Онлайн чтение книги Мумия, или Рамзес Проклятый
Глава 2

Клерк украдкой читал последний выпуск «Лондон джеральд», спрятав развернутые листы под темным лакированным столом. В конторе было тихо, так как шло совещание директоров. Единственным звуком был отдаленный стук клавиш пишущей машинки в приемной.

«ПРОКЛЯТИЕ МУМИИ УБИВАЕТ ВЛАДЕЛЬЦА

«СУДОХОДНОЙ КОМПАНИИ СТРАТФОРДА».

РАМЗЕС ПРОКЛЯТЫЙ УБИВАЕТ ВСЕХ,

КТО НАРУШАЕТ ЕГО ПОКОЙ».

До чего же эта трагедия подействовала на воображение публики! И шагу не ступишь: на всех первых полосах одна и та же история. Как же популярные газеты наживаются на ней, разукрашивая статьи наспех нарисованными картинками с пирамидами и верблюдами, с мумией в деревянном саркофаге и с бедным мистером Стратфордом, лежащим возле ее ног.

Бедный мистер Стратфорд, он был таким хорошим человеком, с ним было так приятно работать… Теперь о нем будут помнить из-за его ужасной сенсационной смерти.

Не успел клерк переварить эту ужасную новость, как прочитал не менее сенсационное сообщение:

«НАСЛЕДНИЦА НЕ БОИТСЯ ПРОКЛЯТИЯ МУМИИ. РАМЗЕС ВЕЛИКИЙ НАПРАВЛЯЕТСЯ В ЛОНДОН».

Клерк аккуратно перевернул страницу, сложив газету в толстую трубочку по высоте полосы. Трудно поверить в то, что мисс Стратфорд везет домой все сокровища, чтобы устроить выставку прямо в своем доме в Мэйфейре. Но ее отец всегда поступал именно так.

Клерк очень хотел, чтобы его пригласили на открытие выставки, но понимал, что такая возможность ему не представится, несмотря на то что он проработал в «Судоходной компании Стратфорда» почти тридцать лет.

Подумать только, бюст Клеопатры, единственный существующий в мире достоверный портрет! И монеты с ее изображением и именем. Ах, как бы ему хотелось взглянуть на эти вещицы в библиотеке мисс Стратфорд! Но придется подождать, пока Британский музей не востребует всю коллекцию и не выставит ее для обозрения лордов и простого народа.

И еще было кое-что, что он хотел бы сказать лично мисс Стратфорд, если когда-нибудь представится такая возможность, кое-что, о чем, возможно, рассказал бы ей старый мистер Лоуренс.

Например, о том, что Генри Стратфорд уже целый год не сидит за этим столом, хотя по-прежнему получает полную зарплату и премии; или о том, что мистер Рэндольф выписывает ему чеки за счет компании, а потом подделывает записи в кассовой книге.

А может, юная леди сама во всем разберется? По завещанию она становилась полновластной владелицей отцовской компании. Вот почему она тоже находилась в зале заседаний вместе со своим красавцем женихом Алексом Савареллом – виконтом Саммерфилдом.

Рэндольфу невмоготу было видеть ее плачущей. Ужасно в такую минуту вынуждать ее подписывать какие-то бумаги. Она выглядела такой хрупкой в этой траурной одежде, с заплаканным лицом, дрожащими, словно ее лихорадило, губами, с глазами, сверкающими странным огнем, который он впервые увидел, когда она сказала ему, что отец умер.

Другие участники совещания сидели безмолвно, опустив глаза. Алекс нежно держал ее за руку. Он выглядел слегка озадаченным, словно не осознавал, что такое смерть, – наверное, не хотел, чтобы она страдала. Простая душа. Совершенно неуместен среди этих торговцев и деловых людей; изящный аристократ со своей богатой невестой.

Почему мы должны проходить через все это? Почему мы не можем остаться наедине со своим горем?

И все-таки Рэндольф должен был сделать кое-что, хотя сейчас как никогда все эти дела казались ему совершенно бессмысленными. Никогда еще его любовь к сыну не подвергалась столь болезненному испытанию.

– Просто сейчас я не в состоянии принимать никаких решений, дядя Рэндольф, – вежливо сказала ему Джулия.

– Конечно, конечно, милая, – ответил он. – Никто тебя не торопит. Подпиши только один срочный чек на непредвиденные расходы, а остальное мы сделаем сами.

– Мне хочется самой во всем разобраться, войти в курс всех дел, – сказала она. – Именно этого хотел отец. Ситуация со складами в Индии… Я никак не могу понять, почему там возник такой кризис. – Она замолчала, не желая продолжать разговор о делах, а может, у нее просто не было сил – и тихие слезы снова заструились по ее лицу.

– Оставь это мне, Джулия, – устало сказал Рэндольф. – Я много лет справлялся с кризисами в Индии.

Он пододвинул к ней документы. «Подписывай, пожалуйста, подписывай. Не проси сейчас никаких объяснений. Не унижай меня, мне и так больно».

Его самого удивляло, как сильно он тоскует по брату. Мы не осознаем силы чувства к тому, кого любим, пока он не покинет нас. Всю ночь он пролежал без сна, вспоминая… Оксфордские дни, первые поездки в Египет – с Лоуренсом и Эллиотом Савареллом. Ночи в Каире. Он встал на рассвете и все рассматривал старые фотографии и бумаги. Воспоминания были так удивительно ярки.

А теперь, без вдохновения и без особого желания, он пытается обмануть дочку Лоуренса Он пытается прикрыть десять лет хитрости и лжи. Лоуренс создал и укрепил «Судоходную компанию Стратфорда», потому что на самом деле деньги его нисколько не заботили. Лоуренс всегда рисковал. А что сделал Рэндольф, с тех пор как к нему перешло дело? Только держал в руках бразды правления да воровал.

К его изумлению, Джулия взяла ручку и, не мешкая, поставила свою подпись на всех документах, даже не потрудившись прочитать их. Ну что ж, у него есть небольшая передышка: она не станет задавать лишних вопросов.

«Прости, Лоуренс. – Это было как немая молитва– Жаль, что ты не знаешь всего».

– Через несколько дней, дядя Рэндольф, мы с тобой сядем и во всем разберемся. Думаю, этого хотел мой отец. Но сейчас я так усталаю. По-моему, пора идти домой.

– Да, позволь мне отвезти тебя, – немедленно отозвался Алекс. Он помог ей подняться.

Славный, добрый Алекс. Ну почему в Генри нет ни капли порядочности? Весь мир мог бы ему принадлежать.

Рэндольф поспешно отворил двойные двери. К своему удивлению, он увидел сотрудника Британского музея, дожидавшегося окончания совещания. Досадно. Если бы знать об этом заранее, он вывел бы Джулию через другую дверь. Он терпеть не мог этого надутого мистера Хэнкока, который вел себя так, словно находки Лоуренса принадлежали музею и всему миру.

– Мисс Стратфорд, – приблизившись к Джулии, сказал Хэнкок. – Все решено. Первая демонстрация мумии состоится в вашем доме, как и хотел ваш отец. Естественно, мы сделаем опись всей коллекции и, как только вы пожелаете, перевезем ее в музей. Я думал, вы захотите, чтобы я лично заверил вас…

– Конечно, – устало ответила Джулия. Очевидно, судьба коллекции интересовала ее не больше, чем деловое совещание. – Благодарю вас, мистер Хэнкок. Вы знаете, что значило это открытие для моего отца– Она снова замолчала, видимо пытаясь справиться со слезами. – Ну почему я не поехала с ним в Египет?!

– Дорогая, он умер там, где был очень счастлив. – Алекс сделал неловкую попытку утешить ее. – И в той обстановке, которая ему нравилась.

Ничего себе! Ну и высказался! Да Лоуренса просто-напросто надули. Он наслаждался самым грандиозным своим открытием лишь несколько коротких часов. Даже Рэндольф понимал это.

Хэнкок взял Джулию за руку, и они вместе направились к выходу.

– Конечно же, невозможно установить подлинность находок, не проведя тщательных исследований. Монеты, бюст – это поистине беспрецедентные открытия…

– Не будем делать никаких преждевременных заявлений, мистер Хэнкок. Я хочу устроить всего лишь небольшой прием для старых друзей отца.

И Джулия протянула руку для прощания. Как решительно она прекратила ненужный ей разговор, как она похожа на отца. Как похожа на графа Рутерфорда, если задуматься. Ее всегда отличали аристократические манеры. Только бы состоялся этот брак…

– До свидания, дядя Рэндольф. Он наклонился и поцеловал ее.

– Я люблю тебя, малышка, – прошептал он.

Это удивило его самого. Как и улыбка, осветившая ее лицо. Неужели она поняла, что он хотел ей сказать? «Прости меня, прости за все, малышка».

Наконец-то она одна на мраморной лестнице. Все, кроме Алекса, ушли, и ей очень хотелось, чтобы он тоже ушел. Ей ничего больше не было нужно – только бы остаться одной в тихом салоне «роллс-ройса», за стеклянными окошками, которые отрежут ее от шума внешнего мира.

– Послушай меня хоть раз, Джулия, – говорил Алекс, ведя ее вниз по лестнице. – Я говорю от чистого сердца. Не надо откладывать свадьбу из-за этой трагедии. Я понимаю твои чувства, но теперь ты одна во всем доме. Я хочу быть с тобой, заботиться о тебе. Я хочу, чтобы мы стали мужем и женой.

– Алекс, а я не хочу тебя обманывать, – сказала она. – Я пока не могу принимать никаких решений. Сейчас мне больше, чем когда-либо, нужно время подумать.

