Онлайн чтение книги Москва слезам не верит
Глава 4

Еще и еще раз перебирая в памяти вчерашний разговор с Еровшиным, его просьбу несколько дней не звонить, Людмила забеспокоилась. Неужели конец? Она понимала, что это когда-нибудь закончится. Но не так сразу и так незаметно, как бы между прочим: он был в ее жизни почти два года, и его не станет? И никаких скандалов, когда можно утешать себя тем, что он виноват и она правильно поступила, что ушла, бросила – как бросала уже много раз, когда убеждалась, что бесполезно встречаться дальше.

Успокойся, сказала она себе, всегда есть запасной вариант. Но запасного варианта не было несколько месяцев. Она продолжала знакомиться, кое-кто звонил, с кем-то она ходила в кино, но нигде ничего серьезного не просматривалось – слишком много времени занимал Еровшин. Может быть, Рудольф с телевидения? Она встречалась с ним дважды. Он пригласил ее в один из домов на Шаболовке, что рядом с телецентром. В двухкомнатной квартире собралась компания из нескольких телевизионных операторов. Из разговоров она поняла, что две девицы – помощницы режиссеров, одна гример, две из костюмерной. Все по парам. Рудольф привел ее. Сошлись вечером, после десяти часов, когда закончилась какая-то передача. Хозяин квартиры, пожилой, сорокалетний, тоже работал на телевидении. По тому, как он выпил первый стакан портвейна – быстро и жадно – и сразу опьянел, она поняла, что он из пьющих, может быть даже алкоголик. В запущенной грязной квартире не чувствовалось женской руки. Хозяин, перехватив ее взгляд, пояснил:

– Я живу один. Жена ушла. Не к другому, – посчитал нужным объяснить он. – Просто ушла.

Видно было, что в доме собираются часто. Пили в основном портвейн. Еровшин приучил ее к хорошим винам. И если даже она пила виски – с содовой и кубиками льда, этот крепкий напиток не драл горло так, как водка. Отработавшие смену, усталые телеоператоры быстро хмелели, совсем как рабочие конвейера автозавода. Тарелок не хватало, колбасу нарезали на газете, прямо из консервной банки ели бычки в томате. Такое бывало в каждом из общежитий, где ей пришлось пожить. И разговоры ей напоминали заводские. Только на заводе ругали мастеров и инженеров, а здесь режиссеров и редакторов. Время от времени одна из пар уходила во вторую комнату. Потом женщины шли в ванную, мужчины садились к столу, выпивали, некоторое время молчали, но вскоре опять вступали в разговор.

Рудольф тоже позвал ее во вторую комнату. Здесь стояла семейная двухспальная кровать и тахта, покрытая ковром. Рудольф обнял ее и сразу стал стягивать с нее трусики.

И вся любовь, подумала она тогда и, выставив колено, ударила его между ног. Рудольф скорчился от боли, хотя она ударила его слегка – на танцверандах, когда ее пытались затащить в кусты, она била по-настоящему, отключая надолго.

– Зачем же так? – укоризненно сказал Рудольф. – Можно было и словами объяснить, что ты не такая и не с первого раза.

– Извини.

Она вернулась в большую комнату. От тоски и бессмысленности выпила портвейну и вдруг увидела, что все разошлись. Осталась только одна пара. Опьяневшего телеоператора Рудольф с хозяином никак не могли поднять на ноги и решили вызывать такси. Выходило, что они с Рудольфом остаются вдвоем в этой квартире. Людмила вышла на площадку покурить и, не вызывая лифта, чтобы не привлекать внимания, спустилась по лестнице. Зная примерно, где Ленинский проспект, она переулками вышла к нему и дошла до метро. В метро не пускали пьяного парня. Он все пытался войти, но милиционеры его оттаскивали. Стараясь идти прямо, она вошла в метро, едва не упала на эскалаторе. Пожилая женщина спросила, не плохо ли ей, но, встретившись с ней взглядом, нехорошо усмехнулась. В вагоне Людмила достала книгу, но буквы прыгали перед глазами.

Рудольф позвонил через неделю и пригласил на стадион, откуда он вел трансляцию футбольного матча. Людмила отказалась. Она раздумывала. Проведя год с Еровшиным, она уже знала, что богатые мужчины даже пахнут по-другому – хорошим табаком, хорошим одеколоном, а не резким «Тройным» или «Шипром», по запаху которых за несколько метров можно было определить, что мужчина побывал в парикмахерской. Еровшин носил белые рубашки и менял их дважды в день. И брился он тоже два раза в день электрической бритвой – такие только начинали появляться в магазинах. Ее знакомые парни предпочитали темные рубашки, которые не меняли по неделе. Рудольф отличался от них, может быть, потому, что жил с матерью и братом в отдельной квартире. Людмила давно заметила, что мужчины, которые жили в отдельных квартирах, пахли по-другому. Наверное, потому, что принимали душ каждый день. Большинство москвичей, как и красногородцы, еще ходили в баню раз в неделю. И одевался Рудольф довольно модно, не носил советской одежды, предпочитая хоть и дешевую, но модную польскую и венгерскую. По возрасту он должен был бы закончить институт, но окончил только курсы телеоператоров и уже несколько лет работал в телецентре.

Людмила рассказала Еровшину о компании телеоператоров, опустив, конечно, попытку Рудольфа повалить ее на тахту и снять трусики. Но зато она подробно передала его рассказ о знакомстве с Юрием Гагариным во время съемок, его слова: «Первый человек, который побывал в космосе! А простой, доступный! Анекдоты рассказывает. После передачи мы его пригласили, и он выпил с нами по рюмашке». Еровшин, как всегда, выслушал ее, он умел слушать внимательно и не перебивая.

– Дурачок! – произнес он.

– Кто? – не поняла Людмила.

– Первый космонавт Вселенной. Если он будет пить со всеми, кто его приглашает, плохо кончит. Хотя, говорят, не глуп, если стал хоть и подопытным кроликом, но первым. Глупые в первые не попадают даже по случайности. Что будет с ним лет через тридцать? Национальный реликт, как Буденный. И останется ему только тихо пить на даче.

– Почему обязательно пить? – возразила она.

– Потому что споят. В России всех знаменитостей спаивали. Удерживались только очень умные или люди с плохим здоровьем, когда, что называется, душа не принимала. Вряд ли он доживет до старости. Он ведь летчик!

– Не все же летчики разбиваются, – не согласилась она.

– Не все, – согласился Еровшин. – К тому же его будут оберегать. Вряд ли он будет летать. Будет чем-нибудь руководить, учиться его пошлют в академию. Но психология летчика не меняется, даже если он перестает летать. Я знал летчиков, которые прошли всю войну без единого ранения, а потом разбивались на мотоциклах, гибли в драках. А он азартный. Нет, не доживет до старости.

– Тьфу-тьфу! – Людмила перекрестилась, как делала ее бабка.

– Может, и пронесет, – сказал Еровшин. – Я хоть в Бога и не верю, но, как говорится, дай Бог. А ты бы не связывалась с этой компанией официантов.

– Они телевизионные операторы, а не официанты, – поправила она Еровшина.

– Официанты, официанты, – подтвердил Еровшин. – Готовят другие, а они разносят каждому к столу через телевизор. Пойми, телевидение у нас всего несколько лет. Это новая сфера деятельности. А в любую новую сферу сразу бросаются неудачники, те, что потерпели крах в других сферах. Я, когда первый раз попал на телестудию, поразился обилию красивых женщин. Все были красивые – и молодые, и не очень. Я зашел в кафе, смотрю, десятки красивых и очень красивых. Пьют кофе, курят сигареты и одеты все со вкусом. Я подумал вначале, что на телестудии какой-то особый начальник отдела кадров, он берет на работу только красивых и очень красивых. Потом мне объяснили, что это все неудавшиеся актрисы. Те, кто не удержался в театрах или не попал в театр. А на телестудии они устроились помощниками режиссеров, ассистентками – вроде бы при искусстве, а вообще-то, девочки на побегушках. Пока на телевидении все второй сорт. И режиссеры, которым не нашлось места на киностудиях и в театрах, и операторы, и художники. Есть, конечно, энтузиасты телевидения, их немного, и пройдет еще много лет, пока они начнут делать что-то настоящее. В кино, чтобы снять фильм, надо многое уметь; чтобы твоя фамилия появилась в титрах фильма, уходит несколько лет, а на телевидении передачу делают за три дня, и твою фамилию читают сразу миллионы, но я думаю, что этот твой знакомый – нормальная шелупонь.

