Онлайн чтение книги Мы карелы
СВОИ И ЧУЖИЕ

В Тахкониеми приезжал какой-то человек из Ухты проводить собрание, и от имени Ухтинского правительства он обещал, что скоро наступит конец нужде и голоду, скоро из Финляндии поступит мука, соль и семена, чтобы провести сев. После этого Юрки Лесонену и его напарнику Симо Тервайнену не было отбою от баб, приходивших то и дело спрашивать, где же обещанные семена. Или, может, у Ухтинского правительства власти больше, чем у самого бога, и оно в силах отодвинуть время сева с весны на лето? Чем Юрки и Симо могли помочь бедствовавшим жителям деревни? А положение, судя по жалобам и стенаниям, было в деревне чуть ли не катастрофическое. Все клялись и божились, что нет ни единого зернышка ячменя, чтобы засеять поля. А если люди останутся без ячменя, без которого даже лепешек из сосновой коры не испечешь, то всей деревне грозит голодная смерть.

Но Ухтинское правительство так и не прислало ни единого зернышка. Убедившись, что от жалоб толку нет, бабы перестали ходить и плакаться, что им нечего сеять. Когда подошло время сева, оказалось, что почти у всех в лесу был припрятан ячмень. Поблагодарив бога, научившего их беспокоиться о завтрашнем дне, жители деревни засеяли свои поля. Кое-кто одолжил ячменя даже своим более бедным соседям с условием, что те отдадут им часть урожая. То же самое было и с картофелем.

Юрки Лесонен сидел перед огнем, сушил одежду и размышлял. Что же делать дальше? Весенний сев уже закончился. Работы нет. Их помощь крестьянам больше не нужна. Так что кормить их никто не будет, да и чем людям кормить-то их? Что же там в правительстве думают? Давно оттуда ни слуху ни духу, точно вымерло все правительство. И харчей нам не шлют. И что это за правительство, если оно о своих солдатах забывает?..

Юрки пытался объяснить себе все это тем, что люди, сидевшие в правительстве, впервые занимаются государственными делами. Оно и понятно, рассуждал он, государство только создается, и, ясное дело, забот всяких у правительства хоть отбавляй. А опыта в таких делах еще нет…

О делах Ухтинского правительства Юрки знал лишь то, что вычитал из воззваний и манифестов. Правда, чтение для него всегда было великим трудом. Писалось в этих бумажках больше о том, что Карелия теперь свободная и принадлежит карелам. И что воевать они ни с кем не будут. Все это были хорошие и понятные слова. По все-таки брало сомнение: не может быть, чтобы на Карелию не позарилось ни одно государство. Финляндия относится к самостоятельной Карелии доброжелательно. Англия, Америка, Франция тоже… Так утверждало Ухтинское правительство. Что это с ними случилось — ни с того ни с сего стали вдруг такими доброжелательными? Ведь еще недавно финнам и англичанам до того недоставало Карелии, что даже передрались из-за нее. Когда из Ухты приезжал человек проводить собрания, Юрки спросил у него, а как Советская Россия относится к их правительству. Тот замялся, а потом ответил, что — благожелательно. Дескать, в апреле где-то на реке Сестре какой-то пограничный комиссар сказал, что Ухтинское правительство может остаться, если трудовой народ признает его законным. Конечно, это правительство избрано пока не по воле народа, оно еще временное, но там поглядим, кого народ выберет в постоянное правительство. В этом отношении имелся весьма горький опыт. Да и со стороны России одной благожелательности мало — надо бы обратиться к ней за помощью и вообще в трудный час искать в ней опору. И порядки в Карелии надо установить не такие, как при царе были, и не такие, как в Финляндии, а новые, такие, как большевики в России установили. Землю отдать крестьянам, заводы — рабочим. И еще надо, чтобы мир был. А пока что это еще не настоящий мир. Никак люди не могут успокоиться после всех этих войн. По лесам прячутся, сами не знают, от кого скрываются, за кем гоняются, у кого помощи просят. Пошли бы все по домам и жили бы спокойно, не спрашивая, кто за кого воевал. Главное, чтоб каждый дал слово, что больше воевать ни с кем не будет…

В глубине души Юрки и сам сознавал, что эта идеальная, мирная Карелия существует лишь в его воображении. Но все-таки ему, простому карелу, уставшему От всех этих войн, хотелось помечтать о мире. Его совесть была чиста. Он считал, что, будучи карелом, сделал для Карелии все, что было в его силах. Когда выгоняли из Карелии отряд Малма, он воевал против белых. А когда после того англичане потребовали, чтобы их карельский легион пошел воевать с красными, Юрки на эту удочку не поддался. Потом Карелию пытались покорить войска белого генерала Миллера. Но если сами русские не признавали власти этого Миллера, то в Карелии ему подавно делать было нечего. И Юрки не колеблясь вступил в ряды карел, отправившихся изгонять это белогвардейское отребье. Отряд миллеровцев они разбили, их командира полковника Тизенхаузена взяли в плен. Юрки сопровождал его в Ухту. Правда, Ухтинское правительство потом при сомнительных обстоятельствах отпустило полковника, но они, солдаты-карелы, тут были ни при чем…

— Видно, нам с тобой придется пойти в Ухту, — сказал Юрки своему напарнику. — Надо узнать, как там дела… К тому же там должна быть и эта, как ее… сессия.

