Онлайн чтение книги Труды и дни мистера Норриса Mr. Norris Changes Trains
Глава шестнадцатая

В начале марта, сразу после выборов,[53]Выборы 5 марта 1933 г. — первые при новом рейхсканцлере — Гитлере, в правительстве у которого кроме него самого было только два члена НСДАП — Фрик и Геринг. Нацисты получили на выборах около 44 % голосов. как-то вдруг установилась теплая и влажная погода. «Гитлер нагадал», — сказала жена консьержа. А сын ее пошутил — мы, мол, должны быть благодарны Ван дер Люббе:[54]Мариниус Ван дер Люббе, голландец по национальности, был задержан «на месте преступления» у подожженного штурмовиками Рейхстага. Нацисты объявили его коммунистом, агентом Коминтерна. На этом обвинении строился затем Лейпцигский процесс, где на основании показаний Ван дер Люббе судили его самого, председателя коммунистической фракции рейхстага Торглера и болгарских коммунистов Димитрова, Попова и Танева. Рейхстаг горел так жарко, что снег растаял. «Такой милый мальчик, — со вздохом заметила фройляйн Шрёдер. — И как он только может заниматься такими жуткими вещами?» Жена консьержа фыркнула.

Наша улица выглядела празднично — если выйти на нее и окинуть взглядом неподвижно свисающие из окон черно-бело-красные флаги на фоне голубого весеннего неба. На Ноллендорфплац подле кафе на улице сидели люди в пальто и читали о coup d'Etat [55]Государственный переворот ( фр ). Практически сразу после мартовских выборов гитлеровский гауляйтер в Баварии фон Эпп (Бавария — крупнейшая из германских земель, имевших свой ландтаг и свое правительство) арестовал баварского премьер-министра Хельда, распустил правительство и «унифицировал» Баварию с остальной Германией. в Баварии. Из репродуктора на углу вещал Геринг. Германия пробудилась,[56]Здесь обыгран лозунг, которым заканчивался манифест, выпущенный при учреждении в 1890 г. «Пангерманского союза»: «Германия, пробудись!» и взятый затем на вооружение национал-социалистами. сказал он. Магазин мороженщика был открыт. Наци, одетые в форму, ходили туда-сюда с напряженным, серьезным выражением на лицах, как будто выполняли какие-то ответственные поручения. Читатели газет у кафе поворачивали головы им вслед, улыбались, и вид у них был вполне довольный.

Они понимающе улыбались этим юнцам в больших пижонских башмаках, вознамерившимся нарушить Версальский договор. Им нравилось, что скоро будет лето, что Гитлер пообещал защищать интересы мелких торговцев, что их газеты предсказывают им пришествие добрых времен. В них как-то вдруг проснулась гордость оттого, что они блондины. И их, как школьников, охватывало потаенное, чувственное возбуждение, потому что евреев, их конкурентов по бизнесу, и марксистов, не совсем понятную категорию людей, которых не так много и чьи дела в общем-то порядочных людей не касаются, признали наконец виновными и в поражении, и в инфляции, и вот теперь-то они за все ответят.

Город полнился слухами. Поговаривали о незаконных ночных арестах, о том, что в казармах СА пытают людей, заставляют плевать на портрет Ленина, глотать касторку, есть старые носки. Но людские шепотки тонули в громогласных заявлениях правительства, которое на тысячу ладов опровергало все и вся. Однако даже Геринг не мог заткнуть рта Хелен Пратт. Она решила учинить собственное расследование по поводу нацистских зверств. День и ночь напролет она рыскала по городу, выискивая жертв или их родственников, устраивала им перекрестные допросы, выпытывала у них детали. Все эти люди были, конечно же, весьма не расположены к разговорам и до смерти напуганы. Им вовсе не хотелось идти по второму кругу. Но Хелен была ничуть не менее безжалостна, чем их прежние мучители. Она совала им деньги, она им льстила, она их донимала. Время от времени, потеряв терпение, она принималась им угрожать. Ее ничуть не интересовало, что с ними будет дальше. Ее интересовали факты.

Именно Хелен первая сказала мне, что Байер мертв. Сведения у нее из абсолютно надежного источника. Один человек из обслуги в ее конторе — его уже выпустили — видел его тело в казармах Шпандау. «Знаешь, что особенно занятно, — добавила она, — у него было начисто оторвано левое ухо… Бог его знает, почему. Знаешь, иногда мне кажется, что кое-кто из этой шайки — ну просто психи. Господи, Билл, да что с тобой такое? На тебе лица нет».

