Онлайн чтение книги Десять меченосцев Musashi
Зимняя бабочка

Акэми выскользнула из гостиницы в Сумиёси, не сказав никому ни слова. Она ощущала себя пташкой, выпорхнувшей на свободу из клетки. Акэми оправилась от схватки со смертью настолько, чтобы взлететь высоко. Боль, нанесенная насилием Сэйдзюро, заживет нескоро. Он разбил ее заветную мечту принадлежать, сохраняя чистоту помыслов, мужчине, которого она действительно любила бы.

На протяжении всего пути вверх по реке Ёдо до самого Киото ей казалось, что слез у нее намного больше, чем воды в реке. Провожая взглядом спешащие мимо барки, груженные украшениями из сосновых веток и провизией для Нового года, Акэми думала: «Если сейчас я встречу Мусаси…»

Слезы навернулись на глаза. Никто в мире не знал, с каким нетерпением она ждала новогоднее утро, встречу на Большом мосту на улице Годзё.

Желание увидеть Мусаси становилось все неистовее. Акэми, смотав нить любви в клубок, схоронила его в сердце. Все эти годы она прятала эту нить из отдельных воспоминаний и отрывочных слухов о Мусаси.

Несколько дней назад она лелеяла девичьи мечты, оберегая их, как нежный полевой цветок со склонов горы Ибуки. Теперь цветок растоптан. Акэми казалось, что все понимающим взглядом оглядывают ее, хотя вряд ли кому известно, что произошло с ней.

В вечерних сумерках Акэми шла по Киото мимо голых ив и пагод неподалеку от улицы Годзё. Она походила на бабочку, выпорхнувшую в зимнюю стужу.

– Эй, красотка, – окликнул ее какой-то мужчина. – У тебя развязался шнурок на оби. Давай завяжу!

Мужчина был худой, бедно одетый, говорил как простолюдин, хотя имел при себе самурайский меч.

Акэми прежде не видела его, но завсегдатаи окрестных трактиров рассказали бы ей, что его зовут Акакабэ Ясома, что он зимними ночами болтается без дела по задворкам. Шлепая разношенными соломенными сандалиями, он догнал Акэми и схватил ее за свисающий шнурок.

– Как ты оказалась в этом безлюдном месте? Ты не из тех помешанных, которые появляются в представлениях кёгэн? А ты и впрямь красотка. Открыла бы личико, как другие девушки.

Акэми шла, не обращая внимания на приставания. Ясома принял ее поведение за застенчивость.

– У тебя манеры городской девушки. Что ты здесь делаешь? Сбежала из дому? Или от мужа?

Акэми не отвечала.

– Хорошенькие девочки не должны гулять с потерянным видом, словно они попали в беду. Здесь с девушкой может случиться всякое. У нас, правда, нет воров и хулиганов, которые, бывало, болтались у ворот Расёмон, зато много разбойников с большой дороги, которые не упустят хорошенькую женщину. Полно бродяг и торговцев женщинами.

Акэми не проронила ни слова, однако Ясома не смущался. Он сам отвечал на свои вопросы.

– Здесь и впрямь опасно. Говорят, что женщины из Киото идут по хорошей цене в Эдо. Было время, когда здешних женщин переправляли в Хираидзуми, на северо-восток, а теперь в Эдо. А все потому, что второй сёгун Хидэтада затеял громадное строительство в городе. Все веселые дома Киото открывают в Эдо свои заведения.

Акэми не отвечала.

– На тебя везде будет спрос, так что поберегись. Иначе прихватит какой-нибудь мерзавец. Здесь очень опасно.

У Акэми лопнуло терпение. Решительным жестом закинув рукава за плечи, она обернулась и громко зашипела.

– Знаешь, – продолжал он, – я думаю, что ты действительно помешанная, – расхохотался Ясома.

– Замолчи и иди своей дорогой!

– Разве я не прав?

– Сам ненормальный.

– Ха-ха! Теперь все ясно! Ты сумасшедшая. Жаль тебя.

– Запущу в тебя камнем, если не уберешься.

– Ты это всерьез?

– Убирайся, скотина!

Напускной решимостью Акэми пыталась скрыть панику, охватившую ее. Закричав на Ясому, она побежала через поросший тростником пустырь, туда, где когда-то была усадьба даймё Комацу, окруженная садом с каменными фонарями. Акэми казалось, что она плывет среди качающихся стеблей.