Вдруг она поняла, что не может его видеть – он казался таким юным. А она, была ли она сама когда-нибудь юной? Возможно, этот вопрос заставил бы дядю Рэндольфа улыбнуться. Ей двадцать один год. Но Алекс в свои двадцать пять казался ей ребенком. Джулии больно было сознавать, что она не любит его так, как он того заслуживает.

Алекс открыл дверь на улицу, и от яркого солнечного света стало резать глаза. Джулия опустила вуаль. Репортеров не было, слава богу, никаких репортеров, лишь большой черный автомобиль ждал с открытой дверцей.

– Я не останусь одна, Алекс, – ласково произнесла Джулия. – У меня там есть Рита и Оскар. И Генри возвращается в свою старую комнату – дядя Рэндольф настоял на этом. Так что народу будет даже больше, чем нужно.

Генри… Вот уж кого ей совсем не хочется видеть! Какая злая ирония в том, что он был последним человеком, которого видел ее отец перед смертью.

Когда Генри Стратфорд сошел на берег, его атаковали журналисты. Испугался ли он проклятия мумии? Видел ли что-нибудь сверхъестественное в той маленькой каменной пещере, где смерть настигла Лоуренса Стратфорда? Генри молча стоял на таможенном контроле, не обращая внимания на вспышки фотокамер. С ледяным спокойствием он смотрел на чиновников, которые проверяли его чемоданы. Наконец он смог пройти вперед.

Сердце билось так, что звенело в ушах. Он хотел выпить. Он хотел оказаться в тишине родного дома в Мэйфейре. Он хотел встретиться со своей любовницей Дейзи. Он хотел чего угодно, кроме тоскливой поездки с отцом. Забираясь на заднее сиденье «роллса», Генри старательно отводил от Рэндольфа глаза.

Когда длинный, громоздкий автомобиль пробивал себе путь, чтобы выбраться из пробки, Генри заметил Самира, приветствовавшего группу одетых в черное мужчин – очевидно, сотрудников музея. Тело Рамзеса Великого занимало всех гораздо больше, чем тело Лоуренса Стратфорда, которого по завещанию покойного захоронили без особых церемоний в Египте.

О господи, отец ужасно выглядит! За одну ночь он состарился на десять лет. И волосы растрепаны…

– У тебя есть сигареты? – отрывисто спросил Генри. Рэндольф, не глядя, протянул тонкую сигару и спички.

– Этот брак по-прежнему очень важен, – пробормотал он так тихо, словно разговаривал сам с собой. – У новобрачной просто не хватит времени думать о делах. А пока я устроил все так, что ты поживешь вместе с ней. Она не должна оставаться одна.

– О боже, отец, на дворе двадцатый век! Какого черта она не может пожить одна?

Жить в этом доме, рядом с отвратительной мумией, выставленной на всеобщее обозрение в библиотеке? Генри почувствовал, как к горлу подступает тошнота. Он закрыл глаза, раскуривая сигару, и постарался сосредоточиться на воспоминаниях о любовнице. Перед его мысленным взором пронеслась вереница соблазнительных эротических картинок.

– Черт побери, ты будешь делать то, что я говорю! – отрезал отец, но в голосе его не слышалось угрозы. Рэндольф выглянул в окно. – Ты будешь жить там, и присматривать за ней, и делать все возможное, чтобы она скорее согласилась на этот брак. Постарайся, чтобы она не отдалилась от Алекса Мне кажется, Алекс уже начал ее раздражать.

– Неудивительно. Если бы у Алекса была хоть капля здравого смысла…

– Замужество пойдет ей на пользу. И вообще, брак: дело хорошее.

– Ну ладно, ладно, хватит об этом!

Дальше ехали в тишине. Пора обедать с Дейзи, потом предстоит длительный отдых в собственной квартире, а потом он сядет за игорный стол у Флинта – если удастся вытянуть у отца хоть немного денег…

– Он ведь не сильно страдал? Генри слегка вздрогнул.

– Что? О чем ты?

– О твоем дяде, – сказал отец, в первый раз посмотрев ему в глаза– О Лоуренсе Стратфорде, который только что умер в Египте. Он долго мучился или умер сразу?

– С ним все было нормально, и вдруг через минуту он уже оказался лежащим на полу. Он умер за считанные секунды. Зачем спрашивать о таких вещах?

– А ты что, такой чувствительный, мерзавец?

– Я ничем не мог помочь ему!

На миг к нему вернулись чувства, которые он испытал в той тесной запертой клетушке, и даже почувствовался едкий запах яда Генри явственно вспомнил то существо – ту тварь в футляре для мумий – и свое жуткое ощущение, будто оно наблюдает за ним.

– Он был упрямым стариканом, – почти шепотом сказал Рэндольф. – Но я любил его.

– Правда? – Генри резко развернулся и уставился на отца. – Ты его любил, а он оставил все ей!

– Он очень много дал и нам – давным-давно. Достаточно, более чем достаточно…

– Жалкие крохи по сравнению с тем, что унаследовала она!

– Я не желаю говорить об этом.

«Терпение, – подумал Генри. – Терпение. – Он откинулся назад, прижавшись к мягкой серой обивке. – Мне нужно хотя бы сто фунтов. Если буду спорить, ничего не получу».

Дейзи Банкер смотрела сквозь кружевные занавески, как Генри выходит из кеба. Она жила в просторной квартире над помещением мюзик-холла, в котором пела с десяти вечера до двух ночи. Пышнотелая зрелая женщина с огромными, вечно сонными голубыми глазами и серебристо-белыми волосами. Голос у Дейзи был так себе, и она об этом знала, но она нравилась публике, точно нравилась. Публика ее очень любила.

А ей нравился Генри Стратфорд – или она себе это внушила. Он лучший из всех, с кем сводила ее жизнь. Он нашел для нее работу, которая, правда, была не очень ей по душе, он платил за квартиру… во всяком случае, предполагалось, что будет платить. Дейзи понимала, что слегка залезла в долги, но ведь он вот-вот вернется из Египта и все устроит. Или заткнет рты тем, кто будет задавать много вопросов. Это он умеет.

Услышав шаги на лестнице, Дейзи подбежала к зеркалу. Она приспустила отороченный перьями воротник пеньюара и поправила жемчуг на шее. Пока ключ поворачивался в замке, Дейзи массировала щеки, чтобы вызвать легкий румянец.

– Я уже готова была бросить тебя, – заявила она, когда Генри вошел в комнату.

Какой же он красавчик! У него такие дивные темно-каштановые волосы, такие прелестные карие глаза; и манеры что надо – настоящий джентльмен. Ей нравилось, как он снимает плащ и небрежно бросает его на спинку стула; нравилось, что он не торопится обнять ее. Он так ленив, так самовлюблен! А почему бы и нет?

– Где мой автомобиль? Перед отъездом ты обещал подарить мне автомобиль! Где он? Внизу его нет. Там обычный кеб.

Какая же холодная у него улыбка! Генри поцеловал ее, до боли впившись в губы, а пальцами сильно сдавив плечи. По спине у Дейзи прошла дрожь, губы горели. Она ответила на поцелуй и, когда Генри повел ее в спальню, не проронила ни слова.

– Привезу я тебе твой автомобиль, – прошептал он, с треском расстегивая пеньюар и прижимая ее к себе с такой силой, что соски у Дейзи заныли от прикосновения к жесткой, накрахмаленной рубашке. Она поцеловала его в щеку, потом в подбородок, проводя языком по слегка отросшей бородке. До чего же приятно слышать его неровное дыхание, ощущать на плечах его руки!

– Не так грубо, сэр, – прошептала Дейзи.

– Почему?

Зазвонил телефон. Надо было выдернуть шнур. Пока Генри тянулся к трубке, Дейзи расстегивала на нем рубашку.

– Я просил тебя не звонить больше, Шарплс.

Проклятый сукин сын, чтоб он сдох, с ненавистью подумала Дейзи. Она работала на Шарплса, пока Генри Стратфорд не вызволил ее. Шарплс был настоящим негодяем, грубым и тупым. Он оставил ей на память шрам, маленький полумесяц сзади на шее.

– Я же сказал тебе, что заплачу, когда вернусь. Может, ты дашь мне время распаковать чемоданы? – Генри со стуком бросил маленькую трубку на рычаг.

Дейзи оттолкнула телефон к дальнему краю мраморной столешницы.

– Иди ко мне, мой сладкий, – позвала она, усаживаясь на кровать.

Генри продолжал смотреть на телефонный аппарат, и глаза у Дейзи поскучнели. Значит, он по-прежнему без гроша. Без единого гроша.

Странно… В этом доме не устраивали панихиды по отцу. Зато вот сейчас осторожно вносят через анфиладу гостиных раскрашенный саркофаг Рамзеса Великого, несут его, словно на погребальной процессии, к библиотеке, которую отец всегда называл египетским залом. Здесь будет бдение у гроба мумии; только вот того, кто должен был бы находиться возле этого гроба, тут нет.

Джулия смотрела, как: по указанию Самира сотрудники музея ставят саркофаг стоймя в юго-восточном углу библиотеки, слева от открытой двери в оранжерею. Прекрасное место для мумии. Любой, кто войдет в дом, сразу же заметит ее. И собравшимся в гостиной она тоже будет видна.

Свитки и алебастровые кувшины будут покоиться под зеркалом, на длинном мраморном столе, придвинутом к восточной стене, слева от саркофага. Бюст Клеопатры уже водрузили на подиум посреди зала. Золотые монеты положат на специальную музейную стойку рядом с мраморным столом. И остальные бесценные сокровища можно теперь разложить так, как распорядится Самир.

Ласковые предзакатные лучи солнца проникали в библиотеку из оранжереи, исполняя причудливый танец на золотой маске царского лика и на сложенных крестом руках.

Она великолепна и, безусловно, подлинна. Только дурак может усомниться. Но что же это была за история?