«И на душе ничуть не лучше», — сказал я.

С Фрицем Венделем вышла незадача. Несколько дней назад он попал в дорожную аварию; растянул себе запястье и содрал скулу. В общем, ничего серьезного, но ему пришлось наклеить на лицо большой кусок пластыря, а руку носить на перевязи. И вот теперь, несмотря на прекрасную погоду, он даже и носа из дому не высовывает. Забинтованный человек выглядит подозрительно, в особенности если у этого человека, как, скажем, у Фрица, смуглая кожа и угольно-черные волосы. Прохожие отпускают в его адрес замечания, неприятные и угрожающие. Фриц этого, конечно, ни за что не признает. «Черт, вы же понимаете, выглядишь ну просто полным идиотом». Он сделался чрезвычайно осторожен. Политики он теперь вообще не касается, даже когда мы с ним остаемся наедине. «В конечном счете так и должно было случиться» — больше ему нечего сказать о новом режиме. А когда он это говорил, то старался не смотреть мне в глаза.

Город постигла эпидемия прилипчивого страха. Я ощущал ее на себе, как инфлюэнцу, костями. Как только начали поговаривать про обыски, я посоветовался с фройляйн Шрёдер относительно тех бумаг, что оставил мне Байер. Мы спрятали их вместе с экземпляром «Коммунистического манифеста» на кухне под паркетной плиткой. На то, чтобы вынуть ее, а потом поставить на место, у нас ушло полчаса, и еще до истечения этого срока подобные предосторожности начали казаться мне ребячеством. Мне стало стыдно, а потому я постарался покрасочнее расписать фройляйн Шрёдер сложность моей ситуации и все возможные опасности, отсюда вытекающие: она слушала уважительно и понемногу закипала. «Вы хотите сказать, герр Брэдшоу, что они придут в мою квартиру? Ничего себе наглость. Да пусть они только сунутся! Ну и надеру я им уши; можете мне поверить!»

Едва ли не на следующую ночь я проснулся от оглушительного стука в дверь. Я сел в постели и включил свет. На часах было ровно три. Ну вот, дошло дело и до меня, подумал я. И стал прикидывать, разрешат ли мне позвонить в посольство. Пригладив волосы рукой, я попытался, не слишком успешно, изобразить на лице надменность и презрение. Но когда наконец фройляйн Шрёдер прошаркала в прихожую, чтобы узнать, в чем дело, оказалось, что это всего лишь наш сосед-квартирант, который перепутал двери оттого, что был пьян.

Раз испытав панический страх, я начал страдать от бессонницы. Из ночи в ночь мне казалось, что я слышу, как у дома останавливаются тяжелые автофургоны. Я лежал в темноте и ждал звонка в дверь. Пять минут. Десять. Однажды утром, в полусне, мне показалось, что рисунок на обоях над кроватью внезапно превратился в цепочку маленьких свастик. Хуже того, все в моей комнате приобрело вдруг выраженный коричневый оттенок: зеленовато-коричневый, черно-коричневый, желтовато-коричневый или красно-коричневый: но коричневый, вне всякого сомнения. Когда я позавтракал и принял слабительное, мне полегчало.

Как-то утром пришел Отто.

Он позвонил в дверь где-то около половины седьмого. Фройляйн Шрёдер еще не вставала; я сам открыл ему дверь. Он был немыт, волосы взъерошенные и спутанные, на скуле пятно запекшейся крови пополам с грязью — из ссадины на виске.

—  Servus, [57]Привет (австр. диал.). Вилли, — пробормотал он. А потом вдруг ухватился за мою руку, и мне больших трудов стоило не дать ему упасть. Он не был пьян, как мне показалось поначалу; просто вымотался до крайности. Он плюхнулся в кресло у меня в комнате. Я пошел закрыть дверь, а когда вернулся, он уже спал.