– Я думаю, он из энтузиастов, – не согласилась она. – Он очень хорошо говорит про телевидение.

– Он же взрослый уже парень, – возразил Еровшин. – Почему катает тележку с камерой и не учится? Это работа для мальчиков.

– А может, он уже выучился, ты же не знаешь!

– Если бы выучился, ты бы рассказала, – и Еровшин рассмеялся. – А если ты не говоришь, значит нет. Ты хорошая девочка, не врунья, но то, чего тебе рассказывать не хочется, ты не рассказываешь, опускаешь. И это скорее достоинство, чем недостаток. Эх, если бы ты пошла учиться! Ты приметливая, все замечаешь, ты обучаема. Ты бы могла сделать замечательную карьеру!

Людмила вышла из метро «Сокол». На автобусной остановке, как всегда в этот час, собралась толпа. Можно было втиснуться в первый же автобус, но тогда придется ехать стоя еще полчаса. Она уже отстояла почти восемь часов на заводе, сорок минут в метро. Пережду, решила Людмила. Рядом переминалась пожилая женщина с явно отечными ногами. Войдя в следующий автобус, Людмила мгновенно выхватила взглядом свободное место и, толкнув полного мужчину, успела сесть. Пожилая женщина встала рядом, держась за спинку сиденья, сверлила ее взглядом, вздыхала. Не уступлю, решила Людмила, нечего шляться в часы пик. Но, посмотрев на женщину внимательно, определила, что той еще далеко до пятидесяти пяти, тоже, наверное, отработала смену. Ладно, уступлю, решила Людмила и встала. Женщина тут же плюхнулась на освободившееся место. Хоть бы спасибо сказала! Ладно. Запомню. В следующий раз ни за что не встану. Держась за поручень, она закрыла глаза, почему-то хотелось заплакать, но не в автобусе же!

Людмила дошла до общежития; проходя мимо вахты, положила на стол вахтерши сдобную булку – ритуал, который она никогда не нарушала и, когда в ее смену не выпекали сдобу, покупала ее в магазине.

В комнате Катерина выкладывала из шкафа платья. Людмила легла на кровать, положила ноги на спинку. Она где-то читала, что солдаты после многокилометрового марша на отдыхе вот так же задирают ноги. Подумала, что, наверное, не каждый солдат выдержал бы восемь часов на хлебозаводе, и увидела, что Катерина достала из-под кровати чемодан и складывает туда платья, учебники, щетку для волос, маникюрный набор, который Людмила ей подарила на день рождения.

– Чего это ты собираешься? – спросила Людмила.

– Переезжаю на месяц, – ответила Катерина.

Людмила подождала, надеясь, что Катерина сама объяснит, куда она переезжает и почему на месяц. Но Катерина молчала. Уйдет ведь и не расскажет, испугалась Людмила.

– Замуж, что ли, собралась?

– Академик с Изабеллой в отпуск уезжают. Просили пожить. Цветы поливать и Чапу выгуливать.

– Тоже дело, – прокомментировала Людмила.

Она знала про академика и про высотку на площади Восстания. Туда Катерина ездила нечасто. Вначале Людмила убеждала Катерину, что глупо иметь в Москве родственника-академика и работать на галантерейной фабрике. Мог бы пристроить в какой-нибудь институт лаборанткой. Катерина после того разговора рассказывать об академике перестала.

Знакомясь, Людмила обычно представлялась студенткой медицинского института и охотно рассказывала истории из жизни психов, с которыми ей приходилось встречаться во время студенческой практики в институте имени Кащенко. Она действительно знала немало интересных случаев: уйдя с автозавода, несколько месяцев проработала в этом институте санитаркой, пока не устроилась на хлебозавод. Раньше Людмила старалась не говорить о родителях, но после приезда Катерины, наслушавшись ее рассказов об академике, если уж очень приставали с расспросами, говорила, что отец ее – академик.

Людмила представляла себя в трехкомнатной квартире высотного здания. Они с Катериной взяли бы себе по комнате каждая. Быть одной в комнате – это же счастье! И отдельный туалет, когда не надо стоять в очереди, переминаясь с ноги на ногу, и торопиться, потому что знаешь, что другие ждут! И отдельная ванная, а не общий душ со скользким от мыла кафельным полом. И можно собрать всех знакомых на ужин. Тогда те, кто не верил, что она дочь академика, поверят, а кто верил, смогут точно в этом убедиться. Но о вечеринке сейчас говорить Катерине не надо, лучше потом.

– Возьми меня с собой пожить, – предложила Людмила. – Вдвоем все-таки веселее!

– Я поговорю с Александром Михайловичем, – пообещала Катерина.

Она поговорит, и ей наверняка откажут. А если откажут, Катерина ни за что не согласится, чтобы Людмила переехала без разрешения.

– Я поеду с тобой, – сказала Людмила. – Ты спросишь, они посмотрят на меня, увидят, что я не какая-нибудь лахудра. Возьми меня с собой!

Катерина явно колебалась. Может быть, и ей хотелось пожить одной. Еще несколько секунд, и она откажет. Скажет, что неудобно и вообще нехорошо приводить в дом чужого человека, не предупредив хозяев заранее.

– Ты не бойся, – проговорила Людмила. – Откажут – я в обиде не буду. Посмотрю хотя бы, как живут нормальные люди. Я в высотке ни разу не была!

– Поехали, – решила Катерина.

Они доехали на метро до Краснопресненской. Высотное здание стояло на огромной каменной площадке, и они поднялись по широкой лестнице к массивным дубовым дверям. Как же открывать такую тяжесть, подумала Людмила. Но двери открылись неожиданно легко.

Они пересекли холл. Катерина поздоровалась с вахтершей, и они вошли в лифт. Обшитый внутри красным деревом, с бронзовыми поручнями, размером в корабельную каюту, лифт двигался бесшумно, и только меняющиеся на табло цифры показывали, что они едут вверх.

Девушки вышли на пятнадцатом этаже. Катерина нажала кнопку звонка. Двери квартиры тоже были дубовые, массивные. Открыл им академик. Он посмотрел на Людмилу, и она поняла, что понравилась ему. Она уже давно научилась определять, когда нравится мужчинам. Людмила улыбнулась академику, и академик, хоть и явно озабоченный сборами в дорогу, на секунду расслабился и тоже улыбнулся.

– Это Людмила, – представила Катерина.

В переднюю вошла Изабелла. С ней будет потрудней, поняла Людмила. Эту не проведешь. Изабелла осмотрела Людмилу не торопясь, от прически до туфель. Она знала цену вещам. Людмила отметила, что взгляд Изабеллы остановился на ее туфлях – «лодочка», самые модные в этом сезоне в Англии. Последние два года Людмила не покупала ничего в магазинах, все привозил Еровшин из зарубежных командировок. Он ни разу не ошибся в размерах, – может быть, у него была дочь ее комплекции. К тому же Еровшин все замечал и, когда она прошлой зимой слегка располнела, привез юбку на размер больше. Изабелла отметила и платье, вроде бы скромное, белое в синий горошек, – на покупку такого в комиссионном магазине не хватило бы месячной зарплаты формовщицы хлебозавода.

– Это Людмила, – представила ее Катерина. – Мы с ней живем в одной комнате в общежитии. Она тоже из Красногородска. Я рассказывала. Можно она поживет со мной? Вдвоем все-таки веселее.

