнулась ему. Мальчишки засмеялись, как будто первый раз увидали, как Васька показывает язык. Он нахмурился и начал торопливо листать учебник.

Володя с удивлением посмотрел на Ваську, которого назвали способным. Он знал, что Васька здорово умеет всех передразнивать и говорить на разные голоса, но способным мальчиком никто и никогда его еще не называл.

— Актер, штаны протер! — крикнул Володя.

Мальчишки перестали смеяться, а девочки возмущенно залопотали и начали наскакивать на Володю.

Все думали, что Васька сейчас набросится на обидчика. Но он только посмотрел на Володю задумчиво и немного презрительно, как сытая кошка на хлебную корку. Тогда Володе стало неловко за свою глупую выходку, но он уже не мог остановиться. Он подошел к Ваське и, усевшись на соседней парте, сладким голосом пропищал:

— Способный мальчик Васенька.

Он тут же получил то, чего добивался и чего ожидали все в классе. Ухо, по которому он получил от Васьки, сразу сделалось приятного розового цвета.

Но Васька немедленно получил сдачи, и его носик вдруг зарумянился от Володиного удара и сделался похожим теперь уже не на репку, а на молоденькую редиску.

И грянул бой. Мальчишки дрались жестоко, самоотверженно, не щадя ни себя, ни друг друга, ни казенного имущества.

Девчонки визжали так, что никто не услыхал звонка. Вдруг раздался сигнал:

— Марь Николаевна идет!

Володя к этому времени уже притиснул Ваську к парте. Их растащили. Они едва успели сесть на свои места, как в класс вошла Мария Николаевна. Она, наверное, все видела, потому что спросила:

— Володя, отчего ты такой красный? Что случилось?

Володя вскочил, стукнув крышкой парты.

— Опоздал. Очень торопился, — тяжело дыша, ответил он.

— А почему ухо красное?

— А это я отморозил и натер, чтобы отогреть.

— Вася, ты тоже торопился?

Стукнула крышка парты. Васька вскочил:

— Ага, тоже.

— Удивительно…

— Так мы же рядом живем.

— Но это не значит, что надо драться в классе, — заметила Мария Николаевна.

— Это мы понарошке, — сощурив глаза и улыбаясь, сказал Володя.

— Баловались, — снисходительно пояснил Васька.

Что она сама не понимает, что ли? Разве можно расспрашивать мальчишек о драке! Какой-нибудь уж очень не уважающий себя человек согласится рассказать, из-за чего все разгорелось. А уж если который пожалуется, так тот и не человек вовсе.

По классу прошелся невнятный шумок, кто-то потихоньку хихикнул.

— Так, — строго сказала Мария Николаевна, — чтобы в классе этого больше не было.

— Больше не будет, — пообещал Володя.

Васька молчал. Он не любил ничего обещать.

Когда он впервые поднял руку, чтобы ответить на вопрос, Мария Николаевна сразу даже не поняла, что ему надо. А Васька встал и ответил. И как еще ответил-то!

Все удивились, зашумели, а Мария Николаевна спросила:

— В чем дело?

И сказала:

— Ничего не понимаю…

И долго думала, прежде чем поставить отметку.

Поставила и удивленно объявила:

— Я поставила тебе пятерку.

Это у него была, наверное, первая пятерка в жизни, но он стоял с таким равнодушным лицом, будто ему это ничего не стоит.

— Садись, — сказала Мария Николаевна.

Она не заметила, как Васька, медленно опускаясь на свое место, подмигнул Володе и даже кивнул ему головой.

Когда кончился урок и Мария Николаевна ушла из класса, Васька продолжал сидеть на своем месте. У него хотя и было равнодушное выражение лица, но он остро переживал. Подумать только — пятерка!

МАМИНА ПОДУШКА

Все было, как всегда: Володя лежал в своей постели, И над ним в холодном небе сияла его звезда. Стекла в фонаре запорошены снегом, блестят искрами инея, и сквозь них, конечно, ничего не видно, но все равно звезда стоит на постоянном месте.

И капитан сидит в своей каюте. Его корабль, занесенный снегом, дрейфует во льдах. А в каюте тепло. Капитан слушает, как от мороза потрескивают заиндевевшие снасти, и мечтает о весеннем ветре, который взломает лед и откроет вольные пути на все стороны света белого.

Все было, как всегда: за стенкой спит Тая, а дядя ушел к Капитону, он теперь почти каждый вечер уходит к соседу. Васька говорит — в карты играют. В подкидного дурака. А когда не хватает четвертого партнера, сажают Ваську.

Ваоныч сидит один. Он сегодня не ушел домой, у него какое-то срочное дело. Он рисует и ждет, когда Елена Карповна позовет ужинать. Она ужинает ночью, в одиннадцать часов, такой уж у нее порядок.

Все это Володе известно, и он ясно видит каждого на его привычном месте, за привычным занятием. Одного он никак не может представить себе: где сейчас мама и что она делает.

Она уехала в девять часов вечера. Ваоныч ездил провожать ее на вокзал. Вернувшись, он зашел к Володе и сказал, что мама хорошо устроилась на нижнем диване в купейном вагоне.

Володя никогда еще не ездил в поездах и никак не мог представить себе маму в такой непонятной и сложной обстановке. Что она делает сейчас?

Купейный вагон несется в темноте, а она лежит на своем нижнем диване и боится пошевельнуться.

А он спит в своих двух комнатах, совершенно один, и никому до него нет дела.

Подумав так, Володя почувствовал, что у него защекотало в носу и глаза налились слезами. Он всхлипнул несколько раз и попробовал подумать, что он не плачет, а просто никак не может чихнуть. И он уже совсем было доказал себе, что сейчас он чихнет и слезы прекратятся, но в это время он открыл глаза и увидел белеющую в темноте подушку на маминой постели.

Тут уж он совсем перестал хитрить, а просто заплакал от всей души. Он босиком по холодному полу подбежал к маминой кровати, схватил подушку и перенес к себе.

Сразу стало легче, и он уснул, плача в мамину подушку.

ВАСЬКА МЕЧТАЕТ

Возвращаясь после репетиции домой, Васька говорил Володе:

— Я теперь знаю, что буду делать, когда вырасту. Я в актеры пойду. Или в цирк. Тоже здорово!

Володя все эти дни с удивлением посматривает на Ваську. Все, что он делал и говорил, было совсем не похоже на его слова и поступки. Будто и не Васька это, а другой кто-то! Он вроде красивый стал и даже не такой уж отчаянно рыжий. Или это оттого, что сейчас лицо у него раскраснелось, волосы кажутся не такими красными. И все в классе заметили, как изменился Васька за последнее время.

Володя спросил:

— На актера, знаешь, сколько учиться надо? Ого!

— Выучусь! — азартно пообещал Васька.

— Терпенья не хватит.

— У меня-то?

— Сорвешься.

— Вот увидишь!

— А до этого не учился.

— На фиг мне это было, — отмахнулся Васька и сейчас же поправился: — Не хотел и не учился.

— А батька что говорит?

— Плевал я на него!

— А помнишь, он говорил? «Выучу, сказал, Ваську за четыре года, и хватит». А дядька ему сказал: «Правильно, выше родителей прыгнуть хотят, шибко грамотные…» Помнишь?

Васька вдруг остановился и, прижав локтем портфель, вытащил из рукавов свои руки. Потрясая перед самым Володиным носом крепко сжатыми, покрасневшими от мороза кулаками, он угрожающе проговорил:

— Они все и с дядькой твоим вот где у меня!

Тяжелый портфель выскользнул из-под локтя и упал в снег, но Васька не заметил этого. Лицо его побледнело до того, что веснушки казались темными, как брызги коричневой краски на стене. Он злобно щурил глаза и все потрясал своими кулаками.

— Вот они где!..

Володя притих. Ему показалось, что вот сейчас перед ним распахнется дверь и он проникнет в тайну, которую так старательно скрывали от него. Сейчас он узнает все, и жизнь его сразу сделается полнее и увлекательнее. У него замерло сердце от ожидания.

Но Васька что-то не особенно спешил открывать таинственную дверь. Тогда Володя, задыхаясь от волнения, спросил:

— А они что?

— Ничего, — все еще угрожающе сказал Васька.

Приоткрытая было дверь снова захлопнулась, щелкнув Володю по носу.

— Не доверяешь, значит.

— Доверяют только дураки, — рассудительно ответил Васька хриплым голосом Капитона.

Он поднял портфель и, обняв его, поглубже засунул в рукава озябшие руки.

И вдруг тайна открылась сама и оказалась такой огромной, такой страшной, что Володя не сразу сообразил, что надо сделать, чтобы выручить Ваську из беды. Он сразу забыл и свою обиду, и нелепые Васькины выходки; в силу вступил могучий закон: товарищ в беде — выручай!

Но это пришло позже, когда Володя стоял один посреди улицы и смотрел, как в морозном вечернем тумане исчезает, удаляясь, Васькина сгорбленная фигура.

А до этого, когда они возвращались после репетиции домой, Володя меньше всего думал о дружбе. И никогда он и не считал Ваську своим другом. Не было друзей у Васьки.

Володя шел впереди, всем видом стараясь подчеркнуть свое презрение и к Ваське, и к его тайне. Да скорей всего и тайны-то никакой нет. Все это Васька выдумал. И не стоит себе голову забивать всякой ерундой. Небось, уроки учить бежит к Володе: «Выручай, Вовка!» А сейчас тащится сзади и только носом хлюпает. Боится, наверное, что никто теперь не поможет ему готовить уроки.

Но Васька, по-видимому, ничего такого не испытывал, никаких угрызений совести, потому что он вдруг заговорил как ни в чем не бывало:

— Слушай, Вовка, а теперь бродячих актеров нет? Я в кино видел. Понимаешь нет: собираются актеры — и пошли через всю землю. Как цыгане.

Володя и сам не знал, есть ли такие актеры. Скорей всего, нет. Он так и сказал Ваське.

— Жаль, — вздохнул Васька. — А то бы я сбежал от Капитона к бродячим актерам. Они всех принимали. И меня бы взяли. Я на все дела ловкий. Верно, жизнь у них хреновая, да я терпелив.

ТЕЗКА

Они уже подходили к Васькину дому, как вдруг калитка распахнулась и оттуда вышел молодой человек в коричневом пальто и новых валенках. Он спросил очень веселым голосом:

— А который тут мой тезка Василий?

Он стоял красивый, смеющийся, можно было подумать, что Васька ему понадобился для какого-то очень веселого дела. Но сам Васька, по-видимому, так не думал, потому что с ответом не спешил.

— Ладно, — продолжал молодой человек, — я, ребята, сейчас сам все узнаю. Вот этот рыжик и есть Васька. Угадал? А ты Володя. Верно? А меня зовут Василий Андреевич, тезка, значит, тебе. Пошли, Василий. Я к тебе в гости пришел.

Он, будто сам встречал дорогих гостей, пошире распахнул калитку:

— Заходи, Василий.

Васька покорно шагнул во двор. Молодой человек последовал за ним, не обратив на Володю никакого внимания.

На крыльце стояла Муза Демьяновна — Васькина мачеха. Она куталась в пуховый платок и, зажимая рот, беззвучно плакала, вздрагивая жирными плечами. Увидав Ваську, она вдруг громко, на всю улицу завыла:

— Вот он идет, бандюга, отца-матери погубитель!

Но Василий Андреевич строго посоветовал:

— Шли бы вы домой, гражданка, простудитесь. Живо, живо. Нечего тут.

Продолжая завывать, но уже потише, Муза скрылась в сенях. Василий Андреевич опять сделался веселым.

— Пошли, тезка, показывай свой склад.

— Какой еще склад? — хмуро спросил Васька, поглядывая на забор.

Заметив это, Василий Андреевич сообщил:

— А я, между прочим, мастер спорта.

— А мне-то что?

— Это я тебе сказал на тот случай, если ты меня на соревнование вызовешь по прыжкам через забор. От меня не уйдешь. Учти.

— Да где я вам склад возьму?

— Я так и знал, что верить тебе нельзя.

— Никто и не просит…

— Тогда я сам тебе что-то покажу. А ты почему без варежек бегаешь?

— Потерял я варежки.

— Другие купить надо.

— На меня не напасешься.

— Давно потерял?

— Не помню.

— С месяц или больше?

— Еще до каникул. Перед Новым годом. На елку ходил. Одну потерял, а другая и так совсем рваная была. Закинул я ее.

Василий Андреевич задумчиво сказал:

— До Нового, значит, года. Дай-ка подержу твой портфель, а то ты совсем руки отморозишь.

Но увидев, что Васька все еще о чем-то раздумывает и топчется на месте, он приказал:

— Пошли, пошли.

И, крепко положив руку на Васькино плечо, повел его к заваленному снегом старому дровянику.

Все это было так необыкновенно, что Володя просто не мог остаться на месте. Он осторожно двинулся вслед, замирая от страха, что его заметят и прогонят и он не увидит самого главного. Он был очень рад тому, что в дровянике оказалось темно.

Выглянув из-за поленницы, Володя увидел в углу какое-то черное пятно. Приглядевшись, он понял, что это люк, ведущий в подполье. Крышка была открыта. Из подполья пахло керосином.

Василий Андреевич отпустил Васькино плечо и достал из кармана электрический фонарик. Вспыхнул свет. Голубой луч осветил подземелье. Стало видно какие-то ящики и части машин, густо смазанные желтым машинным маслом.

— Вот тебе и склад, — сказал Василий Андреевич.

Васька ничего не ответил.

— Чья работа?