— Ты что, делегат, что ли? — засмеялся Симо Тервайнен. — Давай пойдем. Я не против. Здесь нам торчать нечего.

Симо рад был отправиться в Ухту — он был родом оттуда. С не меньшей охотой он отправился бы и дальше — в Финляндию. Ему было лет пятнадцать, когда он ушел из родных мест в Финляндию. Сперва коробейничал вместе с дядей. Впоследствии, когда дяде удалось обзавестись своей лавчонкой, Симо был у него сперва мальчиком на побегушках, потом встал за прилавок. С тех пор Симо не расставался с мечтой стать когда-нибудь владельцем собственного магазина. Года два назад ему дали ясно понять, что кратчайший путь к осуществлению его мечты лежит через Карелию, где перед способным коммерсантом раскрыты такие возможности, которых в Финляндии и не бывает. И еще намекнули, что если он не отправится добровольцем сражаться за свое будущее, то в Финляндии ему этого будущего тоже не видать. Но «кратчайший путь» оказался довольно долгим. За это время в Финляндии он сумел бы накопить кругленькую сумму, а здесь не удалось отложить ни единого пенни.

Симо взял свою винтовку, подсумок с патронами, узелок с вяленой рыбой и был готов отправиться в путь. А Юрки сложил в кошель все свое имущество: пару чистого белья, вторые пьексы, которые имели более или менее приличный вид и которые он носил по праздникам, эмалированную кружку, все свои запасы курева.

— Сюда я, наверно, больше не вернусь, — пояснил он.

— Одному мне тоже здесь нечего делать, — заявил Симо и принялся укладывать свои пожитки. Он сложил в рюкзак черные полуботинки, новый черный костюм, несколько белых накрахмаленных рубашек, между которыми лежал и яркий галстук. В Тахкониеми можно было одеваться как попало, а в Ухте надо выглядеть барином.

В лесу пахло весенней сыростью. Солнце скрылось за деревьями. Был поздний вечер. В это время года солнце здесь, на севере, заходит ненадолго; сумерки длятся какой-нибудь час. Едва успеешь костер развести да чай сварить, и солнце, глядишь, опять всходит и начинает греть ночных путников. Пройдя по ночному лесу верст двадцать, Юрки и Симо вышли к лесной избушке, углы которой не успели еще обрасти мхом. Эту избушку срубили финские солдаты из экспедиционного отряда Малма. Здесь у них находился этапный пункт.

По старой солдатской привычке Юрки подкрался к избушке сзади, постоял, прислушиваясь, затем осторожно подошел к двери. Симо остался стоять за деревом.

— Кто-то здесь был, — сказал Юрки. — Был, да сплыл.

Бывалый таежник по одному запаху может определить, если избушку топили хотя бы неделю назад.

Путники сбросили свои ноши на стол, сооруженный перед избушкой. Симо устало опустился на пенек, а Юрки, согнувшись в три погибели в низкой двери избушки, вошел внутрь. В избе оказались даже нары. На вытесанных топором досках был ровным слоем настлан сухой камыш. Перед печуркой лежали наготове сухие дрова. Нашлись в избушке и спички и соль.

Осмотревшись, Юрки заметил на плоском камне перед каменкой крест из березовых прутьев. Он вспомнил, что во время похода Малма белофинны пользовались таким условным знаком, чтобы известить своих, что где-то рядом спрятано важное сообщение. Этот крест значил: «Найди и передай своим». Что же белые хотят сообщить своим? Юрки стал искать. Под камышом на нарах он нашел свернутую трубочкой бересту, внутри которой оказалась бумажка. Химическим карандашом на ней было написано по-фински:

«Вот как?!» — подумал Юрки и растерянно опустился на край нар. Он знал, что где-то севернее, на Мурманской железной дороге, были финские красногвардейцы. Но зачем им понадобилось брать Ухту? Почему они начали военные действия? И почему правительство бежало? И почему это сообщение передается при помощи условного знака белофиннов?

— Огонь-то мы будем разводить? — послышался голос Симо.

— Конечно, будем. Сходи за водой, а я разведу огонь.

Юрки сунул бумажку в бересту и спрятал на прежнем месте.

Развести огонь в каменке он так и забыл. Симо удивленно смотрел на товарища, словно застывшего на месте. Неужели Юрки так устал, что не в силах затопить каменку?

Юрки очнулся от своих мыслей.

— Давай сперва наловим рыбы, а потом разведем огонь.

У Симо были с собой в спичечном коробке рыболовные крючки, а под корой гнилых пней они нашли жирных белых личинок.