Изабелла как будто не услышала просьбы. Людмила знала таких, они всегда ждут, когда просьбу повторят, за это время все обдумают. Но даже если Изабелла уже все решила, она потянет с ответом – Еровшин это называл «держать паузу». Проситель перед такими обычно терялся, начинал нервничать и от унижения готов был отказаться от своей просьбы. И чего она передо мной выкобенивается, подумала Людмила, она же в порядке, ей свою силу показывать не надо. Как показывают силу, Людмила знала: последние полгода к ней придирался мастер на хлебозаводе. Она рассказала об этом Еровшину, считая, что та завидует ее молодости и красоте.

– Сколько лет твоей мастерице? – спросил Еровшин.

– Скоро тридцать!

– В тридцать лет еще не завидуют молодости, – отметил Еровшин. – У нее какое образование?

– Да никакого! Из работяг. Была бригадиром, теперь вот мастером поставили.

– Понятно. Не завидует она тебе, а боится конкуренции – можешь занять ее место.

А может быть, Изабелла боится за своего академика? Но это же глупо. Все соображения Людмила прокрутила в две-три секунды, пока Изабелла ее рассматривала, не отвечая на просьбу Катерины. Ладно, решила Людмила, перекантуемся в общежитии, а вечеринку я все равно здесь устрою и позову всех. Она улыбнулась Изабелле. Улыбайся всегда, учил ее Еровшин, у тебя хорошая улыбка, этим ты располагаешь к себе людей. Людям приятно, когда им улыбаются. Улыбаясь, она тоже осмотрела Изабеллу, хотела сказать, какой у нее замечательный дорожный костюм цвета хаки из модной плащевой ткани, но не сказала, потому что, опустив глаза, увидела на Изабелле точно такие же, как у нее, лаковые английские лодочки. Это, конечно, пережить трудно, почти невозможно, чтобы у жены академика и работницы с хлебозавода были одинаковые туфли. Изабелла знала цену туфлям. Это девчонкам из общежития Людмила, когда у нее появлялись новые дорогие вещи, могла объяснять, что купила по дешевке в комиссионке, и называть выдуманные цены.

Так ничего и не ответив на просьбу Катерины, Изабелла принялась ей втолковывать:

– Цветы поливай через день, но этот, – она показала на цветок, который напоминал маленькое дерево, – каждый день. Обязательно каждый день. Это бансэй, японская сосна. Ей уже пятьдесят лет, за ней требуется особый уход. Чапу будешь выгуливать три раза в день. Утром перед работой, на десять минут, чтобы пописала, после работы хорошо хотя бы час, а то она начала толстеть, и вечером перед сном. Как кормить – знаешь.

– Знаю, – подтвердила Катерина.

– Пойдем на кухню, я покажу продукты.

Изабелла вышла из комнаты, не глядя на Людмилу. Катерина пошла за Изабеллой.

Оказалось, что академик все слышал, хотя и укладывал вещи в чемоданы.

– Разрешила? – спросил он у Людмилы.

– Держит паузу.

Академик рассмеялся.

– Держать паузу – хорошее выражение!

– Это из системы Станиславского для актеров, – объяснила Людмила. Она знала это от Еровшина.

– Ты чем-то ей не понравилась, – заметил академик и закурил, не предложив Людмиле, – в те годы очень немногие женщины курили.

– Не я не понравилась, – Людмила улыбнулась, – а мои туфли. У нас одинаковые туфли. Женщине такое трудно перенести.

Это тоже был один из уроков Еровшина. Говори правду, взрослых и неглупых людей обмануть трудно. Не ври про себя, это располагает, потому что люди начинают сочувствовать, у них ведь тоже что-то не получается, но они об этом не говорят.

Академик неожиданно заинтересовался туфлями Людмилы. Он внимательно осмотрел их и подтвердил:

– Абсолютно одинаковые, одной фирмы. Дорогие туфли. Я экономил на всем, чтобы купить их Изабелле. Пятнадцать фунтов!

Людмила с нежностью подумала о Еровшине: значит, и он экономил на всем ради нее. Если он решил с ней расстаться, значит у нее уже никогда не будет таких туфель, во всяком случае в ближайшие годы.

– А сколько стоят здесь такие туфли? – поинтересовался академик.

– Не знаю, – призналась Людмила. – Мне привезли их из Лондона.

– Ваш отец ездит в заграничные командировки? – спросил академик.

– Мой отец живет в Красногородске. Туфли привез любовник.

Академик посмотрел на Людмилу, и по его лицу она поняла, что он прикидывает, могла ли быть у него такая молодая любовница. Вероятно, он понял, что его молчание затягивается, и, так и не решив, как ему реагировать на подобное признание, спросил:

– А ты где жила в Красногородске?

– На Больничной улице, ближе к молокозаводу.

– А я на Школьной.

– Я знаю. На вашем доме теперь табличка висит, не мраморная, как в Москве, а из жести, и в музее все про вас написано.

– Видишь, какой я старый, – вздохнул академик. – И мемориальная доска уже есть, и в музее выставлен.

– Как говорит один мой знакомый, знаменитые и богатые мужчины старыми не бывают.

И в этот момент Изабелла и Катерина вошли в комнату. По озабоченному лицу Катерины Людмила поняла, что ее просьба либо отвергнута, либо Изабелла так ничего и не ответила.

Катерина сказала напряженно:

– Вы не ответили мне, может ли жить здесь со мной Людмила?

– Может, – ответил за Изабеллу академик. – Я разрешаю.

Изабелла подняла глаза на академика и улыбнулась, едва растянув губы, – так она улыбалась сантехникам и вахтерам. Скандал она устроит уже в такси и потом это долго будет ему поминать. Но скандалить при девушках Изабелла не стала. А тем временем академик уже понес чемоданы к лифту, Катерина подхватила сумки. Изабелла взяла Чапу на руки и вошла бы с собакой в лифт, если б Катерина не перехватила ее. Уже из лифта Изабелла спросила:

– А она чистоплотная?

Наверное, это был оскорбительный вопрос, но Людмила улыбнулась:

– Очень! Очень чистоплотная.

И лифт поехал вниз. Девушки вернулись в квартиру. Людмила вошла в кабинет академика, осмотрела корешки книг в книжном шкафу, потом прошла в спальню, увидела две огромные деревянные кровати, бросилась на одну из них и расхохоталась.

– Ты чему радуешься-то? – удивилась Катерина.

– Жизни. Завтра устраиваем вечеринку. Наконец я соберу всех своих знакомых, устрою смотрины и остановлюсь на ком-нибудь одном.

– Остановится ли он на тебе? – заметила Катерина.

– А куда он денется? От дочек академика не отказываются.

– Значит, ты – дочь академика?

– Да, – подтвердила Людмила. – Уже почти год. И все, кто будут здесь, знают, что я дочь академика.

– Небольшая нестыковочка получается. Они же москвичи и по номеру телефона сразу определяют район.

– Все просто, – мгновенно нашлась Людмила. – Мы поссорились с отцом-академиком и переехали к бабушке. А теперь помирились и переехали в родную квартиру. Это вполне объяснимо.

– Что-то у академика слишком молодые дочери! – продолжала сомневаться Катерина.

– Бывает, – возразила Людмила. – От второго брака. Академики, как известно, бросают старых жен и женятся на молодых. Мы вполне могли бы быть дочерьми Изабеллы.

– Академику шестьдесят два года. Сколько же лет его матери, твоей бабушке значит? – спросила Катерина.

– Восемьдесят. Раньше рожать в восемнадцать лет было почти нормой. А могла и в семнадцать, – тут же посчитала Людмила и похвалила Катерину: – Ты молоток! Все предусматриваешь. Один мой знакомый советовал мне учиться на юриста, мол, я приметливая. Он тебя не знал. Вот уж кто приметливая! Все учитываешь, поэтому ты так хорошо в станках разбираешься. Значит, решаем так. Я старшая дочь, ты моя младшая сестра.