— Моя, — вздохнул Васька.

— Не ври, не ври…

— Зачем мне врать?

— Вот и я думаю, зачем тебе врать.

— Я не вру.

— Ты учти, я ведь все знаю. Мне твою честность проверить охота.

— Чего меня проверять. Я один виноват.

— Врешь. Одному такого ящика не поднять.

— А зачем его поднимать? Я по отдельности все натаскивал.

— По отдельности можно, — согласился Василий Андреевич, — если каждую ночь таскать.

— Почти каждую, — хмуро подтвердил Васька.

Василий Андреевич погасил фонарик. Снова спросил:

— По такому морозу и без варежек?

— А я закаленный.

— Это сразу видно. Врать ты закаленный.

Наверное, поняв, что совсем заврался, Васька замолчал и только чаще захлюпал носом.

— Врать ты умеешь, но еще плохо. Настоящие воры, знаешь, как врут? Так врут, что даже сами себе верят. А ты вот врешь, а я тебе не верю. Будешь правду говорить?

— Нечего мне говорить.

Тут даже Володя не выдержал и крикнул из-за поленницы:

— Ворюга!

Василий Андреевич мгновенно зажег фонарик.

— О! А ты зачем здесь? Вот ловкач! — с восхищением воскликнул он. — Даже я ничего не заметил. Иди сюда. Слово держать умеешь?

— А то!

— Все, что здесь видел, никому. Понятно?

— Понятно!

— Смотри, я на тебя надеюсь. Вот его портфель. Подержи пока у себя. И запомни: Васька — не вор. Ты это брось. А теперь беги домой.

Стоя у ворот своего дома, Володя увидел, как немного погодя мимо него прошли Василий Андреевич и Васька. Сняв свои кожаные перчатки, Василий Андреевич протянул их Ваське:

— Держи.

— Обойдусь.

— Я что сказал!

— А вы как же?

— У меня карманы теплые.

Бросив оба портфеля у калитки, Володя, на бегу срывая свои варежки, закричал;

— Васька, мои возьми! У меня дома еще есть, у печки сохнут.

Василий Андреевич строго спросил:

— Опять ты здесь? А вы, случайно, не вместе это дело провернули?

— Нет, уж вы его сюда не путайте, — вдруг горячо заговорил Васька. — Один я все сделал. Вовка ничего не знал. И никто не знает.

— Это мы еще посмотрим. Пошли.

СУМАТОШНЫЙ ВЕЧЕР

В доме стояла такая тишина, что даже из прихожей было слышно, как в дядиной комнате постукивают ходики. Ваоныч уехал на целый месяц куда-то на завод, а Елена Карповна и дядя еще не вернулись с работы. Дома сидела одна тетка, но и она дремала, прислонившись толстой спиной к горячей печи. В это время она всегда, управившись с домашними делами, грела у печки спину и широко, во весь рот, зевала. Зевнет, зажмурившись, перекрестит рот и снова задремлет.

Но сейчас эта обычная тишина почему-то показалась Володе такой гнетущей, словно он остался один во всем доме.

Он в своей комнате застал Таю. Она сидела на сундуке. Рядом с ней стояла ее большая гипсовая собака-копилка. На широкой собачьей морде были грубо намалеваны человечьи глаза с толстыми ресницами и густые черные брови. Одна бровь выше другой, отчего казалось, что собака чего-то не понимает.

Вздыхая и всхлипывая. Тая завязывала на собачьей шее большой желтый бант. Вытирая концами ленты глаза, она сообщила:

— У отца на складе запасные части разворовали.

— Кто тебе сказал? — закричал Володя, но тут же понял, что он чуть не проговорился.

Он сразу вспомнил таинственные посещения неизвестных людей, секретные переговоры, в которых как-то был замешан и Васька. Он подумал, что, наверное, все это имеет отношение к Васькиному складу.

— А ты чего испугался? — спросила Тая.

Не зная, что ей ответить, Володя начал кричать:

— А ты чего тут расселась! Уходи домой, я уроки готовить буду!

Тая, вытянув шею и сделав глаза такие же удивленные, как у собаки, зашептала:

— Говорят, целую автомашину можно собрать из наворованных частей. Вот ты кричишь, а ничего не знаешь.

— Кто ничего не знает? Я? — сказал Володя и, вдруг подумав, что Тая знает все, чего ему не полагается говорить, спросил:

— Кто тебе сказал?

Тая всхлипнула и вытерла нос желтой лентой. Собака удивленно смотрела на Володю своими человечьими глазами, будто спрашивала: «Как же это ты ничего не знаешь?»

Он хотел рассердиться, но Тая продолжала шептать:

— Никто мне не сказал. Я сама все слыхала. Ты послушай… К нам приходили переодетые сыщики… Чесслово. Четыре сыщика.

— А ты почему знаешь, что они сыщики? — тоже шепотом спросил Володя.

— Знаю. Они все обыскивали, в сундуке и везде. Маму спрашивали, где папка деньги прячет.

Когда Тая услыхала про деньги, она сказала:

— Деньги в этой собаке, но это мои деньги, а не папины, и я их никому не отдам.

Один из обыскивающих поднял собаку и потряс ее. Загремели деньги. Он засмеялся:

— Ого, какая тяжелая! Тут, наверное, миллион. Возьми свою собаку, девочка, и беги к соседям. Посиди пока там.

Рассказав все это, Тая вздохнула:

— Вот я и сижу.

— А они ушли?

— Не знаю. Они мне не велели приходить, пока не позовут.

Девчонка и есть девчонка. Пока не позовут. Позовут, как же, дожидайся. Так и просидела бы всю ночь.

Нет, Володя бы ни за что не ушел.

— Сиди тут, — сказал он, — я сейчас. Все узнаю.

Он вошел в прихожую и, открыв дверь, заглянул к дяде. В большой комнате, всегда жарко натопленной и чистой, сейчас было прохладно и неубрано. Все вещи были сдвинуты со своих мест, как во время предпраздничной уборки.

Тетка Александра Яновна поливала пальму и своим липким голосом лениво шептала Музе — Васькиной мачехе:

— А не мне жалуйся — я все одно не помогу. Господу поклонись. Он милостив.

Васькина мачеха всхлипывала, вздрагивала жирными плечами.

Увидав Володю, спросила:

— Что они там у нас нашли, под сараем?

— Не знаю я.

— О, господи! Там милиционер стоит. Я говорю, дозвольте дров набрать, так он мне накидал поленьев издали. А потом, смотрю, ушел. Я смотрю, а там уже печать на подполье.

— Печать! — воскликнула тетка, и вдруг банка в ее руках задрожала, и вода пролилась на пол.

— И Капитона где-то нет, — продолжала всхлипывать Муза. — Наделал Васька шуму. Осрамил среди людей. Ну, пусть только появится. Пусть появится.

— Что ты с него возьмешь, — прошелестела тетка, — если он у тебя некрещеный.

— Так если бы он был мой. Мною роженный.

— Господь-то с тебя спросит. Что это ты, спросит он, раба ленивая, младенческую душу загубила, разбойника мне возрастила? И в ад тебя, в гиену… К нечистому в судомойки.

— Я тоже некрещеный, — вызывающе сказал Володя.

Трясущимися руками, вытирая банку, тетка ответила:

— Мамаша у него коммунистка. У ней своя вера. А ты ни туда ни сюда. Вот за то и наказывает господь… За то и казнит…

И вдруг она взвыла так, будто кто-то невидимый ударил ее пониже спины. Володе так и показалось, что ее ударили, потому что она неожиданно дернулась и подскочила к Музе. Стеклянная банка выпала из ее дрожащих рук и разбилась. Прыгая на осколках, тетка завывала, выкрикивая:

— Молись, окаянная твоя душа! Молись, вылезай из дерьма…

Бледное ее лицо, заблестевшее от обильного пота, дрожало, и все на нем: и брови, и глаза, и губы — лихорадочно дергалось, словно стремилось сорваться со своих мест.

Она наскакивала на ошалевшую Музу и, как слепая, хваталась за что попало. Осколки трещали под ее ногами.

— Гляди на нее, господи, гляди на сукину внучку, блудодейку!.. Отворяю ворота лона Христова, гоню заблудшую овцу… Господи, прими ее, поганую…

Так, мешая молитву с руганью, тетка загоняла Музу в какие-то ворота, а перепуганная Муза мелко крестилась и взвизгивала:

— Ой, да что ты! Ой, господи…

Все это было немного страшновато, но зато здорово смешно. Две толстые растрепанные бабы, пыхтя и повизгивая, возились перед иконой. Исхудавший, наверное давно не кормленный бог, грозно поглядывал на них из-под потолка. Подняв два пальца, он словно бы подначивал свою хозяйку:

— Так ее, валяй! Всыпь ей как следует!

Володя смеялся, стоя на всякий случай около двери. Вдруг около него появилась Тая.

— Что ты смеешься-то! — закричала она и деловито приказала: — Неси холодной воды скорее.

Когда Володя принес из сеней ковш ледяной воды, тетка, закрыв глаза, лежала на полу. Толстое тело ее мелко дрожало. Тая держала ее голову у себя на коленях. Она велела Володе намочить полотенце и вытерла потное лицо матери.

— Ничего тут смешного нет, — хмуро сказала она, — к ней бог приходил, если хочешь знать.

— Ой, господи, — испуганно взвизгнула Муза.

А Володя сказал:

— Никто сюда не приходил. Врешь ты все. Никакого бога нет…

В это время тетка открыла глаза и заплакала. Она мелко дрожала и плакала, злобно причитая хриплым голосом:

— Господи, да что же ты смотришь-то? Разрази их, идолов… господи…

Она поднялась и, усаживаясь на стул, продолжала кричать, подбивая своего бога на какие-то мелкие пакости. На нее противно было смотреть, так она орала и тряслась на своем стуле. Володя сказал:

— Дураки вы все…

Но в это время сильно хлопнула входная дверь.

— Ой, ктой-то это? — взвизгнула Муза.

— Ага! — злорадно захрипела тетка. — Боитесь…

Все примолкли. Входная дверь хлопнула, но никто не вошел. В коридоре и в прихожей было по-прежнему тихо.

РЕЦИДИВИСТ ПАВЛУШКА…

Вначале Васька не замечал холода, но когда начало темнеть и морозный туман, обволакивая дома, пополз по улицам, он начал подрагивать.

Заметив это, Василий Андреевич скомандовал:

— Побежали! Кто скорее?

Васька побежал ленивой рысцой, а Василий Андреевич, работая локтями, как на беговой дорожке, вырвался вперед. Тогда Васька раззадорился и, желая показать свою резвость, тоже поднажал и перегнал своего провожатого. Бегал Васька отлично, но скоро понял, что соперник у него тоже бегун не из последних, и потому старался изо всех сил. Словом, когда входили в коридор милиции, оба так тяжело дышали, что дежурный милиционер спросил:

— Удирал, товарищ старший лейтенант?

Вытирая лицо платком, Василий Андреевич весело ответил:

— Едва догнал.

— Но? — удивился дежурный. — Смотри, какой бойкий шпингалет…

Милиционер был маленький, пожилой, черноусый и, когда он удивлялся, на его лице все как-то лезло вверх — и густые космы бровей, и глаза, и усы. Ваське показалось, что даже шапка приподнимается и, покачиваясь, парит над головой.

Василий Андреевич спросил:

— В десятой есть кто-нибудь?

— Один Павлушка.

— Что-то он часто?

— Второй раз за эту неделю, — доложил дежурный.

— Ну, тебе не будет скучно, — обернувшись к Ваське, сказал Василий Андреевич. — Павлушка парень веселый…

— Теперь дорогу узнал, сам является и прямо идет в десятую.

— Рецидивист, — засмеялся Василий Андреевич, — по два привода в неделю.

Следуя по коридору за Василием Андреевичем, Васька со страхом ожидал встречи с закоренелым преступником, отчаянным Павлушкой, который совершает по два преступления в неделю и после чего сам нахально является в милицию.

Не без опаски приблизился Васька к двери с цифрой десять. После пробежки по морозу лицо его пылало, а в груди вдруг стало так холодно, будто он на спор съел шесть порций мороженого.

Дверь распахнулась, отчаянный Павлушка сидел на опрокинутом стуле. На его голове была надета старая милицейская фуражка. Увидав лейтенанта, он закричал:

— Ту-ту! Раздавлю! Ту-ту-ту!..

— Вот тебе товарищ, — сказал Василий Андреевич, подталкивая ошалевшего от неожиданности Ваську. — Он тут с тобой поиграет, а скоро, наверное, и бабушка придет.

Васька возмущенно захлюпал носом. Здорово его разыграли: с трепетом ожидал попасть в компанию матерого бандита, а вместо этого подсовывают самого обыкновенного, ничем не замечательного мальчишку. Лет ему не больше пяти, он весь еще какой-то розовый, пухлый, вихрастый. Одет он в коричневый вельветовый костюмчик с белым воротничком. Чтобы ловчее было играть, он снял свои валенки и бегал в одних чулках.

Упоминание о бабушке ничуть его не обрадовало.

— А я не хочу, — жизнерадостно заявил он.

— А нас с тобой и не спросят. Бабушка у тебя, сам знаешь, какая.

Василий Андреевич поднял палец и вытаращил глаза, наверное, для того, чтобы подчеркнуть крутой характер бабушки, такой крутой, что даже он, лейтенант милиции, побаивается ее.