Наловив рыбы на уху, они развели перед избушкой костер, потом затопили и каменку. Симо хотел было очистить рыбу от чешуи, но Юрки забрал у него рыбу, сказав, что с чешуей уха вкуснее. Пока варилась уха, Юрки сидел и молчал, покуривая трубку.

— О чем ты все думаешь? — наконец спросил Симо. Он уже привык к неразговорчивости Юрки, но сегодня тот был особенно молчалив.

— Да вот думаю, что в этом мире делается.

— Брось голову ломать. Пусть об этом думают те, кто за это получает деньги.

— Я их даже всех не знаю. Тех, кто у нас в правительстве сидит. А ты знаешь их?

— Я-то знаю, — похвастался Симо. — Почти всех до единого. А с Хуоти Хилиппялей как-то даже пил кофе…

— Погоди. Хуоти Хилиппяля? Он из Ухты? Ну этот, как его? Он не из Тихкановых?

— Вот-вот. Хуоти Тихканов, — кивнул Симо.

— Ухтинских я знаю, а вот этого Хуоти… Кажется, он еще мальцом ушел в Финляндию…

— Тоже мне карел! — Симо скривил губы. — Этих людей надо знать. Это люди, которые на деле показывают, на что способны карелы…

Когда Симо входил в раж, он всегда переходил на финский язык. Симо просто диву давался: человек состоит на службе у Карельского правительства и не знает, какие люди стоят у власти. И он начал увлеченно рассказывать.

Хуоти Тихканов, или Хилиппяля, как он теперь назывался, еще в молодые годы понял, как надо выбиваться в люди и каким образом он сможет помочь своему маленькому народу. Он начал коробейником, а стал образованным коммерсантом, стоявшим теперь во главе правительства. Под руководством таких людей, утверждал Симо, Карелия станет богатейшим краем, где каждый карел будет иметь работу и пищу. В правительстве Карелии есть люди, которые, сумеют создать и заводы и торговые фирмы и стать во главе их. Карелия будет такой же процветающей страной, как Финляндия и Америка.

— Финляндия и Америка? — Юрки засомневался. — Знаем мы их, бывали они у нас. И финны, и американцы, и англичане, и… кого только здесь не было.

— Ну это ты сюда не впутывай. Это все политика, и не твоего ума дело…

— Где уж нам, — усмехнулся Юрки. — Умные в политике головой соображают, а мы, глупые, ее на собственной шкуре познаем…

— Да не об этом речь, — и Симо опять начал просвещать Юрки: — Я тебе о том толкую, как надо жизнь устроить и как страна должна развиваться. А у нас в правительстве есть люди, побывавшие даже в Америке. Например, Васили Кевняс…

— Его я видел. Слышал и речь его.

— Вот это голова!

— Да, голова, — согласился Юрки.

Ему действительно довелось как-то слушать выступление Кевняса в Ухте. Красиво он говорил. У баб аж слезу прошибло, когда он расписывал, как народ прежде жил вольной жизнью, словно дети природы, в мире сказок и рун «Калевалы», и сравнивал прошлое с нынешними страданиями карел. Красиво говорил, но было в его речи что-то чужое, даже «Калевала» была из книжек выученная, не такая, какой ее знали старики и старухи в карельских деревнях…

— Давай-ка спать, — предложил Юрки, оборвав Симо, увлеченно расхваливавшего членов своего правительства.

— Спать… — протянул Симо с кислой миной. — Таковы мы, карелы. Все проспали. Сколько веков все спим…

— И сейчас поспим. Перед нами путь еще долгий.

— До Ухты не так уж далеко.

— До Ухты? В Ухту, пожалуй, нам идти не стоит. Вот бумажка. Почитай. Ты же пограмотнее меня.

— Что ж ты сразу не сказал? — спросил растерянно Симо, прочитав бумажку. Он не знал, радоваться ему или огорчаться. С одной стороны, конечно, обидно, что не придется побывать в Ухте, повидать родню и знакомых. А с другой — Вуоккиниеми ближе к границе, и если правительство удрало от красных из Ухты, то вряд ли оно надолго задержится в Вуоккиниеми. Так что скоро будем в Финляндии!

Крупные капли дождя забарабанили по крыше, но в избушке, где сухо и тепло, монотонный шум дождя успокаивал и клонил ко сну. Симо, который был готов немедленно отправиться дальше, быстро заснул. Юрки решил перед сном покурить. Он докурил трубку до конца и опять набил ее. Хотя политика и не была делом его ума, все же он думал и о ней. Думал он и о доме, где его ждали. Думал о картофельном и ячменном полях, которые женщины, наверное, уже засеяли, не дождавшись его. Постепенно мысли стали путаться, переплетаясь в какой-то непонятный клубок. Юрки старался удержать нить мысли, но она все время ускользала. И он забылся беспокойным сном…

И вдруг сквозь сон послышались голоса.

Юрки сразу встрепенулся и прислушался. Кто-то осторожно приоткрыл дверь. Юрки сел и нащупал винтовку, лежавшую на нарах.

— Вы кто? — Винтовка Юрки была направлена в дверь.