– Стой! – вопил Ясома, преследуя ее, как гончий пес. Вечерняя луна взошла над горой Торибэ, ухмыляясь, словно ведьма. Вокруг ни души. В отдалении, метрах в трехстах, виднелись люди, спускавшиеся с холма. Спасать Акэми они не стали бы, даже услышав ее крик, потому что возвращались с похорон. Одетые в белые траурные одежды, в шляпах, подвязанных белыми лентами, с четками в руках, люди были погружены в печаль.

Акэми упала от сильного толчка в спину.

– Прошу прощения, – сказал Ясома, повалившийся на нее. – Не ушиблась? – участливо поинтересовался он, прижимая девушку к себе.

Кипя от гнева Акэми ударила Ясому по заросшей физиономии, но тот не рассердился. Ему, похоже, даже понравилась пощечина. Он зажмурился, не переставая ухмыляться. Ясома покрепче прижал Акэми, уткнулся ей в щеку. Щетина тысячью иголок впилась ей в кожу.

Акэми задыхалась. Отчаянно царапаясь, она разодрала ему ноздрю. Хлынула кровь, но Ясома не разомкнул объятий.

Колокол в храме Амида на горе Торибэ звучал мрачно и глухо, словно напоминая о бренности и тщетности всего земного. Его предостережение не производило впечатления на двух дерущихся смертных. Сухие стебли тростника раскачивались от их борьбы.

– Успокойся! – просил Ясома. – Тебе нечего бояться. Будешь моей женой. Я порадую тебя!

– Лучше умереть! – пронзительно закричала Акэми. Ее отчаяние поразило Ясому.

– Что? Почему? – забормотал он.

Акэми лежала, сжавшись в комочек. Она походила на бутон горного цветка. Ясома ласково утешал девушку, в надежде добиться ее расположения. Он, несомненно, не в первый раз оказался в подобной ситуации. Казалось, происходящее ему нравилось, и его физиономия светилась от удовольствия, не утратив при этом зловещего выражения. Он не спешил, растягивая удовольствие, как кот, который забавляется игрой с полупридушенной жертвой.

– Не плачь, – говорил он, – горевать не о чем, правда?

Поцеловав Акэми в ухо, Ясома продолжал:

– Ты должна знать мужчин. В твоем возрасте невинных не бывает.

Сэйдзюро! Акэми вспомнила, какой жалкой и бессильной она была.

Как расплылась у нее в глазах рама сёдзи.

– Подожди! – крикнула она.

– Подождать? Ладно уж, – ответил Ясома, приняв лихорадочный жар ее тела за страсть. – Не вздумай бежать, а то придется приструнить тебя.

С резким стоном Акэми повела плечом и сбросила его руки. Глядя пристально в глаза Ясоме, она медленно встала.

– Что тебе нужно от меня?

– Сама знаешь.

– Считаешь, что с женщинами можно обращаться как с набитыми дурами? Все мужчины одинаковы! Да, я женщина, но у меня есть гордость!

Кровь сочилась из губы Акэми, порезанной листом камыша. Прикусив губу, она снова разрыдалась.

– Ты говоришь что-то странное, – сказал Ясома, – так и есть, сумасшедшая!

– Говорю то, что хочу.

Толкнув Ясому в грудь изо всех сил, она бросилась бежать, продираясь сквозь камышовые заросли, залитые лунным светом.

– Убивают! На помощь! Убивают!

Ясома бросился следом. Не успела Акэми пробежать и десяти шагов, как он настиг ее и швырнул на землю. Акэми лежала, прижавшись щекой к земле, задравшиеся полы кимоно обнажили ноги, растрепанные волосы закрыли ей лицо. Она чувствовала холодный ветер на груди.

Ясома не успел наброситься на нее, как что-то твердое ударило его в висок. Хлынула кровь. Ясома завопил от боли. Он оглянулся, но в этот момент получил другой удар по макушке. Ясома не почувствовал боли, мгновенно потеряв сознание. Голова его поникла, как у бумажного тигра. Ясома лежал, полуоткрыв рот, а над ним стоял бродячий монах с флейтой-сякухати, которой он и сражался.

– Гнусная скотина, – произнес монах. – Свалился быстрее, чем я ожидал.

Монах смотрел на Ясому, раздумывая, не лучше ли прикончить его. Если он и придет в себя, то вряд ли рассудок вернется к нему.