Он ушел. Васька стоял у двери. Он уже понял, что попал в детскую комнату, и был убежден, что мера эта временная. Наверное, Василий Андреевич надеется на Васькино чистосердечное признание. Не знает он, чем пахнет это признание. Смертью оно пахнет, вот чем. Убьет его Капитон за это обязательно. Уж лучше пойти в колонию для малолетних. По крайней мере, жив останешься.

А Павлик, весело глядя на него, спросил:

— Ты тоже потерялся?

Не поняв вопроса, Васька мрачно отвернулся, а Павлик продолжал:

— Ты боишься, что тебя не найдут? Да?

— Никто меня и не терял.

— Сам пришел?

— Ну, сам… а тебе что?

Оглянувшись на дверь, Павлик заливисто засмеялся, подбежал к Ваське и потянул его за воротник. Васька присел на корточки, и Павлик сейчас же приник к его уху всей своей пухлой мордочкой. Теплая щека прильнула к Васькиной щеке, теплые губы зашевелились около уха, и Васька услыхал теплые слова:

— Они думают, что я все теряюсь, а я и не теряюсь вовсе. Я сам прихожу.

— От бабушки удираешь. Да?

— Что ты? Нет. Бабушка от меня удирает!

Павлик снова звонко засмеялся.

Все это насторожило Ваську. Он отстранил от себя Павлика и поудобнее уселся против него на ковре. Нет, тут что-то не так. Этот парнишка не так прост. Он скорей всего наученный парнишка. Такие тоже соображают.

— Врешь ты все, — мрачно перебил его Васька.

— Да нет жа, — Павлик округлил глаза и снова потянулся к Васькиному уху, но тот отодвинулся.

— Ты мне в ухо не нашептывай. Говори нормально.

Все время посмеиваясь и поглядывая на дверь, Павлик начал рассказывать что-то про бабушку, про кино, про детский сад… Васька сразу ничего не мог понять, а когда разобрался, то восхищенно воскликнул:

— Вот это бабка! Вот это сообразила! Значит, сама в кино, а тебя в милицию? Ловко!

… И ЕГО БАБУШКА

Дело обстояло так. В детском садике не хватало мест, а у Павлика, кроме папы и мамы, которые весь день работали, еще была бабушка. И все были уверены, что ребенок присмотрен и может подождать, пока выстроят еще один детский сад. Но почему-то никому и в голову не приходило, что ребенок за это время вырастет и пойдет в школу.

Бабушка и в самом деле хорошо ухаживала за внуком. Он всегда ходил чистенький, вовремя накормленный и оттого очень жизнерадостный.

В общем, бабушка любила своего внука, но это не означало, что любовь вытеснила все прочие радости жизни, доступные ее возрасту. Она посещала все агитпункты своего района и, если было время, прихватывала и соседние районы. Слушала все лекции и беседы, отлично знала все, что делается в странах народной демократии, разбиралась во всех происках поджигателей войны, была знакома с кибернетикой, с ракетной техникой и с лучшими способами выращивания кукурузы.

Нечего и говорить, как обожала она кино.

Этого последнего увлечения своей бабушки Павлик не разделял. В кино надо было сидеть спокойно, а он этого не умел. Больше пяти минут он не выдерживал. А так как характер у него был веселый, то он не мог сидеть в темноте и смотреть, как на экране что-то происходит без его участия. Он не выносил одиночества, ему требовалось общество.

Но не все зрители разделяли эти его желания. Чаще всего они жаловались на него директору кино. И вдруг было объявлено, что зрители с маленькими детьми в зал не допускаются. Это был удар для бабушки. Она слегка поскандалила с билетершей и, ничего не добившись, вышла из кино и бессильно присела на скамеечку у чьих-то ворот.

А Павлик между тем прогуливался по тротуару и забрел очень далеко от того места, где бабушка медленно приходила в себя. Когда, наконец, она начала соображать, что творится вокруг, то прежде всего хватилась внука.

Павлика нигде не было.

Она всполошилась. Бросилась в одну сторону, в Другую, добежала до угла, и тут она должна была прислониться к стенке и перевести дух. Ее внук сидел на руках у милиционера и пытался завладеть полосатой палочкой.

Сгоряча бабушка бросилась к нему. Конечно, не очень-то стремительно она бросилась — не те годы, чтобы бросаться. Она думала, что бросается, когда, раскачиваясь из стороны в сторону, она двигалась вперед. А пока она раскачивалась, милиционер дошагал до своего отделения и скрылся там вместе с Павликом.

К этому времени бабушка окончательно пришла в себя и поняла, что все получилось очень хорошо. Теперь вся милиция охраняет ее внука и несет за него полную ответственность. Она была городская, житейски грамотная бабушка. Она отлично разбиралась во всех гражданских правах и обязанностях.

Сообразив все это, она отдохнула и спокойно пошла в кино. Когда окончился сеанс, она тут же из автомата позвонила в отделение милиции. Охая и причитая, она спросила, не попадался ли им мальчик в коричневой меховой шубке, подпоясанной красным пояском.

— Такой уж он у нас непоседливый, такой вертолет, стоит на минутку отвернуться, как уже его и нет… Искали его, искали, все ноги оббили, спасибо, добрые люди надоумили…

А Павлик отлично проводил время в детской комнате и ни за что не хотел уходить домой. Здесь ему все очень нравилось: и ковер на полу, и всевозможные игрушки, а главное, старая милицейская палочка.

Как уж было сказано, человек он был очень жизнерадостный, считавший, что все на свете принадлежит ему. Дома это его мнение не всегда встречало поддержку, а здесь он оказался властелином всего, что только замечали его быстрые глаза. Захотел палочку — дали, потребовал милицейскую фуражку — где-то нашлась старая — дали. Об игрушках и говорить нечего. Вот это жизнь!

Через несколько дней, когда Павлик с бабушкой очутился около кино, он не долго раздумывал. По знакомой дорожке добежал до постового милиционера, и тот, признав знакомого нарушителя порядка, отнес его в детскую комнату.

В третий раз Павлик, не обнаружив постового на его постоянном месте, не растерялся, а сам, прямым ходом направился в отделение. Бабушка стояла за углом и напутственно помахивала рукой. Убедившись, что внук вошел в знакомую дверь, она поспешила в кино. А потом так и пошло. Раза два-три в месяц Павлик отправлялся в милицию, а бабушка в кино.

Однажды дежурный сделал ей замечание.

— Плохо наблюдаете за внуком, гражданка, — с официальной строгостью сказал он, — который раз теряете.

У бабушки по румяному лицу пробежали многочисленные лучики морщинок, таких улыбчатых и светлых, словно весенние ручейки под солнцем. Она вдруг сделалась до того похожей на своего внука, что суровый начальник не выдержал. Он засмеялся и сказал вовсе уж не официально:

— Да ну вас…

— Вот так я сюда все хожу и хожу, — лепетал Павлик. — А бабушка все говорит: «Ну, я теперь за Павлика спокойна». А когда ты вошел, я подумал: медведь. А это у тебя такая шуба лохматая, как собака…

И хотя Васька, занятый своими невеселыми мыслями, ничего не ответил, Павлик все продолжал что-то болтать и заливаться своим серебряным смехом.

А тут, наверное, кончился сеанс в кино, и бабушка явилась за своим внуком. Сразу было видно, что пришла Павлушкина бабушка — она была такая же маленькая и очень разговорчивая.

— Что это ты такой большой и потерялся? — спросила она у Васьки.

— Он не потерялся, он по делу, — пояснил черноусый дежурный, стоя в дверях.

— Смотри-ка, такой маленький и уж по делу? — опять удивилась она, рассматривая Ваську своими прищуренными веселыми глазками.

— Родители у тебя есть?

— Есть.

— Смотри-ка. И учишься?

Васька только шмыгнул носом и ничего не ответил. Подумаешь, все ей надо знать. Но бабушка продолжала свои расспросы.

— В какой школе учишься-то, паренек?

Узнав, в какой школе, она захотела узнать, как зовут учительницу. Тут уж Ваську прорвало:

— А вам-то зачем это знать?

— Да, пожалуй, и не говори. Я и сама знаю: учительницу твою зовут Мария Николаевна.

— Это моя мама! — закричал Павлик. — Хочу к маме!

Васька растерялся, а бабушка уже переключилась на внука.

И, одевая его, она не переставала говорить:

— Да ты хоть минутку постой. Только отвернешься, а его уж и след простыл. Детскую комнату, спасибо, при кино открыли, так он и оттуда убегает. Прямо беда. Пока сеанс высидишь, ну вся как есть переволнуешься.

— Плохо у вас, видать, получается, — не без ехидства посочувствовал черноусый.

— Это у вас в милиции плохо получается! — накинулась на него бабушка. — Ишь ты какой, усатый! Сами ребенка привадили, сами и отваживайте. А у меня так очень прекрасно все получается… Ну, всего вам хорошего… Павлик, дай дяде ручку.

Но Павлик не дал дяде ручку. Глядя на дежурного блестящими глазами, он взял под козырек.

— Ого, службу знает! — засмеялся черноусый и тоже взял под козырек.

ВАСЬКА ОСТАЕТСЯ ОДИН

Ушла бабушка и увела своего веселого внука, а Васька остался дожидаться неизвестно чего. Они идут сейчас по улицам, не торопятся. Дома Павлушка, может быть, расскажет про мохнатую куртку, похожую на медведя. Расскажет и заливисто рассмеется. Что ему, любимому, согретому, накормленному? Ему хорошо. Вон даже милиционеры играют с ним. Милиционеры! О родителях уж и говорить нечего. Конечно, уж Мария Николаевна не разговаривает с ним своим строгим, школьным голосом.

А Ваську кто-нибудь любит? Кому он дорог? Вот сидят, дожидается какого-то нового подвоха от своей мачехи-жизни. Сидит. Один. В детской комнате. На ковре. А на окнах решетки.

Васька взял полосатую милицейскую палочку, и ему показалось, что она еще сохранила немножко тепла от пухлых ладоней Павлика. Это ребячье, домашнее тепло окончательно добило Ваську. Сразу вспомнилось все, что пришлось пережить и вытерпеть за один только день: доброжелательные взгляды девочек, первая в жизни пятерка, репетиция, где он понял, какой он сейчас нужный, какой не последний в школе человек. А потом вдруг появились мечты. Тоже впервые в жизни.

Вот какой прожил он день! Какое богатство держал в руках!

И все сгорело сразу, в одну минуту.

Черноусый объяснил: «Этот по делу». Вот и все, что осталось. Дело. Васька — вор! Ох, и тяжело же бывает человеку в детской комнате, среди игрушек, за решеткой.

Павлушке и милицейская палочка — игрушка и милиционеры — добрые друзья. Хорошо жить на свете честному человеку!

До того Васька задумался-загоревал, что не заметил, как вошел Василий Андреевич — старший лейтенант.

— Отогрелся? — спросил он.

— Ага, — Васька судорожно глотнул воздуху и опустил голову, чтобы спрятать непрошенную слезу.

Но Василий Андреевич не захотел замечать Васькиной слабинки, он даже отвернулся, чтобы подобрать разбросанные Павликом игрушки. Будто у старшего лейтенанта только и забот, что подбирать игрушки.

А Ваське нечем даже слезы утереть, и они капают прямо на ковер. Пошарил по карманам, нашел варежки, которые Володька сунул ему в последнюю минуту, и еще больше расстроился. И на слезы обозлился: текут они и текут, как у девчонки. И из глаз текут и, непонятно почему, из носа.

А Василий Андреевич спрашивает:

— Совсем отогрелся?

— Со-совсем, — озлобился Васька, не в силах справиться с противной дрожью во всем теле.

— Да ты что же это?

— А то вы не видите?

— Все я, брат, вижу.

— Ну и нечего тут.

— Я тебя, тезка, понимаю, ты не думай.

— А чего мне думать-то.

— Думать всегда не мешает.

— Вам хорошо, вы за решеткой не сидели.

— А ты сидел?

— А я сижу.

— Это еще не решетка, за которой сидят. Это, учти, детская комната.

— А решетка?

— Ну не успели снять.

Засовывая варежки в карман, Васька спросил:

— В колонии тоже, скажете, решеток нет?

— В какой колонии?

— Будто не знаете…

— Я-то знаю, а тебе зачем?

— Куда же меня теперь?

— Вот я и сам думаю: куда же тебя теперь? — вздохнул Василий Андреевич.

Он сел на стул против Васьки и, пристально глядя на него, спросил:

— Куда тебя? — и задумался. — Сам-то как думаешь?

Васька растерялся. Еще ни один человек на свете никогда не раздумывал о нем, о его намерениях и не спрашивал его.

— А мне все едино.

— Дома у тебя плохо, — продолжал раздумывать Василий Андреевич.

— Откуда вы все знаете?

— Не все я еще знаю, вот в том-то и беда.

Теперь уж и Васька задумался, а Василий Андреевич безнадежно спросил:

— В школе-то у тебя как дела?

— В школе! — Васька просиял и неожиданно для себя и для своего собеседника сказал с откровенной гордостью: — Хорошо у меня в школе.

На одно только мгновение блеснула улыбка на измученном Васькином лице. И все его веснушки, и покрасневший от переживаний носик-репка, и глаза, и следы слез на щеках — все вдруг расцвело и заликовало.

И этого мгновения было довольно для того, чтобы заметить, как вдруг открылось в человеке все, что в нем есть самого лучшего.

Василий Андреевич, спрашивая о школе, по правде говоря, и не надеялся услыхать ничего сколько-нибудь утешительного. Ведь, даже не зная Ваську, по одному только его виду каждый бы определил: да, мальчик этот не из первых учеников, школа для него тяжкая обуза и ходит он туда только потому, что его гонит отец, а отец гонит потому, что иначе нельзя. Попробуй-ка не пошли мальчишку в школу — неприятностей не оберешься, а их и без того хватает.