– Я тебя старше на полгода, – возразила Катерина.

– Я увереннее тебя держусь, а уверенные всегда выглядят старше.

– Понятно. Вот только почему одна дочь академика работает штамповщицей на галантерейной фабрике, а другая – формовщицей на хлебозаводе?

– Да ничего подобного! – тут же отреагировала Людмила. – Я учусь в медицинском, специализируюсь по психиатрии, а ты на первом курсе своего химико-технологического.

– А зачем это вранье? – не поняла Катерина.

– Понимаешь, насколько я разбираюсь в жизни, мужчины предпочитают жен с интеллигентными профессиями. Врач, например, – в белом халате, ручки чистые, если надо, сама всю семью вылечит. Или учительница музыки. И романтично, и приличные деньги можно зарабатывать, если давать частные уроки. Сейчас все на музыке помешались. В магазинах на пианино в очередь записываются. А вот инженерша, строительница, хотя и с высшим образованием, котируются значительно ниже. Работа грубая, не женская. К тому же от такой жены у интеллигентного мужчины комплексы развиваются. Он гвоздя вбить не может, а она все может. Химик вполне годится, хотя и не очень понятно – ясно только, что в белом халате, пробирки там всякие, реторты. Очень престижная профессия, конечно, художник-модельер, но, боюсь, без подготовки ты не справишься.

– А ты как психиатр справишься? – усмехнулась Катерина.

– Конечно, – подтвердила Людмила. – Я же все-таки полгода санитаркой в психбольнице работала. Я им такие истории из жизни рассказываю, что они сами шизеют. Пойми, главное – вызвать первоначальный интерес к себе.

– Но потом же все равно все раскроется, – заметила Катерина.

– Ничего не раскроется, все продумано. Во-первых, я могу снова рассориться с папой-академиком и снова переселиться «к бабушке» в общежитие. Он делает мне предложение, я переезжаю к нему, а куда я каждое утро езжу – на хлебозавод или в институт, очень быстро не определишь. Так какое-то время тяну, беременею, рожаю ребенка. И тогда – какая ему разница, кем я была когда-то. Когда он все узнает, будет поздно. Он уже привык, ребенка обожает, без меня жизни себе не представляет, еще и сам прощения просить будет.

– За что?

– К тому времени найдется за что, – рассмеялась Людмила. – Как сейчас, наверное, академик вымаливает прощение у Изабеллы.

– Нет, – сказала Катерина. – Не буду я представляться дочкой академика.

– Ладно, – согласилась Людмила. – Тогда я представлю тебя как нашу домработницу.

Катерина не обиделась, пыталась представить ситуацию, в какой она может оказаться уже завтра.

– Ну какая я дочка академика? Не видно, что ли, что я псковская?

– Уже не видно, – возразила Людмила. – За год псковский говор у тебя почти исчез. Выдают человека два обстоятельства: если он неправильно ставит ударения в словах – а с этим у тебя все нормально – и если задает глупые вопросы. Но ты глупых вопросов не задаешь.

– Иногда все-таки могу ляпнуть такое! – Катерина старалась быть к себе объективной; если уж соглашаться играть роль дочери академика, надо все продумать.

– Ну и ляпай, – заявила Людмила авторитетно. – Но ляпай уверенно. Тогда это называется точкой зрения. Иногда такую глупость услышишь, а оказывается – точка зрения. Вот некоторые считают меня хамоватой.

– Так и есть, – согласилась Катерина.

– А вот и нет! Это называется эксцентричностью. На этом я стою.

– А на чем мне стоять?

– Тебе? – Людмила задумалась. – Тебе – бить в лоб.

– Как это? – не поняла Катерина.

– У тебя есть особенность: ты все слушаешь, слушаешь, а потом прямо в лоб задаешь вопрос, и почти всегда по делу. Такая, знаешь, почти мужская прямолинейность. Некоторым мужикам даже нравятся такие женщины.

И Катерина не нашла, что возразить Людмиле.

Наступил вечер. Пора было выгуливать Чапу. С собаками гуляли в небольшом скверике возле дома. Породистые собаки только еще начинали появляться в Москве, но в этом доме их было немало. Овчарок держали в основном генералы, они их вывезли из Германии вместе с другими трофеями. Все про овчарок Катерине рассказал Костя, сын генерала, с которым она познакомилась, когда, оставшись ночевать у академика, утром выгуливала Чапу. Тогда же она увидела, как к дому подъехали, наверное, двадцать ЗИЛов и из подъезда вышли сразу много генералов и два адмирала – они резко выделялись своими черными мундирами.

Катерина увидела Костю с крупной овчаркой и помахала ему издали. Костя подошел к ней, поздоровался и радостно покраснел. Наверное, я ему нравлюсь, подумала Катерина, и ей стало сразу легко и спокойно. Она побаивалась этих солидных мужчин и холеных женщин, чувствуя себя здесь чужой. Вдруг спросят, кто она такая, а могут и не спросить – просто выставить из скверика. Рядом с Костей она чувствовала себя уверенней. Он знал, что Катерина – родственница академика. За те два месяца, что Катерина не бывала у Тихомировых, здесь появились новые, неизвестные ей породы собак. Ее поразил небольшой, очень уродливый пес с кривоватыми ногами, слишком мощной для его роста грудью, с торчащими ушами и такой мордой, как будто ее расплющили – у большинства известных ей собак морды были удлиненные.

– Кто это? – шепотом спросила она у Кости.

– Французский бульдог, – пояснил Костя.

– Его из Франции привезли? – удивилась Катерина.

– Этого из Бельгии. В Европе – довольно распространенная порода. В нашем доме много мидовцев.

– А кто такие мидовцы?

– МИД – это Министерство иностранных дел. А те, кто там работают, – мидовцы.

В этот вечер Катерина узнала еще, что большие, черные, обросшие густой шерстью собаки – это ньюфаундленды, их вывели специально для спасения людей на водах.

По площади носились два крупных рыжих пса с обрубленными хвостами, их лохматые морды казались квадратными.

– Это эрдели, еще очень редкая порода в Москве, – пояснил Костя. – Их англичане вывели для охоты на львов.

– Так уж на львов? – усомнилась Катерина.

– Такого трудно прихлопнуть, – разъяснил Костя. – Видишь, они почти квадратные. Вокруг оси они могут вращаться очень быстро, они очень увертливые. А челюсти мощные. Если таких десяток наскочит, никакой лев не отмахнется. У нас на медведя тоже ведь несколько лаек спускают.

Собаки носились, играя, задираясь, но здесь была своя, уже отлаженная иерархия. С мощными кобелями не задирались. К Чапе подлетела молодая крепкая сука-овчарка, Чапа на нее рявкнула, обнажив желтоватые уже клыки, и овчарка, поджав хвост, отскочила.

– Такая трусливая овчарка, что ли? – спросила Катерина.

– Нормальная, – ответил Костя. – Просто Чапа – самая старая сука во дворе. Она здесь хозяйка, потому что она всех этих собак помнит щенками, а она для них всегда была старшая, взрослая.

Владельцы собак стояли группками, время от времени высматривая и подзывая своих псов. Полные мужчины в спортивных костюмах наверняка были генералы, определила Катерина, а профессии женщин угадать не могла. Некоторые из них были в длинных ярких шелковых халатах, такие привозили из Китая, пока из-за доклада Хрущева о разоблачении культа личности Сталина не испортились с ним отношения. Глядя на этих людей, Катерина подумала, что они, наверное, тоже приехали когда-то из таких же небольших городков, как Красногородск, где во дворах вечерами сидели мужчины в спортивных шароварах и женщины в байковых халатах.

Молодежь стояла отдельной группой. Длинноволосые парни в пиджаках с подложенными ватными плечами, узких брюках, узконосых ботинках, с яркими галстуками. То ли пришли только что из компаний, то ли собирались куда-то, а может быть, в отличие от взрослых, уже понимали, что нехорошо выходить из дома в домашних тапочках и халатах. Один из парней что-то рассказывал, его перебивали, дополняли, все смеялись. Видя, что Костя посматривает в их сторону, Катерина предложила:

– Костя, ты иди в свою компанию!