Акэми пристально смотрела на своего спасителя. Монаха в нем можно было признать только по сякухати. Судя по грязной одежде и по мечу на боку, он сошел бы за нищего самурая или бродягу-попрошайку.

– Все хорошо, – произнес монах. – Ни о чем не беспокойся.

Оправившись от потрясения, Акэми поблагодарила монаха и стала поправлять волосы и кимоно. Темнота вокруг пугала ее.

– Где ты живешь? – спросил монах.

– Живу? Вы хотите сказать, где мой дом? – переспросила она, закрыв лицо руками.

Акэми пыталась ответить сквозь рыдания, но не осмеливалась рассказать правду. В ее рассказе была правда – то, что мать, иная по натуре, пыталась торговать телом дочери, что Акэми вынуждена бежать сюда из Сумиёси, – но конец истории она придумала только что.

– Скорее умру, чем вернусь домой, – рыдала Акэми. – Столько пришлось вытерпеть из-за матери. Сколько раз меня выставляли на позор! Девочкой меня посылали на поле боя после сражения, чтобы обирать убитых воинов.

Ее трясло от ненависти к матери.

Аоки Тандзаэмон повел Акэми к небольшой лощине, где холодный ветер дул не так сильно. Подойдя к полуразрушенному храму, он широко улыбнулся.

– Здесь я и живу. Убого, но мне нравится.

Акэми не удержалась и переспросила, нарушая приличия:

– Как? Вы действительно живете здесь?

Тандзаэмон толкнул решетчатую дверцу и жестом пригласил ее войти. Акэми топталась на месте.

– Внутри теплее, чем ты думаешь, – сказал он. – Пол покрыт тонкой циновкой, но это лучше, чем ничего. Боишься, что я поведу себя как та скотина?

Акэми отрицательно покачала головой. Тандзаэмон не пугал ее. Она была уверена в его порядочности, к тому же монах был немолодой. Ему было лет за пятьдесят. Единственно, что ее смущало – грязь в маленьком храме и тяжелый запах, исходивший от тела и одежды Тандзаэмона. Идти ей было некуда, да и кто знает, что случится, если Ясома или подобный ему тип нападут на нее. Голову ломило от лихорадки.

– Я вам не помешаю? – спросила она, поднимаясь по ступеням.

– Конечно нет. Оставайся сколько хочешь.

Внутри старого храма стояла кромешная тьма и пахло летучими мышами.

– Подожди минутку, – сказал Тандзаэмон.

Акэми услышала удары кресала о кремень, и вскоре затеплился маленький светильник, который монах, верно, подобрал где-нибудь в отбросах. Она огляделась, удивленно заметив, что странный человек собрал в жилище все необходимое для хозяйства – несколько горшков и плошек, деревянное изголовье, несколько циновок. Сказав, что он приготовит гречневую лапшу, Тандзаэмон захлопотал около глиняного очага, подкинул древесного угля, хвороста, раздул огонь, подняв фонтанчик искр.

«Славный старик», – подумала Акэми.

Она немного успокоилась. Приют монаха уже не казался ей отвратительным.

– Ну вот, – сказал монах. – У тебя, кажется, жар, и ты устала. Простудилась, верно. Полежи, пока готовится еда.

Монах кивнул на постель из циновок и мешков из-под риса.

Акэми накрыла деревянное изголовье бумажным платком, который был у нее с собой, и легла, извиняясь за то, что отдыхает, когда хозяин работает. Одеялом служила рваная москитная сетка. Когда Акэми стала накрываться ею, какой-то зверек с горящими глазами выскочил из-под сетки, ударившись о ее голову, Акэми вскрикнула и уткнулась лицом в тряпку. Тандзаэмон, казалось, испугался больше Акэми. Он уронил мешочек, из которого доставал муку для лапши, просыпав половину себе на колени.

– Что это? – вскрикнул он.

Акэми ответила, не поднимая головы:

– Не знаю. Покрупнее крысы.

– Белка, верно. Они иногда заглядывают сюда на запах еды. Нигде не видно ее.

Приподняв голову, Акэми сказала:

– Вот она.

– Где?

Тандзаэмон, выпрямившись, огляделся. На загородке, окружавшей алтарь, из которого давно исчезло изображение Будды, сидела обезьянка, сжавшаяся под пристальным взглядом Тандзаэмона. Монах выглядел озадаченно, и обезьянка поняла, что ей нечего бояться. Она заерзала по загородке, на которой еще виднелись следы красной краски, потом уселась, вертя мордочкой, похожей на мохнатый персик, и часто моргая.