Васькин ответ так удивил Василия Андреевича, что он растерялся и не сразу начал задавать вопросы, выяснять разные подробности сложной Васькиной жизни.

Но сам-то Васька был не мастер объяснять разные тонкости своего душевного состояния, тем более, что и увлечение театром и связанные с этим увлечением жизненные успехи свалились на его рыжую голову, как снег с крыши.

Поэтому допрос затянулся, пока выяснилось, что школа для Васьки с некоторых пор перестала быть обузой. Скорее, наоборот, именно в школе нашлось для Васьки живое, теплое дело.

— А теперь я что-то тебя совсем не понимаю, — сказал Василий Андреевич.

— Все, по-моему, понятно.

— Это по-твоему.

— А по-вашему?

— А по-моему, заврался ты окончательно.

— Я вам всю чистую правду…

— Где же тут правда: хочешь стать актером, а таскаешь какие-то запасные части. Зачем они тебе? Вот если бы ты техникой увлекался, тогда бы я тебе поверил… Ну, чего притих?

— А чего мне притихать-то?

— Наверное, говорить нечего.

— А если мне от вас доверия нет.

— Доверие, тезка, заслужить надо.

Спрятав нос в свой лохматый воротник, Васька, тихо сказал:

— Убьет он меня, вот что вы учтите.

— Отец?

— Он. Убьет.

— За что? Ты же еще ничего не сказал.

— Потому и не сказал.

— Отца прикрываешь? А я и без тебя все знаю. Хочешь, скажу? У вас там целая компания работала, одни воровали, другие продавали, а третьи прикрывали. Верно? Я вот не знаю только, чем ты занимался.

— Ничего я не делал.

— Правильно. Ты воров прикрывал. А это, знаешь, самое последнее дело. Молчишь. Тебе отец велел: если воровство обнаружится, всю вину на себя принять, с маленького спросу меньше. Им — тюрьма, а тебе ничего. Так ведь дело-то было?

— Так, — с отчаяньем признался Васька. — Все так и было. А теперь что?

— А теперь иди домой и молчи.

СУМАТОШНЫЙ ВЕЧЕР ПРОДОЛЖАЕТСЯ

Входная дверь захлопнулась и наступила тишина.

— Боитесь… — злобно прошипела тетка и замерла, прислушиваясь.

Муза от страха перестала даже дышать.

Никто не вошел, ничьи шаги не простучали по коридору, и это в самом деле было так страшно, что Володя сейчас бы не решился один выйти в прихожую — неизвестно еще, кто там притаился в темноте и для чего притаился.

Тайка моментально все заметила:

— Ага. А говоришь — нет бога. А сам боишься.

— Дура. Я жуликов боюсь. А вовсе не бога, — презрительно ответил Володя, но в это время снова громко хлопнула входная дверь.

На этот раз послышались торопливые тяжелые шаги, и в комнату, тяжело и часто сопя, вбежал дядя. Он так резво вбежал, что сразу не смог остановиться и с разгона дал еще два круга по комнате. То есть так могло показаться, что он с разгона не может остановиться, в самом деле он бегал по комнате, для чего-то осматривая вещи. Как будто он их сто лет не видел, так он их осматривал. Володе показалось, что он даже обнюхивает их, как голодная собака. Он бегал и осматривал, и после этого «беглого» осмотра он повалился на стул и снял шапку.

— Что нашли? — хриплым шепотом спросил он.

— Да чего у нас-то искать? — ответила тетка. — Ничего и не нашли.

— А собака где?

Тая сказала:

— Я ее к Володе унесла. Сейчас принесу.

— После принесешь. Пусть там постоит. Ты не возражаешь? — спросил он у Володи.

— А мне что, пусть стоит, — согласился Володя.

Расстегивая пальто и разматывая шарф, дядя посоветовал Музе:

— Шла бы домой. Капитон ждет.

— Пришел? — засуетилась Муза.

— Ступай, говорю, ступай, дожидается.

Заохав, Муза запахнула свою плюшевую жакетку и убежала домой.

— Намаялся я на текущий день, — прогудел дядя.

Володя пошел к двери. Дядя спросил:

— Ваську не видал?

— В милиции Васька.

— Убьет его Капитон.

— Ах, тошно мне, — прошептала Тая, прикладывая ладони к щекам.

Володя спросил:

— Как это убьет?

Не отвечая, дядя сказал:

— Дураки. Воровать берутся, а сами не умеют. Ну, ступай.

Дома ярко светила лампочка над столом. На сундуке стояла белая собака и удивленно посматривала на Володю. Он вздохнул.

— Эх ты, собака!

Плохо, когда человеку в одиночку приходится переживать такие невероятные неприятности, плохо, и как-то еще труднее становится жизнь, и без того сложная и зачастую непонятная.

Володя погладил холодную, гладкую собачью голову и сказал:

— Вот, собака, какие у нас дела. Если бы ты живая была, так хотя бы полаяла, и то веселее.

И вдруг раздался тяжкий всхлипывающий вздох. Володе показалось, что это собака, отвечая на его невеселые думы, вздохнула и сейчас издает короткий сочувственный скулеж.

Он посмотрел на собаку. Она по-прежнему смотрела на него пустыми черными глазами, недоуменно подняв одну бровь. Но Володе показалось, что концы желтого банта на собачьей шее легонько шевельнулись.

— Ты что? — спросил Володя.

Собака снова всхлипнула и вдруг человеческим голосом проговорила:

— Вовка, это я.

Володя вздрогнул и обернулся. На пороге спальни стоял Васька в своей мохнатой облезлой куртке, растрепанный, опухший от слез и, видать, очень обозленный.

— Это я, Вовка, — повторил он, судорожно вздыхая. — Я у тебя скрываюсь. Ты меня не выдавай.

— Клянусь, Васька!

— Ворюга Капитон меня убить хочет.

— Это я знаю…

— Кто сказал?

— Дядя.

— Запри дверь, — шепотом сказал Васька.

— Давай выключим свет, — прошептал Володя.

В полной темноте они прошли в спальню. Васька снял свою куртку, бросил ее на пол, и они оба устроились тут же на мягкой куртке. Неизвестно почему, но им казалось, что на полу около широкой кровати они будут в большей безопасности, чем, скажем, на стульях или на сундуке.

Над ними слабо светился прямоугольник фонаря. Васька посмотрел на него и вздохнул тяжело, как вволю настрадавшийся человек.

— Окно, чтоб на небо лазить, — сказал он.

— Звезды видно, — ответил Володя. — Вот лежу и будто надо мной небо. Всякие звезды отсвечивают…

— Здорово!

— Это дедушка придумал.

— Вот оттого ты и растешь такой положительный.

— От звезд?

— Звезды. И обедаешь ты каждый день.

— А ты?

— От Мурзилки дождешься. Она на ходу спит. Картохи не сварит. А у тебя все готовенькое.

— Слушай, Васька, — предложил Володя, — ты, знаешь что, переходи пока жить ко мне… Все равно я один.

— Так я бы с радостью.

— Давай. Места хватит.

— А что кусать будем? Тебя тетка накормит, а меня?

— Чего-нибудь сообразим. Ты, главное, не тушуйся.

— Я не тушуюсь. Мне домой все равно нельзя.

— Убьет?

— Убить не убьет, а жить не даст…

— А за что?

Тогда Васька, уже больше не таясь, рассказал все.

— Сюда он не сунется, — сказал Володя.

— А мне все равно. Я бы его сам убил, да силы мало.

— Васька, а если ты да я? А?

Васька горестно махнул рукой, вздохнул и спросил:

— Слушай, Вовка, у тебя еда какая-нибудь найдется?

— Да я и сам, как из школы пришел, ничего еще не ел.

— Ты иди попроси, будто для себя. Смотри, не проболтайся только.

— Кому ты говоришь…

Володя осторожно пошел к выходу. Вдруг кто-то очень громко и нетерпеливо постучал в дверь, и послышался раздраженный Тайкин голос:

— Ты там уснул, что ли? Да Вовка же? Открой!

— Зачем?

— Володька, скорей! Мне горячо!

— Тебе как?

— Горячо мне!

— Говори, чего надо!

— Я стучу ногами. Открывай скорей!

ВАСЬКА СОБИРАЕТСЯ В ПУТЬ

Наконец Володя открыл дверь. В прихожей стояла Тая с тарелками в обеих руках. Над тарелками поднимался пар.

— Дурак какой, — закричала она, вбегая в комнату.

Поставив тарелки на стол, она затрясла обожженными пальцами и закричала:

— Подумаешь, какой! Еще и не открывает…

— А тебе-то что?

— А мне все равно. Еще и замыкается, подумаешь.

— Ну, чего ты расшипелась?

— Включай свет. Это нам с тобой обед и ужин, все сразу.

— Это и все?

— Сейчас хлеб принесу и каша еще будет. Не плачь.

— Хлеба тащи побольше.

— Проголодался?

— Сама знаешь, целый день не ели. Кашу накладывать будешь, смотри, не растеряйся. Я, знаешь, как натерпелся за день.

— Ох, Володечка, бедненький, — вдруг жалостливо проговорила Тая, взявшись ладонями за свои щеки. — Уж накормлю тебя сейчас, накормлю!

Вот и пойми их — девчонок: то шипела, как кошка, а то вдруг, смотри, какая ласковая сделалась. Как кошка.

Он давно уже заметил, что как бы мама ни сердилась, но стоит только ему прикинуться голодным или даже просто заскучать, как она сразу начинает гладить по голове и говорить ласковые слова. Но ведь то мама. Наверное, все они такие. И маленькие и взрослые.

Тая убежала за хлебом и за кашей, а Володя, не теряя даром времени, достал из буфета чистую тарелку и перелил в нее свой суп.

— Васька, — шепотом проговорил он, заглядывая в темную спальню, — держи борщ.

Принимая тарелку, Васька отчаянным шепотом предупредил:

— Вовка, держись.

— Сам знаю.

— Она вредная. Я слыхал, как она к тебе ластится. Гляди!

Но в это время в коридоре послышались шаги, Володя бросился к столу. Когда вошла Тая, он уже сидел на своем месте и делал вид, что глотает борщ и при этом захлебывается от жадности.

— Не мог уж дождаться, — заворчала Тая, очень довольная тем, что она разыгрывает старшую и ей подчиняется Володя, который обычно не очень-то баловал ее своим вниманием.

Он положил ложку. Отдуваясь и поглаживая себя по животу, сказал:

— Повторить бы с голодухи не вредно.

— Подожди, сейчас добавку принесу.

Пока она ходила за добавкой, Володя передал Ваське хлеб.

Пришла Тая, принесла полную тарелку манной каши и, усаживаясь за стол, сообщила:

— А борща нет — Капитон все съел.

Сразу забыв, что он хочет есть, Володя спросил:

— Капитон?

— Да, он давно у нас сидит. Как ты ушел, так он почти сразу и явился.

— Он чего?

— Известно чего… Водку пьют, ругаются. Нам потому ужинать здесь велели, чтоб мы не слушали. Ты ешь, ешь, а то остынет.

— Что ж ты сразу не сказала?

— А чего говорить? Ваську они ругают.

Как и всегда в минуту возбуждения, у Володи зачесались руки, и ему захотелось выкинуть что-нибудь отчаянное. Он стукнул по столу ложкой.

— Васька находится в надежном месте, — сказал он, вспомнив пьесу из жизни разбойников.

Замирая от предчувствия, Тая спросила:

— Он где? Володечка!

— Этого ты никогда не узнаешь. Он под защитой друга!

— Значит, здесь! — решила Тая.

— Не болтай.

— Володечка, я никому не скажу, чесслово! Он здесь. Да?

И вдруг она приложила ладони к щекам, и глаза ее расширились:

— Ох, тошно мне!

На пороге спальни стоял Васька, рыжий, лохматый, грозный.

Он погрозил кулаком:

— Замри, Тайка!

Она сильно затрясла своими косичками и для убедительности крепко зажмурила глаза.

— Замерла.

Не разжимая кулака, Васька потер им свой припухший от переживаний носик и сказал:

— Теперь мне надо скрываться.

— Мы тебя не выдадим! — заверил Володя.

— От Капитона здесь не скроешься. Он учует. Нос у него, как у собаки…

— Куда ты, Васька? — спросила Тая.

— Потом сообщу, — загадочно ответил Васька, так, как будто бы еще не пришло время разглашать место своего изгнания, на самом деле он просто и сам не знал, куда ему деваться.

— Ребята, — спросил Васька, — у кого сколько денег есть?

Уезжая, мама сказала, что деньги она оставила у Ваоныча. И когда надо будет, на тетради или в кино сходить, то чтобы обращался к нему. Володя недавно взял пять рублей и еще не успел истратить. Свои деньги он хранил в портфеле, считая, что они могут понадобиться ему каждую минуту.

— Вот, — сказал он, выгребая из портфеля скомканный рубль и сколько-то мелочи, — вот, все остатки.

— Кошкины слезы, — вздохнул Васька.

— А все мои деньги в собаке, — сообщила Тая. — Мы сейчас возьмем.

— Не жалко?

— Подумаешь…

Все поглядели на собаку, а Володя спросил:

— А как достать?

— Ножом, — деловито ответила Тая. — Я всегда ножом. Денежки высыпаются, а рублики никак.

Васька презрительно усмехнулся:

— Тащи сюда кашу.

— Зачем?