– Это не моя компания, – усмехнулся Костя. – Это мгимошники! – И пояснил Катерине: – Они из института международных отношений. Будущие дипломаты. Элита.

– А ты?

– Я – университетский. Математик.

– Как раз университет – элита из элит, – возразила Катерина.

– По образованию – да, – согласился Костя. – А ты уже учишься?

– Еще не учусь, – честно призналась Катерина. – Я дважды в химико-технологический завалила. Буду на следующий год поступать.

– Если тебя надо по математике поднатаскать, я могу, – предложил Костя.

– С математикой у меня нормально. Недобираю по литературе и языку.

– У меня есть приятели с филологического факультета. Можем помочь.

– Спасибо. Может быть…

Катерина не стала отвергать помощь Кости, неизвестно, какого репетитора найдет Изабелла и найдет ли вообще. Вот так и завязываются знакомства, подумала она, – через родителей, на собачьих площадках, в компаниях. Но для этого надо жить в таких домах.

Когда Катерина вернулась, Людмила, лежа на тахте, обзванивала знакомых, приглашала на завтрашнюю вечеринку. Она сообщала адрес, попутно объясняя, почему у них изменился номер телефона.

– Завтра будут, – сообщила она Катерине, – кандидат наук, поэт, телевизионщик, один спортсмен, один заместитель начальника главка и так, по мелочи, пара инженеров.

На следующий день Людмила и Катерина встречали гостей. Первыми пришли инженеры, точно в назначенное время. Может быть, даже несколько минут постояли у двери, чтобы не заявиться раньше. Потом пришел поэт в не очень свежей рубашке. Инженеры были в костюмах и при галстуках.

Гурин пришел с цветами.

– Это Гурин, – представила его Людмила.

– Сережа, – засмущался Гурин. Был он невысок и ладен, похож на псковских парней.

Когда вошел пожилой, пятидесятилетний мужчина, Катерина подумала, не перепутал ли он адрес, но Людмила, улыбаясь, подтолкнула вперед Катерину.

– Моя младшая сестра.

– Антон, – представился мужчина.

– А по отчеству? – спросила Катерина.

– Вам можно просто – Антон, – почти игриво сказал мужчина. – Отчество я берегу для подчиненных.

– Начинаем! – решила Людмила и пошла в столовую, где уже собрались все.

Последнего вошедшего она представила:

– Новый гость, товарищи, знакомьтесь!

Назвать Антона по имени она все-таки не решилась, а отчества то ли не знала, то ли забыла.

Но Антон, обходя присутствующих, уже протягивал руку и представлялся почти официально:

– Круглов. Заместитель начальника главка.

Хватило ума, с облегчением подумала Катерина. Она всегда переживала, если взрослые люди попадали в неловкую ситуацию.

Людмила включила телевизор и кивнула Катерине. Они начали носить из кухни приготовленные салаты. Был и копченый угорь, и сервелат, и маслины. Поэт радостно выдохнул и начал открывать водку. Пока Людмила вынимала из духовки молодую запеченную картошку, а Катерина нарезала малосольные огурцы, на кухню заглянул Антон и достал из портфеля несколько консервных банок: шпроты, крабы, печень трески, сардины атлантические.

– Ну что вы! – смутилась Катерина. – У нас все есть!

– В хозяйстве пригодится, – сказал Антон.

– Пригодится, пригодится, – согласилась Людмила.

Снова раздался звонок. Катерина открыла дверь и увидела молодого мужчину с букетом роз. Не парня, а именно молодого мужчину лет двадцати пяти, улыбающегося, в отглаженном костюме, в накрахмаленной рубашке, модном галстуке. Она почувствовала едва уловимый запах незнакомого одеколона или крема. Мужчина явно недавно брился. Еще ее поразили усы. Мужчин в усах она видела только на старых фотографиях – на фотографиях тех не было парней; даже самые молодые по осанке, уверенности были мужчинами. Катерина испугалась. Ей давно никто так не нравился, только когда-то учитель физики, такой же спокойный, только он был уже очень взрослым, воевал, на куртке носил орден Красной Звезды. И не потому, что хотел показать, что имеет награду, просто у него была всего одна куртка, сшитая из зеленой армейской диагонали. Потом, когда учитель женился на продавщице и та купила ему костюм, он уже ходил без ордена.

Людмила, проходя из кухни с подносом, поздоровалась с ним небрежно:

– Привет, Рудик!

– Прошу прощения за опоздание, задержался на передаче, – извинился Рудик.

А когда же успел побриться, подумала Катерина, но тут же об этом забыла. Рудик протянул цветы Людмиле.

– Моя младшая сестра, – представила Катерину Людмила.

– Рудольф Рачков, – представился Рудик и добавил: – Телеоператор.

За столом Катерина оказалась рядом с Рачковым. Она отметила, что, прежде чем положить еду себе, он предложил ей. Первый тост Антон поднял за прекрасных дам. Все выпили, Катерина тоже выпила. После работы она не успела поесть, готовила салаты и не то чтобы сразу опьянела, но почувствовала некую легкость и охотно смеялась анекдотам, которые рассказывал Антон. Потом все спорили о поэзии. Катерина стихов не любила и не знала, разве что учила в школе по программе Пушкина и Некрасова. Стихи казались ей искусственными: ведь люди не разговаривают стихами. Рифму она признавала только в песнях – рифмованные слова легче пелись и запоминались.

Говорили о поэтах. Называли Евтушенко, Рождественского.

– Рождественский далеко пойдет, – доказывал уже изрядно выпивший поэт. – Есть в нем бунтарский дух.

– Сейчас много бунтарей развелось, – вдруг почему-то завелся Антон. – Хлебом не корми, только дай критику на старшее поколение навести. Вот сейчас все допытываются: почему мы молчали? Сейчас легко рассуждать. Посмотрел бы я на вас в тридцать седьмом!

– Мы бы не молчали, – гордо заявил поэт.

…Катерина смотрела на молодых людей и даже предположить не могла, что одни после этого вечера уйдут из ее жизни навсегда, другие навсегда останутся. Поэт будет руководить отделом культуры в ЦК комсомола, потом станет главным редактором журнала и будет с каждым годом все больше и больше пить и все меньше писать стихов. Он иногда будет звонить ей, читать стихи:

– Еще не вызваны, – обычно отвечала она.

Однажды он так же позвонил и сразу почувствовал ее озабоченность. Он улавливал настроение по паузам, интонациям.

– У тебя проблемы? – спросил он.

– У меня проблемы, – ответила она. – Но в них ты мне не помощник.

– Поэт в России – больше, чем поэт. Давай встретимся. Поговорим.

Они встретились у входа в Центральный дом литераторов. Прошли в ресторан. Он заказал водки. Они выпили.

– Рассказывай, – сказал он.

Она рассказала. К этому времени она уже была главным инженером химического комбината и вошла в конфликт с директором. Директор стал ее выживать. Надо было или уходить, или начинать борьбу.

– Я приеду на комбинат, – сказал поэт.

– Зачем?

– Я начинал как журналист в газете и с такими ситуациями сталкивался тысячу раз. Если ты не права, я тебе об этом скажу.

– А если права?

– Мы его раздавим, – пообещал он.

Поэт провел на комбинате несколько дней. Разговаривал в парткоме, с начальниками цехов, с рабочими. Потом из газеты «Правда» приехал фотограф. Его привел к Катерине в кабинет секретарь парткома. Через две недели в «Правде» вышел о ней очерк с портретом. Когда Катерину фотографировали, она не выдержала и улыбнулась. С газетной фотографии смотрела молодая улыбающаяся женщина. В очерке было все: и то, как она начинала на галантерейной фабрике, и как училась ночами. И как внедряет сейчас современную технологию. И как ей мешает директор комбината. И как вообще у нас в стране не допускают женщин к руководству, даже таких талантливых, как она.