– Откуда она взялась? Ага, понятно! То-то я смотрю, что кругом разбросан рис.

Тандзаэмон направился было к обезьянке, но та проворно скрылась за алтарем.

– Смышленый дьяволенок, – проговорил Тандзаэмон. – Если мы покормим ее, она перестанет шалить. Пусть остается. Монах смахнул муку с колен и уселся перед очагом.

– Нечего бояться, Акэми, отдохни.

– Вы думаете, она будет послушной?

– Да. Она ручная и жила у кого-то в доме. Не волнуйся. Согрелась?

– Да.

– Поспи. Нет лучше лекарства от простуды.

Тандзаэмон помешал палочками лапшу в горшке. Огонь горел ярко, и, пока варилась еда, он мелко резал лук. Доской ему служила старая столешница, ножом – ржавый кинжальчик. Грязной ладонью он смахнул лук в деревянную посудину, вытер доску, которая теперь стала подносом.

От кипящего горшка по жилищу струилось тепло. Обхватив руками тощие колени, бывший самурай сидел, уставившись голодным взором на варево. Он выглядел довольным, словно в горшке варилось лучшее в мире кушанье.

Зазвонил ночной колокол храма Киёмидзу. Зимнее ненастье, стоявшее тридцать дней, окончилось, наступал Новый год. Чем меньше времени оставалось до конца старого года, тем тяжелее давили грехи на души людей. До глубокой ночи раздавались глухие звуки гонга у входа в храм, в который били богомольцы, приступая к молитве. Монотонно звучали их мольбы, обращенные к Будде.

Медленно помешивая варево, Тандзаэмон впал в задумчивость.

– Я получаю заслуженное наказание и каюсь в грехах, но что будет с Дзётаро? Малыш ничего дурного не совершил. О, Великий Учитель, накажи родителя за его грехи, но устреми свой милостивый взор на сына!

Внезапно его молитву прервал вопль.

– Скотина!..

Акэми рыдала во сне, уткнувшись в деревянное изголовье. Она вскрикивала, пока не проснулась от собственного голоса.

– Я кричала во сне? – спросила она.

– Да, ты напугала меня, – ответил Тандзаэмон, подойдя к постели. Он вытер лоб девушки влажной тряпкой. – Ты сильно вспотела. У тебя жар.

– Что… что я говорила?

– Разное…

– Что же?

Разгоряченное лицо Акэми покраснело от стыда, и она натянула на себя москитную сетку. Тандзаэмон уклончиво сказал:

– Акэми, ты проклинаешь какого-то мужчину, так?

– Я это говорила?

– Что произошло? Он бросил тебя?

– Нет.

– Понятно, – произнес Тандзаэмон, делая собственные выводы. Акэми рывком села в постели.

– Что мне делать?

Она поклялась, что никому не раскроет позорную тайну, но гнев и обида, подавленность жгли ей душу. Она припала к коленям Тандзаэмона и, отчаянно рыдая, рассказала ему свою историю.

– Я хочу умереть, умереть! – стонала она.

Тандзаэмон тяжело дышал. Он давно не находился так близко от женщины, ее запах обжигал его ноздри, глаза. Плотские желания, которые, он, казалось, давно победил, начали вздыматься в нем, кровь побежала быстрее. Его тело, до сих пор бесчувственное, как засохшее дерево, наполнилось новой жизнью. Он вспомнил, что под ребрами у него есть и сердце и легкие.

– М-м, – промычал он. – Вот каков Ёсиока Сейдзюро! Мерзавец!

Душа монаха наполнилась жгучей ненавистью к Сейдзюро. Это было не просто негодование, а что-то вроде ревности заставило его расправить плечи, будто речь шла о его поруганной дочери. Пока Акэми заливала слезами его колени, он испытывал влечение к ней. На лице монаха была растерянность.

– Не надо плакать! Твое сердце по-прежнему невинно. Ты не разрешала тому человеку обладать собой и не отвечала на его страсть. Женщине важна не ее плоть, а душа; целомудрие – это состояние души. Если женщина не отдается мужчине, но смотрит на него с вожделением, она теряет чистоту и невинность, во всяком случае на время, пока испытывает похоть.