— Собаке дадим. Поест, раздобрится, может быть.

Он взял со стола нож и подошел к собаке. Она, удивленно подняв бровь, смотрела на него, на Таю, держащую тарелку с кашей в обеих руках. Васька обнял собаку, положил ее к себе на колени и провел ножом по каше.

— Ловись, рыбка большая и маленькая, — проговорил он, осторожно погружая лезвие ножа в щель.

ТАЙНА БЕЛОЙ СОБАКИ

Васька, не торопясь, вытащил нож из щели копилки. К ножу прилипло два гривенника и рублевая бумажка.

— Здорово! — одобрил Володя.

— Дай-ка собачке еще кашки, — подмигнул Васька. — Ловись, рыбка…

Показался уголок какой-то бумажки, прилипшей к ножу. Тая передала тарелку Володе и, ухватившись за этот уголок, вытащила всю бумажку. Развернула и ахнула:

— Сотняга!

— Сто рублей!

— Ух ты! — воскликнул Васька. — Вот так рыбка!

— Откуда такая взялась? — удивилась Тая, и было видно, что она и в самом деле не знает, как попали в ее копилку такие крупные деньги. Отец давал ей мелочь и очень редко рубль или три. И он всегда следил, чтобы она опустила деньги в копилку.

А Васька снова вытащил сторублевку. Тая снова удивилась:

— Как она туда попала?

При этом у нее сделались такие же непонимающие глаза, как у ее собаки. А Володя рассмеялся:

— Бог послал.

— А ты не смейся, не смейся. Ох, смотри-ка, еще сотняга!

Васька только сопел да вытаскивал бумажку за бумажкой. Тая стирала с них клейкие следы каши и раскладывала на столе для просушки.

— Сколько? — спросил Васька.

— Десять.

— Вот какая богатая у тебя собачка! А ты и не знала.

— А я и не знала. Это папка, наверное, по ночам бросает сторублевки. Он всегда по вечерам считает деньги…

— Откуда у него столько? — спросил Володя.

— В карты выигрывает, — ответила Тая, — он чуть не каждый вечер у Капитона выигрывает.

Васька засмеялся:

— В подкидного дурака. Мой батька тоже каждый раз у твоего выигрывает.

Ребята так увлеклись, что не заметили, как дверь тихо приоткрылась и из прихожей высунулась круглая, красная физиономия Капитона.

— Эге! — прохрипел он. — Да у вас тут малина!

Тая сразу подняла визг. Это уж у девчонок обязательно: еще не поймут ничего и даже испугаться не успеют, а визг такой подымут, что все кругом пугаются.

Капитон явно опешил и даже застыл в дверях, и вдруг он почувствовал удар по лбу, и затем что-то теплое и густое хлынуло на его лицо и залило глаза.

— Убили! — хрипло заревел он, опускаясь на пол.

Весь вечер Володю так и подмывало совершить какой-нибудь отчаянный поступок, но все не находилось для этого достаточно сильного толчка. Словно какая-то неведомая рука закручивала в нем тугую пружину нерассуждающей, мальчишеской отваги. Не хватало только толчка, после которого уже ничем бы невозможно было удержать бурное раскручивание этой пружины.

Появление Капитона и мгновенно возникшая с этим появлением опасность для Васьки явились таким толчком. Пружина сработала безотказно: Володя схватил тарелку с кашей и метнул ее в голову Капитона.

— Васька! — азартно воскликнул он. — Беги к дяде Васе!

Тая визжала без передышки. Капитон что-то орал, отплевываясь белыми сгустками каши и призывая на помощь. Он все еще никак не мог сообразить, в какую же историю он влип, и только старался протереть хоть бы один глаз, чтобы увидать, что делается на белом свете. Сначала он испугался, решив, что кровь заливает лицо, но скоро он по вкусу определил, что это манная каша. Испуг прошел, и он все силился понять, откуда она свалилась.

Он сидел на полу, ослепленный, и, отплевываясь кашей, ругался страшными словами. Вокруг бесновались и орали ребятишки, слышались возбужденные голоса взрослых. Потом вдруг раздался тяжелый глухой стук, что-то упало на пол и затем сразу стало тихо. Тишина наступила так внезапно, что Капитону показалось, будто он вдобавок еще и оглох.

Он страшно испугался, неожиданно прозрел и сразу понял, отчего это все замолчали. Он и сам онемел на минуту. И было от чего.

На полу около сундука, среди гипсовых осколков лежали деньги. Груда серых сторублевых бумажек, плотно сложенных для того, чтобы они пролезли в узкую щель копилки, была пересыпана блестками монеток. Денег было так много, что казалось просто невероятным, как они могли поместиться в одной, хотя и в очень большой гипсовой собаке.

— Да тут малина! — снова воскликнул Капитон и, не поднимаясь с полу, потянулся к деньгам.

— Грабют! — истошно завопил дядя. — Частную собственность нарушают. Зашибу!

Он с размаху кинулся на груду денег, сел на них и торопливо начал подгребать их под себя вместе с гипсовыми осколками. А Капитон, хрипло рыча и завывая, проворно бегал на четвереньках вокруг, как большая жирная собака, и все норовил выхватить хоть одну сторублевку. В то же время он отмахивался от тетки, наседавшей на него с тылу с полотенцем в руках.

Дядя отпихивал Капитона длинными ногами в огромных валенках и громовым своим голосом истошно орал:

— Зашибу! Убери лапы!

— Дура, — хрипел Капитон, все-таки дотянувшись до денег, — я тебе помогаю…

И тут дядя изловчился и сунул валенком в жирную Капитонову морду. Зажимая разбитый нос, Капитон отлетел к двери.

Пылая жаждой дать сдачи, он лежал у двери и собирался с силами. Но тут над ним, как грозная труба, прозвучал протяжный голос, которого он боялся больше всего на свете:

— Да будет вам безобразничать-то, скудоумные!

В комнате сразу стало так тихо, как бывает в классе, Когда туда входит учитель.

На пороге стояла грозная старуха Елена Карповна.

ВСЕ ЕЩЕ ПРОДОЛЖАЕТСЯ ЭТОТ ВЕЧЕР

— Экие вы безобразные, — покачивая головой, продолжала она, — и до чего скудоумие-то вас довело…

— Елена Карповна, уйди, — загудел дядя, стараясь сесть пошире, чтобы укрыть деньги. — Тут семейное дело совершается.

— Замолчи! Какие семейные дела! В чужой дом со своим паскудным семейным делом залез! Ну, чего ты там поджимаешься на полу? Встань. А ты зачем тут? — обратилась она к Капитону.

— Да так я, мимоходом, — захрипел Капитон, резво подаваясь к двери. — Мимоходом я. Слышу, вроде шумок, народ, значит, пошумливает…

Он, не поднимаясь во весь рост, все ерзал, подбираясь к двери, и вдруг исчез, словно его здесь и не бывало. Это исчезновение так поразило дядю, что он сразу онемел и застыл в позе полного изумления и скорби. Володя подумал, что дядя сейчас похож на старый, замшелый памятник самому себе. Рядом стояла тетка и сморкалась в фартук, углубляя сходство с памятником: так она была похожа на вдову, которая пришла поплакать на старой могиле.

— Я, голубчики, на все ваши безобразия долго глядела, — негромко продолжала Елена Карповна. — Да уж и не выдержала. Какую нечисть в таком доме развели!

Она свысока оглядела всех своими темными глазами и спросила у Володи:

— Ты что им позволяешь безобразничать? Поглядел бы на тебя дед твой и спросил: «Для того ли я тебе дом строил?»

Порывисто дыша от возбуждения, Володя сообщил:

— Тут у них деньги. Вот такая куча!

— Ясно: где деньги, там и драка.

— Собака разбилась, а в ней все сотняги, сотняги!

— Да не ври ты, не ври, — завыла тетка. — Девчонка по копейке собирала, греха себе не чуяла.

— Сами уроды и детей своих уродуете.

— Главное, они Ваську запутать хотят, — пояснил Володя.

— А ну, расскажи.

Володя рассказал. Елена Карповна спросила:

— Где он?

— Его уже нет.

— Как это нет?

— А так. Убежал он. Капитон, вы сами знаете, какой.

— Знаю я Капитошку. С Васькой он — воин. А так трус, каких мало.

— Елена Карповна, — вдруг подал свой голос дядя, — давай с тобой по-доброму договоримся.

— Сиди, асмодей, на ворованном да помалкивай, — сурово протрубила Еления.

— Ах, зачем же так сурьезничать? Давайте по-суседски…

— Ты уж не купить ли меня надумал?

— Зачем такие слова? — Гурий поднялся и на всякий случай отошел подальше от суровой старухи. К его мягким стеганым брюкам, перепачканным раздавленным гипсом, плотно пристала пятирублевая бумажка, похожая на сизую заплату.

Тетка сейчас же сорвала с себя фартук и начала торопливо складывать в него деньги.

— А ты чего стоишь! — крикнула она на Таю. — Помогай.

— Зачем такие слова? — проговорил Гурий. — Ну, ладно, открылись тут у меня кое-какие деньжонки. Частная, значит, собственность. А если у тебя поискать? Побольше найдется, я думаю. Да поценнее.

— Что ты мелешь! Какие у меня деньги?

— Зачем деньги? У тебя другая собственность. Всякие ценные вещички скупаешь, да все прячешь, все прячешь. Накапливаешь. Одинаково мы с тобой безобразные. Так что красотой-то своей не выхваляйся.

Наступила тишина. Темное лицо Елены Карповны сморщилось, будто она раскусила кислую ягоду. Володе показалось невероятным, что дядя, который никого так не боялся, как своей соседки, вдруг перестал ее бояться и даже сказал ей что-то такое, отчего она сразу сморщилась.

А что он сказал? В каком преступлении уличил ее? И тут ему вспомнилась темная комната, отгороженная от всех глухими ставнями. И там в пыли, среди нафталинного запаха томится белый лебедь. Он рвется ввысь и никак не может взлететь. А сколько красивых вещей спрятано там еще!

И дядя не побоялся сказать об этом. Верно: сказал он, когда самого прижали. С перепугу. Но все же сказал.

А вот Володя смолчал.

Наконец Еления пришла в себя и твердо проговорила!

— С тобою. Гурий, я об этом говорить не намерена. Ничего ты не поймешь все равно. И на одну доску с тобой не стану. У меня ворованной пылинки не найдешь. Да что я говорю-то с тобой…

Она, по-прежнему грозная и величественная, наступала на дядю, но он твердо стоял перед ней и гулко, словно бил в большой барабан, смеялся:

— Гу-гу-гу-гу…

— И не ответчица я перед тобой. Перед таким!

— Верно! — продолжая смеяться, восхищенно воскликнул дядя. — Все верно говоришь. Грешник перед грешником не ответчик. Грешников бог судит.

— Да что ты взвеселился-то не по-веселому?

— Ты кто? — грохотал дядя. — Я, ладно, вор, а ты кто?

— Сказала я тебе: не замахивайся!

Но дядя вдруг на весь дом возгласил:

— Паучиха ты, вот кто!

— Не дури, Гурий. Не дури!

— А, не любишь… Паучиха!

Володе показалось, что сейчас они сделались очень похожими, эти совершенно разные люди. В самом деле, оба они большие, горластые пугают друг друга сердитыми словами, но почему-то никому не страшно, а, скорее всего, смешно. Еления гудит, как в трубу, а дядя бухает в барабан. Смешно и потому, наверное, не страшно.

Отряхивая деньги от гипсовой пыли, тетка проныла:

— Ох, да замолчали бы вы… Народ, гляди-ка, набежит.

Тая кидала в подол мелкие денежки, словно ягодки, и, поглядывая на расшумевшихся взрослых, украдкой посмеивалась. Володя подумал, что она над ним смеется, и тогда он решил показать ей, что он тут никого не боится, и, как мог громче, крикнул:

— Замолчите вы все сейчас же! Все дяде Васе расскажу.

Он совсем и не собирался кричать на взрослых, но как-то все получилось само собой. И он не ожидал, что сразу наступит тишина, что Тая перестанет смеяться и взглянет на него с уважением, а тетка так пронзительно ахнет, будто ей прищемили дверью ногу.

Тяжело дыша, Елена Карповна отступила к двери, словно ее больше всех испугала Володина угроза, и прошептала на всю комнату:

— Лебеденочек! — но тут же снова выпрямилась и по-прежнему грозно прогудела, указывая на Володю: — Вот перед кем я в ответе!

Володя растерялся: почему она считает его самым главным и почему все здесь вдруг послушались его и примолкли? Может быть, они испугались дяди Васи? Но ведь никто не знает, кто это дядя Вася.

А Еления повторила:

— Перед тобой, Володимир, отвечу за все. Как твой дед наказывал, так и отвечу.

Дядя снова сел на сундук и проворчал:

— Ясно, он всего дедова имения наследник.

— Ты даже не понял, Гурий, какие верные слова ты сейчас сказал, — прогудела Еления. — Он — наследник. И Васька наследник. И вот, — она указала на Таю, — тоже наследница.

— Эх ты, куда отпрыгнула, — засмеялся дядя, — слыхали мы эдакие-то слова на агитпункте.

— Разве тебя агитпунктом прошибешь?

— Это наследство умственное, как вроде царство небесное.

— Ах, да все равно тебе не понять!

— Где там, мы люди серые…

— Не ломайся. От Капитошки научился. А ты пойми, я все свое собранное им оставлю. Пусть владеют. А ты что оставишь?

И снова Володя не выдержал и вставил свое слово:

— Нам сейчас надо, а не потом. А вы все в темницу свою прячете. Зачем?