Было не очень ясно, что с ним, собственно, делать. Утром, довольно рано, ко мне должен был прийти ученик. В конце концов мы вдвоем с фройляйн Шрёдер кое-как отволокли его, все еще полусонного, в прежнюю Артурову спальню и уложили на кровать. Он был невероятно тяжелый. Он лег на спину и, едва коснувшись головой подушки, принялся храпеть. Храп был настолько громкий, что его было слышно даже в моей комнате, при закрытых дверях; и я слушал его на протяжении всего урока. А тем временем мой ученик, весьма приятный молодой человек, надеявшийся вскоре получить должность школьного учителя, изо всех сил заклинал меня не верить всем этим историям, «выдумкам евреев-эмигрантов», о политических репрессиях.

— На самом-то деле, — уверял он меня, — эти так называемые коммунисты — всего лишь шайка уголовников, подонки общества. И притом большинство из них вовсе даже и не немцы.

— А разве не вы, — вежливо перебил его я, — только что рассказывали мне о том, как они составили Веймарскую конституцию?

Он замешкался на долю секунды, но тут же нашелся что ответить:

— Нет уж, пардон, Веймарская конституция — это работа евреев-марксистов.

— Ах, евреев… как же я сразу не догадался.

Ученик улыбнулся. Мое недомыслие позволило ему до некоторой степени почувствовать свое превосходство. Я определенно начинал ему нравиться. Из соседней комнаты донесся особенно громкий приступ храпа.

— Для иностранца, — он сделал в мою сторону своего рода реверанс, — германская политика — такая сложная штука.

— Очень сложная, — согласился я.

Отто проснулся часам к пяти, голодный как волк. Я сходил за сосисками и яйцами, и пока он мылся, фройляйн Шрёдер приготовила ему поесть. Потом мы посидели все вместе у меня в комнате. Отто курил сигарету за сигаретой; он был весь на нервах, и спокойно ему не сиделось. Его одежда пообносилась, а воротник свитера и вовсе расползся. Черты лица запали. Теперь он выглядел совершенно взрослым человеком, как будто прибавил по меньшей мере лет пять.

Фройляйн Шрёдер заставила его снять свитер. Она чинила его, пока мы с ним говорили, а в паузах вставляла: «Да что вы говорите? Только подумать… как у них на такое рука поднимается! Нет, скажите на милость!»

Отто сказал нам, что он в бегах вот уже две недели. Две ночи спустя после того, как подожгли Рейхстаг, его старый враг, Вернер Вальдов, пришел, чтобы его «арестовать», захватив с собой еще шестерых штурмовиков из своего отряда. Слово «арест» Отто произносил безо всякого намека на иронию; судя по всему, ему оно казалось вполне уместным. «Сейчас многие сводят старые счеты», — добавил он, только и всего.

И тем не менее Отто удалось уйти через застекленную крышу, после того как он заехал одному из наци ногой в лицо. Они дважды стреляли в него, но промахнулись. С тех пор он и бродил по Берлину, днем спал, ночью шатался по улицам, опасаясь ночных налетов на квартиры. Первая неделя прошла, в общем, не так уж и плохо; его укрывали товарищи и передавали затем с рук на руки. Но теперь это слишком рискованно. Слишком многие уже убиты или попали в концентрационные лагеря. Теперь ему удается поспать только иногда, прикорнув на лавочке в парке. Но по-настоящему отдохнуть не получается. Он постоянно должен быть начеку. Больше так нельзя. Назавтра он намерен убраться из Берлина. Попытается пробраться в Саар. Кто-то сказал ему, что там проще всего перебраться через границу. Опасно, конечно, но все лучше, чем здесь оказаться за решеткой.

Я спросил, что сталось с Анни. Отто не знал. Он слышал, что она теперь снова с Вернером Бальдовом. А чего еще от нее ожидать? Он даже и обиды на нее не держал: ему было все равно. А Ольга? Ну, с Ольгой-то все в порядке. Замечательная деловая женщина, ей удалось не подпасть под чистку благодаря заступничеству одного из постоянных клиентов, важного нацистского чиновника. Там сейчас совсем другая публика. За ее будущее можно не опасаться.

Отто слышал про Байера.

— Говорят, Тельмана тоже убили. И Ренна.[58]Эрнст Тельман действительно был арестован в 1933 г., но погиб в Бухенвальде только в 1944-м. Писатель-коммунист Людвиг Ренн ни арестован, ни убит не был. Junge, Junge… [59]Такие дела (нем.).