Рассуждения монаха не успокоили Акэми. Горячие слезы промочили насквозь кимоно Тандзаэмона. Она твердила, что хочет одного – смерти.

– Успокойся, перестань плакать, – терпеливо повторил Тандзаэмон, похлопывая ее по спине.

Белизна нежной шеи Акэми пробуждала в нем не истинное сострадание, а негодование, что другой мужчина украл у него прелесть невинной юности.

Увидев, что обезьяна пробралась к горшку и пробует его содержимое, Тандзаэмон бесцеремонно отодвинул Акэми и прикрикнул на животное, потрясая кулаком. Для Тандзаэмона еда была поважнее страданий женщины.

На следующее утро Тандзаэмон объявил, что собирается в город собирать милостыню.

– Присмотри за домом, пока меня не будет, – сказал он. – Надо раздобыть денег тебе на лекарство, рис и масло.

На нем была обыкновенная шляпа из бамбуковой дранки, а не плоская тростниковая, какие носят нищенствующие монахи. Соломенные сандалии, стоптанные и разбитые у задников, шаркали при ходьбе. Не только усы, весь он выглядел неряшливо. Таким пугалом он отправлялся в ежедневный обход, если только не шел дождь.

В это утро монах выглядел совсем растрепанным, потому что не спал. Акэми, наплакавшись и поев гречневой лапши, согрелась и крепко проспала остаток ночи. Монах не сомкнул глаз до утра. Отправляясь в путь ясным утром, он не мог прогнать мысли, лишившей его сна. Она роилась у него в голове, будоража чувства.

«Ей столько же лет, как и Оцу, – рассуждал он. – Но у них разные натуры. Оцу исполнена изящества и утонченности, но в ней есть холодность. Акэми привлекательна всегда – смеется, плачет, сердится ли она».

Молодые чувства, которые неотразимые чары Акэми пробудили в иссохшей плоти Тандзаэмона, неумолимо напомнили ему о его годах. Ночью, когда он с состраданием смотрел на гостью, метавшуюся во сне, в его сердце звучало предупреждение:

– Безумный глупец! До сих пор ничему не научился! Хотя я в монашьем облачении и играю на сякухати, как положено нищему, я по-прежнему далек от достижения совершенного просветления. Обрету ли я мудрость, которая освободит меня от ига бренного тела?

Он долго поносил себя, затем закрыл глаза и попытался заснуть, но безуспешно.

Рассвело, и Тандзаэмон дал себе клятву:

– Я должен! Отброшу все греховные мысли!

Акэми была очаровательной девушкой. Она столько пережила. Он должен ее утешить, показать ей, что не все мужчины на свете являют собой похотливых демонов.

Он думал, какой подарок принести Акэми вечером. Желание хотя бы немного порадовать Акэми поддержит его, пока он будет собирать милостыню. Других помыслов у Тандзаэмона не было.

Когда монах взял себя в руки, он вдруг услышал шум крыльев над скалой. Мелькнула тень огромного сокола, и Тандзаэмон увидел, как пестрое перышко маленькой птахи медленно слетает с дуба, росшего посреди голой рощи, на вершине скалы. Зажав птичку в когтях, сокол взмыл ввысь, мелькнув светлым подкрылком.

– Удача! – произнес неподалеку голос.

Послышался посвист сокольничего. Через минуту Тандзаэмон увидел двух человек в охотничьих костюмах, спускавшихся с холма позади храма Эннэндзи. Сокол сидел на левой руке одного из мужчин, у которого на левом боку висела ловчая сеть, а на правом – два меча. За ним бежала коричневая охотничья собака.

Кодзиро остановился, оглядываясь по сторонам.

– Где-то здесь, – проговорил он. – Моя обезьянка повздорила с собакой, и та цапнула ее за хвост. Обезьянка убежала и пропала. Может, на дереве спряталась.

Сэйдзюро, не скрывая раздражения, сел на камень. – Ну, а с какой стати ей торчать в одном месте? У нее четыре лапы. Не понимаю, зачем обезьяна на соколиной охоте. Кодзиро присел на корень дерева.

– Она сама увязывается за мной. Я к ней очень привык. Мне без нее грустно.

– Всегда считал, что лишь женщины и бездельники любят обезьянок и комнатных собачек. Невообразимо, что молодой воин может питать привязанность к обезьяне.