— Вот вопрос! — так и взвился дядя, стремительно срываясь с сундука. — Молодец, племянник! Давай ее, давай!

— А ты бы не подскакивал, Гурий, — посоветовала Еления и, глядя на Володю, невесело закончила: — Сказала — отвечу, придет время, ничего не утаю.

Наверное, время, которое наметила она для ответа, еще не пришло, потому что она повернулась и тихо пошла к Двери. Но не успела Еления Карповна открыть ее, как в прихожей послышались уверенные шаги, голоса и прозвучал чей-то короткий, открытый смех. Этот смех сразу успокоил Володю, но все остальные вдруг притихли и со страхом оглянулись на дверь.

КОНЕЦ СУМАТОШНОГО ВЕЧЕРА

Дверь распахнулась, на пороге стоял лейтенант Василий Андреевич. У него было такое веселое лицо, что всем сразу стало ясно, кто это там смеялся.

— Твоя квартира, Володя? — спросил он.

— Наша с мамой.

— Разрешишь войти?

— А то! Я что ли собственник?

— Правильно! — сказал Василий Андреевич и подмигнул всем присутствующим, словно собираясь рассказать что-то очень смешное.

— Ну, Гурий Валерьянович, давай казну делить. Пошли в твою квартиру. Севастьянов, — обратился он к милиционеру, — проводи хозяйку, помоги ей.

В дядиной комнате Василий Андреевич усадил всех по местам и начал считать деньги. Ему помогала Елена Карподна и еще один знакомый Володе, дедушка Филипьев из дома напротив.

Дядя сидел в переднем углу и все время так громко вздыхал, будто из футбольного мяча выпускали весь воздух сразу. А тетка, тихонько подвывая, совалась, как слепая, из угла в угол и неизвестно для чего переставляла с места на место табуретки, вещи на комоде и цветы на подоконниках.

На Володю с Таей никто не обращал никакого внимания, и они смирно посиживали на пороге и только опасливо поглядывали на милиционера Севастьянова. Но он на них и не смотрел, а просто сидел себе в сторонке и о чем-то думал.

Василий Андреевич, не торопясь, считал деньги и тоже ни на кого не смотрел. Он и на тетку не посмотрел, когда она схватила голубую кадушку с пальмой, пытаясь и ее куда-то переставить.

— Севастьянов, — сказал Василий Андреевич, — подсоби хозяйке.

Милиционер встал, взял кадушку, осторожно поставил на пол около своего стула и опять уселся на свое место.

Дядя выпустил из себя весь воздух, а тетка ушла подвывать за печку.

Когда деньги были сосчитаны и убраны, Севастьянов, ни слова не говоря, поставил на стол пальму и приподнял ее за ствол вместе с землей.

— Есть, — сказал Василий Андреевич, заглядывая в кадушку. — Вы, Гурий Валерьянович, просто фокусник.

И вытащил из-под пальмы сверток, обмотанный прорезиненной материей. В свертке тоже оказались деньги.

Но дядя сидел и, казалось, ничего не видел и не понимал. Он окончательно обалдел и немного пришел в себя только тогда, когда все уже было кончено и все ушли.

И Володя совсем уже собирался уходить, но тут как раз явился Капитон. Его толстое, красное лицо так налилось горячей кровью, что казалось, будто оно светится.

— Что здесь было? — прохрипел он.

— Конец жизни.

— Под метелку?

— Разделили. Им деньги, мне подписку о невыезде.

Капитон сел к столу и, мотая жирной головой, мутным голосом простонал:

— Ох, Васька, попадись он мне… ноги выдерну!

Володя, стоя около двери, сказал:

— Ну да, как же!

Но никто даже не посмотрел в его сторону. Ни дядя, ни Капитон. Они сидели по сторонам большого стола, похожие на двух друзей, которые случайно встретились в пивной и уже здорово нализались по этому поводу. Между ними на столе — совсем как в пивной — находилась пальма. Она стояла так лихо накренившись в своей кадушке, словно и ей перепало ради этой незабвенной встречи.

А из угла над ними склонился темнолицый бог. Он хмуро, как официант, которому надоели пьянчужки, смотрел на друзей и, подняв два пальца, как бы сердито спрашивал:

— Еще пару, что ли?

Подошла тетка, всхлипнула и, взявши пальму за ствол, придала ей правильное положение.

— Дура, — гукнул дядя, — сама им деньги подсунула. Погоди, нечистый твой дух!

Тетка, истово глядя на грозного бога, словно это он, а не дядя, пригрозил ей, проворно закрестилась и зашепелявила:

— Да господи же! Да я-то что? Васька все, Васька — нехристь. Он милицию привел. Господи-и…

— У-ух, попадись он мне! — замотал башкой Капитон.

Володя снова сказал:

— Как же!

И опять никто ничего не ответил, словно им не хотелось даже разговаривать с ним. Володя обиделся, да и устал от всех этих переживаний, которые свалились на него в один вечер. Пожалуй, этого очень много для одного человека. Вот именно для одного, для одинокого.

Он открыл дверь и вышел.

В темной прихожей, слабо освещенной мутными расплывчатыми пятнами радуги, ему стало очень жалко себя — всеми покинутого человека. Ваоныч, наверное, все еще не пришел, Еления спит в своей комнате. Спит, наверное, вполглаза, как Змей-Горыныч, стережет свое добро. И томится там за тремя замками лебеденочек, заколдованный злой силой, ждет, кто его выручит.

ОТКРЫТИЯ ПРОДОЛЖАЮТСЯ

А утром, когда Володя еще лежал в постели, он услыхал в первой комнате распевный голос Елены Карповны. Она говорила тетке:

— Ваших дел я не касаюсь, и вы куда не надо не лезьте. Ты тут прибери, ишь нагадили деньгами своими. Молчи, божья лампадка. Я в доме не хозяйка, а ты и подавно. И еще запомни: Капитона и на порог не пускать. Я ему и сама скажу.

Вспомнив Змея-Горыныча, стерегущего несметные свои сокровища, Володя подумал, что и он, кажется, попал в число этих сокровищ и что теперь его тоже собираются стеречь.

И тут явился перед ним сам Змей-Горыныч в своем сером холстинковом платье с красивой самодельной набойкой и трубным голосом подтвердил Володины опасения:

— Встаешь, Володимир? Ну, будь здоров.

— Здрасьте, — поежился Володя под одеялом.

Разглядывая фонарь, прорубленный в потолке, она приказала:

— Как соберешься в школу, ко мне зайдешь.

— Зачем?

Она не ответила на его вопрос, но снова приказала:

— И каждый день так будет. Пока мать не вернется. Понял?

Володя ничего не понял, но сделал все, как она велела. Перед тем как идти в школу, он постучал в ее дверь. Просто ему было интересно — зачем. Это он так внушал себе, будто ему интересно. А уж какой тут интерес, когда ничего не понимаешь, что делается вокруг.

Елена Карповна строго осмотрела его со всех сторон, как вещь, которую она только что купила. Володя так и подумал, что сейчас она стряхнет с него последние пылинки и запрет в темную комнату. Он немного струхнул, а она строго проговорила:

— Вечером, как уроки выучишь, зайдешь: я проверю. Куда пойти захочешь, мне доложишься. Понял?

— Понял, — хмуро ответил Володя.

Вот он и попался, да так, что не вырвешься и даже «е охнешь. И вчера, когда он ложился спать, и сегодня все ему казалось, что он очень одинок, беззащитен и никому до него нет никакого дела.

Никому, кроме грозной Елении. Он так и не понял, что она вчера говорила о какой-то ответственности перед ним? Почему она вдруг начала заботиться о нем, когда раньше даже и не глядела в его сторону?

И вдруг Тая ответила на все его вопросы. Утром она, пританцовывая от нетерпения, ожидала на крыльце, когда выйдет Володя. Едва он показался, она замахала ему рукавичкой и зашептала, оглядываясь на дверь:

— Ой, что я узнала, Вовка! Что узнала!.. Идем скорее, здесь нельзя говорить.

Она схватила его за руку и потащила на улицу. Едва за ними со звоном захлопнулась калитка, как она огорошила его первым открытием:

— Вовка, она тебя боится!

— Кто, Еления?

— Ну да. Все говорят. И я сама вчера заметила. Когда ты крикнул на них, чтобы замолчали, все так пришипились, примолкли. А она как испугалась!

Это верно. Володя и сам заметил, что Елена Карповна испугалась больше всех. Он только не мог понять, почему.

— А знаешь почему? — спросила Тая, заглядывая в его глаза. — Знаешь?

— Нет.

— Ты слушай, слушай. Вот ты вчера ушел от нас, а папка и говорит Капитону «Еления, говорит, боится, как бы с квартиры не согнали». Понимаешь?

— А кто ее сгонит?

— Как кто? Да ты же! Дом-то ведь твой, ты наследник. Вот она и начала тебя приласкивать.

— Ого! Она так приласкает, хоть из дома беги…

— Слушай-слушай: а самое главное, она боится, что ты отберешь у нее дедушкино подарение.

— А что он ей подарил?

— Не знаю. И никто не знает. А вчера говорили, что дедушка твой перед смертью отдал ей на хранение все свои вещи. Кто говорит — отдал, кто говорит — она сама взяла. Только вещи все очень прекрасные. Очень дорогие.

— Какие вещи? — снова спросил Володя.

— Наверное, золотые или из драгоценных камней. Он их все сам сделал. А она все в темную комнату под замок.

Вот сколько наговорила. И поди разберись, где тут правда, где выдумка. Вчера Володя ничего этого и слушать бы не стал, ну, а сегодня так просто не отмахнешься.

Тая посоветовала:

— Ты не переживай.

— Очень надо.

— Где-то наш Васька?

А в самом деле: где же наш Васька?

— Он в надежном месте, — важно сказал Володя, хотя сам и понятия не имел, что это за место.

— В милиции?

Володя промолчал, но на школьном крыльце их встретил мальчик, очень похожий на Ваську, такой же рыжий, в такой же лохматой шубейке, но вместе с тем и не очень похожий. Настоящий Васька никогда не был так чисто умыт, так гладко причесан, а из всех прорех шубейки у настоящего Васьки всегда тянулась серая вата.

И все-таки это был Васька, только какой-то очень чистый, причесанный и обалдевший от переживаний.

— Ребята, — встревоженно зашептал он, — что я вам расскажу! Не поверите… Я теперь у Марии Николаевны живу! Она меня сама купала! В ванне!

Новость поразила Володино воображение не меньше, чем сообщение о полете на Луну первой ракеты. Это было такое открытие, что Володя даже подумал, не врет ли Васька. Разве можно представить себе, как самая строгая учительница, которой даже родители побаиваются, купает в ванне самого последнего ученика.

— Рассказывай, Васька, рассказывай, — торопила Тая и трясла своими косичками.

Они забежали в раздевалку, и там под лестницей, около бачка с водой, Васька и рассказал все, как было.

Вчера вечером, выбежав из Володиного дома, Васька кинулся в милицию искать спасения от беспощадного отцовского гнева. А там уже сидела Мария Николаевна. От своей матери — Павлушкиной бабушки — она узнала, что один из ее учеников арестован.

— Рыжий такой, лохматый…

— Васька, — сразу поняла Мария Николаевна.

Она явилась в милицию и потребовала, чтобы ей объяснили, за что арестован ее ученик. Василий Андреевич начал было ей рассказывать, но тут явился сам Васька, и все само объяснилось.

Учительница подумала, как будто решала в уме трудную задачу, и нерешительно, совсем как ученица у доски, сказала:

— Я, пожалуй, возьму его к себе.

И Василий Андреевич по-учительски одобрил:

— Это очень правильное решение.

Павлик встретил Ваську, как старого знакомого, и его с трудом удалось загнать в постель. Его отец, в зеленой пижаме, заглянул в спальню и зверским голосом прошипел;

— Ты, беглец, лучше спи. А то всыплю.

Васька подумал, что сейчас будет порка, но Павлик, зная, что ничего такого не будет, очень обрадовался:

— Папа, всыпь… ну, немножко.

Мария Николаевна выглянула из ванной и строго крикнула:

— Виктор, прекрати игру, а то он всю ночь не уснет!

Она ходила по квартире в новом голубом халате и всеми командовала. В ванной шумела вода. Павлушкина бабушка шила, сидя на диване, а Васька молча посматривал на всех и замирал от переживаний.

Потом его мыли в горячей воде, потом кормили, потом укладывали спать на раскладушке. Засыпая, он слыхал, как на кухне решали его судьбу.

Мария Николаевна сказала:

— Надо устроить его в интернат, а пока поживет у нас.

Ее муж сказал:

— Взял бы его к себе на строительство, да мал он еще.

Бабушка, наверное, зашивала прорехи в его шубейке, потому что она сказала:

— Уж не знаю, что тут к чему пришивать. Одни ремки.

А утром Васька шел в школу чистый, накормленный, согретый. Павлик поцеловал его на прощанье и сказал: «Приходи скорей», бабушка сунула в его зашитый карман завтрак. Он первый раз в жизни шел в школу, как человек, а рядом шла Мария Николаевна и говорила:

— Хорошо учиться может каждый, стоит только захотеть.

На этом Васькин рассказ пока и окончился.

Тая вздохнула:

— Бывают же люди…

И Володя тоже вздохнул:

— А говорят, она шкуру спускает.

