Онлайн чтение книги Десять меченосцев Musashi
Извещение

Сэйдзюро вернулся в школу в скверном настроении. Сунув сокола одному из учеников, он приказал посадить птицу в клетку.

– Кодзиро не пришел? – спросил Сэйдзюро у ученика.

– Будет с минуты на минуту, полагаю.

Сэйдзюро, переодевшись, прошел в комнату для гостей. Напротив, по другую сторону двора, находился большой додзё, закрытый для тренировок с двадцать пятого числа. В течение года в додзё тренировалось более тысячи учеников. Додзё откроется только с началом занятий в Новом году. Дом, обычно наполненный стуком деревянных мечей, сейчас казался пустынным и заброшенным.

Кодзиро был нужен Сэйдзюро как партнер для тренировки, поэтому Сэйдзюро настойчиво интересовался, вернулся ли гость. Кодзиро не пришел ни в этот, ни на другой день.

Зато докучали посетители другого рода, которые явились в последний день старого года получить по счетам. К полудню приемная была заполнена торговцами и ростовщиками. Если деловой человек не получит долг сейчас, то ему придется ждать до летнего праздника поминовения Бон. Обычно эта публика держалась услужливо с самураями, но сейчас, когда ее терпению пришел конец, она не церемонилась со знатным должником.

– Можете заплатить хотя бы часть?

– Целый месяц твердите про отсутствие то управляющего, то хозяина. До каких пор собираетесь за нос водить?

– Сколько времени потеряли из-за вас!

– Старый хозяин был добросовестным человеком. Я бы не настаивал, коли речь шла бы только о долге за вторую половину года, но вы не рассчитались и за первую. Есть неоплаченные счета и за прошлый год.

Одни нетерпеливо барабанили пальцами по расчетным книгам, другие совали их под нос ученикам. В приемную набились столяры, маляры, торговцы рисом, сакэ, мануфактурой и прочими товарами. Подоспели хозяева чайных, где Сэйдзюро ел и пил в долг. Все было мелочью по сравнению с векселями, которые Дэнситиро тайно от брата выдал ростовщикам под одолженные деньги. Человек шесть ростовщиков сидели с твердым намерением не уходить, пока с ними не рассчитаются.

– Мы хотим поговорить с учителем Сэйдзюро. Нечего терять время на разговоры с учениками.

Сэйдзюро отсиживался на задней половине дома и на все вопли отвечал: «Скажите, что меня нет». Дэнситиро в такие дни близко не подходил к собственному дому. Самым неприятным оказалось отсутствие еще одного лица. Гион Тодзи, который ведал хозяйством и казной школы, несколько дней назад исчез вместе с Око, прихватив деньги, собранные во время его поездки в западные провинции.

Семеро молодых людей под предводительством Уэды Рёхэя вразвалку вошли в приемную. Унизительная для школы картина не сбила спеси с Рёхэя. Его, по обыкновению, распирало от сознания собственной значительности, поскольку он принадлежал к «Десяти меченосцам школы Ёсиоки». Окинув собравшихся грозным взглядом, он спросил:

– Что здесь происходит?

Ученик, занимавшийся кредиторами, вкратце изложил суть дела, хотя и без слов все было ясно.

– И только? – скорчил презрительную мину Рёхэй. – Кучка живоглотов? Какая разница, когда им заплатят? Они в конце концов получат свои деньги. Кто не желает ждать, пусть пройдет в додзё. Я поговорю с ними на своем языке.

Лица кредиторов вытянулись. Ёсиока Кэмпо был щепетильным в денежных делах да к тому же служил военным наставником сёгунов Асикаги. По этой причине поставщики беспрекословно выполняли все заказы дома Ёсиоки, принимая его условия, угождали, давали в долг что угодно и сколько угодно, являлись по вызову в любое время дня и ночи, соглашались со всем, что им говорили. Рано или поздно их покорной услужливости должен был прийти конец. Торговцы разорятся, если позволят себя запугать. Что тогда делать самураям? Неужели они воображают, что сами смогут вести дела?

Кредиторы в приемной возмущались. Рёхэй выражал безграничное к ним презрение.

– Быстро по домам! Нечего здесь торчать. Торговцы молчали и не двигались с места.

– Гоните их взашей! – приказал Рёхэй.

– Возмутительно, господин!

– Ничего подобного!

– Вы поступаете опрометчиво.

– Кто это сказал?

– Бессовестно приказывать вышвырнуть нас.

– Почему вам не уйти по-хорошему? Мы заняты, у нас дела.

– Мы не обивали бы ваши пороги, коли не последний день года. Нам необходимы деньги, чтобы до конца дня самим расплатиться по обязательствам.

– Да, плохи ваши дела! Хватит жаловаться, пошли вон!