Сэйдзюро видел Кодзиро в деле на дамбе в Кэме и отдавал должное его умению владеть мечом, но находил его привычки ребячьими. Сэйдзюро прожил несколько дней в одном доме с Кодзиро и убедился, что зрелость приходит только с возрастом. Он не мог заставить себя уважать Кодзиро, зато чувствовал себя непринужденно в обществе юного гостя.

– Все потому, что я молод. Скоро я научусь любить женщин и забуду про обезьянку, – рассмеялся Кодзиро.

Юноша оживленно болтал, а Сэйдзюро все больше мрачнел. В его глазах застыла тревога, придававшая ему сходство с соколом, сидевшим у него на руке. Неожиданно Сэйдзюро раздраженно воскликнул:

– Что еще за нищий монах? Глазеет на нас с тех пор, как мы сюда пришли.

Сэйдзюро подозрительно смотрел на Тандзаэмона, и Кодзиро обернулся.

Тандзаэмон поковылял прочь. Сэйдзюро резко поднялся.

– Кодзиро, я собираюсь домой, – сказал он. – Не время для охоты. Сегодня уже двадцать девятый день последнего месяца.

Кодзиро рассмеялся с едва заметным оттенком презрения.

– Мы пришли поохотиться, не так ли? Добыли горлицу и пару дроздов. Надо забраться повыше в горы.

– Нет. Настроения нет. Если я не в духе, то и сокол не летит. Пошли домой и потренируемся. Тренировка – вот что мне нужно сейчас, – добавил Сэйдзюро.

– Хорошо, пойдем, раз так.

Кодзиро шагал рядом с Сэйдзюро, но выглядел расстроенным.

– Напрасно я позвал тебя.

– Куда?

– На охоту вчера и сегодня.

– Не беспокойся. Я знаю, что ты не нарочно. Приближается конец года и решающий поединок с Мусаси.

– Я думал, тебе будет полезно поохотиться. Отвлечешься, и настроение улучшится. По-моему, ты не из тех, кто сам себе создает хорошее настроение.

– Н-да. Чем больше я слышу о Мусаси, тем настойчивее мысль, что нельзя недооценивать его.

– Следовательно нужно избегать волнения и паники. Ты должен держаться хладнокровно.

– Я не паникую. Не пренебрегать врагом – первое правило военного искусства. Ничего странного, что я хочу побольше потренироваться перед поединком. Если проиграю, по крайней мере, буду знать, что сделал все от меня зависящее. Если противник сильнее…

Ценя откровенность Сэйдзюро, Кодзиро угадывал в нем малодушие, которое помешает Сэйдзюро отстоять репутацию школы Ёсиоки. Кодзиро жалел, что у Сэйдзюро не хватало воли следовать заветам отца и серьезно руководить школой. Ему казалось, что младший брат Дэнситиро обладал более решительным нравом, но был неисправимым повесой. Дэнситиро владел мечом лучше брата, однако его не волновала фамильная честь Ёсиоки. Кодзиро хотел, чтобы Сэйдзюро не думал только о поединке с Мусаси, считая, что это лучший способ подготовиться. Он не решался задать Сэйдзюро вопрос, чему бы тот хотел научиться за несколько дней, оставшихся до поединка?

«Что ж, – вздохнув, подумал Кодзиро, – если он так настроен, то я ничем не могу помочь ему».

Собака убежала, яростный лай слышался где-то впереди.

– Нашла дичь, – заключил Кодзиро, блестя глазами.

– Она нас догонит.

– Сбегаю посмотреть. Подожди здесь.

Кодзиро бросился вперед и вскоре увидел собаку на галерее древнего развалившегося храма. Собака бросалась на старую решетчатую дверь, пытаясь ее открыть. Не справившись с дверью, она принялась царапать облупившиеся колонны и стены со следами красного лака. Кодзиро подошел, чтобы посмотреть, что взволновало собаку, и заглянул сквозь решетку. Глазам его предстала темнота, как внутри черной лаковой вазы. Кодзиро потянул на себя скрипучую дверь. Собака лезла ему под ноги, виляя хвостом. Кодзиро хотел пинком отогнать ее, но она проскользнула внутрь, едва он переступил порог храма.