Васька хмуро проговорил:

— Дураки говорят. А я теперь сам из своей шкурки вылезу, а всем докажу…

ВАСЬКА ВЕРНУЛСЯ ДОМОЙ

Настало утро. Ничего не изменилось, а Володе казалось, будто все кругом не такое, как было вчера, будто он вырос за одну ночь и у него прибавилось силы и отваги. Его сначала удивило, что в классе никто не замечает этого, а потом он понял, что и все в классе изменились и притихли. Все стали очень вежливые и какие-то гордые за то, что именно у них такая учительница, которая никогда не оставит своих учеников в беде.

И все очень старались, чтобы все было если уж не отлично, то хотя бы хорошо. И чтобы Мария Николаевна поняла, как ее любят все и уважают.

Конечно, за Васькой все так ухаживали, будто он для всех стал родным и самым близким человеком.

Непонятно только, как все узнали, что произошло? Сам Васька никому не рассказывал, и Володя не рассказывал, и Тая говорит, что никому ни словечка не сказала. А все равно все узнали и только делали вид, что никто ничего не знает.

Пока Васька жил у Марии Николаевны, все о нем очень беспокоились и хлопотали, чтобы определить его в интернат. Всем хотелось пристроить Ваську, но ничего из этого не получилось, потому что в интернате не было места.

А Васька теперь очень хорошо учился и образцово вел себя. Он никому не рассказывал, каково ему живется на новом месте, но видно было, что неплохо. Его часто встречали на улице с малышом в коричневой шубке, подпоясанной красным пояском.

Васька подружился с маленьким Павлушкой с того самого вечера, когда Мария Николаевна впервые привела его к себе домой. Он относился к Павлушке, как к младшему брату: любил его, но держал в строгости, и Павлушке нравилась именно эта братская любовная строгость. Он без разговоров выполнял все Васькины распоряжения. Никто в доме не располагал такой властью — ни бабушка, ни мать, ни отец. А Васька только скажет, как Павлушка готов сделать все: съесть что дают, лечь спать без разговоров, умыться, даже не вздохнув при этом.

Но недолго продолжалась такая тихая жизнь.

Один раз, когда Володя бежал в школу, его остановил Капитон. Он вышел из своей калитки и прохрипел:

— Постой-ка, студент!

Если бы он даже и не позвал, то Володя все равно бы остановился — такой необыкновенный предстал перед ним Капитон. На нем была очень старая, затрепанная стеганка; брюки, которые как будто нарочно сшили из одних заплат; шапка, очень облезлая, с потрескавшимся кожаным верхом; и все это густо заляпано известкой и пятнами разноцветных красок. В руке он держал ведерко, из которого торчали кисти.

— Чего шарики-то растопырил? — удушливо рассмеялся Капитои. — Это мне и самому удивительно, как скоро меня перевоспитали. Васька там как?

— Ничего…

— Пошли, нам по дороге. Я тут временно на строительство пристроился. Маляром. Золотое дело — пролетарии всех стран! Так что Ваське скажи, пусть прекратит, домой пусть вертается. Лупить, скажи, не стану. У нас теперь другая мода пойдет.

— Ладно, скажу, — пообещал Володя, недоверчиво поглядывая на Капитоновы толстые ежовые щеки.

— Это ты правильно, — лениво заговорил Капитон, волоча ноги по утоптанному снегу, — правильно делаешь, что мне не веришь, сомневаешься. А ты никому не верь, вот и будешь житель. Человек любит обмануть другого человека для своей выгоды. А есть некоторые дураки и так обманывают, для удовольствия. Обманул — вроде это он в театр сходил. Вот этого не надо…

— Не все же обманывают, — возразил Володя.

Капитон лениво согласился:

— А кто же говорит, что все. Если все обманывать начнут, тогда кого же обманешь? Так скажи Ваське-то.

Володя передал Ваське приглашение отца, ничего не сказав насчет обмана. Но Васька и сам все понял, как надо.

— Придуривается, — поморщился он, — да мне наплевать. В интернате все равно места для меня никто не приготовил.

— Значит, ты теперь домой?

— Куда же еще…

— А у Марии Николаевны что же?

Васька строго, как взрослый, проговорил:

— Пожил и хватит. Там, понимаешь нет, — я к товару нагрузка.

Володя не понял. Васька объяснил:

— Ем я много. Стараюсь поменьше, а все равно не получается. Бабушка-то все замечает: говорит — ты ешь, ешь, не стесняйся. А в первые дни не говорила. Понял?

— Ясно. А Мария Николаевна?

— Молчит. Да ты не думай, удерживать не станет.

Но все было совсем не так. Мария Николаевна не хотела отпускать Ваську и советовала пожить у нее, хотя бы до суда. И он согласился, но Капитон очень настаивал, чтобы сын вернулся домой. Он надевал свой парадный костюм, приходил в школу, в гороно и везде говорил, что теперь все будет очень хорошо, пусть кто хочет придет и проверит. И все подумали, что Капитон с перепугу исправился и Ваське теперь дома будет и в самом деле неплохо.

Тогда Мария Николаевна сама отвела Ваську к отцу, и после этого начали Ваську обследовать. Сначала пришла высокая женщина в желтой мохнатой шубе, подпоясанной кожаным ремнем, и в серой каракулевой папахе. Отстегивая ремень и распахивая шубу, она сообщила, что является инспектором гороно. Это она сказала таким суровым голосом, что Капитон, и без того подавленный всеми событиями, бестолково забегал по комнате, как будто он испугался, что его сейчас начнут стегать этим самым ремнем.

Инспектор достала из портфеля толстую тетрадь в черном переплете и карандаш. Указывая карандашом на Васькину мачеху, спросила:

— А это что?

— Супруга это.

— Сама вижу, что супруга. Я спрашиваю, почему капот на ней, как тряпка. И кругом грязь. В такой обстановке жить ребенку нельзя.

— Это у нас временно, — суетился Капитон, — в связи с переживаемым моментом.

— А где твое рабочее место? — спросила она Ваську.

Он стоял у окна и подтягивал свои лыжные брюки. Ослабла резинка, и брюки все время сползали. Он непочтительно сопел и, разглядывая нечистые доски пола, молчал. У него никогда еще не было своего места, а кроме того, он не любил отвечать на вопросы.

— Что же вы не отвечаете? — прохрипел Капитон, обращаясь к Ваське на «вы», желая, наверное, подчеркнуть свое уважение к происходящему событию. — Ответьте товарищу инспектору, что за время вашего отсутствия столик временно прибран…

Еще приходили из школы, от родительского комитета, из горздрава — все вдруг заинтересовались Васькиным житьем-бытьем. Капитон привык и уже не так тушевался. Муза постирала свой халат и каждый день со стонами и вздохами прибирала в комнате, загоняя сор в такие места, куда обследователи не заглядывали. Ваське купили по дешевке, через скупочный ларек на рынке, поношенную, но вполне приличную форму.

И все, кто только ни обследовал Ваську, в один голос говорили, что жизнь у него вполне приличная, а не такая ужасная, чтобы надо было срочно определять его в интернат.

И Капитон подтверждал:

— Правильно. Жизнь у нас нормальная. А если чего и вспыхнет, так из вас каждый детей имеет и знает, насколь они ангелы, особенно мальчишки. А если вы желаете коснуться моего ошибочного заблуждения в смысле художественной продукции, то, как видите, осознал. Переключился.

Он так все это убедительно говорил, что все ему верили. Один Васька не верил и часто говорил Володе:

— Это он перед судом красоту наводит.

Вечером постучалась какая-то старушка и сказала, что пришла она просто так, проведать Васю. Но Капитон сразу смекнул, что старушка эта забрела неспроста, старушка эта скорей всего самая опасная. Он не растерялся и Принял ее со всеми почестями. Когда же оказалось, что это пришла Павлушкина бабушка, то Капитон и тут не растерялся и нахально объявил:

— Ходят тут всякие, высматривают…

— Ну, ну, — сияя всеми своими добрыми морщинками, проговорила Павлушкина бабушка, — а ты все еще не уходился? На-ко вот почитай, кто я для тебя буду.

Из своей клетчатой сумки она достала удостоверение, где сказано, что она является внештатным сотрудником детской комнаты при милиции. Капитон снова не растерялся, он только сразу так вспотел, что даже редкие волосы на его круглой голове потемнели и закрутились в мелкие колечки.

— Ходят, говорю, тут всякие, — начал он выкрикивать без передышки, — всякие ходят, а настоящего человека, знающего, только вот сейчас и увидел. Проходите, дорогая наша гражданка…

Рассказывая все это, Васька каждый раз повторял, что Капитон очень боится суда, а потому так и старается. Он хочет, чтобы все увидели, что не такой-то он пропащий человек, что дома у него все идет хорошо, и тогда его не так строго накажут.

А Володя и сам знал, какой Капитон хитрый человек, и очень сочувствовал Ваське.

НОВОСТИ И ЗАГАДКИ

По дороге из школы Тая спросила:

— Пойдешь к Елении проверяться?

Володя ничего не ответил. Попробуй-ка не пойти! Сама, небось, как только увидит Елену Карповну, так и замрет, как птичка. А еще спрашивает.

Повздыхав и помаявшись около ларя в полутемной прихожей, Володя вежливо стучал в дверь старухиной комнаты. Два вечера ходил. Проверялся.

Ожидая его, Елена Карповна сидит на одном и том же месте у стола и читает. Отодвинув книгу, она сразу начинает спрашивать уроки.

Выслушивая его ответы, она покачивает головой, будто поклевывает своим длинным носом корм, который Володя рассыпает перед ней. Неважный, наверное, этот корм, потому что вид у нее при этом не очень-то довольный. А может быть, ей очень хочется сделать замечание, отругать его, но она никак не может ни к чему придраться.

С уроками все обстоит вполне благополучно.

Тогда она переходит на дела домашние:

— Что сегодня ел?

Глядя на ее клюющий нос, Володя перечисляет все, чем его сегодня кормила тетка. Здесь тоже придраться не к чему.

— Ну, это еще ладно, — недовольно прерывает его Еления и снова задает вопрос: — А пуговицы все на месте?

— Не знаю. Наверное.

— Проверь. Если что неладно — скажи.

— Все ладно.

— А ты сначала подумай, а потом говори. Володя подумал и сказал:

— Спать я хочу…

Елена Карповна вдруг усмехнулась:

— Лебеденочек, а смотришь волчонком… Зачем?

Володя ничего не ответил, а она продолжала:

— Гурий тебя растревожил дурацкими своими словами. Так ты ему не верь. Пустой он человек, и слова его пустые. Все, что у меня спрятано в той вот комнате, это я от гибели спасла. Люди красоту любят, да не всегда ее настоящую цену знают. Многие думают: красивая штучка, безделка на копейку. Таким все равно, что настоящее мастерство, что Капитошкина халтурная поделка. А мне вот надо человеку настоящее открыть. Я для того и накапливала это богатство. Всю жизнь, как человек силу копит, как ум, как кровь! У меня это отнять — лучше убить. Твой дед, великий мастер, отлично понимал это. Он человек был необыкновенный, а умом — ребенок. Он говорил, будто народу надо наше старинное мастерство. Вот как ошибался! Сейчас всякие модные штучки в ходу.

Слушая ее неторопливую гудящую речь, Володя думал, что Тая, пожалуй, и не очень ошиблась насчет Елении. Побаивается она его. А почему? Что он может ей сделать?

— Вот что мне сегодня из Северного города привезли. Я тебе покажу.

Она выдвинула ящик стола и начала доставать оттуда белых, ярко раскрашенных и раззолоченных куколок. Она торопливо расставляла их на темной скатерти, и Володе казалось, что с появлением каждой новой игрушки в комнате становится веселее. А лицо Елении, наоборот, все больше и больше темнело. Обиженным голосом она спросила:

— Вот и тебе, я вижу, нравится? Это потому, что ты ничего еще не понимаешь. А ты приглядись: сделано под старину, форма соблюдена, а раскрашено, как модная тряпка. Голая абстракция. Отдать их Капитошке на потеху. Ему в самый раз по его разумению.

На темных щеках Елении вспыхнули пятна злого румянца, глаза ее сверкнули, и она так раздула ноздри, что Володе показалось, будто из них повалил дым. Очень она сейчас похожа на сказочного Змея-Горыныча. Володя даже попятился к двери на всякий случай. А в это время без стука вошел Ваоныч.

— Что тут у вас?

Елена Карповна замахала на него руками:

— Иди к себе, иди!

— Что случилось-то?

— Кому ты этот мусор привез?

— Не нравится?

— Нет. Подделка. Модерн.

— А по-моему, интересно, новое осмысливание старой формы…

Но Елена Карповна грозно прикрикнула на него:

— Да замолчи ты, замолчи! Болтать-то от пигалицы своей как выучился. Раньше ты проще был.

— Трудно мне с тобой спорить, — отмахнулся Ваоныч.

— А и не надо. О старинном, о русском, со мной тебе не под силу спорить. Ох, как портят некоторые старое-то мастерство. До чего додумались: на лаковых шкатулках копии с картин малевать начали. Даже портреты! Вот что получается, когда ум убог, а рука блудлива. Русское мастерство — гордость наша, пример красоты. Хранить его надо в чистоте, как святыню.

— Все совершенствуется…

— Слушать-то тебя не хочется. Как ты, например, станешь совершенствовать Репина? Или Голикова? Их искусство оберегать надо от этого твоего совершенствования. В искусстве, запомни, каждый мастер все начинает сызнова, на голом месте, будто до него ничего и не было. Он зачинатель неповторимого. Тогда он — мастер.

— Значит, ты против современности?

— А ты словами не разбрасывайся. Сейчас надо новые свойства вещей открывать, а не старые раскрашивать. Ну, а теперь иди.