– Не имеете права так обращаться с нами!

– Что-то я заговорился с вами!

В голосе Рёхэя вновь зазвучала угроза.

– Отдайте долги, и мы сразу же уйдем.

– А ну, подойдите сюда! – гаркнул Рёхэй.

– Кого вы зовете?

– Всех недовольных.

– Совсем с ума посходили!

– Это кто сказал?

– Я не о вас, господин. Я имел в виду суматоху вокруг.

– Заткнись!

Рёхэй, схватив торговца за волосы, вышвырнул его вон через боковую дверь.

– Есть еще жалобы? – спросил Рёхэй. – Мы не допустим, чтобы всякий сброд толпился у нас, требуя какие-то жалкие гроши. Смотрите у меня! Я запрещу платить вам, пусть даже молодой учитель распорядится вернуть вам деньги.

Увесистый кулак Рёхэя заставил просителей гурьбой кинуться к выходу. За воротами они дали волю своим чувствам.

– Вот уж посмеемся, когда на этих воротах появится вывеска «Продается!». Ждать недолго.

– Они ведь говорят, что не допустят такого позора.

– Каким способом?

Довольный, Рёхэй направился на заднюю половину дома. Его распирало от смеха. Вместе с другими учениками он вошел в комнату Сэйдзюро, который молча сидел, склонившись над жаровней.

– Ты чем-то опечален, молодой учитель? – спросил Рёхэй.

– Нет, нет! – поспешно отозвался Сэйдзюро, обрадованный приходом самых преданных учеников. – До назначенной встречи остается мало времени.

– Поэтому мы здесь, – ответил Рёхэй. – Давайте определим место и время и сообщим Мусаси.

– Да, пожалуй, – неуверенно согласился Сэйдзюро. – Место… Какое выберем место? Может, поле у храма Рэндайдзи к северу от города?

– По-моему, подходит. День?

– Когда в городе уберут новогодние украшения, пожалуй.

– Чем скорее, тем лучше. Нечего давать этому трусу лишнего времени, а то, чего доброго, улизнет.

– Восьмого?

– Восьмое – день смерти учителя Кэмпо.

– Действительно! Девятое? В семь утра? Подходит?

– Хорошо. Выставим объявление на мосту сегодня вечером.

– Прекрасно.

– Ты готов? – спросил Рёхэй.

– Давно, – ответил Сэйдзюро, у которого не было выбора в ответе. Сэйдзюро не принимал всерьез возможность поражения в поединке с Мусаси. Отец тренировал его с детства. Сэйдзюро ни разу в жизни не проигрывал, даже в поединках с опытными учениками школы, поэтому он даже не задумывался над тем, что молодой и деревенский выскочка может представлять серьезную угрозу.

В глубине души тем не менее его точил червь сомнения. Временами Сэйдзюро охватывала неуверенность, но он по привычке отмахивался от нее, приписывая минутную слабость неурядицам в личной жизни. Ему не хватало мужества признаться себе в неспособности строго следовать предписаниям «Бусидо». Особенно его тревожила история с Акэми. Со дня происшествия в Сумиёси он пребывал в постоянном волнении. После исчезновения Гиона Тодзи он узнал о безнадежном положении дома Ёсиоки.

Вернулся Рёхэй с товарищами, неся доску, на которой было написано извещение, адресованное Мусаси.

– Годится? – спросил Рёхэй.

Еще не высохшие иероглифы гласили:

– Правильно, – сказал Сэйдзюро, прочитав послание.

Он почувствовал облегчение, потому что жребий был брошен.

На заходе солнца Рёхэй с доской под мышкой степенно вышагивал к Большому мосту на улице Годзё в сопровождении двоих учеников школы Ёсиоки.

Человек, которому адресовалось извещение, шел в это время по кварталу у подножия горы Ёсида, где жили обедневшие самураи старинных благородных фамилий. Они хранили верность старым традициям, держались скромно в стороне от мирской суеты.

Мусаси шел от ворот к воротам, читая таблички с именами хозяев. Он остановился посреди дороги, размышляя, стоит ли продолжать поиски. Он искал тетку, сестру матери, единственную, кроме Огин, родственницу, оставшуюся у него. Тетка была замужем за самураем, состоявшем на службе у дома Коноэ за небольшое жалованье. Мусаси полагал, что нетрудно будет найти их дом у подножия горы Ёсида, но дома здесь не отличались один от другого. Маленькие домики, окруженные деревьями, ворота наглухо закрыты, как раковины моллюсков. На многих отсутствовали именные таблички. Мусаси потерял надежду найти тетку, поэтому даже не расспрашивал редких прохожих.

«Вероятно, переехали, – подумал он. – Нет смысла искать».