Мы обменялись слухами об известных людях. После каждого имени фройляйн Шрёдер качала головой и тихонько причитала. Она так искренне расстраивалась, что вам бы и в голову не пришло, что большую часть этих фамилий она слышит в первый раз в жизни.

Разговор сам собой перешел на Артура. Мы показали Отто открытки, которые он прислал нам обоим всего неделю назад из Тампико. Отто разглядывал их в совершеннейшем восторге.

— Наверное, и там не оставляет работы?

— Какой работы?

— Партийной, конечно!

— Ах да, — поспешно согласился я. — Конечно, как же еще.

— Повезло ему, что он так вовремя уехал, ведь правда?

— Да… определенно повезло.

Глаза у Отто загорелись:

— Побольше бы нам в партии таких людей, как Артур. Как хочешь, а он был настоящий оратор!

Его восторженность взяла фройляйн Шрёдер за душу. В глазах у нее стояли слезы:

— Помяните мое слово, из всех, кого я знала, герр Норрис был самый лучший, самый достойный человек. Самый настоящий джентльмен.

Мы помолчали. В сумеречной комнате мы почтили Артура благодарственной, благоговейной паузой. Потом Отто продолжил с совершеннейшей убежденностью:

— Знаешь, что я думаю? Он там работает на нас, пропагандой занимается, собирает деньги; вот увидишь, настанет день, и он вернется. Вот тогда-то Гитлеру и всей его компании придется держать ухо востро…

Снаружи темнело. Фройляйн Шрёдер встала и зажгла свет. Отто сказал, что ему пора идти. Ему удалось как следует отдохнуть, и он решил двинуться в путь нынче же вечером. Еще до света его в Берлине уже и след простынет. Фройляйн Шрёдер даже и слышать ни о чем подобном не хотела. Очень уж он пришелся ей по душе.

— Даже и не думайте, герр Отто. Сегодня вы ночуете здесь. Вам нужно выспаться по-настоящему Эти наци ни за что вас тут не найдут. Сперва им придется порезать меня на мелкие кусочки.

Отто улыбнулся и от всей души ее поблагодарил, вот только уговаривать его смысла не было. Нам пришлось его отпустить. Фройляйн Шрёдер набила ему карманы бутербродами. Я дал ему три платка, старый перочинный нож и карту Германии, напечатанную на рекламной открытке фирмы по производству велосипедов; открытку нам недавно подсунули под дверь. Все лучше, чем ничего; с географией у Отто была просто беда. Без карты он, пожалуй, вместо французской границы очутился бы в конце концов на польской. Я хотел дать ему с собой немного денег. Поначалу он даже и слышать ни о чем таком не хотел, и мне пришлось прибегнуть к иезуитскому по сути аргументу: мы же оба с ним братья-коммунисты. «К тому же, — ловко ввернул я, — ты всегда можешь их вернуть». На том мы торжественно и порешили.

Расставался он с нами в удивительно приподнятом состоянии духа. Можно было подумать, что это нам нужна его поддержка, а не наоборот.

— Держись, Вилли. И ни о чем не беспокойся… Будет и на нашей улице праздник.

— Конечно, будет. До свидания, Отто. Удачи тебе.

— До свидания.

Мы стояли у окна в моей комнате и смотрели, как он уходит. Фройляйн Шрёдер принялась шмыгать носом:

— Бедный мальчик… Как вы думаете, герр Брэдшоу, есть у него шанс? Я ведь теперь всю ночь не усну, честное слово, он у меня просто из головы не идет. Как будто он мне сын родной.

Отто обернулся один раз, беспечно махнул рукой и улыбнулся. Потом сунул руки в карманы, втянул голову в плечи и быстро пошел прочь тяжелой, пружинистой походкой боксера вдоль по длинной темной улице, через ярко освещенную площадь, чтобы затеряться среди бесцельно фланирующих полчищ врагов.

Больше я не видел его и ни разу о нем не слышал.

Три недели спустя я вернулся в Англию.

Я прожил в Лондоне около месяца, потом ко мне заглянула Хелен Пратт. Она вернулась из Берлина за день до этого, на вершине успеха: опубликовав целую серию язвительных статей, она добилась того, что продажа ее газеты по всей Германии была запрещена. Ей уже предложили куда более выгодную работу в Америке. И через две недели она отправится морем покорять Нью-Йорк.