Катерина тогда позвонила поэту:

– Не надо было директора так…

– Надо, – ответил он. – Мы немногое можем, но когда можем, их надо давить.

Через год Катерина стала директором комбината. Как-то вспомнила, что поэт не звонил целый месяц. Забеспокоилась. Домашний телефон не отвечал. Наконец она узнала, что он в больнице. Доставала дефицитные лекарства. В очередной раз, когда привезла ему бульон, он печально улыбнулся:

– У меня было три жены, осталась одна подруга.

Его жен она не знала. Через несколько дней ей позвонили на комбинат, и бодрый голос спросил:

– Вы Катерина?

– Ну я, – ответила она, пытаясь угадать, с кем говорит, – ее все давно уже звали по имени и отчеству.

– Мы звоним вам потому, что на его письменном столе нашли записку: «Когда я умру, сообщите Катерине» – и номер вашего рабочего телефона.

Она заказала от комбината огромный венок из живых цветов. В одном из цехов оборудование стояло на профилактическом ремонте. Она позвонила начальнику цеха и сказала, что на похороны поэта надо послать свободных работниц. Начальник цеха даже не удивился: надо так надо. В те годы людей часто снимали с работы и выстраивали от Кремля до конца Ленинского проспекта для встречи главы какого-нибудь государства, которому оказывали особую честь. Вдоль проспекта стояли сотни тысяч рабочих, ученых, инженеров, студентов и махали флажками.

На автобусе, в котором сидели сорок работниц, Катерина подъехала к Центральному дому литераторов. Поэт лежал в Малом зале. Провожали его несколько мужчин и женщин среднего возраста и несколько стариков. Когда маленький зал заполнили молодые женщины, один из распорядителей с красно-черной повязкой на рукаве, определив, что Катерина главная, подошел к ней и спросил:

– Кто они?

– Его почитательницы, – ответила Катерина.

Распорядитель попросил ее сказать несколько слов. Она сказала, что он был замечательным человеком и талантливым поэтом, хотя и написал мало. И что он был ее другом многие годы, и что он научил ее любить стихи. Она сказала правду, может быть чуть преувеличив его талант, но он действительно любил стихи и научил ее любить поэзию…

А сейчас они сидели на вечеринке, молодые, чуть хмельные. Не пил один Гурин, поэтому был скован и молчалив.

– Сережа, – обратилась к нему Людмила, – я смотрю – рюмка у вас совсем не тронута. Так нечестно!

– Нельзя мне, – вздохнул Гурин.

– Больны? – спросил Антон.

– Спортивный режим.

– Позвольте! – вдруг оживился Рачков. – Вы же Гурин, да?

– Гурин, – подтвердил Сергей.

– А я сижу мучаюсь, почему мне ваше лицо знакомо? – Рачков улыбнулся. Какая у него замечательная улыбка, отметила Катерина. – Я несколько раз вел передачи с ваших матчей, – продолжал Рачков. – Товарищи! – торжественно сообщил он. – Мы еще гордиться будем, что сидели за одним столом с самим Гуриным!

– Да ладно, – засмущался Гурин.

– Не скромничайте. – Рачков обнял его за плечи. – Я же читал, что про вас чехи писали. Значит, вы в Москве теперь. Это замечательно. Предлагаю выпить за великого хоккеиста Гурина!

Чокаясь, все с интересом рассматривали Гурина. Знаменитый хоккеист в компании – об этом можно рассказывать. Все выпили, но Гурин отставил рюмку.

– Ну уж за себя надо, – сказал Антон.

– Не уважаешь? – улыбнулся Рачков.

– Спасибо вам большое… Нельзя, не могу, – отнекивался Гурин, но все-таки его заставили пригубить.

В компании, когда уже достаточно выпито и все если и не знакомы, то хотя бы знают, кто есть кто, обычно выявляется лидер. Если женщин меньше, чем мужчин, начинается естественное соперничество. Но тут соперничества не получилось. Людмила явно симпатизировала Гурину, не только не скрывая, а всячески подчеркивая это, и, чтобы ни у кого не оставалось никаких сомнений, объявила «белый танец» и пригласила Гурина.

Теперь все смотрели на Катерину. Она уже давно сделала свой выбор и, хотя Рачков был знакомым Людмилы, пригласила его. Он уверенно вел, она полностью подчинилась ему. Надо было только слушаться, она быстро поняла его манеру вести: когда следовал поворот, он чуть-чуть прижимал ее к себе, и она будто сливалась с ним. Еще никогда ни с кем ей не было так хорошо в танце.

Закончилась музыка, снова все уселись за стол. Катерина заметила поскучневшие лица инженеров. Они уже хорошо выпили и закусили, поняли свою ненужность и довольно быстро ушли.

– А вы давно работаете на телевидении? – спросила Катерина Рачкова.

– Почти пять лет.

– Это, наверное, ужасно интересно?

– Очень, – искренне, как показалось Катерине, ответил Рачков. – Вообще-то, со временем телевидение перевернет жизнь человечества: ничего не будет – ни театра, ни кино, ни книг, ни газет – все заменит телевидение.

– Ну, это вы что-то разгорячились, – усмехнулся поэт. – Театр, тут я согласен, действительно скоро отомрет, но книги, кино…

– А вот вспомните мои слова лет через двадцать!

– Ну, через двадцать! – рассмеялась Катерина. – Через двадцать вообще все по-другому будет.

– Не так уж это и много – двадцать лет, – грустно заметил Антон.

– Ну да! – сказала Катерина. – Через двадцать лет я уже старушкой буду.

– Это вы сейчас так думаете, – печально улыбнулся Антон. – Поверьте мне, в сорок лет вам будет казаться, что теперь только и начинается ваша жизнь.

– В сорок-то! – Катерина расхохоталась.

Она и предположить не могла, что через двадцать лет Рачков все эти слова про телевидение будет говорить ее дочери. А она, Катерина, только в сорок встретит и полюбит человека, который жил в Москве в одном микрорайоне с ней, и они ездили в метро по одному маршруту несколько лет и не могли встретиться раньше и, может быть, встречались, но не обратили друг на друга внимания.

А пока Людмила поставила на проигрыватель новую пластинку, и Катерина снова танцевала с Рачковым, а Людмила с Гуриным.

Гурин танцевал серьезно, старательно выполняя фигуры быстрого фокстрота, которые, вероятно, недавно выучил.

– Свободнее, – подбадривала его Людмила. – Представьте, что вы на хоккейном поле.

– У нас не поле, у нас площадка, – поправил ее Гурин.

– Вы на площадке! Я шайба! И вы меня ведете к воротам.

Это сравнение развеселило Гурина, он стал двигаться свободнее, даже пытался импровизировать.

– Расскажите про Прагу, – уговаривала его Людмила.

– Да я Прагу только из окна автобуса видел.

– Вам что, не разрешают ходить по улицам? – удивилась Людмила.

– Почему? Разрешают. Мы один раз походили по магазинам. Но деньги сразу потратили, а потом чего ходить?

– А музеи? – спрашивала Людмила.

Гурин рассмеялся:

– Тренер, когда нас отпускает, всегда говорит: а теперь по музеям. Мы магазины музеями называем. Между прочим, там в магазинах, как в музеях, есть на что посмотреть.

– Говорят, в зарубежных магазинах все есть? – спросила Людмила.

– Все, – подтвердил Гурин. – И мужское, и женское. Я, правда, женское не покупал, так, для матери платок и кофту, а те, у кого жены, много и женского, и постельного, и по хозяйству – всяких кофемолок, фенов купили.

Ладно, подумала Людмила, при первой же зарубежной поездке проверим твои чувства. Надо только точно узнать, какие в Швеции размеры, в разных странах все по-разному. При случае надо спросить Еровшина про Швецию, если этот случай будет, конечно. Еще она решала про себя, продолжать ли представляться Гурину дочкой академика или признаться, что разыграли. Нормальный розыгрыш. Поймет. На дочках академиков он ведь раньше жениться не собирался. А квартиру, пусть однокомнатную, ему дадут, когда женится.