Мусаси повернул к центру города. Сгущались сумерки. Сквозь прозрачную дымку светились огни новогодних базаров. До Нового года оставались считанные часы, но в центре кипела деловая жизнь.

Мусаси взглянул на проходившую мимо женщину, поняв вдруг, что это его тетка, которую он не видел со дня смерти отца, Мунисая. Ее внешность напомнила образ матери, который Мусаси сохранил в глубине памяти. Сделав несколько шагов за женщиной, он окликнул ее:

– Тетушка!

Женщина подозрительно уставилась на него. На утомленном от постоянных забот лице мелькнуло удивление.

– Ты Мусаси, сын Мунисая? – спросила она.

Он удивился, почему тетка назвала его Мусаси, а не Такэдзо. Он изумился, почувствовав, что тетка не расположена к нему, как к дорогому гостю.

– Да, я Такэдзо из дома Симмэн, – ответил он.

Обычных в таких случаях причитаний и восклицаний «какой ты стал большой» или «как ты изменился» не последовало. Тетка строго и холодно смотрела на Мусаси.

– Зачем явился? – спросила она.

– У меня нет к вам особого дела. Оказался в Киото и решил навестить вас.

Глядя на глаза, прическу тетки, Мусаси подумал: будь его мать жива, она походила бы на сестру, говорила бы тем же голосом.

– Навестить меня? – В голосе тетки звучало недоверие.

– Да. Простите, что без предупреждения.

Тетка махнула рукой, показывая, что разговор окончен.

– Что ж, меня ты увидел, нет нужды идти за мной. Ступай своей дорогой!

Неожиданно холодный прием поразил Мусаси.

– Почему вы отсылаете меня, едва увидев? Конечно, я уйду, если вам угодно, но чем я провинился? Если я совершил что-то плохое, так скажите мне в глаза.

Тетка ушла от прямого вопроса.

– Коль скоро ты здесь, зайдем к нам, поздороваешься с дядей. Не обижайся, если услышишь от него неприятные слова. Сам знаешь, какой он человек. Мне бы не хотелось, чтобы ты ушел от нас с тяжелым сердцем.

«И на том спасибо», – подумал Мусаси.

Тетка, оставив племянника в передней, пошла сообщить мужу о госте. Из-за фусума донесся низкий бас Мацуо Канамэ, страдавшего одышкой.

– Сын Мунисая? Я знал, что он рано или поздно заявится. Как, уже здесь? И ты впустила его в дом без моего разрешения?

Не вытерпев, Мусаси позвал тетку, чтобы попрощаться. фусума раздвинулась, и показался Канамэ. Лицо его выражало безграничное презрение, брезгливость, которую питают городские жители к деревенской родне. Так смотрели бы на забредшую в дом корову, истоптавшую грязными копытами татами.

– Ты зачем здесь? – спросил Канамэ.

– Оказался в Киото и решил справиться о вашем здоровье.

– Ложь!

– Почему?

– Можешь сочинять сколько угодно, но я знаю все о твоих проделках. Натворил бед в Мимасаке, восстановил всех против себя, запятнал честь дома, а потом сбежал. Скажешь, не правда?

Мусаси от неожиданности лишился дара речи.

– И тебе хватает наглости заявляться к родственникам?

– Я сожалею о своих ошибках, – произнес Мусаси, – но я дал обет искупить вину перед предками и односельчанами.

– Вряд ли ты сможешь когда-нибудь вернуться на родину. Впрочем, мы пожинаем то, что посеяли. Дух Мунисая, наверное, рыдает.

– Я загостился у вас. Мне пора идти, – сказал Мусаси.

– Нет, подожди! – сердито возразил Канамэ. – Лучше оставайся у нас. Шатаясь по округе, неминуемо попадешь в беду. Сварливая старуха из дома Хонъидэн более полугода бродит здесь. Недавно несколько раз заходила к нам. Расспрашивала, был ли ты у нас, пыталась узнать, где тебя найти. Она кипит от ненависти.

– Осуги была у вас?

– Представь себе. Она много порассказала о тебе. Не будь ты родственником, я бы связал тебя и выдал ей, но сейчас… Ладно, оставайся пока. Уйдешь поздно ночью, нам так будет спокойнее.

К несчастью, они поверили каждому слову Осуги. Чувство безысходного одиночества охватило Мусаси. Он сидел, молча уставившись в пол. Тетка, пожалев его, велела пройти в другую комнату и поспать там.

Мусаси тяжело опустился на циновку. Он вновь осознал, что может рассчитывать только на себя. Он подумал, что родные так суровы только потому, что он был им кровным родственником. Несколько минут назад он хотел уйти из дома, но сдержал гнев, признав, что родственники не без основания сомневались в его порядочности.

Мусаси по-прежнему был неискушен в оценке людей. Будь он богат и знаменит, ему бы оказали иной прием. Он свалился как снег на голову, в драном, грязном кимоно да еще под Новый год. Неудивительно, что родственники не расточали теплых чувств.

Вскоре Мусаси убедился в этой незамысловатой истине. Он лежал, простодушно полагая, что его позовут есть. До него доносился запах еды и звон посуды из кухни, но никто и не заглянул в его комнату. Жаровня не грела, огонь в ней едва теплился. Мусаси решил, что голод и холод – дело второстепенное, главное – хорошо выспаться. Он тут же погрузился в сон.

Мусаси проснулся через четыре часа под звон храмовых колоколов, провожавших старый год. Сон освежил его. Мусаси упруго вскочил, усталости как не бывало. Голова была ясной.

Огромные колокола ритмично гудели над городом и предместьями, знаменуя окончание тьмы и славя наступление света. Сто восемь ударов колокола по числу человеческих заблуждений и искушений призывали мужчин и женщин поразмыслить о суетности земных устремлений.

Мусаси думал, кто в эту ночь мог бы с чистым сердцем сказать себе: «Я поступал правильно. Делал то, что положено, и ни о чем не сожалею»? Каждый удар колокола отзывался угрызением совести в душе Мусаси. Все, совершенное им в уходящем году, казалось ему неправильным. То же можно сказать о прошлом и позапрошлом годах. Он не прожил ни года, ни дня без сожалений о допущенных ошибках.

Мир в представлении Мусаси устроен так, что люди неминуемо раскаиваются в содеянном. Например, мужчины женятся, чтобы прожить с избранницей всю жизнь, но потом забывают о женах. Женщинам простительно непостоянство взглядов. От них редко услышишь жалобу, а мужчины без конца сетуют на жизнь. Мусаси слышал много историй о том, как мужчины выбрасывали своих жен, как старые, непригодные сандалии.

У Мусаси не было семейных забот, но он поддавался искушениям, страдая от собственной слабости. Вот и сейчас он сожалел, что пришел в дом тетки. «Я не могу сбросить путы зависимости от других, – сокрушался он. – Сколько раз твердил себе, что следует прочно стоять на земле, полагаясь лишь на себя. И вдруг я начинаю надеяться на кого-то. Наивная глупость! Я знаю, что мне делать! – осенило его. – Напишу себе предписание».

Мусаси развязал дорожный мешок и достал оттуда пачку скрепленных листков, служивших ему записной книжкой. В нее он заносил мысли, приходившие ему в голову во время странствий, наставления Дзэн, заметки по географии, замечания о собственных недостатках и порой зарисовки необычных предметов. Раскрыв книжку, Мусаси положил перед собой кисть и задумался. Затем написал: «Никогда ни о чем не сожалеть».

Мусаси нередко сочинял подобные предписания, но заметил, что от одного писания проку мало. Их надо было повторять ежедневно, утром и вечером, как молитву, поэтому он подбирал выражения, которые легко запомнить и читать как стихи.

Мусаси посмотрел на иероглифы и изменил формулировку. «Не буду сожалеть по поводу моих действий». Мусаси, несколько раз повторив выражение, остался недоволен. Он написал третий вариант: «Не делать ничего, о чем потом пришлось бы сожалеть». Выражение понравилось Мусаси. Он отложил кисть. Две первые искажали мысль, которую Мусаси хотел выразить. Их можно толковать так, что он не будет сожалеть о своих действиях, не разбирая, правильные они или неправильные. Третья формулировка подразумевала решимость Мусаси поступать лишь так, чтобы потом не испытывать угрызений совести.

Мусаси повторил предписание, сознавая, что не достигнет поставленной цели, пока полностью не дисциплинирует разум и волю. Он должен стремиться к тому, чтобы не совершать ничего, в чем пришлось бы раскаиваться. «Когда-нибудь я достигну совершенства», – поклялся Мусаси, словно бы вгоняя клин себе в сердце.

фусума за спиной Мусаси отодвинулась, в комнату заглянула тетка. Дрожащим голосом она прошептала:

– Я так и знала! Словно предчувствовала, что не следует тебя здесь оставлять. Случилось то, чего я так боялась. Явилась Осуги и заметила в прихожей твои сандалии. Она убеждена, что ты в доме, и требует расправы над тобой. Слышишь ее голос? Мусаси, придумай что-нибудь!

– Осуги? Здесь?

Мусаси не верил своим ушам, но до его слуха доносился хриплый голос Осуги, которая что-то говорила Канамэ в привычной надменной манере.

Осуги появилась с последними ударами полуночных колоколов, когда тетка Мусаси собиралась идти к колодцу, чтобы набрать свежую воду на первый день Нового года. Тетка перепугалась, что дело дойдет до крови, и весь Новый год будет испорчен.

– Уходи поскорее! – торопила она Мусаси. – Дядя убеждает Осуги, что тебя здесь нет, он ее задержит. Постарайся выскользнуть незаметно.

Подобрав мешок и шляпу Мусаси, она пошла к черному входу, где были приготовлены его кожаные носки и соломенные сандалии. Обуваясь, Мусаси робко спросил:

– Не хочу беспокоить вас, тетушка, но не дадите ли вы мне миску супа? С вечера ни крошки во рту.

– Нашел время для еды! Вот, возьми и до свидания! – Тетка протянула Мусаси пять рисовых колобков на белой бумаге.

– Благодарю вас, прощайте! – сказал он.

В первый день радостного новогоднего праздника Мусаси с тяжелым сердцем шел по холодному и темному переулку. Он походил на зимнюю птицу с полинявшим оперением, устремленную в ночное небо. Мусаси продрогло кончиков ногтей, до корней волос. Белое облако пара, вырывавшееся изо рта, оседало морозным инеем на щеках.

– Ну и мороз! – невольно вырвалось у Мусаси. – В аду и то теплее! Обычно Мусаси не мерз. Почему ему так нестерпимо холодно в это раннее утро? Он сам нашел ответ: «Я не замерз снаружи. Это внутренний холод. Не контролирую себя должным образом. Все еще тянусь к теплой плоти, как младенец, и готов в любую минуту расчувствоваться. Я жалею себя, потому что одинок, и завидую людям в теплых домах. В глубине души я низкий и подлый. Почему я не благодарю судьбу за независимость, за возможность идти туда, куда глаза глядят? Почему забываю о своих идеалах и гордости?»

Рассуждения о свободе согрели Мусаси, его дыхание разгорячилось, тепло струилось в пальцах ног.

«Странник без идеалов, без чувства благодарности за собственную свободу – жалкий нищий! Разница между нищим и великим Сайге сокрыта в глубине их сердец».

Мусаси вдруг заметил, что идет по белому битому льду. Он вышел к реке Камо, промерзшей у берегов. Заря на востоке еще не занималась, небо и река казались черными. Мусаси остановился. Он пришел сюда по ночному городу от горы Ёсида, но теперь ноги отказывались повиноваться ему. Сложив в кучу под дамбой ветки, кору, все, что могло гореть, он достал огниво. Немалый труд и упорство требовались для того, чтобы загорелся первый язычок пламени. Сначала занялись сухие листья, потом тонкие веточки, и наконец заплясали языки пламени. Раздуваемые ветром, они готовы были опалить сидевшего рядом человека.

Мусаси достал рисовые колобки-моти, полученные от тетки, и один за другим поджарил их на огне. Запах подрумяненных колобков унес Мусаси в детство, на новогодние праздники. Колобки были пресные, без начинки. Мусаси жевал их, наслаждаясь вкусом белого риса. «И у меня праздник!» – бодро подумал он. Согревшись и поев, Мусаси повеселел.

«Хороший Новый год. Небеса даруют каждому праздник, посылая даже мне, страннику, рисовые колобки. Я могу поднять чарку вместе с рекой Камо, а тридцать шесть вершин Хигасиямы служат мне праздничным украшением. Нужно искупаться и чистым встретить первые лучи солнца».

Раздевшись, Мусаси зашел в воду и долго плескался, как громадная птица.

Он стоял на берегу, яростно растираясь, когда первые лучи солнца, пробившись сквозь облака, ласково коснулись его спины. Он оглянулся на костер и на дамбе увидел еще одного странника, приведенного сюда судьбой, – Осуги.

– Вот он! Наглец! – завопила старуха, заметив Мусаси. Она была вне себя от нахлынувших на нее радости и страха. Горло пересохло, тело дрожало. Осуги опустилась на землю под невысокой сосной. – Сбылось! – ликовала она. – Наконец я добралась до него! Дух Гона привел меня сюда.

В мешочке, привязанном к оби, Осуги носила кусочек кости и прядь волос дядюшки Гона. Она каждый день беседовала с покойным. «Гон, – говорила Осуги, – ты ушел, но я не чувствую одиночества. Ты был рядом, когда я поклялась не возвращаться в деревню, пока не накажу Мусаси и Оцу. Ты и сейчас со мной. Ты умер, но твой дух сопровождает меня. Мы навеки останемся вместе. Внимательно следи за мной сквозь могильную траву. Мусаси не уйдет от возмездия!»

Со дня смерти Гона прошла неделя, но Осуги решила не расставаться с братом, пока сама не обратится в пепел. Она с удвоенным упорством продолжала поиски Мусаси. Ее ярость и злоба заставляли вспоминать об ужасной Кисимодзин, которая кормила свое многочисленное потомство чужими детьми, пока Будда не обратил ее в истинную веру.

Ходившие по городу слухи о предстоящем поединке Мусаси и Ёсиоки Сэйдзюро навели Осуги на след. Вчера она оказалась в толпе зевак, наблюдавших, как на Большом мосту на улице Годзё водружали щит с объявлением о предстоящем поединке. Какое волнение она пережила в тот миг! Перечитывая объявление, Осуги повторяла: «Наконец Мусаси попал в капкан собственного честолюбия. Он у них попляшет! Ёсиока прикончит его. А как же я посмотрю в глаза односельчанам, если его убьют? Надо опередить Ёсиоку, снести с Мусаси голову, чтобы потом показать его мерзкую личину всей деревне».

Осуги вознесла молитву синтоистским и буддийским божествам, своим предкам, прося у них помощи.

Переполненная злобой и ядом, Осуги ни с чем ушла из дома Мацуо. Возвращаясь в гостиницу вдоль берега Камо, она заметила костер. Решив, что огонь развел какой-то бродяга, Осуги невольно остановилась на дамбе. Увидев мускулистого голого человека, выходившего из воды, она мгновенно узнала Мусаси.

Стоило бы сразу напасть на Мусаси и покончить с ним, ведь он был голый и безоружный, но даже черствое сердце Осуги не позволило такого поступка.

Осуги, сложив руки, произнесла благодарственную молитву, словно голова Мусаси уже лежала в ее дорожном мешке. «Как я рада! С помощью всех богов я нашла Мусаси. Вот он! Это не случайность. Моя непреклонная вера вознаграждена – враг в моих руках». Осуги склонилась в глубоком поклоне. Она не сомневалась, что теперь без суеты исполнит свой обет.

В свете зари прибрежные камни, казалось, всплывали из земли. Мусаси надел кимоно, завязал пояс, затянул перевязь с мечом. Оцу стившись на колени, он замер в глубоком поклоне перед богами неба и земли.

Сердце Осуги затрепетало: «Сейчас!»

В этот момент Мусаси упруго поднялся и быстро зашагал вдоль берега, легко перескакивая через лужи. Опасаясь раньше времени обнаружить себя, Осуги последовала за ним вдоль дамбы.

Из утреннего тумана начали проступать белые очертания городских крыш и мостов, но звезды еще не погасли на бледнеющем небе, а подножие горы Хигасияма было окутано тьмой. Мусаси, нырнув под деревянный мост на улице Сандзё, появился с другой стороны на гребне дамбы и пошел вперед размашистым шагом. Осуги с трудом сдержалась, чтобы не окликнуть его.

Мусаси знал, что Осуги идет следом. Он понимал, что стоит ему обернуться, как она бросится на него, вынудив отражать ее наскоки, но так, чтобы не причинить ей вреда. Мусаси не мог доставить такого удовольствия Осуги. «Страшный противник!» – думал он. Будь он прежним Такэдзо, так не задумываясь отлупил бы старуху, чтобы она плевалась кровью, но Мусаси и помыслить о таком не мог.

Мусаси имел больше оснований ненавидеть Осуги, но он хотел доказать ей, что злоба ее порождена недоразумением. Он был уверен, что стоит ей все растолковать, как она перестанет считать его заклятым врагом. Ненависть Осуги была столь неистовой, что тысячи объяснений Мусаси не вразумят ее. Она бы поверила, преодолев упрямство, одному Матахати. Если ее сын подробно расскажет о событиях накануне и после битвы при Сэкигахаре, с Мусаси будет снято клеймо врага дома Хонъидэн и похитителя невесты Матахати.

Мусаси приближался к мосту в том районе Киото, который считался самым богатым в конце двенадцатого века, когда клан Тайры был в расцвете славы. Квартал этот оставался самым густонаселенным и после разрушительных усобиц пятнадцатого столетия. Лучи солнца коснулись фасадов домов, деревьев в садах, дорожки которых тщательно подмели накануне вечером. В этот ранний час дома были погружены в сон.

Осуги шла буквально по пятам своего врага, отпечатанным в грязи. Она ненавидела даже землю, по которой ступал Мусаси.

Расстояние между ними сокращалось.

– Мусаси! – окликнула старуха. Сжав кулаки и опустив голову, она бросилась на противника. – Злой дьявол! – крикнула старуха. – Оглох, что ли?

Мусаси не оборачивался.

Осуги была совсем рядом. Шаги ее звучали по-мужски твердо и решительно из-за ее бесстрашия и презрения к смерти. Мусаси не оглядываясь лихорадочно обдумывал затруднительное положение.

Осуги, забежав вперед, скомандовала:

– Стой!

Ее острые плечи, исхудавшее тело дрожали. Она не двигалась, переводя дыхание и набирая во рту слюну.

Мусаси покорился судьбе.

– О, это вы, вдова Хонъидэн! Какими судьбами? – спросил он беззаботно.

– Наглый пес! Что я здесь делаю! Тебя надо спросить. В прошлый раз ты удрал с горы Саннэн, но сегодня я не уйду без твоей головы!

Мусаси подумал о бойцовом петухе, глядя на вытянутую морщинистую шею старухи. Ее пронзительный голос, звучавший для Мусаси страшнее боевого клича, казалось, выталкивал изо рта Осуги и без того торчащие вперед зубы.

Страх Мусаси перед Осуги уходил корнями в детство, когда она заставала его и Матахати за шалостями в шелковичной роще или на кухне в доме Хонъидэн. Им было лет девять, самый озорной возраст, и Мусаси до сих пор слово в слово помнит ругань Осуги. Он в ужасе убегал, а живот его сводило от страха. Мусаси и теперь вздрагивал от этих воспоминаний. В детстве Осуги казалась ему злобной и коварной ведьмой. Мусаси не мог простить ей и предательства, когда он возвратился в деревню после битвы при Сэкигахаре. Как ни странно, Мусаси свыкся с мыслью, что ему никогда не одолеть старуху. Со временем его неприязнь к Осуги притупилась.

Иное дело Осуги. Она считала Такэдзо дерзким и упрямым сорванцом, которого она знала с пеленок, с мокрым носом, болячками на голове, непомерно длинными руками и ногами. Нельзя сказать, что она не осознавала происшедшие с тех пор перемены. Осуги знала, что она постарела, а Мусаси стал взрослым человеком. Верх брала ее привычка видеть в нем зловредного бездельника. Месть – единственный ответ на тот позор, который негодный мальчишка навлек на их семейство. Осуги жаждала не только восстановить честь дома в глазах деревни, но и увидеть Мусаси в могиле, прежде чем сойти в нее самой.

– Не трать слова понапрасну, – проскрипела старуха. – Отдай мне сам свою голову или попробуешь моего меча. Ты готов, Мусаси? – Она провела рукой по губам, плюнула на левую ладонь и ухватилась за ножны.

Есть поговорка о богомоле, который нападает на императорскую карету. Поговорка как нельзя лучше подходила к хищной Осуги с ее костлявыми конечностями. Посмотришь – вылитый богомол: и глаза, и затвердевшая кожа, и несообразные движения. Мусаси с могучими плечами и грудью стоял как неприступная железная карета, ожидая нечаянного противника, словно бы играя в войну с ребенком.

Положение принимало комический оборот, но Мусаси не смеялся, потому что ему стало жалко Осуги.

– Подождите, почтеннейшая! – проговорил он, осторожно, но твердо удерживая ее за локоть.

– Ты что? – вскрикнула Осуги. Ее слабые руки тряслись, зубы выбивали дробь. – Трус! – заикаясь, продолжала она. – Хочешь меня отговорить? Учти, я встречала Новый год уже сорок раз, когда ты только появился на свет. Тебе не провести меня. Прими наказание!

Кожа Осуги была цвета красной глины, голос срывался от напряжения.

Старательно кивая в знак согласия, Мусаси ответил:

– Я все понимаю и разделяю ваши чувства. В вас горит боевой дух семейства Хонъидэн. В ваших жилах течет кровь первых Хонъидэнов, которые отважно сражались под началом Симмэна Мунэцуры.

– Пусти меня, ты!.. Мне ни к чему лесть мальчишки, годящегося мне во внуки.

– Успокойтесь! В вашем возрасте не следует волноваться. Я хочу все объяснить вам.

– Последнее слово перед смертью?

– Нет, объяснение.

– Не нуждаюсь в них! – заявила Осуги, гордо выпрямившись.

– В таком случае придется забрать у вас меч. До той поры, пока не явится Матахати и не расскажет все.

– Матахати?

– Да. Прошлой весной я послал ему письмо.

– Письмо?

– Я назначил ему встречу в новогоднее утро.

– Ложь! – взвизгнула Осуги, тряся головой. – Стыдись, Мусаси! Разве ты не сын Мунисая? Не он ли учил тебя достойно встречать смерть, когда приходит ее час? Хватит играть словами. Вся моя жизнь в этом мече, на моей стороне все боги. Прими удар стойко, если у тебя хватит духу.

Осуги, освободив руку, с криком «Будь благословен Будда!» выхватила меч из ножен. Сжав эфес обеими руками, старуха сделала выпад, целясь в грудь Мусаси. Он увернулся.