— А вы?

В щель просунулась пышная борода. Из-под густых сросшихся бровей настороженно глядели два глаза, а чуть пониже их чернел зрачок револьверного дула.

Симо испуганно вскочил и поднял руки.

— Кажется, свои, — и бородач вошел в избушку. — Ты Юрки Лесонен?

— Ах, это ты. — И Юрки тоже опустил винтовку на нары.

— А я Симо Тервайнен. Из Ухты. Не знаете? — заулыбался Симо. — Моя мать приходится племянницей мужу третьей дочери двоюродной сестры вашего Митро.

— А-а, — бородач, видимо, вспомнил. — Хариттайнена, брата твоей мамаши, я хорошо знаю.

— Его все знают, — похвастался Симо. — А я у него работал, приказчиком служил…

— А вы куда путь держите? — строго спросил бородач, которого родственники Симо, видимо, больше не интересовали. — Или, может быть, вы несете здесь караульную службу?.

— Мы идем в Вуоккиниеми. Там будет заседание правительства, — поспешил доложить Симо. Бородач недоуменно уставился на него. Симо достал из тайника бересту с сообщением. Прочитав депешу, бородач несколько раз перекрестился и задумался.

В избушку вошли два спутника бородача. Один высокий, плосколицый, коротко подстриженный, с рыжими усиками. У другого усы были длинные и в глаза бросались большие торчащие уши и сплюснутый широкий нос.

— А вас тоже пригласили в Вуоккиниеми? — спросил бородач у Юрки.

Бородач имел право спрашивать. Это был Васили Левонен из Койвуниеми, один из членов Временного правительства Карелии. Юрки встречался с ним на съезде в Ухте. Тогда же познакомился и с его спутниками — с рыжеусым Борисовым или Оскари Пориненом, как его звали теперь, и с длинным Вилле Кирьяновым. Все это были мужики из Тунгуды.

— Или, может, просто так шатаетесь по лесу? — допытывался Левонен.

— У всех свои дороги, — уклончиво ответил Юрки.

Симо его ответ показался слишком нелюбезным, и он стал объяснять Левонену, что они несли караульную службу в Тахкониеми и что теперь они…

— Когда несут караульную службу, — оборвал его Левонен, — то спят по очереди. Один спит, другой стоит на посту. Или, может, вас трое? Что-то третьего мы не видели.

— Нас двое.

— Ну-ка, парень, подвинься. — Левонен бросил свой рюкзак на место, где спал Симо, давая понять, что теперь это его место.

Симо послушно поднялся. Борисов опустил свой рюкзак на место Юрки, поближе к каменке, но Юрки спокойно и молча передвинул рюкзак в сторону, поближе к двери.

— Мы будем отдыхать, — сказал Левонен Юрки.

— Мы тоже, — ответил тот. — Я только качал засыпать…

— Кто из вас пойдет в караул? — спросил Кирьянов.

— Никто сюда не придет, — ответил Юрки и, закурив трубку, лег на нары.

— Я пойду, — согласился Симо и вышел.

— Послушай, Юрки, — заговорил опять Левонен, стараясь скрыть свое раздражение. — Как ты думаешь, из каких людей мы сможем создать настоящую карельскую армию?

— Откуда мне знать? — Юрки зевнул. — Это уж ваша забота, вашего правительства. Не мешайте мне спать. — Юрки зажал большим пальцем трубку и, потушив ее, сделал вид, что спит. Но заснуть так и не мог. Он приподнялся на локте и спросил Левонена: — Что же вы там в Вуоккиниеми будете решать?

— Что будем решать? — переспросил Левонен. — А еду вы готовить не собираетесь? — сердито обратился он к Кирьянову. Когда тот вышел, начал разъяснять Юрки: — Вот что будем решать. Свои, карельские дела нас ждут. Хватит уже разговоры разговаривать, надо принять решение и прямо сказать, что Карелия воссоединяется с Финляндией, что Карелия на веки вечные порывает с Россией. Вот такие дела…

Борисов почтительно слушал и, лишь когда Левонен кончил, говорить, заметил со своей стороны, что они, тунгудские мужики, твердо решили не подчиняться больше Советской власти, что они подчиняются лишь Ухтинскому правительству или Финляндии.

— Понимаешь теперь? — спросил Левонен.

— Начинаю кое-что понимать, — задумчиво ответил Юрки.

Он знал, что заснуть ему теперь не удастся. Он лежал на спине и слушал разговор мужиков, вышедших к костру поесть. Симо, судя по всему, помогал тунгудцам расставлять посуду на столе. Слышно было, как жаловался на житье в Тахкониеми. Мол, скука там страшная, деревенька захолустная, а народ такой, что ему все равно, что в мире творится и кто у власти стоит, просвещай не просвещай, все без толку…

Потом стало тихо. Юрки догадался, что там Левонен молится перед трапезой. Он знал, что старик буквально выходит из себя, если кто-то при его молитве хоть одно слово проронит.

Про себя Юрки даже не мог толком сказать, верит он в бога или не верит. Где было положено, он тоже крестился. Но он никогда ничего не просил у бога. Он думал про себя, что если бог действительно существует, то возненавидеть он должен прежде всего тех, кто только и знает, что торчит перед иконой и клянчит — господи, сделай то-то, не делай того-то, кто по десять раз на дню просит простить грехи свои, а сам, глядишь, тут же опять грешит. И не стыдно им просить у господа помощи даже в грязных делах? Это хуже, чем богохульство. Вот и Левонен… Небось опять просит господа покарать всех тех, кто ему не по душе. Да выпрашивает у бога богатства, хотя сам уже столько добра награбастал, что девать некуда, скольких по миру пустил… А если бог есть, то ему, Юрки, он дал все, что мог дать, — дал крепкие руки, чтобы работать, и ума столько, сколько дал. И совестью наделил. Если все это от бога, то, верно, давая человеку силу, ум, совесть, бог знал, как кто ими воспользуется. Поэтому Юрки не тревожил бога, и бог тоже его не беспокоил. По натуре Юрки был человеком миролюбивым, он хотел, чтобы бог и люди жили между собой в мире. Вот попы пугают крещеных, будто после смерти будет страшный суд. Если этот суд и будет, то, наверное, для того, чтобы взвесить, поступал ли человек по той совести, которая была ему богом дана. Если за что-то придется ответить, что ж, ответим, никуда не денешься…

Наконец Левонен и его спутники поели и вернулись в избушку.

— Ты что, больной, что ли? Все лежишь… — спросил Левонен у Юрки. — Мог бы встать и хоть посуду помыть.

— Я свою посуду помыл, — буркнул Юрки в ответ.

— Ну-ну! — заключил Левонен многозначительно.

Борисов и Кирьянов ждали, пока Левонен выбирал себе место на нарах. Наконец Левонен улегся.

— Да хранит нас бог и сбережет наш покой… — вздохнул он и добавил, глядя на Юрки: — …раз уж солдаты теперь пошли такие, что им лень стоять в карауле.

— Ничего, бог постережет, — невозмутимо ответил Юрки. — Ежели он не постережет, то от часовых толку мало.

В вершинах деревьев шумел ветер. Дождь перестал, и начало проглядывать солнце.

Не успел Юрки задремать, как Левонен разбудил его:

— У нас большие ноши. Ты поможешь нам нести?

— Нам не по дороге, — сообщил Юрки.

— Как не по дороге? Куда же ты путь держишь?

Юрки ответил неопределенно: время, мол, сейчас такое, что не положено говорить, куда и зачем идешь. Должны же члены правительства понимать, что солдат подчиняется лишь своему непосредственному начальству и что есть вещи, которые солдат не имеет права разглашать…

Когда Юрки проснулся, все спали. Лишь перед избушкой на чурбаке возле стола сидел Кирьянов, сменивший на посту Симо. Увидев Юрки с кошелем, он спросил:

— Ты пошел? А что сказать, если спросят?

— Скажи, что Юрки ушел по делам Карелии. Ну, бывай.

Сперва Юрки шел по тропе в сторону Вуоккиниеми. Но, скрывшись с глаз Кирьянова, он свернул налево и пошел прямо по лесу. Взмокшая от пота рубашка уже прилипла к спине, а он все шел, не останавливаясь. Лишь оказавшись в глухой низине, поросшей густым ельником, он сделал привал и решил позавтракать. В кошеле у него осталось несколько окуней, пойманных вчера Симо.

По небу плыли легкие облака. Из распустившихся почек выглядывали зеленые листики величиной с мышиное ушко. Юрки лежал на мшистой земле и разглядывал их. На душе у него вдруг стало спокойно. Да, теперь он сделал свой выбор, и от него он уже не откажется. Так что чуток и подремать можно. Что будет дальше, там видно будет. Сверху грело солнышко, сбоку подогревал костер: они словно соревновались. Но ветер опять начал усиливаться. Верхушки деревьев раскачивались где-то высоко-высоко, и, глядя на них, возникало приятное ощущение, будто мшистая земля, на которой Юрки лежал, тоже мерно покачивалась.

— Ну и здоров ты дрыхнуть, Юрки, — сказал кто-то спокойным голосом, и Юрки проснулся. Возле костра на корточках сидел какой-то мужчина, поправляя головешки. Его широкое лицо обросло бородой, серые глаза смотрели устало и настороженно.

— Васселей?!

Юрки сел и протянул Васселею свой кисет.

— Откуда и куда?

— А ты? — насторожился Васселей.

— Я из Тахкониеми. Привет тебе из дому.

— Спасибо. Хотя и не догадались они с тобой послать привет, все равно спасибо. Как они там?

— Да что они… Живы-здоровы. Ты домой идешь?

— Домой? — В глазах Васселея появилось такое выражение тоски и боли, что Юрки отвел свой взгляд. — Скажи, Юрки… Знаю, тебе можно верить… Могу я идти домой? Чья там власть?

— Не знаю, какая там власть. Красные финны взяли Ухту. Наше правительство сбежало в Вуоккиниеми. Вот такие дела у нас…

Васселей взял прут и стал шевелить головешки, хотя они и без того уже разгорелись.

— Красные, значит, могут прийти в Тахкониеми?

— Я их не видел и не спрашивал, куда они идут, — угрюмо ответил Юрки.

Васселей сходил за водой, поставил котелок в огонь, закурил, задумался.

— Так ты думаешь, домой мне ходу нет? — спросил он опять.

— Решай сам. Мы, карелы, народ, привычный ходить по лесам. И если след где увидим, сразу можем сказать, кто прошел. А какие следы ты оставил, сам знаешь…

— Про свои следы я у тебя не спрашиваю, — оборвал его Васселей.

— Давай не будем ссориться, — предложил Юрки. — И так хватает ссор да драк, без нас с тобой. Вот что ты мне скажи, Васселей. Ты не из тех, кто ходит и народ собирает, чтобы с Советами воевать, а?

Васселей долго молчал.

— Этих собирателей и без меня хватает, — ответил он хмуро. — Ты читал вот это?

Юрки мельком взглянул на обложку брошюры, которую Васселей достал из-за пазухи, и в руки ее не взял. Брошюрка называлась «За свободу Карелии!».

— Я курю трубку, — пояснил он. — На закрутку мне бумага не требуется.

Васселей хотел бросить брошюрку в костер, но, подумав, сунул ее за пазуху.

— Тунгуда поднимается против Советов, — сообщил он Юрки. — Там признают лишь ваше правительство.

— «Ваше правительство»… Как будто ты не за это правительство… Или ты уже не карел?

— Давай не будем о том, кто карел, кто нет.

— Давай не будем. Но кто бы я ни был, я твои речи слушать не хочу. Смотри, у тебя кипит.

Васселей снял котелок с огня, высыпал туда остатки крупы.

Наконец он не выдержал и спросил у Юрки о том, что давно вертелось на языке:

— О Мийтрее-пустомеле ты что-нибудь слышал?

— Люди говорили, будто видели его в лесу. В деревню он не заходил, — пояснил Юрки.

— Не к красным ли он пробирался?

— Куда же ему еще идти? Не к вам же…

— Слушай, Юрки. — Губы Васселея задрожали. — Если ты мне начнешь, тут о Мийтрее… Так я… так мы с тобой врагами сделаемся на веки вечные. Понял?

— Да мы и так что враги.

— Ты тоже, видно, не из красных, раз бежишь от них. Чего ты на меня волком глядишь? Дорожка у нас с тобой одна.

Юрки вскочил и схватил свой кошель.

— Слушай, ты… Нет, дорожка у нас не одна. Слышишь, не одна…

И он пошел от костра, не оглядываясь.

У Юрки мелькнула мысль, что Васселею ничего не стоит послать ему вдогонку пулю.

Но Васселею даже в голову не пришло стрелять вслед Юрки. Никакой неприязни у Васселея к Юрки не было. Когда-то в молодости они вместе работали на сплаве, а когда жители соседних деревень сходились на праздник, который у каждой деревни был свой, они вместе с Юрки плясали кадриль и играли в рюхи. Их деревни отделяли каких-нибудь полсотни верст, расстояние не такое уж и большое для Северной Карелии. Юрки отличался исключительной честностью и трудолюбием, он был немногословен и всегда настроен мирно. Даже когда случались драки между парнями, обычно без особого повода, просто так — деревня на деревню, то Юрки не вмешивался, наоборот, успокаивал и примирял. Вы, мол, только людей смешите. Однажды, правда, кто-то в пылу драки задел Юрки и в ответ получил тут же такой удар, что долго отлеживался на траве…

И вот Юрки рассердился и ушел. Васселею было больно слышать, что им с Юрки не по пути. Неужели их дороги больше не сойдутся? Васселею так хотелось, чтобы дорожка у них была одна, но у него не нашлось силы подняться и пойти вместе с Юрки. Он остался один.

А Юрки уходил все дальше.

Юрки не знал, что привело Васселея на этот раз в родные края, но то, что он знал о Васселее, не вызывало в нем дружеских чувств. Говорят, во время похода Малма Васселей скрывался в лесной сторожке. А может, только делал вид, а сам уже снюхался с белофиннами. Наверно, он уже тогда надумал уйти с ними. Сколько невинных людей убили белофинны из отряда Малма, а Васселей пристал к ним. Говорят, будто он пошел с ними, чтобы отомстить за брата, которого Мийтрей застрелил. А может, брат тоже виноват был, поди знай. Может, было за что стрелять? Конечно, Мийтрей поступил неправильно. Сперва надо было разобраться. Но мало ли что бывает на войне сгоряча. Бывает, что из-за какой-то ерунды человека ставят к стенке. Васселей тоже ведь убил вместо Мийтрея совершенно безвинного человека…

«Впрочем, какое мне до него дело!» — подумал Юрки. Он идет домой, и нечего бередить душу думами о каком-то Васселее. Домой! А как там дома?..