«Скорее бы все они ушли, – подумала Джулия, – скорее бы остаться одной и как следует рассмотреть отцовские находки». Но эти люди из музея, наверное, никогда не уйдут. А тут еще Алекс… Что делать с Алексом, который стоит рядом и не оставляет ее одну ни на секунду?

Конечно же, Джулия была рада присутствию Самира, хотя, видя, как он страдает, сама мучилась еще больше.

И держался Самир, одетый в черный цивильный костюм и накрахмаленную белую рубашку, напряженно. В шелковом национальном одеянии он был похож на темноглазого принца, который далек от этого суетливого века и его сумасшедшей гонки по дороге прогресса. Здесь он казался посторонним, чуть ли не лакеем, несмотря на приказной тон, каким разговаривал с сотрудниками музея.

Когда Алекс смотрел на них и на сокровища, у него было очень странное выражение лица. Эти предметы ничего не значили для него: они принадлежали иному миру. Разве он не видит, как они прекрасны? До чего же ей трудно его понять!

– Интересно, сбудется ли проклятие? – тихо спросил Алекс.

– Не будь смешным, – отозвалась Джулия. – Какое-то время они тут еще поработают. Почему бы нам не пойти в оранжерею и не попить чаю?

– Да, давай так и сделаем, – согласился Алекс.

Ему все это отвратительно, разве нет? Выражение отвращения ни с чем не спутаешь. Он не испытывает никаких чувств при виде сокровищ. Они ему чужды; они для него ничто. С таким выражением лица Джулия могла бы смотреть на какой-нибудь современный станок, в которых ничего не смыслила.

Это огорчало ее. Но сейчас все ее огорчало – и больше всего то, что у отца было так мало времени, чтобы насладиться всеми этими сокровищами, что он умер в день своего самого великого открытия. И что она была единственным человеком, которому предстояло разобраться во всех не изученных им деталях этой таинственной гробницы.

Может быть, после чаепития Алекс наконец-то поймет, как ей хочется остаться одной. Джулия повела его по коридору мимо двойных дверей гостиных, затем мимо библиотеки, и, пройдя через мраморную нишу, они оказались в застекленной комнате, где росли папоротники и цветы.

Это было любимое место отца – когда он покидал библиотеку. Его письменный стол, его книги все равно были рядом – за двойными стеклянными дверями.

Они сели вдвоем за переносной столик. Солнце играло на серебре чайного сервиза, стоявшего перед ними.

– Наливай, милый, – сказала Джулия, раскладывая на тарелке печенье. Теперь он займется тем, в чем знает толк.

Разве есть на свете другой человек, который так ловко и умело управляется со всеми мелочами повседневной жизни? Алекс умеет ездить на лошади, танцевать, стрелять, разливать чай, смешивать восхитительные американские коктейли, а во время заседаний в Букингемском дворце спать с открытыми глазами. Он умеет прочитать самое обычное стихотворение так выразительно, с таким чувством, что у Джулии на глазах появляются слезы. Он отлично целуется, и, без сомнения, в браке с ним она познает все чувственные услады. Все это так. А чего еще можно желать?

Внезапно она рассердилась сама на себя. Неужели это все, что ей нужно? Для отца всего этого было мало, для ее отца, бизнесмена, чьи манеры ничем не отличались от манер его друзей-аристократов. Для него быт вообще ничего не значил.

– Попей, дорогая, тебе это не помешает, – сказал Алекс, предлагая Джулии чай, приготовленный именно так, как она любила: без молока и без сахара, с тоненьким ломтиком лимона.

Интересно, а кому может помешать чашка чаю?

Освещение вдруг изменилось – какая-то тень появилась в оранжерее. Джулия подняла голову и увидела Самира.

– Самир! Садись, присоединяйся к нам.

Тот жестом показал, чтобы она не беспокоилась. В руках у помощника была тетрадь в кожаном переплете.

– Джулия, – сказал Самир, многозначительно посмотрев в сторону египетского зала, – я привез тебе дневник твоего отца. Я не хотел отдавать его людям из музея.

– О, как я рада! Посиди с нами, пожалуйста.

– Нет, мне надо работать. Я должен проследить, чтобы все сделали как положено. Обязательно прочитай дневник, Джулия. Газеты напечатали лишь малую толику всей этой истории. Из дневника ты узнаешь гораздо больше…

– Ну подойди, присядь, – настаивала Джулия. – Позже мы вместе обо всем позаботимся.

Поколебавшись, Самир согласился. Он взял стоявший рядом с Джулией стул и вежливо поклонился Алексу, с которым его познакомили раньше.

– Твой отец только начал переводить. Ты же знаешь, как здорово он разбирался в древних языках…

– Мне не терпится прочитать. Но почему ты так взволнован? Что-нибудь не так?

– Меня беспокоит это открытие, – помолчав, произнес Самир. – Не нравится мне и эта мумия, и яды, хранившиеся в гробнице.

– Яды на самом деле принадлежали Клеопатре? – вмешался Алекс. – Или все это выдумки журналистов?

– Никто не знает наверняка, – вежливо ответил Самир.

– Самир, на все сосуды наклеены ярлыки, – сказала Джулия. – Слуги предупреждены.

– Вы ведь не верите в проклятия, правда? – спросил Алекс.

Самир вежливо улыбнулся.

– Нет. И тем не менее, – сказал он, снова обращаясь к Джулии, – обещай мне: если что-то покажется тебе странным или появится какое-то дурное предчувствие, ты сразу же позвонишь мне в музей.

– Но, Самир… Вот уж не думала, что ты можешь верить…

– Джулия, в Египте проклятия – большая редкость, – отозвался помощник. – Угрозы, начертанные на саркофаге этой мумии, очень серьезны. И сама история о бессмертии этого существа… Все очень странно. Ты узнаешь подробности, когда прочтешь дневник.

– Не думаешь же ты, что отец стал жертвой проклятия?

– Нет. Но то, что произошло, не поддается разумным объяснениям. Если только не поверить в… Но ведь это абсурд! Прошу тебя об одном: не принимай ничего на веру. А если что, немедленно звони мне.

Он резко оборвал разговор и вернулся в библиотеку. Джулия услышала, как он говорит по-арабски с одним из сотрудников музея, и увидела обоих сквозь открытые двери.

«Горе, – подумала она, – притупляет все прочие чувства. Он так же, как и я, горюет по отцу. И открытие уже не радует его. Как все сложно!»

А ведь он радовался бы, если… Ладно, понятно. С ней все по-другому. Ей страшно хочется остаться наедине с Рамзесом Великим и его Клеопатрой. Но она все понимает. И боль утраты навсегда останется с ней. Она и не хотела, чтобы эта боль улеглась. Джулия посмотрела на Алекса, на бедного растерянного мальчика, взирающего на нее с таким искренним сочувствием.

– Я люблю тебя, – неожиданно прошептал Алекс.

– Что это на тебя нашло? – мягко засмеялась она. Что-то он совсем раскис, ее юный красавец жених, что-то его сильно расстроило. Невыносимо видеть его таким.

– Не знаю, – сказал Алекс. – Меня мучает дурное предчувствие. Так он это назвал? Знаю только одно: мне хочется напомнить тебе о своей любви.

– Алекс, милый Алекс… – Джулия наклонилась и поцеловала его, и он в порыве отчаяния сжал ее руку.

Маленькие безвкусные часы на туалетном столике Дейзи пробили шесть.

Генри, развалившись в кресле, лениво зевнул, потом снова потянулся к бутылке шампанского, наполнил свой бокал, а затем и бокал Дейзи.

Она до сих пор выглядела сонной; тонкая атласная бретелька ночной рубашки упала с плеча.

– Выпей, дорогая, – сказал он.

– Только не это, любимый. Сегодня вечером я пою. – Дейзи надменно вздернула подбородок. – Я не могу пить целыми днями, как некоторые.

Она оторвала от жареного цыпленка, лежавшего на тарелке, кусочек мяса и положила в рот. Очень симпатичный ротик.

– Но какова твоя кузина! Не боится этой чертовой мумии! Надо же, завезла ее в собственный дом.

Глупые голубые глазищи уставились на него – вот это ему нравится. Хотя он уже скучал по Маленке, своей египетской красавице, на самом деле скучал. Восточной женщине не надо быть глупой; она может быть и умна – все равно ею легко управлять. А девица вроде Дейзи обязательно должна быть глуповатой; и с ней надо разговаривать, разговаривать без конца.

– Какого черта она должна бояться какой-то сушеной мумии? – раздраженно спросил он. – Эта чокнутая отдает все сокровища музею. Она не знает цены деньгам, моя кузина. У нее всегда было слишком много денег. Лоуренс немного повысил мой годовой доход, а ей оставил всю корабельную империю.

Он замолчал. Маленькая комната; свет, пятнами ложившийся на мумию. Он снова увидел ее. Увидел, что натворил! «Нет. Неправильно. Он умер от сердечного приступа или от удара – человек, лежавший на песчаном полу. Я этого не делал. И то существо, оно не могло смотреть сквозь намотанные на него тряпки, ведь это абсурд!»

Генри судорожно глотнул шампанского. Превосходно! Он снова наполнил бокал.

– Но ведь она одна во всем доме с этой ужасной мумией, – сказала Дейзи.

И тут он снова увидел те глаза, открытые глаза под истлевшими бинтами, в упор глядевшие на него. Да, они смотрели на него. «Остановись, идиот, ты сделал то, что должен был сделать! Остановись или сойдешь с ума!»

Генри поспешно поднялся из-за стола, надел пиджак и поправил шелковый галстук.

– Куда ты идешь? – спросила Дейзи. – Слушай, ты слишком много выпил, чтобы выходить на улицу.

– Да брось ты, – отмахнулся он.

Она знала, куда он идет. У него было сто фунтов, которые ему удалось выпросить у Рэндольфа, а казино уже открылись.

Теперь ему хотелось побыть в одиночестве, чтобы как следует сосредоточиться. Просто подумать об этом – о зеленом сукне, освещенном люстрами, о стуке костей, о жужжании рулетки, которое всегда бодрило его. Один хороший выигрыш – и он уйдет, обещал он самому себе. Ладно, он больше не может ждать…

Конечно, он влип с этим Шарплсом, он задолжал ему кучу денег, но как, черт побери, он расплатится с долгами, если не посидит за игорным столом?! Правда, он чувствовал, что в этот вечер ему не повезет, но все-таки следовало попытаться.

– Подождите-ка, сэр. Присядьте, сэр, – сказала Дейзи, подходя к нему. – Выпей со мной еще стаканчик, а потом немножко вздремни. Еще только шесть часов.

– Оставь меня в покое, – отрезал Генри.

Он надел плащ и натянул кожаные перчатки. Шарплс. Вот тупица этот Шарплс! Генри нащупал в кармане плаща нож, который таскал с собой многие годы. Да, он все еще на месте. Генри вытащил его и осмотрел тонкое стальное лезвие.

– О нет, сэр! – ахнула Дейзи.

– Не будь идиоткой, – не церемонясь, сказал Генри, сложил лезвие, засунул нож в карман и вышел.

Стало тихо – слышалось только журчание фонтана в оранжерее. Сгустились пепельные сумерки, египетский зал освещала единственная лампа под зеленым абажуром, стоящая на столе Лоуренса.

Джулия в уютном, на удивление теплом шелковом пеньюаре устроилась в отцовском кожаном кресле, спиной к стене, и взяла в руки дневник, который до сих пор не читала.

Сверкающая маска Рамзеса Великого по-прежнему немного пугала ее, из полутьмы выглядывали огромные миндалевидные глаза. Бюст Клеопатры, казалось, светился изнутри. А у противоположной стены на черном бархате лежали великолепные золотые монеты.

До этого Джулия еще раз внимательно рассмотрела их. Тот же профиль, что у бюста, те же волнистые волосы под золотой тиарой. Греческая Клеопатра, совсем непохожая на простоватые египетские изображения, которые так примелькались в постановках шекспировской трагедии, или на гравюрах, иллюстрирующих «Жизнеописания» Плутарха, или в разнообразных учебниках истории.

Профиль красивой и сильной женщины – римляне любили, чтобы их герои и героини были сильными.

Лежавшие на длинном мраморном столе пергаментные свитки и папирус выглядели такими хрупкими, такими ветхими. Другие находки тоже легко сломать неловкими руками. Птичьи перья, чернильницы, маленький серебряный светильник, видимо масляный, с кольцом, в которое, по всей видимости, вставлялся стеклянный сосуд. Стеклянные пузырьки стояли рядом – редчайшие образцы древней работы со стеклом, каждый с крошечной серебряной крышечкой. Естественно, на всех этих маленьких реликвиях, как и на стоящих за ними алебастровых кувшинах, красовались аккуратные этикетки, на которых можно было прочитать: «Руками не трогать».

И тем не менее Джулия беспокоилась – ведь столько людей приходят сюда посмотреть на вещицы.

– Учтите, тут, скорее всего, яды, – предупредила Джулия свою бессменную горничную Риту и дворецкого Оскара. Этого хватило, чтобы они держались подальше от египетского зала.

– Он покойник, мисс, – сказала Рита. – Мертвец. Какая разница, что это египетский царь! Мне кажется, мертвецы не должны находиться рядом с людьми.

Джулия засмеялась:

– В Британском музее полно мертвецов, Рита.

Если бы только мертвые могли оживать! Если бы к ней мог явиться призрак отца! Вот было бы чудо! Снова побыть с ним, поговорить, услышать его голос. «Что случилось, отец? Ты очень страдал? Испугался ли ты хоть на минуту?»

Что это ей пришло в голову – визит призрака?! Такого не бывает. И это ужасно. Мы проходим путь земных страданий от колыбели до могилы – и все на этом кончается. Прелесть сверхъестественных чудес существует только в сказках и стихах, да еще в пьесах Шекспира.

Зачем же медлить? Пришло время долгожданного одиночества в окружении отцовских сокровищ. Теперь можно прочитать его последние слова.

Она нашла страницу, датированную днем открытия. И после первых же слов глаза ее наполнились слезами.

«Должен записать все для Джулии, описать все подробности. В иероглифах на двери нет ни одной ошибки: должно быть, тот, кто писал их, знал, что делает. Хотя греческие письмена относятся к периоду Птолемея, а латынь – более позднего периода, более изощренная. Невероятно, но факт. Самир, как никогда испуган и подозрителен. Нужно поспать хотя бы несколько часов. Собираюсь пойти туда сегодня вечером!»

Затем шел наспех нарисованный чернилами набросок двери в гробницу с тремя фразами на разных языках. Джулия торопливо перевернула страницу.

На моих часах девять вечера. Наконец-то я внутри. Комната больше похожа на библиотеку, чем на усыпальницу. Человек покоится в царском саркофаге возле письменного стола, на котором он оставил тринадцать свитков. Он пишет в основном на латыни, явно в спешке, но довольно аккуратно. Повсюду капли чернил, но текст читается превосходно.

Называйте меня Рамзесом Проклятым. Поскольку именно такое имя я дал себе сам. Когда-то я был Рамзесом Великим, Повелителем Верхнего и Нижнего Египта, Покорителем хеттов, отцом многих сыновей и дочерей. Я правил Египтом шестьдесят четыре года. Еще стоят памятники в мою честь; стелы прославляют мои победы, хотя с тех пор, как меня, смертного младенца, вытащили из материнского чрева, прошло уже тысячелетие.

О, время давно похоронило ту судьбоносную минуту, когда я взял у хеттской жрицы проклятый эликсир. Я не обращал внимания на ее предостережения. Я жаждал бессмертия. И я выпил полную чашу снадобья. Теперь, по прошествии многих столетий, я спрятал снадобье среди ядов моей утраченной Царицы. Она не приняла его от меня, моя обреченная на смерть Клеопатра.

Джулия прекратила читать. Эликсир, спрятанный среди этих ядов? Она поняла, что имел в виду Самир. Газеты ничего не рассказывали об этой маленькой тайне. Очень соблазнительно. Среди ядов спрятано зелье, которое способно подарить вечную жизнь.

– Но кто же мог написать эту фантастическую историю? – прошептала она.

Джулия посмотрела на мраморный бюст Клеопатры. Бессмертие. Почему Клеопатра не стала пить снадобье? «О, похоже, я начинаю верить в эту сказку!» Джулия улыбнулась и перевернула страницу дневника.

Перевод прервался. Отец написал только:

Продолжает описывать, как Клеопатра пробудила его от полного видений сна, как он обучал ее истории Египта, как он любил ее, наблюдал за тем, как она соблазняет римских вождей – одного за другим…

– Да, – прошептала Джулия. – Сначала Юлия Цезаря, потом Марка Антония. Но почему она отказалась от эликсира?

Дальше следовал новый абзац перевода:

Как мне вынести эту тяжесть? Как мне вытерпеть муки одиночества? Я не могу умереть. Ее яды не берут меня. Среди них хранится мой эликсир, так что я могу снова погрузиться в сон, в мечты о других царицах, справедливых и мудрых, которые разделили бы со мной венную жизнь. Но я вижу только ее лицо. Слышу только ее голос. Клеопатра. Вчера. Завтра. Клеопатра.

Дальше шла латынь. Несколько наспех написанных строк на латыни, в которой Джулия была не сильна. Даже с помощью словаря она не смогла бы перевести этот текст. Потом шли несколько строчек на демотическом египетском, более непонятном, чем латынь. И больше ничего.

Джулия отложила дневник, пытаясь совладать со слезами. Ей казалось, что отец рядом, что он с ней, в этом зале.

Как бы он радовался, как бы смеялся вместе с ней над своими каракулями!

И сама таинственная история – потрясающая!

Неужели где-то среди этих ядов спрятан эликсир, дающий бессмертие? Даже если не верить в него – все равно поразительно. Вот бы просто посмотреть на тот самый крошечный серебряный светильник и тот самый изящный пузырек! Рамзес Великий верил в зелье. Возможно, отец тоже поверил. И она сама, может быть, тоже на минуточку поверила.

Джулия медленно поднялась и подошла к длинному мраморному столу, стоявшему у противоположной стены. Свитки очень уж хрупкие – весь стол усеян крошечными кусочками и трухой папируса. Джулия видела, как рассыпались свитки, когда их вытаскивали из футляров. Она не посмела дотронуться до них. И к тому же она все равно не смогла бы их прочитать.

И кувшины тоже нельзя потрогать. Что, если капельки яда чуть-чуть пролились? Что, если ядовитые пары отравили воздух?

Внезапно Джулия поймала себя на том, что смотрит на свое отражение в зеркале. Она вернулась к письменному столу и развернула лежавшую на нем газету.

В Лондоне с триумфом шла постановка шекспировской трагедии «Антоний и Клеопатра». Ей бы хотелось сходить на нее с Алексом, но серьезные пьесы всегда нагоняли на Алекса дремоту. Его могли развлечь только Гилберт и Салливан[1]Либреттист Уильям Гилберт (1836–1911) и композитор Артур Салливан (1842-1900) – авторы популярных комических опер. – Прим. ред. , но даже у них он начинал клевать носом к концу третьего акта.

Джулия прочла короткий отзыв о постановке, затем снова встала и взяла с книжной полки над столом томик Плутарха.

Где тут история Клеопатры? Плутарх не удосужился отвести для ее биографии целую главу. Нет конечно же: ее история вставлена в жизнеописание Марка Антония.

Джулия быстро перелистала страницы, которые помнила очень смутно. Клеопатра была великой царицей и великим политиком – так говорят о подобных личностях в наше время. Она не только соблазнила Юлия Цезаря и Марка Антония – она десятилетиями не позволяла Риму завоевать Египет и в конце концов покончила с собой – когда Антоний погиб от собственной руки, когда Октавиан Август уже стоял у ее ворот. Падение Египта было неизбежно, но она чуть было не изменила ход истории. Если бы Юлия Цезаря не убили, он мог бы сделать Клеопатру императрицей. Если бы Марк Антоний был посильнее, Октавиан был бы повержен.

Однако даже последние свои дни Клеопатра прожила победительницей. Октавиан хотел привезти ее в Рим как плененную царицу. Она обманула его. Она перепробовала дюжину ядов на осужденных пленниках, а потом все-таки остановилась на укусе змеи, который и лишил ее жизни. Римские воины не смогли помешать ее самоубийству. Октавиан вступил во владение Египтом. Но завладеть Клеопатрой он не сумел.

Джулия закрыла книгу, испытывая странное благоговение. Посмотрела на длинный ряд алебастровых кувшинов. Неужели это те самые яды?

Глядя на таинственный саркофаг с мумией, она задумалась. Сотни похожих на него Джулия видела здесь и в Каире. Сотни похожих на него она изучала с самого раннего детства.

Но только в этом саркофаге находился человек, объявивший себя бессмертным. Объявивший, что его погребли заживо, что он не умер, а всего лишь спит полным видений сном.

В чем секрет этого сна? В чем секрет пробуждения? И этого эликсира?

– Рамзес Проклятый, – прошептала она– Проснешься ли ты ради меня, как когда-то проснулся ради Клеопатры? Проснешься ли, несмотря на то что твоя царица мертва? Проснешься ли, чтобы подивиться чудесам нового времени?

Ответом была тишина; огромные ласковые глаза золотого царя неподвижно смотрели на нее, инкрустированные золотые руки покойно лежали на груди.

– Это грабеж! – воскликнул Генри, не в силах сдержать гнев. – Эта вещь бесценна.

Он сердито смотрел на маленького человечка за конторкой в задней части антикварного магазина. Жалкий маленький воришка из убогого мира грязных стеклянных витрин и монетного хлама, выставленного под видом драгоценностей.

– Если она настоящая, – неторопливо произнес человечек. – А если она настоящая, откуда она у вас? Монета с таким превосходным изображением Клеопатры? Понимаете, всем захочется узнать, откуда я ее взял. А вы даже не назвали мне своего имени.

– Да, и не назову.

Задыхаясь от злобы, Генри выхватил монету у него из рук, сунул ее в карман и повернулся к выходу. Отойдя на пару шагов, остановился, натянул перчатки. Сколько он потерял – пятьдесят фунтов? Генри был в ярости. Изо всех сил хлопнув дверью, он вышел на улицу, где завывал ледяной ветер.

Долгое время хозяин антикварного магазина сидел неподвижно. Он все еще ощущал тепло монеты, которую так легкомысленно упустил. Подобной ему еще не доводилось видеть. Он прекрасно понимал, что вещь подлинная и что отказ от нее был самым дурацким поступком в его жизни.

Он должен был купить ее! Должен был рискнуть! Но он знал, что вещь краденая, а становиться вором не хотелось – даже ради царицы Нила.

Антиквар поднялся из-за стола и прошел между пыльными саржевыми занавесками, отделявшими магазинчик от крошечной гостиной, где он проводил большую часть времени даже в рабочие часы. Газета валялась за винтовым табуретом, там, где антиквар ее бросил. Он открыл страницы и сразу увидел кричащий заголовок:

«МУМИЯ СТРАТФОРДА И ЕЕ ПРОКЛЯТИЕ ПРИБЫЛИ В ЛОНДОН».

На снимке ниже был изображен стройный молодой человек, спускавшийся с трапа судна «Мельпомена». На том же судне прибыла мумия Рамзеса Проклятого. «Генри Стратфорд, племянник умершего археолога», – гласила подпись под снимком. Да, это тот самый человек, который только что вышел из магазина. Неужели он украл монету из гробницы, в которой так внезапно скончался его дядя? И сколько еще таких монет он украл? Антиквар пришел в замешательство: с одной стороны, он почувствовал облегчение, а с другой стороны, жалел, что сделка не состоялась. Он посмотрел на телефон.

Полдень. В столовой клуба тихо. Несколько постоянных посетителей обедали в одиночестве за покрытыми белыми скатертями столами. Именно такую обстановку любил Рэндольф: здесь он мог отдохнуть от шумных улиц, от бесконечной суеты и напряженной атмосферы офиса.

И он совсем не обрадовался, увидев в дверях сына. Скорее всего, тот опять не спал всю ночь. Хотя, надо отдать ему должное, Генри был чисто выбрит и одет с иголочки. О таких мелочах он никогда не забывал. Хуже другое, то, с чем Рэндольф никак не мог смириться: у Генри нет будущего. Он пьяница и игрок, без чести и без совести.

Рэндольф опять принялся за суп.

Он не поднял глаз даже тогда, когда сын уселся напротив и заказал официанту виски с содовой – «и поживее».

– Я же сказал тебе, чтобы ты ночевал у кузины, – мрачно заметил Рэндольф. Пустой разговор. – Я оставил тебе ключ.

– Ключ у меня, спасибо. А моя кузина, не сомневаюсь, прекрасно обходится без меня. У нее есть компания: ее обожаемая мумия.

Официант поставил на стол бокал, и Генри немедленно осушил его. Рэндольф поднес ко рту еще одну ложку горячего супа.

– Какого черта ты обедаешь в этой дыре? Она уже десять лет назад вышла из моды. Обстановка как на похоронах.

– Говори потише.

– Почему это? Тут все глухие.

Рэндольф откинулся на спинку стула, кивнул официанту, и тот подошел забрать пустую тарелку.

– Это мой клуб. И мне здесь нравится, – равнодушно сказал он.

Все бессмысленно. Бессмысленно разговаривать с сыном. Когда он думает об этом, ему хочется плакать. Хочется плакать при виде того, как трясутся руки Генри, как он бледен и истощен, какие пустые у него глаза – глаза пьяницы и наркомана.

– Принеси-ка бутылку, – не глядя, бросил официанту Генри и обратился к отцу: – У меня осталось всего двадцать фунтов.

– Мне больше нечего тебе дать, – устало сказал Рэндольф. – Пока она все держит на контроле, положение просто отчаянное. Ты ничего не понимаешь.

– Ты лжешь. Я знаю, что вчера она подписала документы…

– Ты получил жалованье за целый год вперед…

– Отец, мне срочно нужны сто фунтов!

– Если она сама проверит конторские книги, я признаюсь во всем; тогда у меня, может быть, появятся хоть какие-то возможности…

Ему стало легче оттого, что он наконец произнес это. Возможно, он высказал свое тайное желание. Вдруг Рэндольф увидел своего сына со стороны. Да, нужно рассказать племяннице всю правду и попросить ее… О чем? О помощи.

Генри фыркнул:

– Хочешь сдаться на ее милость? Замечательно.

Рэндольф посмотрел в сторону, на длинный ряд покрытых белыми скатертями столов. Теперь в столовой, в самом дальнем углу, остался только почтенный седовласый джентльмен, обедавший в одиночестве. Младший виконт Стефенсон – один из старейших землевладельцев, у которого еще имелись на счету средства для поддержания обширных владений. Ну что ж, обедай с миром, дружище, устало подумал Рэндольф.

– А что нам остается делать? – мягко обратился он к сыну. – Приходи на работу завтра утром. Хотя бы покажись.

Слушал ли его сын, который всегда, сколько Рэндольф помнил, был таким жалким, его сын, у которого нет ни будущего, ни амбиций, ни мечтаний, ни планов?

Внезапно у Рэндольфа защемило в груди: он вспомнил эти долгие-долгие годы, в течение которых сын постепенно превращался в неудачника, изворотливого и злобного. Как больно видеть его несчастные глаза, бездумно оглядывающие нехитрые предметы, расставленные на столе: тяжелое серебро, салфетку, которая так и осталась нетронутой, стакан и бутылку шотландского виски…

– Ладно, я дам тебе денег.

Что значит какая-то сотня фунтов? Ведь это его единственный сын. Единственный сын.

Надо выполнить печальный долг – появиться на приеме. Когда Эллиот прибыл, дом Стратфордов был переполнен гостями. Он всегда любил этот дом с его роскошной парадной лестницей, с его непривычно просторными комнатами.

Масса темного дерева, множество высоченных книжных шкафов и при этом удивительно радостная атмосфера из-за обилия электричества и нескончаемых полотнищ золотистых обоев. Но когда Эллиот вошел в приемный зал, его пронзила острая тоска по Лоуренсу. Он чувствовал присутствие Стратфорда во всем. И в этот момент он вспомнил их многолетнюю дружбу и горько пожалел о том времени, что проводил без Лоуренса. Оказалось, даже воспоминание о юношеской любви до сих пор ранит его.

Ну да, он знал, что когда-нибудь это случится, что он испытает такую боль. И все-таки в этот вечер ни один дом на свете не притягивал его так сильно, как этот дом, где должна была состояться первая официальная демонстрация Рамзеса Проклятого, найденного Лоуренсом Эллиот приветственно помахал рукой людям, которые кинулись раскланиваться с ним, и, кивая старинным друзьям и незнакомцам, двинулся прямо к египетскому залу. Сегодня у него здорово разболелась нога, наверное, как он привык говорить, из-за тумана. Поэтому он взял с собой новую прогулочную трость, которая ему нравилась: прочную, с серебряным набалдашником.

– Благодарю вас, Оскар, – произнес Эллиот с дежурной улыбкой, принимая первый бокал белого вина из рук дворецкого.

– Не торопись, старина, – грустно сказал подошедший к нему Рэндольф. – Они еще только собираются разбинтовывать это отвратительное существо. Можем пойти вместе.

Эллиот кивнул. Рэндольф выглядел ужасно – понятно почему. Смерть Лоуренса выбила почву у него из-под ног. И все-таки он держался молодцом.

Они пошли вдвоем в первые ряды зрителей, и глазам Эллиота предстал поразительной красоты саркофаг, в котором покоилась мумия.

Невинное детское выражение золотой маски очаровало его. Потом взгляд скользнул ниже – к рядам надписей, которые опоясывали нижнюю часть фигуры. Латинские и греческие слова, начертанные в стиле египетских иероглифов.

Эллиот отвлекся – Хэнкок из Британского музея призвал собравшихся к тишине, звонко постучав ложечкой по хрустальному бокалу. Рядом с Хэнкоком стоял Алекс, обнимавший за талию Джулию, которая выглядела обворожительно в своем траурном одеянии, с гладкой прической, открывавшей бледное лицо, которое – теперь в этом мог убедиться весь мир – было так прекрасно, что не нуждалось ни в пудре, ни в косметике.

Они встретились взглядами, и Эллиот грустно улыбнулся Джулии, тут же увидев, как просияли ее глаза в ответ: она всегда радовалась встрече с ним. «Странно, – подумал он, – я интересен ей больше, чем мой сын. Какая ирония!» Алекс наблюдал за всеми приготовлениями с явным недоумением. Почему он всегда такой растерянный? Размазня он – вот в чем беда.

Внезапно слева от Хэнкока возникла фигура Самира Айбрахама. Еще один старый друг. Но Самир немного нервничал и не заметил Эллиота. Он приказал двоим молодым людям аккуратно взяться за крышку саркофага и ждать дальнейших распоряжений. Те стояли с опущенными глазами, словно их смущало представление, в котором они участвовали. В зале наступила мертвая тишина.

– Леди и джентльмены, – произнес Самир. Молодые люди тут же приподняли крышку и сдвинули ее в сторону. – Разрешите представить вам Рамзеса Великого.

Теперь все могли увидеть мумию – туго стянутую толстыми, обесцвеченными от времени пеленами высокую фигуру мужчины со скрещенными на груди руками, мужчины, по всей видимости, лысого и нагого.

Толпа дружно ахнула. В золотистом свете электрических лампочек и нескольких разбросанных тут и там свечных канделябров мумия выглядела устрашающе – как и все мумии. Смерть, которую сохранили и оправили в раму.

Потом раздались жидкие аплодисменты. Кто-то пожимал плечами, кто-то смущенно хихикал, и наконец сквозь плотную стену зрителей стали проталкиваться самые любопытные – чтобы получше рассмотреть мумию. Подойдя, они отшатывались, точно от жара костра. Многие сразу же отворачивались.

Рэндольф вздохнул и покачал головой:

– Неужели Лоуренс умер вот из-за этого? Хотелось бы знать отчего.

– Не следует быть таким впечатлительным, – сказал стоящий рядом с ним мужчина. Эллиот наверняка был с ним знаком, но не мог вспомнить его имя. – Лоуренс был счастлив…

– …Заниматься тем, что ему нравилось, – прошептал Эллиот. Еще раз он услышит такое – не сможет удержаться от слез.

Конечно, Лоуренс был счастлив, когда изучал найденные им сокровища. Лоуренс был счастлив, когда переводил эти свитки. Смерть Лоуренса – страшная трагедия. Какой-либо иной вывод мог сделать только законченный идиот.

Пожав Рэндольфу руку, Эллиот покинул его и стал медленно пробираться поближе к высохшему телу Рамзеса.

Молодое поколение, казалось, решило дружно воспрепятствовать его продвижению, сгрудившись вокруг Алекса и Джулии. Эллиот слышал ее взволнованный голос, перекрывавший гомон гостей, и обрывки речи.

– …Удивительная история на этом папирусе, – поясняла Джулия. – Но отец только начал переводить. Хотелось бы знать, Эллиот, что вы думаете об этом.

– О чем именно? – Он как раз подошел к самой мумии и внимательно разглядывал ее, поражаясь тому, как отчетливо видно выражение лица под толстым слоем тряпья.

Джулия подошла ближе, и Эллиот взял ее за руку. Толпа напирала, стараясь получше рассмотреть экспонат, но Эллиот не уступал своего места.

– Мне хотелось бы услышать ваше мнение обо всей этой таинственной истории, – сказала Джулия. – Правда ли, это саркофаг девятнадцатой династии? Как получилось, что он украшен в римском стиле? Когда-то отец сказал мне, что вы разбираетесь в египтологии лучше, чем любой сотрудник музея.

Эллиот добродушно хохотнул. Джулия смущенно оглянулась, чтобы убедиться, что рядом нет Хэнкока. Слава богу, он стоял в центре другой плотной толпы, давая разъяснения по поводу свитков и изысканных кувшинов, расставленных в ряд вдоль стены под зеркалом.

– Ну и что вы думаете? – повторила вопрос Джулия. Была ли когда-нибудь ее серьезность столь соблазнительной?

– Вряд ли это Рамзес Великий, милая моя, – ответил Эллиот. – Ты и сама это знаешь. – Он снова посмотрел на расписанную крышку саркофага и на покоящееся в ветхом тряпье высохшее тело. – Превосходная работа, ничего не скажешь. Химикалии почти не использовались; битумом совсем не пахнет.

– А там и нет битума, – внезапно вмешался в разговор Самир. Он стоял слева, и Эллиот его не видел.

– И как же ты это объясняешь? – спросил Эллиот.

– Царь сам дал подробные разъяснения, – сказал Самир. – Во всяком случае, так сказал мне Лоуренс. Рамзес лично распорядился, чтобы его погребли и отпели по всем правилам; но его тело не подвергали бальзамированию. Его никогда не выносили из той комнаты, где он писал свою историю.

– Очень любопытно! – воскликнул Эллиот. – А ты сам-то читал эту историю? – Он указал на латинскую надпись и начал переводить вслух – «Не позволяйте лучам солнца падать намой останки, ибо только в темноте я сплю. А вместе со мной спят мои страдания и мои познания…» Совсем не похоже на чувства египтянина. Думаю, ты со мной согласишься.

При взгляде на крошечные буковки лицо Самира омрачилось.

– Повсюду одни проклятия и предостережения. Пока мы не вскрыли эту странную гробницу, я был очень любопытным человеком.

– А теперь ты испугался? – Мужчине не очень-то приятно задавать такой вопрос другому мужчине. Но факт есть факт.

У Джулии перехватило дыхание.

– Эллиот, мне хочется, чтобы вы прочитали отцовские записи до того, как музейные работники отберут все это и запрут в архивах. Этот человек не просто объявил себя Рамзесом. Там вообще много интересного.

– Ты имеешь в виду всю эту бумажную чепуху? – спросил Эллиот. – О его бессмертии, о любви к Клеопатре?

Джулия бросила на него странный взгляд.

– Отец перевел только часть, – повторила она. И отвела глаза в сторону. – У меня есть его дневник. Он на столе. Думаю, Самир согласится со мной. Вам будет интересно почитать его.

Но в это время Самира потянул за собой Хэнкок, которого сопровождал какой-то господин с хитрой улыбкой. А Джулию отвлекла леди Тридвел. Неужели Джулию не пугает проклятие? Рука девушки выскользнула из ладони Эллиота. Старый Винслоу Бейкер желал немедленно переговорить с ним. Нет, не здесь, надо отойти в сторонку. Высокая женщина с впалыми щеками и длинными белыми руками стояла возле саркофага и требовала разъяснений. Она уверяла, что мумия ненастоящая, что над ними всеми кто-то пошутил.

– Конечно же нет! – возразил Бейкер. – Лоуренс всегда находил только подлинники, голову даю на отсечение.

Эллиот улыбнулся:

– Как только музейные ребята снимут с мумии пелены, они смогут датировать время захоронения. И точный возраст останков тоже будет установлен.

– О, граф Рутерфорд, а я вас и не узнала, – сказала женщина.

Господи, неужели и ему нужно напрягать память, чтобы узнать ее? Кто-то заслонил от него эту женщину – все хотели получше рассмотреть мумию. Надо было бы отойти в сторону, но трогаться с места не хотелось.

– Мне страшно подумать о том, как они будут ее разворачивать, – негромко произнесла Джулия. – Я сейчас впервые увидела ее. Сама не посмела открыть крышку.

– Пойдем, дорогая, я хочу познакомить тебя со своим старым приятелем, – вмешался Алекс. – Отец, ты здесь! Ты еле стоишь на ногах. Давай я тебя где-нибудь посажу.

– Ничего, ничего, я как-нибудь сам, иди, – ответил Эллиот.

Он уже притерпелся к боли. Привычным стало ощущение, будто крошечные лезвия впиваются в суставы, а сегодня вечером они добрались и до пальцев. Но Эллиот умел забывать о боли, совсем забывать – как сейчас.

Теперь он остался один на один с Рамзесом Проклятым насмотревшись, публика повернулась к мумии спиной. То, что надо.

Он прищурился и склонился к самому лицу мумии. Удивительно хорошо сохранилось, разрезов нет вовсе. Это лицо молодого человека, а ведь Рамзес должен быть стариком он царствовал шестьдесят лет.

Рот юноши или, по крайней мере, мужчины в расцвете лет. И нос прямой, узкий – такой формы носы англичане называют аристократическими. Изящные надбровные дуги. Глаза, наверное, большие. Вероятно, он был красавцем. Но кто-то, видимо, в этом сомневался.

В толпе резко заметили, что мумии место в музее, а не в частном доме. Кто-то назвал ее отвратительной. Надо же, и эти люди считают себя друзьями Лоуренса!

Хэнкок рассматривал разложенные на бархатной подушечке золотые монеты. Самир стоял рядом.

Похоже, Хэнкок затевает какую-то возню. Эллиот знает, как он навязчив и бесцеремонен.

– Их было пять, всего пять? Вы в этом уверены? – громко вопрошал Хэнкок. Можно подумать, Самир не просто египтянин, а глухой египтянин.

– Абсолютно уверен. Я же говорил вам, – с легким раздражением отвечал Самир. – Я собственноручно сделал опись всех предметов, находившихся в гробнице.

Хэнкок бросил подозрительный взгляд в противоположный конец зала Эллиот посмотрел туда же и увидел Генри Стратфорда, стройного молодого человека в серо-голубом шерстяном костюме, с туго подпирающим шею белым шелковым галстуком. Генри стоял среди молодежи, окружавшей Джулию и Алекса, молодежи, которую он втайне презирал и ненавидел. Он болтал и смеялся – немного нервозно, как показалось Эллиоту.

«Как всегда, привлекателен», – подумал Эллиот. Привлекателен, словно ему по-прежнему двадцать; узкое лицо аристократа постоянно меняло выражение – то вспыхивало огнем обиды, то каменело в холодном высокомерии.

Но почему Хэнкок так пристально смотрит на него? И что он нашептывает на ухо Самиру?

Самир молчал, потом вяло пожал плечами и тоже посмотрел в сторону Генри.

Как ненавистно все это Самиру, подумал Эллиот. Как, должно быть, ему ненавистен неудобный костюм западного покроя, как он тоскует по своей джеллабе[2]Джеллаба – традиционная мусульманская одежда, закрывающая все тело. – Прим. ред. из мокрого шелка, по своим тапочкам! Какими варварами кажемся ему все мы!

Эллиот прошел в дальний конец зала и устроился в кожаном кресле Лоуренса. Толпа то расступалась, то снова смыкалась, и тогда он видел Генри, который переходил от группы к группе и растерянно поглядывал по сторонам. Очень благороден, совсем не похож на театрального злодея, но что-то его явно тревожит. Что?

Генри медленно шел мимо мраморного стола. Его рука поднялась, словно он собрался потрогать древние свитки. Толпа опять сомкнулась. Эллиот терпеливо ждал. Наконец небольшая группа людей, загораживавшая поле видимости, отодвинулась в сторону, и он опять увидел Генри: тот рассматривал лежавшее на стеклянной полочке ожерелье, одну из маленьких реликвий, привезенных Лоуренсом домой несколько лет назад.

Видит ли кто-нибудь еще, как Генри берет в руки ожерелье и любовно разглядывает его, будто заправский антиквар? Видит ли кто-нибудь, как он опускает безделушку в карман и идет прочь – с невозмутимым лицом, со сжатыми в ниточку губами?

Вот ублюдок!

Эллиот только улыбнулся. Отхлебнул охлажденного белого вина и пожалел, что это не бренди. Горько, что он стал свидетелем жалкой кражи. Лучше бы он вообще не смотрел на Генри.

У него были свои тайные воспоминания о Генри, своя тайная боль, которой он никогда ни с кем не делился. Даже с Эдит, хотя он рассказывал ей о себе массу грязных подробностей – когда вино и потребность пофилософствовать развязывали ему язык; даже с католическими священниками, к которым заходил иногда побеседовать о рае и аде в таких сильных выражениях, которых никто, кроме них, не смог бы вынести.

Он пытался уговаривать самого себя, что, если намеренно не будет оживлять память о тех черных днях, все потихоньку забудется. Но даже сейчас, спустя десять лет, воспоминания оставались дьявольски яркими и живыми.

Однажды у него было тайное любовное свидание с Генри Стратфордом. Из всех любовников Эллиота Генри Стратфорд оказался единственным, кто потом сделал попытку шантажировать его.

Разумеется, он остался с носом. Эллиот рассмеялся ему в лицо. Сказал, что тот блефует.

«Может, мне самому рассказать обо всем твоему отцу? Или сначала дядюшке Лоуренсу? На меня он страшно разозлится… ну, наверное, минут на пять. Но тебя, своего обожаемого племянника, он будет презирать до самой смерти. Потому что я расскажу ему все, понимаешь – все; я даже назову ту сумму, которую ты вымогаешь. Сколько? Пятьсот фунтов? Только представь, из-за этих денег ты прослывешь мерзавцем».

Генри было и стыдно и обидно. Он был жестоко посрамлен.

Эллиот мог торжествовать. Но пережитое унижение не пошло Генри впрок: в двадцать два года этот гаденыш с лицом ангела явился к нему в парижский отель, и Эллиот не устоял – как какой-то мальчишка из бедняков.

А потом начались мелкие кражи. Через час после ухода Генри из отеля Эллиот обнаружил пропажу портсигара и набитого наличными бумажника. Пропал также выходной костюм, исчезли дорогие запонки. Остальных пропаж он уже не помнил.

Тогда он не унизился до расследования. Он просто погоревал. Но сейчас ему ужасно захотелось разоблачить Генри, подойти к нему тихонько и поинтересоваться, каким же образом попало к нему в карман ожерелье. Может, Генри собирается присоединить его к золотому портсигару, к бумажнику с инкрустациями и к бриллиантовым запонкам? Или отнесет знакомому ростовщику?

Как все это печально! Генри был одаренным юношей, но все пошло прахом, несмотря на образование, хорошую наследственность и бесчисленные возможности. Еще мальчишкой он пристрастился к игре; к двадцати пяти годам любовь к выпивке перешла в болезнь; и теперь, в тридцать два, его окружала какая-то зловещая аура, которая сделала его внешность еще более привлекательной и тем не менее отталкивающей. Кто страдал от этого? Конечно же Рэндольф, который вопреки очевидному был уверен, что во всех несчастьях Генри виноват он, его отец.

«Пусть катятся ко всем чертям», – подумал Эллиот. Может быть, он искал в Генри отблески того блаженства, которое испытывал с Лоуренсом? Может, он сам во всем виноват, видя в племяннике дядю? Нет, с его стороны все было честно. Ведь, в конце концов, Генри Стратфорд сам преследовал его. Ладно, к черту Генри.

Эллиот пришел сюда ради мумии. Толпа уже рассеялась. Он взял с подноса новый бокал вина, поднялся, стараясь не обращать внимания на острую боль в бедре, и медленно направился к мрачной фигуре в саркофаге.

Он вновь всмотрелся в ее лицо, задержав взгляд на суровом изгибе губ и волевом подбородке. Да, мужчина в самом расцвете сил. Под ветхими бинтами виднелись волосы, прижатые к ладно скроенному черепу.

Эллиот приветственно поднял свой бокал.

– Рамзес, – придвинувшись ближе, прошептал он, а потом перешел на латынь: – Добро пожаловать в Лондон! Ты знаешь, где находится Лондон? – Эллиот тихо засмеялся сам над собой: надо же, он говорит на латыни с этим неодушевленным предметом! Он процитировал несколько фраз из записок Цезаря о завоевании Британии. – Вот где ты сейчас, великий царь. – Эллиот сделал робкую попытку вспомнить что-нибудь из греческого, но это оказалось ему не по силам, и он вернулся к латыни. – Надеюсь, этот мерзкий город понравится тебе больше, чем мне.

Неожиданно раздался какой-то слабый шорох.

Откуда это? Поразительно, но он отчетливо слышался среди гула разговоров и шумной суматохи, парящей в зале. Похоже, звук исходил из саркофага.

Эллиот снова вгляделся в лицо мумии. Потом посмотрел на плечи и руки: казалось, они распирают ветхие пелены и те готовы вот-вот прорваться. И точно, в темных грязных тряпках появилась заметная трещина, сквозь которую проглядывали нижние покровы – в том месте, где скрещивались запястья. Плохо. Мумия разрушается прямо на глазах. Или за работу принялись паразиты? Это надо немедленно прекратить.

Эллиот опустил глаза к ногам мумии. Тоже непорядок.

На полу появился крошечный холмик пыли, и, пока Эллиот смотрел, пыль продолжала сыпаться с запястья правой руки, на которой треснули пелены.

– Господи! Джулия должна немедленно перевезти ее в музей, – прошептал Эллиот. И снова услышал звук. Шорох? Нет, слабее шороха. Да, о мумии надо как следует позаботиться. Это ей навредил проклятый лондонский туман. Самир наверняка знает, что надо делать. И Хэнкок.

Эллиот снова заговорил с мумией на латыни:

– Я тоже не люблю туман, великий царь. Он причиняет мне боль. Поэтому сейчас я пойду домой, оставив тебя с твоими поклонниками.

Он развернулся, тяжело налегая на трость, чтобы облегчить боль в бедре. Один раз он оглянулся. Мумия выглядела очень уж крепкой. Словно египетская жара не до конца иссушила ее.

Дейзи не отрывала глаз от крошечного ожерелья, пока Генри застегивал замочек у нее на шее. Ее артистическая уборная была битком набита цветами, бутылками красного вина, шампанским в ведерках со льдом и другими подношениями, но ни один из ее поклонников не был так красив, как Генри Стратфорд.

– Очень милая вещица, – сказала Дейзи, склонив голову набок. Тоненькая золотая цепочка, маленький кулончик, на котором вроде бы что-то нарисовано. – Откуда это у тебя?

– Она стоит гораздо больше, чем весь твой мусор, – улыбаясь, сказал Генри. Говорил он невнятно – опять пьян. А это значит, что он будет или зол, или невероятно нежен. – Ладно, цыпочка, собирайся, пойдем к Флинту. Я чувствую, что мне должно здорово повезти, и сто фунтов уже почти прожгли дыру в моем кармане. Пошли скорее.

– А что, твоя сумасбродная сестрица так и сидит в своем доме одна с этой дьявольской мумией?

– Кого это, к черту, волнует? – Генри достал из шкафа накидку из меха белой лисицы, которую когда-то купил для Дейзи, и накинул ей на плечи. Потом потянул подругу к выходу.

Когда они пришли к Флинту, народу там было видимо-невидимо. Дейзи ненавидела табачный дым, ненавидела кислый запах перегара, но ей всегда нравилось бывать здесь с Генри, когда у того водились деньги и когда он был в таком возбужденном состоянии. Подойдя к столу с рулеткой, Генри нежно поцеловал Дейзи в щеку.

– Правила ты знаешь. Стой слева от меня, только слева. Обычно это приносит удачу.

Она кивнула. Осмотрела одетых с иголочки джентльменов, увешанных драгоценностями дам. А у нее на шее эта нелепая висюлька… У Дейзи испортилось настроение.

Джулия подскочила на месте. Что это за звук? Она чувствовала себя очень неуютно здесь, в мрачной библиотеке, в полном одиночестве.

Больше тут никого не было, но Джулия могла поклясться, что услышала чье-то присутствие. Не шаги, нет. Просто какие-то еле различимые звуки, выдающие присутствие другого человека.

Она взглянула на покоившуюся в саркофаге мумию. В полутьме Джулии показалось, что спеленутая фигура покрыта тонким слоем пепла. Мумия выглядела особенно мрачной, будто погрузилась в невеселые размышления. Раньше Джулия этого не замечала. Черт побери, мумию словно мучают дурные сны, кошмары. Джулии даже почудилось, что лоб Рамзеса прорезала морщина.

Радовалась ли Джулия, что саркофаг не закрыли крышкой? Вряд ли. Но было уже поздно. Она дала себе слово, что сама не притронется ни к одной из отцовских находок. Надо ложиться спать: она страшно устала. Старые друзья отца никак не хотели уходить. А потом ворвалась целая толпа журналистов. Ну что за наглая публика! В конце концов охранники выпроводили их, и все-таки они ухитрились несколько раз сфотографировать мумию. Пробило час. Вокруг ни души. Почему же ее трясет? Джулия торопливо направилась к входной двери и собралась уже запереть ее, как вдруг вспомнила о Генри. Предполагалось, что он будет ее компаньоном и защитником. Странно, что за время приема он ни разу не заговорил с ней. И сейчас его наверняка нет в комнатах наверху. И все-таки… Джулия оставила дверь незапертой.

Когда Генри вышел на пустынную улицу, было страшно холодно. Он быстро натянул перчатки.

«Не стоило оскорблять ее, – подумал он. – Но зачем она спорила, черт бы ее побрал!» Он знал, что делает. Он в десять раз увеличил имеющуюся у него сумму! И если бы не последняя ставка. И когда он заспорил, не желая подписывать чек, Дейзи начала выступать: «Но ты должен!»

Генри пришел в ярость, когда они все уставились на него. Он знал, что он должен. Он знал, что делает. И потом этот Шарплс, этот подонок. Как будто он боится Шарплса!

И тут из полутемного закоулка выскочил Шарплс. Сначала Генри решил, что Шарплс ему померещился. Было темно, по земле стлался густой туман, но из верхнего окна сочился слабый свет, и в этом свете он увидел мерзкую физиономию бандита.

– Прочь с дороги, – сказал Генри.

– Опять не подфартило, сэр? – Шарплс поплелся следом. – А малышка любит деньги. Она всегда стоила недешево, сэр, даже когда работала на меня. А ведь я щедрый человек, вы же знаете.

– Отцепись от меня, ты, придурок.

Генри ускорил шаг. Свет фонаря остался позади. В такой час здесь кеб не поймать.

– У меня к вам маленькое дельце, сэр.

Генри остановился. Монета Клеопатры. Интересно, поймет ли этот болван, сколько она стоит? Внезапно он почувствовал, что пальцы преследователя впились в его руку.

– Как ты смеешь! – Генри отшатнулся. Потом медленно вытащил из кармана монету, поднес ее к свету и, презрительно вздернув бровь, наблюдал, с какой жадностью бандит отбирает ее и разглядывает, положив на ладонь.

– Вот это красота, сэр. Настоящая вещь. – Он перевернул монету, будто надписи что-то значили для него. – Вы сперли ее, сэр, стащили из сокровищницы своего дяди, да?

– Так ты берешь или нет?

Шарплс зажал монету в кулаке, словно показывал фокус ребенку.

– И совесть вас не мучила, сэр? – Он опустил монету в карман. – Вы сперли ее как раз в ту минуту, когда он агонизировал, сэр? Или вы все-таки подождали, пока он помрет?

– Пошел к черту!

– Так просто вам не отделаться, сэр. Нет, сэр, этого мало. Ведь вы задолжали гораздо больше и мне, и тому джентльмену из казино Флинта.

Генри ускорил шаг. Чтобы шляпу не снесло ветром, ему пришлось ухватиться за тулью. Он побежал к ближайшему углу. Судя по громкому стуку подошв, Шарплс не отставал. Впереди, в туманной мгле, не было ни души. Свет из открытой двери заведения Флинта уже не доходил сюда.

Он понял, что Шарплс нагоняет. Рука скользнула в карман. Нож. Генри медленно вытащил его и крепко сжал рукоять.

Шарплс вцепился ему в плечо.

– Похоже, вас нужно проучить, сэр. Долги надо отдавать, сэр, – произнес ублюдок.

Генри резко развернулся, ударил Шарплса коленом, и тот зашатался, теряя равновесие. Шелк его плаща поблескивал во тьме, и Генри прикинул на глаз, где под плащом находятся ребра. Промашки быть не должно. Нож на удивление легко вонзился в плоть. Сверкнули белые зубы – Шарплс разинул рот в немом крике.

– Я же сказал тебе, кретин, отвяжись от меня! Генри вытащил нож и ударил снова. На этот раз он услышал, как лопнул шелк, и, дрожа, отступил.

Пошатываясь, Шарплс сделал несколько шагов, упал на колени, ткнулся лбом в асфальт и мягко завалился на бок. Тело его обмякло и осталось лежать неподвижно.

В темноте Генри не видел лица Шарплса. Он видел только распростертое на земле тело. Леденящий холод ночи парализовал его. Стук сердца отдавался в ушах – точно так же, как тогда, в египетской усыпальнице, когда он смотрел на лежащее на земляном полу тело мертвого Лоуренса.

Ладно, ну его к черту! Почему он не отстал? Ярость привела Генри в чувство. От холода затянутая в перчатку правая рука не разжималась, в ней по-прежнему была стиснута рукоять ножа Генри медленно поднял левую руку, сложил лезвие и убрал нож в карман.

Потом огляделся. Темно, тихо. Лишь откуда-то с отдаленной улицы доносилось негромкое урчание автомобильного мотора. Из какого-то дырявого водостока сочилась вода. Над головой слабо светилось небо цвета серого шифера.

Генри присел на корточки, протянул руку к мерцающему во тьме шелку плаща и, стараясь не дотрагиваться до расползавшегося на ткани большого влажного пятна, залез во внутренний карман. Бумажник. Толстый, набитый деньгами.

Он даже не стал проверять его содержимое. Вместо этого засунул бумажник в свой карман, туда же, где лежал нож. Потом поднялся, выставил вперед подбородок, уверенно зашагал прочь и даже начал насвистывать.

Позже, устроившись на заднем сиденье уютного кеба, Генри взял бумажник в руки. Три сотни фунтов. Ну что ж, неплохо. Он смотрел на пачку мятых банкнот, и постепенно им овладел ужас. Генри не мог ни двигаться, ни говорить. Когда он все-таки выглянул из маленького окошка кеба, то увидел лишь грязное серое небо над крышами унылых многоквартирных домов. Радости не было, ничего не хотелось, казалось, что ничего уже не будет, кроме беспросветной, безнадежной тоски, которую он испытывал.

Три сотни фунтов. Он убил человека не из-за этих денег. И вообще, кто сможет сказать, что он кого-то убил? Дядя Лоуренс умер от удара в Каире. А что касается Шарплса, этого отвратительного ростовщика, с которым он как-то вечером познакомился у Флинта, – так мало ли что, может, он стал жертвой одного из своих не менее отвратительных собратьев. Кто-то напал на него в темном переулке и всадил нож под ребра.

Конечно, именно так все и было. Кто свяжет его имя с такими грязными убийствами?

Он Генри Стратфорд, вице-президент «Судоходной компании Стратфорда», член избранного семейства, его сестра в скором времени соединится брачными узами с графом Рутерфордом Никто не посмеет…

Сейчас он позвонит своей сестренке. Объяснит ей, что немного проигрался. И она наверняка одолжит ему кругленькую сумму, возможно трижды превышающую ту, какой он в данный момент располагает. Она поймет, что его проигрыши – явление временное. И он отмоет эти деньги, и ему станет легче.

Его сестра, его единственная сестренка. Когда-то они любили друг друга – Джулия и он. Любили, как могут любить друг друга только брат и сестра. Он напомнит ей об этом. Она не станет вредить ему, и тогда он сможет расслабиться, тогда он сможет немного отдохнуть.

Вот это страшнее всего. Он не может расслабиться.