— А я пришел рассказать тебе про выставку. Думал, тебе интересно послушать. Тем более, там открывали новые свойства вещей.

Ваоныч только что вернулся из Северного города, он ездил туда на открытие областной выставки картин.

Еления сказала:

— Если так, то рассказывай. — Посмотрев на Володю, добавила: — А ты иди, сложи книги, да спать.

Уложив книги в портфель, Володя решил еще немного почитать перед сном, но тут пришел Ваоныч и спросил:

— Что у вас произошло? Мать жалуется на Гурия. Он тебя на какую-то диверсию подбивает?

Поглаживая небритые с дороги щеки, художник слушал Володины объяснения и посмеивался.

— Здорово, значит, его припекло. Гурия-то. Если он так ожесточился. Он ведь трус, как и всякий жулик. Володя спросил:

— А может быть, она и сама боится.

— Кого? Гурия? Нет…

— А Тайка сказала, как будто это она меня боится, — сказал Володя и засмеялся, чтобы Ваоныч не подумал, будто он верит в эту девчоночью болтовню.

Он думал, что Ваоныч тоже посмеется над такой нелепой выдумкой. Но тот даже не улыбнулся. Это удивило и насторожило Володю. А художник долго молчал, а потом вдруг объявил:

— Боится? Нет. Она, знаешь, любит тебя.

Любит! Всего Володя ожидал от Елении, только не этого. Никогда он не замечал никакой любви. Она даже внимания на него не обращала. Это Ваоныч, должно быть, выдумал, чтобы посмеяться.

Но художник очень серьезно сказал:

— Не веришь? А ведь она добрая. Только характер у нее тяжелый. Она, если в чем уверена, будет стоять железно. Знаешь, как она зовет тебя? Лебеденочек. Редко, правда. Раз в год.

А ведь и верно — зовет. И даже совсем недавно называла, сегодня. Но он не обратил на это никакого внимания.

Ваоныч продолжал:

— И любит она тебя тоже скуповато. Раз в год. Себя любит чаще, а свой музей всегда. Так что ты очень-то не переживай.

— Да я нисколько.

— И не надо. Будь ты постарше, она бы тебя на одно дело подбила. Уж она бы уговорила. Я знаю.

— Какое дело? — спросил Володя.

И Ваоныч снова ошеломил его новым сообщением:

— Хлопочет она, чтобы в этом доме музей открыть.

— Какой музей?

— Музей народного искусства. Хорошо придумала?

— Очень хорошо, — согласился Володя.

— А мама? Она что скажет?

— Я ее уговорю…

Похаживая по комнате, Ваоныч говорил, что это было бы замечательно: в таком красивом доме, который уже сам по себе является чудесным изделием русского мастерства, открыть музей. Все, что накопила Елена Карповна за свою жизнь, все свои драгоценные коллекции она согласна передать в новый музей. И все будут приходить, все будут любоваться на красоту и говорить: «Вот что могут золотые руки великого мастера — русского народа!» Надо так и назвать: «Музей Великого Мастера»!

— Вот это здорово! — согласился Володя. — «Музей Великого Мастера». Так и на вывеске написать…

Ваоныч спросил:

— А нарисовать на вывеске знаешь что?

— Знаю! — восторженно подхватил Володя.

— Что?

— Лебеденочка!

— Ага. Раскинул крылья широко, широко. Сейчас полетит…

— А за ним солнце, — продолжал Володя.

Ваоныч, как песню, подхватил:

— Алое, горячее. А лучи золотые.

Володя снова повторил:

— Это очень хорошо! Это просто здорово!

Ваоныч сказал:

— Но это очень трудно.

— А если все возьмутся?

— Тогда легче. Но все равно трудно.

И он начал перечислять все, что надо проделать для открытия музея. Надо решение городского Совета, квартиры всем, кто живет в доме, деньги на ремонт, постройка выставочного помещения, очень много всего надо. А Володя слушал его и думал, как взрослые умеют так усложнять простые вещи, что о них делается скучно даже мечтать.

А Ваоныч все ходил по комнате и говорил о Том, как трудно открыть «Музей Великого Мастера», что за это дело взялась пока одна Елена Карповна, но даже и она со своим железным характером вряд ли добьется успеха, если ни от кого не будет поддержки.

Володя спросил:

— А вы?

— И я, конечно. Хотя у меня и своих дел в Союзе художников хватит. Вот был я в Северном городе на выставке. Это не простая выставка всяких картин. Это, как тебе объяснить… Ну, в общем все художники собрались и решили нарисовать картины про богатства северной природы. И чтобы эти богатства сохранить и умножить. Два года работали, и у некоторых замечательные получились картины. Самые лучшие у Снежкова…

— Михаил Снежков? — спросил Володя.

До него словно издалека донесся удивленный голос Ваоныча:

— А ты его знаешь?

Володя твердо ответил:

— Да. А он хороший художник?

— Ого! Художник он — дай бог! А ты откуда его знаешь?

— Он, когда в госпитале лежал, нарисовал мамин портрет.

Володя повел Ваоныча в спальню. Включил свет. Далекая, далекая мама посмотрела на него со старого рисунка.

— Любимая сестра Валя! — удивленно воскликнул Ваоныч.

Володя спросил:

— А вы разве знаете?

— Знаю. Снежков недавно картину написал и назвал ее «Любимая сестра Валя». Чудесное полотно. И лицо там вот это. Точь-в-точь. Подожди, я тебе сейчас покажу.

Он принес журнал, где были напечатаны две картины художника Снежкова. На первой нарисованы сосны, а среди них широкая такая поляна, вся засаженная маленькими, зелененькими и пушистыми елочками, сразу заметно, что они не сами выросли, что их тут посадили правильными рядами. Стоят, как пионеры на линейке. А день разыгрался солнечный, горячий: каждая веточка сверкает, как свечка; старые сосны вскинули под самые облака свои золотые ветки. И все так удивительно нарисовано, что кажется даже — кругом запахло нагретой смолой. Среди молоденьких елочек по рядкам идут двое: маленькая, скуластенькая женщина в красном платочке и высокий рыжебородый мужчина. Наверное, это они насадили эти елочки, вон как внимательно их осматривают и, наверное, радуются.

— «Художники», — прочитал Володя подпись под картиной и спросил: — Почему «Художники»? Они же ничего не рисуют…

Ваоныч сказал:

— А как думаешь, почему?

— Наверное, потому, что красиво насадили, как на картинке.

— В общем, верно, — согласился Ваоныч, — человек своим трудом украшает жизнь.

Он перевернул страницу, открылась новая картина: около зеленой палатки — полевого госпиталя — сидит на пригорочке очень молоденькая девушка в белой косыночке, на плечи ее накинута зеленая стеганка. Солнце уже село. Оранжевый свет из палаточного окна освещает ее утомленное лицо. И тут же, у самой палатки, растет ромашка. И девушка смотрит на нее с изумлением и восторгом: как это здесь, на такой выжженной, избитой земле смог уцелеть простенький этот цветочек — милый житель русских полей?

…Давно ушел Ваоныч, давно уже лежит в своей постели Володя и смотрит, как мерцают зеленоватым светом заиндевевшие стекла в потолке. Это играет луч далекой вечкановской звезды, ободряя Володю:

— Не робей, парень, не унывай! Все равно будет по-твоему. Ты — сучок дубовый, от такого и топор отскакивает. Ты своего добьешься…

КОНЕЦ ЗИМЫ

Когда дядю арестовали, тетка устроилась в какой-то цех домостроительного комбината уборщицей. Теперь по утрам Тая сама готовила завтрак. А чего там готовить, когда и без нее все приготовлено. Она просто доставала из печки сваренную картошку или кашу да подогревала на плитке чай. Вот и все ее труды. Но она, конечно, задирала нос, вроде она здесь старшая.

— Ты ешь, ешь, поторапливайся! — то и дело приговаривала она, хотя Володя и так даром времени не терял.

— А сама-то что же?

— Я сегодня в школу не пойду.

— С чего это?

Тая прижалась лбом к столу, и ее тонкие косички задрожали. Она плакала.

— Да что ты?

— Папе сегодня суд. Мама велела дома сидеть, дожидаться…

Есть сразу расхотелось. Сразу припомнились все события той страшной ночи: и черный подвал, где при свете фонаря поблескивали какие-то части машин; милиционер; белая собака, набитая сторублевками, и отчаянные слова дяди Гурия… Все это, казалось, произошло так давно, что все об этом забыли и занялись каждый своим делом. А вот, выходит, не забыли.

И Васька сегодня не пришел в школу. Наверное, он тоже сейчас в суде.

Обедом его тоже кормила Тая. Суд, должно быть, еще не кончился. После обеда Володя вышел во двор.

По тропинке, проложенной в глубоком снегу, он прошел до навеса, заваленного снегом почти по самую крышу. Заглянул под навес — там было темно и пахло пылью и кроличьими клетками.

Услыхав, как стукнула калитка, Володя обернулся. Во двор влетел Васька.

— Вовка! — заорал он отчаянным голосом. — Спасай меня, Вовка!

Перемахнув через сугроб, он скрылся под навесом. Когда Володя скатился по сугробу вниз, Васька стоял в самом дальнем углу за пустыми клетками.

— Бежать мне надо, — торопливо проговорил он, — скрываться. Я в суде все рассказал…

В это время кто-то громко завыл на дворе. Выглянув из-за сугроба, Володя увидел тетку. Подняв к сияющему небу свое опухшее от слез лицо, она бежала к дому. Ее руки были подняты, словно она сдавалась в плен. Рядом с ней бежала Муза и обеими ладонями держалась за теткину талию. Это она поддерживала тетку, а было похоже, будто они исполняют какой-то бойкий танец.

На крыльцо выскочила Тая и деловито проговорила:

— Скорей в избу, тетя Муза, ведите.

Они скрылись в доме. Васька прошептал из угла:

— На два года посадили дядьку-то.

— А твоего?

— Вывернулся. Он скользкий. Два года условно.

— Это как условно?

— Да вроде строгого выговора. Теперь он ободрился и так мне даст…

Володя тяжело задышал в воротник:

— Так уж и даст!

— Не думай, не испугается. Знаю я его, бандита. Жить не даст.

— Знаешь что, — горячо заговорил Володя, — давай жить вместе. Переходи и живи. Мама ничего, я ее уговорю. Или еще можно тайно на верщице жить. Скрыться. Кормить будем я и Тайка. Она вредная, но никогда не выдаст, хоть ее режь…

Слушая его речь, Васька только всхлипывал и вздыхал. Потом он строго сказал:

— Нет, нажился я в людях.

— Так ведь тайно. Никто и знать не будет…

— Да пойми ты, Вовка, нельзя мне здесь.

— Хочешь, я с тобой?

— Зачем тебе? — рассудительно заметил Васька. — Тебе этого не надо. У тебя жизнь хорошая.

Володя подумал и тоже рассудительно пояснил:

— Жизнь у меня одинокая.

— Я тебе письмо пришлю, как устроюсь. Тогда и приедешь. Понял? А ты выгляни за ворота, Капитон, может быть, там сидит — караулит.

Капитон сидел на скамейке у ворот с таким видом, словно поджидал Володю, зная, что тот сейчас выйдет. Задыхаясь больше, чем всегда, он спросил:

— Ваську не видел?

— Видел. Ну и что?

— Где он?

— А зачем?

— Где видел?

— Видел…

— И больше не увидишь. У нас теперь другая наука начнется. Сам учить буду.

Володе показалось, что сразу потемнело сияющее праздничное небо.

— Только посмей! — выкрикнул он и пошел прямо на Капитона.

А тот, большой и жирный, раскачивался на скамейке и хрипел:

— Ох, отойди ты сейчас от меня… ох, лучше отойди…

— Как же, — отрывисто дыша, с ненавистью сказал Володя и твердо сел на скамейку.

— Ух-х ты! — яростно выдохнул Капитон. Он вскочил с места и жирными кулаками сильно ударил по скамейке.

Володя даже не пошевелился. Он сейчас ничего не боялся. Он был полон той победоносной, упрямой решимости, которая всегда помогала ему в трудную минуту.

— Уйди отсюда! — прошептал Володя.

— Убью!

Володя спросил, суживая глаза:

— Кого? Вечканова? Я — сучок дубовый!

— Ух-х ты какой, ух какой, — захрипел Капитон, отступая к своим воротам.

Когда Володя вернулся под навес, там по-прежнему было тихо и особенно темно после ослепительного блеска снега.

Володя призывно свистнул. Ответа не последовало.

— Васька, это я! — позвал он.

И снова не получил ответа. В сумраке пахло прелым деревом и кроликами. Володя тоскливо и злобно еще раз позвал:

— Васька!

Хотя для него было совершенно ясно: кричи не кричи — все равно никто не отзовется. Не видать ему больше Васькиных золотистых веснушек, не услыхать шепелявого голоса, которым он говорил в пьесе. Да и самой пьесы никто теперь не увидит: без Васьки — какой же может быть спектакль?

Вот так и получилось, несмотря на все старания взрослых. А может быть, получилось бы лучше, если бы они не так старались? Может быть, надо было бы собраться всем ребятам да рассказать взрослым, как их ловко обманывает Капитон. Неужели сами-то они ничего не видят? И неужели нет на свете такого человека, умного и решительного, друга-товарища, который бы все сразу понял и кинулся бы на помощь?

Так думал Володя, стоя под навесом и вытирая горячими ладонями отчаянные мальчишеские слезы.


Читать далее

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть