Онлайн чтение книги Моя кузина Рейчел My Cousin Rachel
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Утром, когда я сидел за завтраком, глядя невидящими глазами на ревущую за окном непогоду, в столовую вошел Сиком с запиской на подносе. Я увидел ее, и сердце мое екнуло. Может быть, она просит меня подняться в ее комнату… Но писала не Рейчел. Почерк был крупнее и более округлый. Записка была от Луизы.

— Ее только что принес грум мистера Кендалла, сэр, — сказал Сиком, — он ждет ответа.

Я прочел записку.

«Дорогой Филипп.

Я очень огорчена тем, что произошло вчера вечером. Думаю, я лучше отца понимаю, что ты пережил. Прошу тебя, помни: я твой друг и всегда им буду.

Сегодня утром мне надо съездить в город. Если ты чувствуешь потребность с кем-нибудь поговорить, я могла бы встретиться с тобой у церкви незадолго до полудня.

Луиза».

Я положил записку в карман и попросил Сикома принести перо и бумагу.

Кто бы ни предлагал мне встретиться, моим первым побуждением всегда, а в то утро особенно, было набросать слова благодарности и отказаться. Однако когда Сиком принес перо и бумагу, я решил поступить иначе. Бессонная ночь, агония одиночества неожиданно пробудили во мне стремление отвести с кем-нибудь душу. Луиза была мне ближе всех. Итак, я написал ей, что приеду утром в город и отыщу ее в церкви.

— Отдайте это груму мистера Кендалла и скажите Веллингтону, чтобы он оседлал Цыганку к одиннадцати часам, — сказал я.

После завтрака я пошел в контору, привел в порядок счета и написал письмо, начатое накануне. Мозг мой работал вяло, как в тумане, и я, скорее в силу привычки, чем по необходимости, отмечал факты, цифры и выписывал их на листок. Покончив с делами, я прошел в конюшню, торопясь уехать из дома и оказаться подальше от всего, что было с ним связано. Я не поехал по аллее через лес, полный вчерашних воспоминаний, а свернул в сторону и напрямик через парк поскакал к большой дороге. Моя лошадь, резвая и нервная, как молодая лань, испугавшись непонятно чего, насторожила уши, встала на дыбы и бросилась в кустарник. Неистовый ветер на славу потрудился над нами обоими.

Ненастье, обычное для наших краев в феврале и марте, наконец наступило.

Не было больше мягкого тепла последних недель, гладкого моря, солнца.

Огромные хвостатые тучи с черными краями неслись с запада и время от времени с неожиданной яростью обрушивали на землю потоки града. Море в западной бухте кипело и билось о берег. В полях по обеим сторонам дороги кричали чайки, усеявшие свежевспаханную землю в поисках взлелеянных ранней весной зеленых побегов. Нат Брей, которого я так быстро выставил прошлым утром, стоял у своих ворот, укрывшись от града свисающим с плеч мокрым мешком; он поднял руку и прокричал мне приветствие, но ветер отнес звук его голоса в сторону.

Даже на большой дороге я слышал шум моря. На западе, где мелкая вода едва покрывала песок, оно отливало от берега, взбивая пушистую пену, на востоке, перед устьем, катились огромные длинные валы; они обрушивались на скалы у входа в гавань, и рев бурунов сливался с воем колючего ветра, который сносил живые изгороди и гнул долу покрытые почками деревья.

Я спустился с холма и въехал в город. Людей на улицах почти не было, а те, кого я видел, шли, согнувшись под ветром, с покрасневшими от холода носами. Я оставил Цыганку в «Розе и Короне» и по тропинке поднялся к церкви.

Луиза пряталась от ветра на паперти между колоннами. Я открыл тяжелую дверь, и мы вошли в церковь. После ненастья, бушующего за стенами, она казалась особенно тихой; на нас дохнуло знакомой прохладой, гнетущей, тяжелой, и запахом тления, какой бывает только в церквах. Мы сели у лежачей мраморной фигуры моего предка в окружении фигур рыдающих сыновей и дочерей, и я подумал, сколько Эшли рассеяно по нашей округе — одни лежат здесь, другие в моем собственном приходе, — как они любили, страдали, как обрели последний приют.

В церкви стояла тишина, и мы инстинктивно заговорили шепотом.

— Я давно переживаю из-за тебя, — сказала Луиза, — с Рождества и даже раньше. Но я не могла сказать тебе этого. Ты бы не стал слушать.

— Напрасно, — ответил я, — до вчерашнего вечера все шло очень хорошо. Я сам виноват, что сказал лишнее.

— Ты бы и не сказал, — возразила она, — если бы не верил, что это правда. Она притворялась с самого начала, и сперва, до ее приезда, ты был к этому готов.

— Она не притворялась, — сказал я, — до последних часов. Если я ошибся, то мне некого винить, кроме самого себя.

Внезапный ливень с шумом обрушился на южные окна церкви, и в боковом приделе с высокими колоннами стало еще темнее.

— Зачем она приехала сюда в сентябре? — спросила Луиза. — Зачем проделала весь этот путь? Чтобы разыскать тебя? Она приехала в Англию, в Корнуолл, с определенной целью. И добилась своего.

Я повернулся и взглянул на Луизу. Ее серые глаза смотрели открыто и прямо.

— Что ты имеешь в виду? — спросил я.

— Теперь у нее есть деньги, — сказала Луиза. — Ради этого она и отправилась в путешествие.

Когда я учился в пятом классе в Харроу, мой классный наставник однажды сказал нам, что истина — это нечто неуловимое, невидимое; иногда, сталкиваясь с ней, мы не узнаем ее, и обрести и постичь ее дано только старикам на пороге смерти либо очень чистым душой и очень молодым.

— Ты ошибаешься, — сказал я. — Ты ничего о ней не знаешь. Она — женщина импульсивная, эмоциональная, ее настроения непредсказуемы и странны, но, видит Бог, не в ее натуре быть иной. Порыв заставил ее покинуть Флоренцию. Чувство привело ее сюда. Она осталась, потому что была счастлива и потому что имела право остаться.

Луиза с состраданием посмотрела на меня и положила руку мне на колено.

— Если бы ты не был так уязвим, — сказала она, — миссис Эшли не осталась бы. Она посетила бы моего отца, заключила бы с ним сделку и уехала.

Ты с самого начала не правильно истолковал ее побуждения.

Я бы скорее смирился, подумал я, вставая, если бы Луиза ударила Рейчел, плюнула ей в лицо, вцепилась в волосы или в платье. В этом было бы что-то примитивное, животное. Борьба шла бы на равных. Но сейчас, в тишине церкви, слова ее звучали почти кощунственно, как клевета.

— Я не могу сидеть здесь и слушать твои слова, — сказал я. — Я хотел найти у тебя утешение и сочувствие. Если в тебе нет ни того ни другого, оставим этот разговор.

Она тоже встала и взяла меня за руку.

— Неужели ты не видишь, что я стараюсь помочь тебе? — взмолилась она.

— Но это бесполезно: ты слеп и глух ко всему. Если строить планы на несколько месяцев вперед не в характере миссис Эшли, почему она всю зиму посылала деньги за границу — из недели в неделю, из месяца в месяц?

— Откуда ты знаешь? — спросил я.

— Такие вещи нельзя скрыть, — ответила она. — Отец на правах твоего опекуна обо всем узнал от мистера Куча.

— Ну и что из того? — сказал я. — У нее были долги во Флоренции, я всегда знал о них. Кредиторы требовали уплаты.

— Из страны в страну? — спросила Луиза. — Разве такое возможно? Не думаю. Не вероятнее ли, что миссис Эшли надеялась сколотить определенную сумму к своему возвращению и провела здесь зиму лишь потому, что знала, что ты вступишь во владение деньгами и имением в тот день, когда тебе исполнится двадцать пять лет? Отец уже не будет твоим опекуном, и она сможет выманить у тебя все, что захочет. Но этого не понадобилось. Ты подарил ей все, что имел.

Мне не верилось, что у девушки, которую я знал, которой доверял, такой дьявольский ум и, самое ужасное, что своей логикой и простым здравым смыслом она способна изничтожить такую же женщину, как она сама.

— Ты сама до этого додумалась или говоришь с голоса своего отцазаконника? — спросил я.

— Отец здесь ни при чем, — сказала она, — тебе известна его скрытность. Он почти ничего не рассказывает мне. У меня есть собственное мнение.

— С первой вашей встречи ты настроила себя против нее, — сказал я. — В воскресенье, в церкви, разве не так? За обедом ты не произнесла ни слова и сидела с надутым видом. Ты сразу невзлюбила ее.

— А ты? — спросила Луиза. — Помнишь, что ты сказал о ней перед самым ее приездом? Не могу забыть твоей враждебности по отношению к ней. И не беспричинной.

Рядом с клиросом со скрипом отворилась боковая дверь, и в нее проскользнула маленькая, похожая на мышь, Элис Табб с метлой в руке. Она украдкой взглянула на нас и скрылась за кафедрой, но уединение было нарушено.

— Бесполезно, Луиза, — сказал я, — ты не можешь мне помочь.

Луиза посмотрела на меня и выпустила мою руку.

— Значит, ты так сильно любишь ее? — спросила она.

Я отвернулся. Она была девушка, и младше меня, она не могла понять. И никто не мог бы, кроме Эмброза, который был мертв.

— Что ждет вас обоих в будущем? — спросила Луиза.

Мы шли по проходу между скамьями, и шаги наши глухо отдавались под сводами церкви. Слабый луч солнца на мгновение осветил нимб над головой святого Петра и тут же погас.

— Я попросил ее выйти за меня замуж, — сказал я. — Просил раз, второй. Я буду просить еще и еще. Вот мое будущее, если оно тебя интересует.

Я открыл дверь, и мы вышли на паперть. На дереве у церковной ограды, не обращая внимания на дождь, пел дрозд, и проходивший мимо мальчишка — подручный мясника, с подносом на плече и фартуком на голове — подсвистывал ему за компанию.

— Когда ты просил ее об этом последний раз? — спросила Луиза.

Я вновь почти физически ощутил знакомую теплоту, увидел зажженные свечи, услышал дорогой мне смех. И никого рядом, только я и Рейчел. Будто в насмешку над полночью церковные часы били полдень.

— Утром в мой день рождения, — сказал я Луизе.

Она дождалась последнего удара колокола, громко прозвучавшего над нашими головами.

— Что она тебе сказала?

— Между нами вышло недоразумение, — ответил я. — Я думал, она имеет в виду «да», тогда как она имела в виду «нет».

— К этому времени она уже прочла документ?

— Нет. Она прочла его позднее. Позднее в то же утро.

Вдалеке за воротами церкви я увидел грума и догкарт Кендаллов. При виде хозяйской дочери грум поднял хлыст и спрыгнул на землю. Луиза надела на голову капюшон и застегнула накидку.

— Значит, она не стала терять времени и, прочтя документ, поехала в Пелин повидаться с моим отцом, — сказала Луиза.

— Она не совсем поняла его, — сказал я.

— Она поняла его, когда уезжала из Пелина, — сказала Луиза. — Я отлично помню, когда ее уже ждал экипаж и мы стояли на ступенях, отец сказал ей: «Клаузула относительно замужества, возможно, не совсем приятна. Вы должны остаться вдовой, если хотите сохранить состояние». Миссис Эшли улыбнулась ему и ответила: «Меня это вполне устраивает».

Грум, неся в руках большой зонт, поднимался по тропе. Луиза застегнула перчатки. Еще одна черная туча стремительно неслась по небу. Деревья гнулись под шквалистым ветром.

— Этот пункт внесли, чтобы гарантировать имение от посягательств постороннего человека и не дать ему промотать состояние, — сказал я. — Если бы она стала моей женой, он потерял бы силу.

— Ошибаешься, — сказала Луиза. — Если бы она вышла за тебя замуж, все снова перешло бы к тебе. Ты не подумал об этом?

— Но даже если и так? Я бы делил с ней каждый пенни. Из-за одного этого пункта она не отказалась бы выйти за меня, если ты это имеешь в виду.

Серые глаза Луизы внимательно смотрели на меня.

— Жена, — сказала Луиза, — не может пересылать деньги своего мужа за границу, не может вернуться туда, откуда она родом. Я ничего не имею в виду.

Грум коснулся рукой шляпы и поднял зонт над ее головой. Я спустился за ней по тропе и усадил в двуколку.

— Я не помогла тебе, — сказала она, — ты считаешь меня безжалостной и жестокой. Иногда женщина бывает проницательнее мужчины. Прости, что я причинила тебе боль. Я хочу только одного — чтобы ты снова стал самим собой. — Она наклонилась к груму:

— Ну, Томас, мы возвращаемся в Пелин.

Лошадь тронула, и они стали подниматься по склону холма к большой дороге.

Я пошел в «Розу и Корону» и уселся там в небольшой комнатке. Луиза была права, она не помогла мне. Я пришел за поддержкой и утешением, но не нашел их. Одни сухие, холодные факты, искаженные до неузнаваемости. Все, что она говорила, имело бы смысл для того, в ком сильна жилка законника. Я знал, как скрупулезно взвешивает подобные вещи крестный, не принимая во внимание человеческое сердце. Не вина Луизы, если она унаследовала его рассудительность и трезвость.

Я лучше ее знал, что встало между Рейчел и мною. Гранитная плита в лесу над долиной и все те месяцы, что не я был рядом с Рейчел. «Ваша кузина Рейчел, — сказал Райнальди, — женщина импульсивная». Под влиянием порыва позволила она мне полюбить себя. Под влиянием порыва оттолкнула. Эмброз испытал это, Эмброз понимал. И ни для него, ни для меня не могло быть другой женщины, другой жены.

Долго сидел я в холодной комнате «Розы и Короны». Хоть я и не был голоден, хозяин принес мне холодную баранину и эль. Наконец я вышел из таверны и остановился у причала, глядя, как поднявшаяся вода плещется на ступенях. Рыбацкие суденышки раскачивались у своих буев, какой-то старик вычерпывал воду со дна лодки; он сидел спиной к ветру и не видел, что брызги, летящие с каждым новым буруном, делают напрасными все его усилия.

Тучи опустились еще ниже, и плащ густого тумана окутал деревья на противоположном берегу. Если я хотел вернуться домой, не промокнув до нитки и не простудив Цыганку, следовало поспешить, пока погода не стала еще хуже.

Вокруг никого не было видно, все попрятались по домам. Я вскочил в седло, поднялся на холм, чтобы сократить путь, свернул к перепутью Четырех Дорог и вскоре выехал на аллею, ведущую к дому. Здесь мы были более или менее укрыты от ветра, но не успели преодолеть и сотни ярдов, как Цыганка вдруг споткнулась и захромала. Из опасения лишних слухов я не заехал в сторожку, чтобы извлечь камешек, застрявший между копытом и подковой, а спешился и осторожно повел лошадь к дому.

Ураган разбросал по тропе обломанные ветви; деревья, еще вчера застывшие в сонном покое, раскачивались из стороны в сторону, отрясая мелкие капли дождя. Из болотистой долины поднималось белое облако тумана; я задрожал и только теперь понял, что весь день, весь этот бесконечный день, меня трясло от холода — и в церкви, пока я сидел там с Луизой, и в комнате с погасшим камином в «Розе и Короне». Со вчерашнего дня мир изменился.

Я вывел Цыганку на тропу, по которой шел вчера с Рейчел. Вокруг берез, там, где мы собирали цветы, еще были видны наши следы. Пучки первоцвета, грустные, поникшие, сиротливо лежали на мокром мху. Казалось, дороге не будет конца. Цыганка заметно хромала, и я вел ее под уздцы. Моросящий дождь попадал за воротник моей куртки и холодил спину.

Подходя к дому, я чувствовал такую усталость, что, даже не поздоровавшись с Веллингтоном, молча бросил ему поводья и ушел, оставив его смотреть мне вслед вытаращенными от удивления глазами. Видит Бог, после вчерашнего вечера я не имел ни малейшего желания пить ничего, кроме воды, но я слишком устал и промок и подумал, что глоток коньяка, пусть и невыдержанного, может согреть меня. Когда я вошел в столовую, молодой Джон накрывал стол к обеду. Он вышел в буфетную за рюмкой, и, ожидая его, я заметил, что на столе стоят три прибора. Когда он вернулся, я показал на них рукой:

— Почему три?

— Мисс Паско, — ответил он, — она здесь с часу дня. Госпожа поехала навестить их утром, вскоре после того как вы ушли. Она привезла с собой мисс Паско. Она приехала погостить.

Ничего не понимая, я уставился на молодого Джона:

— Мисс Паско приехала погостить?

— Да, сэр, — ответил он. — Мисс Мэри Паско, та самая, которая преподает в воскресной школе. Все утро мы занимались тем, что готовили для нее розовую комнату. Она сейчас с госпожой в будуаре.

Он продолжал накрывать стол, а я, забыв про коньяк, поставил рюмку на буфет и поднялся к себе. На столе в моей комнате лежала записка, написанная Рейчел. Я развернул ее. Обращения не было, только дата:

«Я пригласила Мэри Паско погостить у меня в качестве компаньонки. После вчерашнего вечера я не могу оставаться с вами вдвоем. Вы можете присоединиться к нам в будуаре до или после обеда. Я должна просить вас соблюдать учтивость.

Рейчел».

Не может быть! Это не правда… Как часто мы вместе смеялись над девицами Паско, особенно над не в меру болтливой Мэри, вечно занятой вышиванием и посещением бедняков, которых лучше оставить в покое, Мэри — наиболее дородным и примитивным изданием своей матери! Шутки ради — да, Рейчел могла бы пригласить ее шутки ради, но не больше чем на обед, чтобы с противоположного конца стола наблюдать за угрюмым выражением моего лица; однако записка была отнюдь не шутливой.

Я вышел на площадку лестницы и увидел, что дверь розовой спальни открыта. Никакой ошибки. В камине горел огонь, на стуле лежали туфли и оберточная бумага, по всей комнате были разбросаны совершенно чужие расчески, книги и разные мелочи, а дверь в комнаты Рейчел, обычно закрытая, была широко распахнута. Я даже слышал приглушенные голоса, долетавшие из будуара. Так вот оно, мое наказание! Вот она, моя опала! Мэри Паско приглашена, чтобы служить барьером между Рейчел и мной, чтобы мы больше не могли оставаться наедине, как она и писала в записке.

Сперва меня захлестнул приступ гнева, я не знал, как удержаться от того, чтобы не войти в будуар, не схватить Мэри Паско за плечи, не велеть немедленно собираться и тут же не отправить ее с Веллингтоном к себе домой.

Как Рейчел посмела пригласить ее в мой дом под предлогом, будто она больше не может оставаться со мной вдвоем, предлогом надуманным, жалким, оскорбительным? Неужели я обречен на общество Мэри Паско в столовой, Мэри Паско в библиотеке и в гостиной, Мэри Паско в парке, в саду, Мэри Паско в будуаре Рейчел, обречен всегда и везде слушать бесконечную женскую болтовню, которую я терпел только на воскресных обедах, и то в силу давней привычки?

Я пошел по коридору; я не переоделся и был во всем мокром. Я открыл дверь будуара. Рейчел сидела в своем кресле, Мэри Паско — на скамеечке, и они вместе разглядывали огромный том с гравюрами итальянских садов.

— Так вы вернулись? — сказала Рейчел. — Ну и день вы выбрали для верховой прогулки! Когда я ехала к дому викария, экипаж чуть не сдуло с дороги. Как видите, мы имеем удовольствие принимать Мэри у себя в гостях.

Она уже почти освоилась. Я очень рада.

Мэри Паско хихикнула.

— Это был такой сюрприз, мистер Эшли, — сказала она, — когда ваша кузина приехала забрать меня! Остальные позеленели от зависти. Мне просто не верится, и все же я здесь. Как приятно и уютно сидеть в будуаре… Даже приятней, чем внизу. Ваша кузина говорит, что вы всегда сидите здесь по вечерам. Вы играете в крибидж? Я без ума от крибиджа. Если вы не умеете играть, я с удовольствием научу вас обоих.

— Филипп не увлекается азартными играми, — сказала Рейчел. — Он предпочитает сидеть и молча курить трубку. Мы будем играть с вами вдвоем, Мэри.

Она посмотрела на меня поверх головы мисс Паско. Нет, это не шутка. По ее серьезному взгляду я понял, что она все как следует обдумала.

— Могу я поговорить с вами наедине? — резко спросил я.

— Не вижу в этом необходимости, — ответила она. — При Мэри вы можете спокойно говорить все что угодно.

Дочь викария поспешно поднялась на ноги.

— Ах, прошу вас, — сказала она, — я совсем не хочу вам мешать. Мне нетрудно уйти в свою комнату.

— Оставьте двери открытыми, Мэри, чтобы услышать, если я позову вас, — сказала Рейчел, не сводя с меня пристального враждебного взгляда.

— Да, конечно, миссис Эшли, — сказала Мэри Паско. И прошмыгнула мимо меня, оставив все двери открытыми.

— Зачем вы это сделали? — спросил я Рейчел.

— Вы отлично знаете, зачем, — ответила она. — В записке я вам все объяснила.

— Сколько времени она здесь пробудет?

— Столько, сколько я сочту нужным.

— Больше одного дня вы не выдержите ее компании. Вы доведете себя до безумия. И меня тоже.

— Ошибаетесь. Мэри Паско — хорошая, безобидная девушка. Если я не буду расположена к беседе, то не стану с ней разговаривать. Во всяком случае, ее присутствие в доме позволит мне чувствовать себя в известной безопасности. Кроме того, пришло время поступить так. По-старому продолжаться не могло бы, особенно после вашей выходки за столом. Об этом сказал мне и ваш крестный перед отъездом.

— Что он сказал?

— Сказал, что мой затянувшийся визит породил немало сплетен, которые едва ли утихнут после ваших хвастливых заявлений о нашем браке. Не знаю, с кем вы еще говорили о нем. Мэри Паско заставит замолчать досужих болтунов. Я позабочусь об этом.

Неужели причиной такой перемены, такой жестокой враждебности было заявление, которое я позволил себе накануне вечером?

— Рейчел, — сказал я. — Подобные дела не обсуждаются наспех при открытых дверях. Молю вас, выслушайте меня, позвольте мне поговорить с вами наедине после обеда, когда Мэри Паско уйдет спать.

— Вчера вечером вы угрожали мне, — сказала она. — Одного раза достаточно. Нам нечего обсуждать. А теперь можете уйти, если хотите. Или оставайтесь играть в крибидж с Мэри Паско.

И она снова склонилась над книгой о садах. Я вышел из будуара. Ничего другого мне не оставалось. Вот оно, наказание за краткий миг, когда прошлым вечером я сжал пальцами ее горло. Поступок, о котором я тут же пожалел, в котором раскаялся, был непростителен. И вот она — расплата. Мой гнев угас так же быстро, как вспыхнул, и на смену ему пришли тяжелое отупение и отчаяние. О Боже, что я наделал?!

Еще совсем недавно, всего несколько часов назад, мы были счастливы.

Ликование, с каким я встретил свой день рождения, прошло; я сам спугнул волшебный сон, приоткрывший мне двери. Когда я сидел в холодной комнате «Розы и Короны», мне казалось, что через несколько недель я, возможно, и сумею добиться согласия Рейчел стать моей женой. Если не сейчас, то впоследствии; если не впоследствии, то какое это имеет значение, пока мы вместе, пока мы любим друг друга, как в утро моего дня рождения. Ей решать, ей выбирать, но ведь она не откажет? Когда я вернулся домой, надежда еще жила во мне. И вот посторонний, третье лицо, и все то же непонимание. Стоя в своей комнате, я вскоре услышал приближение их голосов в коридоре, затем шорох платьев по ступеням лестницы. Чуть позже я подумал, что они, наверное, переоделись к обеду. Я знал, что сидеть с ними за столом свыше моих сил.

Пусть обедают одни. К тому же я не был голоден; я очень замерз, ноги и руки одеревенели. Видимо, я простудился, и мне лучше остаться в своей комнате. Я позвонил и велел молодому Джону передать мои извинения за то, что я не спущусь к обеду, а сразу лягу в постель. Как я и опасался, внизу забеспокоились, и ко мне поднялся Сиком. Лицо его было встревожено.

— Вам нездоровится, мистер Филипп, сэр? — спросил он. — Могу я предложить горчичную ванну и горячий грог? Вот что значит выезжать верхом в такую погоду!

— Ничего, Сиком, благодарю вас, — ответил я. — Просто я немного устал.

— И обедать не будете, мистер Филипп? Сегодня у нас дичь и яблочный пирог. Все уже готово. Обе дамы сейчас в гостиной.

— Нет, Сиком. Я плохо спал эту ночь. Утром мне станет лучше.

— Я передам госпоже, — сказал он. — Она очень огорчится.

По крайней мере, оставаясь в своей комнате, я, возможно, увижусь с Рейчел наедине. Может быть, после обеда она зайдет справиться о моем самочувствии…

Я разделся и лег в постель. Должно быть, я действительно простудился.

Простыни казались мне ледяными, я откинул их и забрался под одеяло. Я весь окоченел, в голове стучало — никогда прежде я не испытывал ничего подобного. Я лежал и ждал, когда они кончат обедать. Я слышал, как они прошли через холл в столовую, не переставая разговаривать — хотя бы от этого я был избавлен, — затем, после долгого перерыва, вернулись в гостиную.

Где-то после восьми часов я услышал, как они поднимаются по лестнице. Я сел в кровати и накинул на плечи куртку. Быть может, она выберет именно этот момент, чтобы зайти ко мне. Несмотря на грубое шерстяное одеяло, мне все еще было холодно, ноги и шея ныли, голова горела как в огне.

Я ждал, но она не пришла. Очевидно, они сидели в будуаре. Я слышал, как часы пробили девять, затем десять, одиннадцать. После одиннадцати я понял, что она не намерена заходить ко мне. Значит, пренебрежение — не что иное, как часть наказания, которому меня подвергли.

Я встал с кровати и вышел в коридор. Они уже разошлись по своим комнатам: я слышал, как Мэри Паско ходит по розовой спальне, время от времени противно покашливая, чтобы прочистить горло, — еще одна привычка, которую она переняла у матери.

Я прошел по коридору к комнате Рейчел. Я положил пальцы на ручку двери и повернул ее. Но дверь не открылась. Она была заперта. Я осторожно постучал. Рейчел не ответила. Я медленно вернулся в свою комнату, лег в постель и долго лежал без сна. Согреться мне так и не удалось.

Помню, что утром я оделся, но совершенно не помню, как молодой Джон разбудил меня, как я завтракал; запомнилась лишь страшная головная боль и прострелы в шее. Я пошел в контору и сел за стол. Я не писал писем. Ни с кем не встречался. Вскоре после двенадцати ко мне вошел Сиком сказать, что дамы ждут меня к ленчу. Я ответил, что не хочу никакого ленча. Он подошел ближе и заглянул мне в лицо.

— Мистер Филипп, вы больны, — сказал он. — Что с вами?

— Не знаю, — ответил я.

Он взял мою руку и ощупал ее. Затем вышел из конторы, и я услышал в окно его торопливые шаги через двор.

Вскоре дверь снова открылась. На пороге стояла Рейчел, а за ее спиной — Мэри Паско и Сиком. Рейчел подошла ко мне.

— Сиком сказал, что вы больны. В чем дело?

Почти ничего не видя, я поднял на нее глаза. Происходящее утратило для меня всякую реальность. Я уже не сознавал, что сижу за столом в конторе, мне казалось, будто я, окоченев от холода, как минувшей ночью, лежу в постели в своей комнате наверху.

— Когда вы отправите ее домой? — спросил я. — Я не причиню вам вреда. Даю вам честное слово.

Она положила руку мне на лоб. Заглянула в глаза. Быстро повернулась к Сикому.

— Позовите Джона, — сказала она, — и вдвоем помогите мистеру Филиппу добраться до кровати. Скажите Веллингтону, чтобы он немедленно послал грума за врачом.

Я видел одно только побелевшее ее лицо и глаза. Как нечто нелепое, глупое, неуместное почувствовал на себе испуганный, потрясенный взгляд Мэри Паско. И больше ничего. Лишь оцепенение и боль.

Снова лежа в постели, я отдавал себе отчет в том, что Сиком закрывает ставни, задергивает портьеры и погружает комнату во тьму, которой я так жаждал. Возможно, темнота облегчит слепящую боль. Я не мог пошевелить головой на подушке, мышцы шеи казались натянутыми, застывшими. Я ощущал ее руку в своей. Я снова сказал:

— Я обещаю не причинять вам вреда. Отправьте Мэри Паско домой.

Она ответила:

— Молчите. Лежите спокойно.

Комната наполнилась шепотом. Дверь открывалась, закрывалась, снова открывалась. Тихие шаги крадучись скользили по полу. Узкие лучи света просачивались с площадки лестницы, и снова — приглушенный шепот, шепот… и вот мне уже кажется — должно быть, у меня начался бред, — что дом полон людей, в каждой комнате гость, и сам дом недостаточно велик, чтобы вместить всех; они стоят плечом к плечу в гостиной, в библиотеке, а Рейчел плавно движется между ними, улыбается, разговаривает, протягивает руки. «Прогоните их, — снова и снова повторял я. — Прогоните их».

Потом я увидел над собой круглое лицо доктора Гилберта с очками на носу; значит, и он из той же компании. В детстве он лечил меня от ветрянки, с тех пор я редко с ним встречался.

— Так вы купались в море в полночь? — сказал он мне. — Какой безрассудный поступок!

Он покачал головой, словно я был напроказившим ребенком, и погладил бороду. Я закрыл глаза от света, слыша, как Рейчел говорит ему:

— Я слишком хорошо знаю этот вид лихорадки, чтобы ошибиться. Я видела, как во Флоренции от нее умирали дети. Сделайте что-нибудь, ради Бога…

Они вышли. И снова поднялся шепот. Затем послышался шум экипажа, отъехавшего от дома. Потом я услышал чье-то дыхание у полога кровати. Я понял, что произошло. Рейчел уехала. Она отправилась в Бодмин, чтобы там пересесть в лондонский дилижанс. В доме она оставила Мэри Паско следить за мной. Слуги, Сиком, молодой Джон — все покинули меня; осталась только Мэри Паско.

— Пожалуйста, уйдите, — сказал я. — Мне никто не нужен.

Чья-то рука коснулась моего лба. Рука Мэри Паско. Я сбросил ее. Но она снова вернулась — крадущаяся, холодная. Я громко закричал: «Уйдите!» — но рука крепко прижалась ко мне, сковала ледяным холодом и вдруг обратилась в лед на моем лбу, на шее, превратив меня в пленника. Затем я услышал, как Рейчел шепчет мне на ухо:

— Дорогой, лежите спокойно. Это поможет вашей голове. И постепенно она перестанет болеть.

Я попробовал повернуться, но не смог. Значит, она все-таки не уехала в Лондон?

Я сказал:

— Не покидайте меня. Обещайте не покидать меня.

Она сказала:

— Обещаю. Я все время буду с вами.

Я открыл глаза, но не увидел ее, в комнате было темно. Ее форма изменилась. Это была уже не моя спальня, а длинная и узкая монашеская келья.

Кровать жесткая, как железо. Где-то горела свеча, скрытая экраном. В нише на противоположной стене — коленопреклоненная мадонна. Я громко позвал:

— Рейчел… Рейчел…

Я услышал торопливые шаги, и вот она, ее рука в моей руке, говорит:

— Я с вами.

Я снова закрыл глаза.

Я стоял на мосту через Арно и давал клятву уничтожить женщину, которую никогда не видел. Вздувшаяся вода, вскипая бурыми пузырями, текла под мостом. Рейчел, девушка-нищенка, подошла ко мне, протягивая пустые ладони.

Она была обнажена, и только на шее у нее мерцало жемчужное колье. Вдруг она показала на воду: там со сложенными на груди руками покачивался Эмброз. Он проплыл мимо нас вниз по реке и скрылся, а за ним медленно, величественно, с поднятыми вверх прямыми окоченелыми лапами плыло тело мертвой собаки.