– Пожалуйста, почтеннейшая, успокойтесь!

Мусаси из-за спины Осуги легонько похлопал ее по плечу. Та с воплем развернулась к нему лицом. Призывая богиню Каннон на помощь, Осуги приготовилась к новой атаке.

– Хвала Каннон! Хвала Каннон! – воскликнула Осуги, бросаясь вперед.

Мусаси сделал шаг в сторону и перехватил руку старухи.

– Совсем обессилете, если не остановитесь. Давайте дойдем до моста.

Обернувшись, старуха оскалила зубы и яростно плюнула в Мусаси. Мусаси отпустил руку Осуги и стал вытирать левый глаз. Он горел, словно в него попала искра. Мусаси посмотрел на руку, которой тер глаз, но крови на ней не увидел. Глаз не открывался.

Воспользовавшись его замешательством, Осуги неистово бросилась в атаку, не переставая взывать к Каннон. Она трижды кидалась на врага. В третий раз Мусаси слегка подался в сторону, не сходя с места, и меч рассек рукав и задел предплечье. Лоскут ткани упал на землю. На белой подкладке рукава Осуги увидела кровь.

– Ранен! – с восторгом закричала Осуги, размахивая мечом. Ее обуяла гордость, будто одним ударом она свалила могучее дерево. То обстоятельство, что Мусаси совсем не сопротивлялся, не омрачало ее ликования. Она выкрикивала имя богини милосердия Каннон, покровительницы храма Киёмидзу.

Осуги в упоении кружила вокруг Мусаси, налетая на него то спереди, то сзади. Мусаси уклонялся от ударов. Его беспокоил глаз и царапина на предплечье. Он ждал удара меча, но вовремя не уклонился. Никто прежде не превосходил его в ловкости и ни разу не задел его в поединках. Он не принимал всерьез Осуги с мечом, поэтому даже не думал, кто победит. Пренебрежение силой старухи обернулось ранением.

«Искусство Войны» гласит, что раненый, пусть даже легко, проиграл в бою. Несокрушимая воля старухи и ее меч проучили Мусаси, показав его несовершенство.

«Я допустил ошибку», – подумал он. Раздосадованный неосмотрительностью, Мусаси увернулся от меча и, оказавшись позади Осуги, шлепнул ее по спине. Старуха растянулась на земле, меч вылетел из рук. Одной рукой Мусаси подобрал меч, второй подхватил Осуги.

– Отпусти! – кричала Осуги, размахивая руками. – Где же вы, боги? Я его ранила! Что мне делать? Мусаси, не позорь меня. Отсеки мне голову, убей меня!

Мусаси, сжав зубы, нес под мышкой извивающуюся старуху.

– Боевое счастье отвернулось от меля. Это судьба! Я не боюсь тебя. Да будет так, как угодно богам. Матахати, узнав, как умер дядюшка Гон и как погибла я, отомстит за нас обоих. Наша гибель откроет ему глаза. Убей меня, Мусаси, убей! Куда ты идешь? Хочешь выставить меня на посмешище, а потом убить? Нет! Руби мою голову немедленно!

Мусаси молчал. Дойдя до моста, он спохватился, что у него нет плана действий. Его вдруг осенило. Он спустился к реке, подошел и осторожно посадил старуху в одну из лодок, привязанных у причала.

– Наберитесь терпения и подождите, пока не придет Матахати. Осталось недолго.

– Ты что затеял? – кричала Осуги, отталкивая Мусаси вместе с наваленными в лодке тростниковыми циновками. – При чем тут Матахати? Ему нечего здесь делать. Знаю, чего ты хочешь. Не просто убить, но и унизить меня.

– Думайте, что вам угодно. Скоро узнаете правду.

– Убей меня!

– Ха-ха-ха!

– Чему радуешься? Рубани по старой шее, тебе это пустяк!

Мусаси привязал Осуги к корме, вложил ее меч в ножны и аккуратно положил их рядом со старухой.

Осуги кричала вслед уходящему Мусаси:

– Ты не понимаешь «Бусидо»! Вернись, дам тебе урок!

– Потом! – буркнул Мусаси.

Он поднимался на дамбу, но старуха так буйствовала, что ему пришлось вернуться и навалить на нее тростниковых циновок.

Солнце огненным шаром поднялось над горой Хигасияма. Мусаси завороженно смотрел на него, чувствуя, как солнечные лучи проникают в глубь его души. Мусаси глубоко задумался. Новогоднее утро – единственное в году, когда божественный свет молодого солнца испепеляет и рассеивает ничтожную гордыню человека, порождаемую мелочными надеждами и помыслами. Радость жизни наполнила Мусаси.

– Я все еще молод! – восторженно крикнул он, обращаясь к светилу.