Жизненная энергия, успех и свежие новости били из нее ключом. Нацистская революция положительно пошла ей на пользу. Если послушать ее, можно было подумать, что она по меньшей мере два месяца пряталась в рабочем столе у доктора Геббельса или у Гитлера под кроватью. Каждый приватный разговор, каждый скандал были ведомы ей во всех подробностях. Она знала, что Шахт[60]Президент рейхсбанка. сказал Норману, что фон Папен сказал Мейсснеру,[61]Доверенное лицо Гинденбурга. что в ближайшем будущем Шляйхер, вероятнее всего, скажет кронпринцу. Она знала сумму чеков Тиссена.[62]Один из крупнейших германских промышленников, финансировал деятельность НСДАП и выполнял роль посредника в налаживании контактов между финансово-промышленными кругами и Гитлером. Она была полна наиновейшими историями о Реме, о Хайнсе, о Геринге и его мундирах. «Бог ты мой, Билл, какая же все это афера!» Говорила она несколько часов кряду.

Утомившись наконец от злодеяний великих мира сего, она перешла к более мелкой сошке:

— Ты, наверное, все уже слышал о деле Прегница, а?

— Нет. Ни единого слова.

— Господи, да ты совсем отстал от жизни! — представилась возможность рассказать еще одну историю, и Хелен просияла. — Это же случилось где-то через неделю после того, как ты уехал, не больше. В газетах, конечно, язык держали за зубами. Но у меня есть приятель в «Нью-Йорк геральд», он-то мне и выложил все самое вкусненькое.

Однако в данном случае самое вкусненькое оказалось все-таки не у Хелен. Она, естественно, не могла многого знать о Ван Хорне. Меня так и подмывало достроить недостающие в ее сюжете звенья или, по крайней мере, дать ей понять, что я о таковых знаю. И слава богу, что я все-таки этому искушению не поддался. Новости ей можно было доверять примерно столько же, сколько кошке блюдце с молоком. А находчивый коллега Хелен и впрямь поразил меня тем, сколько он всего умудрился накопать на свой собственный страх и риск.

Полиция, судя по всему, держала Куно под наблюдением со времен его визита в Швейцарию. Терпение у них было и в самом деле потрясающее, поскольку в течение трех месяцев он не делал ровным счетом ничего, что могло бы навести их хоть на какие-то подозрения. Затем, совершенно внезапно, в начале апреля, он связался с Парижем. И сообщил, что готов заново обдумать то дело, которое они уже обсуждали. Его первое письмо было кратким и старательно уклончивым по смыслу; неделю спустя, под давлением Ван Хорна, он написал еще одно, куда более длинное, где подробно и четко объяснил, что именно он собирается продать. Он написал его шифром и отправил со специальным курьером, приняв все необходимые меры предосторожности. Через несколько часов полиция расшифровала письмо до последнего слова.

В тот же день они пришли к нему на квартиру, чтобы его арестовать. Куно не было дома, он выехал попить с приятелем чаю. Его слуге как раз хватило времени, чтобы передать ему по телефону условный сигнал, прежде чем сыщики вломились в дом. Куно, должно быть, совсем потерял голову. Он сделал худшее, что только можно было придумать: взял такси и поехал на вокзал Цоо. Тамошние агенты в штатском сразу же его опознали. Им еще утром дали на него ориентировку, а уж чтобы спутать с кем-нибудь Куно, нужно было очень постараться. Они поступили довольно жестоко, позволив ему купить билет на ближайший поезд; поезд оказался до Франкфурта-на-Одере. Он стал подниматься по лестнице на платформу, и тут двое детективов пошли к нему сверху, чтобы его арестовать; он, однако, был к этому готов и метнулся обратно, вниз. Все выходы, естественно, были перекрыты. Преследователи потеряли Куно в толпе; потом снова заметили, когда он пробежал через вращающиеся двери в общественный туалет. Пока они прокладывали себе дорогу через толпу, он уже успел запереться в одной из кабинок. («В газетах, — с издевкой сказала Хелен, — ее превратили в телефонную будку».) Детективы велели ему выходить. Он не ответил. В конце концов им пришлось очистить заведение от посетителей, а потом они приготовились взломать дверь. И в этот момент Куно выстрелил в себя.

— Он даже и этого не сумел сделать по-человечески, — добавила Хелен. — Промахнулся. Едва не вышиб себе глаз; кровь из него хлестала, как из свиньи. Им пришлось везти его в госпиталь и уже там окончательно его прикончить.