И мысли Юрки приняли новое направление, и жизнь опять показалась ему запутанной. Кто знает, как все будет. Может, опять придется бросить дом и уйти, оставив все хозяйство на жену и мать. И будут они тянуть его, как тянули уже много лет. А может, никуда не уходить? Остаться дома и заняться хозяйством? А на свете пусть что угодно творится. Поразмыслив, Юрки решил: как народ живет, так и он будет жить. Что народу надо? Народ хочет жить в покое, пахать землицу и ждать, что ему бог пошлет. Обещать-то все мастера. Хлеб народу все обещали. Ухтинское правительство обещало. Финны обещали. Большевики тоже обещали. Юрки твердо знал, что их, карел, никто раньше не кормил и кормить не будет. Наоборот, все норовят что-нибудь отобрать. Впрочем, ему-то бояться нечего. Его поле так мало родит, что самим не хватает. Хочешь, чтобы в доме хлеб был, берись за топор и вали лес. Чья бы власть ни была, а лес карельский небось всем годится. А дерево само собой не повалится, его срубить надо — без рабочих рук не обойдешься.

Уверенный, что работа ему найдется, Юрки настолько успокоился, что устроил привал и, подкрепившись, даже уснул сразу же, как только прилег. Но и во сне он видел свой дом. Ему приснилось, будто он посеял на своем поле ячмень, а выросла почему-то рожь, да притом такая густая, колос к колосу, и такая высокая, что он не мог дотянуться до колосьев. Стоит он и так пытается, и сяк старается, весь в поту уже, измучился, а до колосьев добраться не может.

Юрки проснулся весь в поту. Хотя солнце уже зашло за деревья, в лесу было душно и жарко. Из-за леса выползали черные грозовые тучи. Юрки схватил кошель и отправился в путь.

Дом Юрки стоял в центре деревни. Впрочем, это был не дом, а домишко, состоявший из избы да холодных сеней. Менялись времена и власти, а избушка эта стояла на своем месте, в самом центре деревни, по-прежнему поглядывая на мир как бы презрительно, потому что избушка с одного края чуть осела. Одно окошко смотрело прямо, серьезно, а другое, перекошенное, словно было прищурено. Взглянешь на избушку и не поймешь, то ли она стоит нахмурившись, то ли усмехается.

Уже начинал брезжить рассвет, когда Юрки добрался до дома. Стучаться ему не надо было — стоило потянуть за веревочку, свисавшую из дырочки на низкой двери, как щеколда с мягким стуком поднялась и дверь отворилась сама. В сенях все было по-старому, но Юрки показалось, что чего-то не хватает. Не было привычного, знакомого запаха навоза, доносившегося прежде из хлева, и поэтому у Юрки было такое ощущение, словно он вошел в чужой дом. Конечно, он знал, что у них нет ни коровы, ни даже теленка и что в хлеву сейчас чисто и сухо.

Едва Юрки переступил порог, как на шею ему бросилась грузная большая женщина в нижней рубашке:

— А-вой-вой! Пришел!..

Это была жена Юрки, Окку, или, как ее звали в деревне, толстая Окку. Кое-кто посмеивался, что в доме Юрки потому и живут бедно, что толстая Окку съедает все, что можно съесть. Это, конечно, была неправда. Окку ела не больше, чем другие, наоборот, даже меньше, потому что она часто хворала и почти ничего не ела. Ленивой она тоже не была, но нередко силы изменяли ей, и она вдруг хваталась за грудь и со стоном в бессилии опускалась на лавку. Случалось, целыми неделями не вставала с постели.

Вокруг Окку, вцепившейся в мужа, кружилась мать Юрки, сухонькая и бойкая старушка, стараясь тоже обнять сына. Но подступиться к Юрки ей никак не удавалось, потому что Окку заслонила его своим грузным телом.

Мать да жена — вот его семья. Много лет назад Окку родила ему сына, родила в таких муках, что думали — роженице и новорожденному жить не суждено. Ребенок прожил всего две недели, и Юрки, сделав маленький гробик, сам отнес его на кладбище, а Окку смогла подняться на ноги лишь много недель спустя.

— А мы семян достали, — радостно сообщила мать, обнимая сына.

— Вот хорошо. Откуда?

— Из Энонсу привезли. Сказали, что раз глава семьи на военной службе у правительства, то положено…

— Бесплатно дали?

— Какое там бесплатно! Осенью из урожая заберут, сколько им потребуется.

— Им куда больше потребуется, чем у нас уродит. — Юрки помрачнел и, сбросив кошель, стал выкладывать на стол остатки своих дорожных харчей, сбереженных для дома.

Оказалось, что Окку и мать вспахали и взбороновали и поле. Пахали и бороновали они на себе, по очереди впрягаясь в соху и борону. Удивительно, что после такой работы Окку опять не слегла. Возделали они, правда, лишь половину поля, ту, где была супесь. Да и семян ячменя у них было, как раз чтобы засеять эту вспаханную часть. Так что Юрки пришел домой вовремя, как раз к севу.