Раздался пронзительный крик женщины. Собака залилась лаем, словно пытаясь заглушить человеческий голос. Кодзиро казалось, что треснули потолочные балки. Он увидел Акэми, закрывшуюся москитной сеткой, и обезьянку, которая, спасаясь от собаки, выскочила через окно. Акэми загораживала дорогу собаке, гнавшейся за обезьянкой, и тогда собака бросилась на девушку. Акэми упала, собака зашлась в оглушительном лае. Девушка кричала теперь не от страха, а от боли – собака вцепилась ей в предплечье. Кодзиро, изрыгая проклятья, изо всех сил ударил собаку ногой под ребра. Собака лишилась жизни от первого пинка, но челюсти ее остались стиснутыми на руке Акэми.

– Уберите ее! – кричала девушка, катаясь по полу.

Кодзиро, опустившись на колено, стал разжимать собачьи челюсти. Раздался звук, похожий на треск ломаемых кусков дерева. Пасть разжалась. Кодзиро едва не раскроил череп собаки пополам. Выбросив труп на улицу, он вернулся к Акэми.

– Все в порядке, – успокоил он ее, но рука Акэми была разорвана. Рана на белой коже походила на большой алый пион. Кодзиро передернуло при виде крови. – Нет ли у вас сакэ? Я бы промыл рану… Хотя в подобном месте вряд ли бывает сакэ.

Теплая кровь стекала по запястью Акэми.

– Надо что-то делать, – сказал Кодзиро, – иначе можно помешаться умом от яда, который бывает на собачьих зубах. Собака странно вела себя последнее время.

Пока Кодзиро думал, что бы предпринять для первой помощи, Акэми наморщила лоб, откинула голову и запричитала:

– Сойти с ума! Прекрасно! Этого я и хочу! Немедленно и навсегда!

– Что вы? – заикаясь, пробормотал Кодзиро. Не теряя времени, он склонился над ней и стал высасывать кровь из раны. Выплюнув кровь на пол, он вновь припал к ране, пока щеки не раздулись от переполнившей рот крови.

К вечеру Тандзаэмон вернулся после дневных трудов.

– Я вернулся, Акэми, – сказал он, войдя в храм. – Не скучала без меня? Монах поставил в угол купленные лекарства, еду и кувшин с маслом и продолжил: – Минуту, сейчас зажгу свет.

Он разжег светильник и увидел, что никого нет.

– Акэми! – позвал он. – Где ты?

Его безответная любовь мгновенно перешла в гнев, который сменился чувством одиночества. Сегодняшний день вновь напомнил Тандзаэмону, что ему никогда не бывать молодым, что у него не осталось ни чести, ни надежды. Подумав о дряхлеющей плоти, он смахнул слезу.

– Я спас ее, заботился о ней, – бубнил он, – а она ушла, не сказав ни слова. Неужели мир всегда жесток? Неужели и она бессердечная? Или подозревает меня в дурных намерениях?

На постели он обнаружил клочок ткани, оторванный от ее оби. Следы крови на лоскутке пробудили в нем зверя. Ударами ноги он разбросал циновки и вышвырнул лекарство в окно.

Он проголодался, но не мог заставить себя приготовить еду. Взяв флейту, он вышел на галерею. Он играл больше часа, музыкой заглушая боль разочарований и утраченных надежд. Тандзаэмон понимал, что вожделения и страсти не покинут его до конца дней.

– Ею обладал другой, – рассуждал он. – Почему я должен быть сдержанным и добродетельным? Что за нужда ночь напролет томиться одному в постели?

Одна половина Тандзаэмона сожалела о том, что он устоял перед соблазном, другая осуждала блудливые помыслы. Это борение страстей, сотрясавших каждую клетку его тела, Будда называл искушением. Тандзаэмон стремился к душевному очищению, но чем прилежнее были его попытки, тем фальшивее звучала его флейта.

Из-под галереи показалась голова нищего, который устроился там на ночлег.

– С какой радости разыгрался на дудке? – спросил он. – Счастье привалило? Если разжился деньгами и купил сакэ, так угости и меня.

Нищий был калекой и с точки зрения Тандзаэмона жил роскошно.

– Не знаешь, что случилось с девушкой, которую я привел прошлой ночью?

– Славная девчонка! Будь я здоров, не упустил бы ее. Вскоре после твоего ухода появился молодой самурай с длинным чубом и здоровенным мечом за спиной. Он забрал девчонку вместе с обезьяной. Первую понес на правом плече, вторую посадил на левое.

– Самурай с чубом?

– Ага… До чего хорош собой! Куда красивее нас с тобой.

Нищий закатился смехом от собственной шутки.