— Вот бедолага.

Хелен глянула на меня с интересом:

— А я бы сказала, что туда ему и дорога.

— Видишь ли, — признался я ей извиняющимся тоном, — я был с ним знаком, не то чтобы очень уж близко…

— Ну умереть не встать! Правда? Тогда извини. Хотя, должна тебе сказать, Билл, ты парень, в общем, ничего, но вот друзья у тебя какие-то странные. Что ж, тогда тебе, наверное, это будет интересно. Ты, конечно, знал, что Прегниц педик?

— По правде говоря, подозревал что-нибудь в этом роде.

— Так вот, мой приятель докопался до причин того, почему Прегниц вообще оказался замешан в эту историю с продажей государственных тайн. Ему, видишь ли, срочно понадобились наличные, потому что его начали шантажировать. И как бы ты думал, кто занимался шантажом? Не кто иной, как секретарь другого твоего милейшего приятеля, Харриса.

— Норриса?

— Ага, точно. Короче говоря, этот его разлюбезный секретарь вроде бы… как, кстати, его -то фамилия?

— Шмидт.

— Да иди ты? Вот уж, право. Как раз к нему подходит… Так вот, к Шмидту в руки попала целая пачка писем, которые Прегниц писал какому-то юнцу. Бог его знает, где он их достал. Весьма, должно быть, забавные были письма, если Прегниц был готов рискнуть шкурой, чтобы только их выкупить. Мне бы такое даже и в голову не пришло. Раз уж ввязался в драку — держи удар. Но у всей этой публики смелости ни на грош…

— А твой приятель, часом, не выяснил, что дальше сталось со Шмидтом? — спросил я.

— Да нет, не думаю. Зачем ему? А что вообще может статься с такого рода типами? Сейчас, наверное, где-нибудь за границей, транжирит денежки. У меня такое впечатление, что он таки успел содрать с Прегница весьма солидный куш. И мне, честно говоря, плевать, где он и что с ним. Кому какое дело?

— Я знаю одного человека, — сказал я, — которому это может быть очень даже небезынтересно.

А несколькими днями позже я получил письмо от Артура. Он был уже в Мехико, и ему там совсем не нравилось.

О делах своих Артур практически ничего не написал; он стал осторожней.

«Времена весьма дурные, но если в целом, жаловаться грех» — только он себе и позволил. Однако на тему Германии он все же дал себе волю:

И еще, чуть ниже:

В заключение он отдал должное Байеру:

В следующий раз весточка от Артура пришла в июне с открыткой из Калифорнии:

И он действительно написал, причем, вне всякого сомнения, куда скорее, нежели намеревался. Со следующей же почтой я получил еще одну открытку, датированную днем позже:

На сей раз пришло короткое письмо:

По крайней мере сомневаться Артуру долго не пришлось. Вслед за письмом вскоре пришла открытка:

Время от времени до меня доходили слабые отзвуки дальнейших перипетий этого странного путешествия. В Лиме Артуру не повезло. Шмидт объявился через неделю. Оттуда гонка с преследованием переместилась в Чили.

Мне показалось, что Артур, на свой витиеватый лад, признался таким образом в попытке подослать к Шмидту наемного убийцу.

Тем не менее именно в Вальпараисо, судя по всему, было наконец заключено перемирие. Ибо следующая открытка, с известием об отбытии поездом в Аргентину, ознаменовала собой новое положение вещей:

Сейчас они в Рио. Или, по крайней мере, были там, когда я в последний раз о них слышал. Предсказать их дальнейшие перемещения попросту невозможно. В любой день Шмидт может отправиться на поиски новых охотничьих угодий и увлечет за собой Артура, упирающегося на ходу полунанимателя, полупленника. Эту их новую деловую связку разрушить будет куда труднее, чем прежнюю. Отныне и во веки веков они обречены скитаться по земле вдвоем. Я часто думаю о них и прикидываю, что стану делать, если в силу какой-нибудь несчастливой случайности наши пути пересекутся. Не то чтобы я слишком жалел Артура. Ведь в конечном счете добрая часть денег наверняка достается ему. Вот только он сам себя очень жалеет.

«Скажите мне на милость, Уильям, — гласила заключительная фраза его последнего письма, — что я такого сделал, чем я все это заслужил?»