– Вы о чем задумались? – спросил ее Гурин.

– О жизни, – ответила Людмила – это была правда.

Рачков, танцуя с Катериной, продолжал рассказывать о телевидении.

– А что вы заканчивали? – спросила Катерина.

– А заканчивать пока нечего, – объяснил Рачков. – Еще никто не готовит таких специалистов. Но со временем у нас на телевидении будет все. И свои институты, а может быть, даже своя академия. Понимаете, всегда очень важно точно сориентироваться. Скажем, когда начиналась авиация, надо было догадаться вовремя в нее прийти. Тогда все авиаторы были героями. Или атомная физика. Те, кто в свое время сделал правильный выбор, сегодня имеют все: квартиры, машины, дачи, награды. То же самое и с телевидением. Мы сегодня у самых истоков, но телевидению принадлежит будущее. Кстати, вы были на телевидении?

– Конечно не была.

– Непременно побывайте. Это очень интересно!

– А как?

– Я вам выпишу пропуск.

И сразу жизнь стала осмысленной. Теперь Катерина спешила домой с работы – ведь мог позвонить Рудольф. Он с матерью и младшим братом недавно получил двухкомнатную квартиру в Черемушках, когда-то там была деревня, а теперь вырос один из первых в Москве микрорайонов из блочных пятиэтажек. Дома собирали из бетонных блоков так быстро, что не успевали строить ни магазины, ни телефонные станции. Домашний телефон Рачковым еще не поставили, поэтому Рудольф звонил из телецентра, в перерыве между передачами. И Катерина сидела вечерами дома в ожидании его звонка.

Конечно, у нее состоялся разговор с Людмилой, все-таки это был ее знакомый.

– Тебе он нравится? – спросила Людмила.

– Очень, – призналась Катерина.

– Бери, – великодушно согласилась Людмила. – Я займусь Гуриным. Для меня он перспективнее, так, во всяком случае, мне кажется.

– А Рудольф? – допытывалась Катерина. – Ты же его больше знаешь. Расскажи, какой он?

– Нормальный, – ответила Людмила.

Катерина почувствовала, что Людмила что-то недоговаривает.

– А все-таки, – настаивала Катерина.

– Была я у него на телевидении. Потом собрались в компании. И он тут же полез мне под юбку.

– А ты?

– Дала ему по яйцам.

– Как? – не поняла Катерина.

– А вот так!

Людмила подошла к Катерине, обняла и саданула ей коленкой между ног.

– Прием безотказный, – объяснила она.

– Зачем? Может быть, он хотел тебя поцеловать?

– Я это сделала уже после поцелуя, когда он завалил меня на тахту и стянул трусы.

– Неужели он такой? – ужаснулась Катерина.

– Все они такие. Но надо отдать ему должное. Приставания он тут же прекратил. В общем, понятливый.

Зазвонил телефон.

– Бери трубку, – сказала Людмила. – Мои уже отзвонились.

Катерина сняла трубку и сказала:

– Алло. – Она чуть протянула «о», так всегда отвечала Изабелла, и Катерине казалось, что это очень женственно.

– Это ты, Катерина? – спросил Рудольф.

– Я.

Ей нравилось, что Рудольф называет ее Катериной. Свидетельство о рождении получал отец, и он настоял на том, чтобы вместо «Екатерина» записали «Катерина». Никто же не зовет «Екатерина», зовут или «Катерина» или «Катя», а Екатерина была только царица, объяснял он. Мать потом рассказывала, что отец был не совсем трезв, а председателем сельсовета был его фронтовой друг, – как отец попросил, так он и сделал. Теперь при прописке в милиции удивлялись и даже предлагали заменить паспорт, чтобы записать имя правильно, но Катерине нравилось, что оно у нее особенное.

– Что у тебя завтра во второй половине дня? – спросил Рудольф.

– С пяти я свободна.

– Я тоже. Может быть, тогда в шесть часов встретимся в кафе «Молодежное»?

– Я согласна. Только говорят, туда невозможно попасть. Очередь на несколько часов.

– Это мои проблемы. Обо всем уже договорено. Расскажи, как ты провела день? – Рудольф любил в перерыве между передачами поговорить по телефону.

Что же ему рассказать, лихорадочно соображала Катерина. Как восемь часов отстояла у пресса или как ругалась, что не привезли заготовки и весь участок стоял без работы сорок минут – некоторые работницы даже успели сбегать в ближайший универмаг?

– Нормальный день, – ответила Катерина.

– А какие лекции были?

– Тебе пересказать содержание?

– Нет-нет, – рассмеялся Рудольф. – В этих твоих альдегидах я ничего не понимаю. Я даже таблицу Менделеева забыл.

– А какой у тебя день? – спросила в свою очередь Катерина.

– Насыщенный, – усмехнулся Рудольф. – Уже три выпуска новостей про уборку урожая, а также тонны чугуна и стали. Передача про кинолюбителей. Один идиот взял профессиональную камеру, год вкалывал на Колыме и весь год снимал. Мы отобрали десять минут из его двухчасового фильма.

– Он был рад? – поинтересовалась Катерина.

– Не думаю, – посмеиваясь, ответил Рудольф. – Его гонорар не оправдает даже затрат на пленку.

– Но, может быть, он снимал свой фильм не ради денег? – предположила Катерина.

– Не продается вдохновение, но можно рукопись продать, это еще Александр Сергеевич Пушкин говорил.

Надо запомнить, подумала Катерина. Рудольф рассказывал, как кинолюбитель упрашивал вставить еще несколько планов; издевался над профессиональным идиотом, который решил заняться кино, поразить красотами Севера, хотя какие красоты в черно-белом телевидении, на экране, где можно рассмотреть лицо человека, только если оно снято крупным планом.

А что он будет рассказывать обо мне, думала Катерина, слушая Рудольфа. Может быть, бросить все, не подходить к телефону, но он ведь может и приехать, адрес знает, а как тогда объяснить, почему она не отвечала? Сказать, что телефон испорчен? Но можно ведь позвонить на телефонный узел, и там сообщат, что все в порядке. Ну и пусть узнает, что я не дочь, а племянница академика и что не учусь, а только собираюсь поступать. Ведь если он меня любит… Но тут же засомневалась: а вдруг не любит? Тогда почему звонит, почему хочет встречаться?

– Значит, завтра в семь, – закончил Рудольф. – У меня через десять минут эфир. Чао! Я тебя обнимаю.

– До завтра, – ответила Катерина. – Я тебя обнимаю, я тебя обнимаю! – И выдохнула, как после бега с барьерами.

– Ну что? – спросила Людмила.

– Завтра в семь в кафе.

– Дешево и сердито, – отметила Людмила.

– Почему сердито? – не поняла Катерина.

– Потому что дешево. Пригласил бы в солидный ресторан. Ты ведь ни в одном московском ресторане не была.

– Не была, – согласилась Катерина. – Но еще буду!

– Возможно. Жаль, у Гурина тренировки, а квартира свободна целый вечер.

– Я уйду из дома, – пообещала Катерина, – когда тебе надо будет.

– Договоримся! Тебе ведь тоже когда-нибудь надо будет. Я в случае чего могу и в общежитии переночевать, – пообещала Людмила в свою очередь.

– Мне этого не надо, – твердо сказала Катерина.

– Надо, надо, – заявила Людмила. – Когда мужчина и женщина остаются наедине, тут все и выясняется: подходят они друг другу или не подходят, хорошо им вдвоем или рот от скуки сводит, ни до, ни после говорить не хочется.

– До чего и после чего? – не поняла Катерина.

– Ну и дура же ты! – вздохнула Людмила. – Мужчина и женщина остаются наедине, чтобы трахнуться. Между прочим, это самое большое удовольствие на свете. Но не с каждым это получается. У меня, например, было двенадцать мужиков. Ну, чего вытаращилась? Это немного за четыре года в Москве. Считай, по три в год. Но только с одним мне было хорошо. Поэтому мужчины и женщины ищут друг друга. Поэтому жены изменяют мужьям, а мужья – женам, пока не найдут того единственного или единственную. Некоторым везет сразу, но это редко бывает.

– А у тебя было? – спросила Катерина.

– Я же сказала: только с одним.

– А почему ты за него замуж не вышла?

– Потому что он женат…

– Не надо встречаться с женатыми. Это нехорошо – разбивать семью.

– Успокойся. Рудольф не женат. Так что ты себе можешь позволить.

– Когда-нибудь. – Катерина пожала плечами. – Если мы поженимся.

– Можно и до женитьбы. Ты показывала противозачаточные таблетки, которые тебе Изабелла дала. Они надежные. Но лучше, если за полчаса.

– Значит, он меня обнимает, – Катерина рассмеялась, – я вдруг вскакиваю, бегу в туалет, чтобы проделать эту операцию.

– Зачем бежать? Говоришь, я сейчас руки помою или душ приму. Я думаю, он парнишка уже опытный, но для первого раза подложи подушку под поясницу, ему легче будет в тебя входить.

– Этого не будет, – отрезала Катерина. – В обозримом будущем, во всяком случае.

На следующий вечер Людмила устроила большую стирку, а Катерина отправилась на встречу с Рудольфом. Она быстро доехала на троллейбусе до площади Маяковского и не спеша двинулась по улице Горького. Мимо шли люди, и никто не знал, что она идет на первое в своей жизни настоящее свидание. В школе ей симпатизировал парень на класс старше, они несколько раз ходили в кинотеатр, который разместился в бывшей церкви еще в тридцатые годы. Несколько раз она танцевала с ним на школьных вечерах, он долго не решался, но однажды все-таки поцеловал ее, неумело и грубо. Она почему-то обиделась, и они после этого месяц не разговаривали. После девятого класса он уехал в Ленинград и поступил в ремесленное училище, а она много занималась, уже решив поступать в Москве в химико-технологический институт. В Москве она несколько раз ездила с Людмилой на танцверанду в Сокольники. Ее приглашали танцевать, один из военных курсантов ей даже нравился, но его за какой-то проступок три недели подряд не пускали в увольнение. За это время Людмила решила больше не встречаться со своим курсантом-пограничником, перестала ездить в Сокольники, а одна Катерина не решалась. Надо запомнить, подумала Катерина, все-таки первое настоящее свидание в жизни. Если она станет женой Рудольфа, то потом дочери будет рассказывать, как они познакомились, как пришла на первое свидание. Что будет дальше, она придумать не могла.

Рудольф ждал ее на тротуаре с букетом астр. Он улыбнулся, протянул ей цветы. Цветы ей дарили тоже первый раз в жизни.

Возле кафе «Молодежное» стояла очередь. Катерина уже знала, что пускают ровно столько человек, сколько выходит. Но Рудольф взял ее под руку и повел к двери кафе, раздвигая толпу. Недовольная очередь зашумела, один из парней попытался схватить Рудольфа за рукав, но тот шел уверенно, и от этого напора даже взрослые парни терялись. Так они оказались у самой двери, возле которой стояли дружинники с красными повязками на рукаве и милицейский сержант. За дверью Катерина увидела молодого человека в белой, с коротким рукавом рубашке с галстуком – он тут же открыл перед ними дверь. Молодой человек оказался официантом, провел их к свободному столику, положил перед Катериной меню.

– Выбирай, – предложил Рудольф.

Катерина начала читать. Ее поразили цены. Все стоило в несколько раз дороже, чем в магазинах. Она выбрала самое дешевое.

– Лимонад.

Рудольф улыбнулся и сказал официанту:

– На твое усмотрение.

Официант принес бутылку вина, показал ее Рудольфу, тот посмотрел на этикетку, кивнул, официант ловко и быстро открыл бутылку никелированным штопором. Ребята из общежития обычно выбивали пробку, сильно стукнув ладонью по дну бутылки.

Они пили вино – Катерина запомнила название: «Мукузани» – из бокалов на длинных ножках. Официант принес коктейли в узких бокалах с пластмассовыми соломинками, такие она видела только в заграничных фильмах. От волнения, от того, что она не успела после работы поесть, Катерина быстро опьянела. Она пыталась рассмотреть сидящих за соседними столиками, но никого не запомнила. Еще она пыталась подсчитать, сколько будет стоить Рудольфу ужин, она хорошо запоминала цифры и быстро считала.

Рудольф все время улыбался, к их столику подходили молодые и модно одетые парни, Рудольф знакомил ее, она тут же забывала имена, ее беспокоило, хватит ли у Рудольфа денег, чтобы расплатиться, – у нее-то в кошельке было только три рубля. Когда Рудольф расплачивался, с него явно взяли на пять рублей больше. Катерина шепотом сказала:

– Тебя обсчитали рублей на пять!

– Это нормально, – рассмеялся Рудольф.

– Но он же твой друг.

– Он мой знакомый. Он оказал мне услугу, а за услугу надо платить.

Когда они вышли из кафе, Катерину шатнуло. Такого с ней еще не случалось. Рудольф взял ее под руку и остановил такси. В такси положил ладонь на ее колено. Пока она соображала, снять ли его руку или, может быть, так положено, такси уже притормозило у дома на площади Восстания. И хотя на счетчике было всего тридцать копеек, Рудольф дал шоферу рубль и не взял сдачи.

Людмила открыла дверь, глянула на Катерину.

– И ее напоил! – усмехнулась она.

– Мы хорошо посидели, – сообщила Катерина.

– А теперь иди и хорошо полежи. – И Людмила подтолкнула Катерину к двери спальни.

Катерина легла. У нее вначале приятно кружилась голова, совсем как на качелях, потом стало подташнивать. Она слышала голоса Людмилы и Рудольфа, но не могла разобрать, о чем они говорят. Потом она услышала, как громко хлопнула дверь, так уходят, когда сердятся.

Людмила принесла ей крепкого чая. Она выпила, и кружение прекратилось.

– У тебя с ним серьезно? – спросила Людмила.

– Я в него влюбилась, – сообщила Катерина. – И он в меня тоже.

– Он обслуга, – усмехнулась Людмила. – Обслуга не влюбляется, а выбирает, что выгодно. Ты – дочь академика. Это выгодно.

– Я не дочь, – возразила Катерина. – Я внучатая племянница.

– Вот когда он это узнает, тогда и посмотрим, насколько сильна его любовь.

– Это раньше была продажная любовь, когда на девушках не женились без богатого приданого, когда женщину покупали. В советское время женятся только по любви, и нет ни высшего света, ни низшего, мы все равны.

– Дура ты, – прокомментировала Людмила страстный монолог Катерины. – Ладно! Но предупреждаю еще раз, если с ним спать будешь, предохраняйся таблетками Изабеллы, а надежней всего – с презервативом.

– Мне противно разговаривать на эту тему, – заявила Катерина.

– Ну, как знаешь, – заметила Людмила и спросила: – Тебя он на когда пригласил на «Голубой огонек»?

– В воскресенье.

– Тогда я на воскресенье приглашу Гурина, раз тебя не будет.

– У тебя с ним любовь?

– У меня на него расчет. Он уже в основном составе, а тем, кто в основном составе и женится, дают однокомнатные квартиры.

– И ты хочешь выйти замуж из-за квартиры? – поразилась Катерина.

– Никто не выходит замуж просто так, – усмехнулась Людмила. – Выходят или за красоту, или за богатство, или за квартиру, или за перспективу, если шибко умный и упорный. Ладно. Спи! Да, после «Голубого огонька» погуляйте малость по Москве. Гурин может только к восьми, а мне часа два-три надо. Он робкий, ему время потребуется, чтобы я его раскочегарила.

– Это как? – не поняла Катерина.

– Спи! Потом объясню, – пообещала Людмила.