Повесив лукошко с ячменем на грудь, Юрки захватил пригоршню зерен и рассыпал их сквозь пальцы на пашню, прося у господа благословения и доброго урожая. С этих, обращенных к всевышнему, слов каждый год начиналась новая жизнь драгоценных зерен, с которыми были связаны и надежды и долгое ожидание урожая. Однако на этот раз у всевышнего, видимо, были другие дела и заботы, и он не услышал единственного и самого сокровенного желания карельского мужика, потому что не успел Юрки приступить к севу, как на поле прибежал из деревни оборванный мальчуган. Юрки сразу понял, что случилось что-то особенное.

— Дядя Юрки! — Мальчик никак не мог отдышаться. — Мужики… зовут… Сантери Суаванена… пришли… убивать.

— Кто?

Юрки стал торопливо снимать лукошко с плеча.

— Финны. Иди скорей.

— Эмяс… — О боге он уже не думал. В таких случаях от молитв проку мало, нужны слова покрепче и дела покруче.

Оставив лукошко с ячменем на краю поля, Юрки повесил на плечо вместо него винтовку, прихваченную с собой на всякий случай. Хоть время мирное и работа что ни на есть самая мирная, а винтовка могла пригодиться. Мальчик стремглав помчался к деревне. Юрки бежал следом.

Юрки сразу же понял, что произошло. Окку кое-что рассказала ему о событиях в деревне. Все началось с того, что в деревне поселился сапожник Тааветти, одноногий пожилой финн, бывший красногвардеец. В 1918 году во время финляндской революции раненому Тааветти удалось бежать в Советскую Россию. В Петрограде он лежал в госпитале, где ему отняли ногу. Вышел Тааветти из госпиталя. Куда податься? О возвращении на родину не могло быть и речи. Русского языка Тааветти не знал и поэтому решил ехать в такие места, где понимали бы по-фински. Кроме того, родом он был с севера, и его тянуло в северные края. Вот и поселился он в этих местах. Ковылял на своей деревяшке из деревни в деревню, из дома в дом, шил людям новые пьексы да латал старые, а за это люди его кормили. Сапожник он был отменный, кроме того, умел он лодки делать и сани мастерить. Мастер он был на все руки, и его всюду приглашали. А человек он был веселый, добрый, отзывчивый. Поэтому по вечерам в избу, где он жил, всегда собирался народ. Однажды его спросили, из-за чего финны передрались, неужели у них земли не хватает. Да, сказал Тааветти, именно за землю да за власть драка идет. И еще за то, чтобы сапожника тоже человеком считали.

Неделю назад в деревню пришел финский офицер и стал искать сапожника. В последнее время, как появилось Ухтинское правительство и из-за границы стали наведываться финны, Тааветти старался не попадаться им на глаза. Но на этот раз как-то получилось так, что офицер застал Тааветти в избе Сантери Суаванена. Что-то Тааветти ему чинил. Офицер обрадовался: «Ага, встретил я тебя наконец. Теперь поговорим и прошлое вспомним». Худо пришлось бы Тааветти, но тут вмешался в дело Сантери: «Я, говорит, хозяин и не позволю, чтобы в моем доме гостей обижали». Офицер ему посоветовал не лезть в чужие дела. Мол, дело касается лишь их, финнов, и хозяину не следует вмешиваться. Тогда Сантери набросился на него, давай ругать: мало вам, лахтарям, той крови, что в Финляндии пролилась, вы и сюда пришли, а здесь вам не Финляндия, а Карелия, и законы тут карельские. Офицер полез было за револьвером. А Сантери мужик горячий. Схватил безмен. Но, на свое счастье или несчастье, задел безменом за воронец, а то бы размозжил голову офицеру. Тогда Сантери ударил офицера ногой, так пнул, что тот схватился за живот, завыл и убежал. Больше этого офицера и не видели. Сапожник тоже куда-то скрылся. Уходя, он предостерег Сантери, посоветовав тому тоже куда-нибудь спрятаться или же постараться избегать встреч с солдатами Ухтинского правительства, потому что после случившегося можно было ожидать неприятностей. Сантери пренебрег его советом: чего ему бояться, он у себя дома.

И вот за Сантери пришли. Может быть, они его и не собираются убивать, просто хотят увести. Но раз мужики послали за Юрки, значит, они решили постоять за Сантери. И Юрки прибавил шагу.

Вся деревня сбежалась к избе Сантери. Тревожный гомон заглушал пронзительный плачущий голос жены Сантери:

— Люди добрые! Помогите! Сегодня Сантери заберут, завтра другого кого-нибудь. Всех убьют, всю деревню, слышите… Не пущу я Сантери. Убейте меня вместе с ним. Слышите! Хоть сейчас застрелите. Люди добрые, не оставьте моих сиротинок!

Вцепившись в материнский подол и умоляюще глядя перепуганными глазенками на взрослых, смотрели на происходящее деревенские девочки. Мальчишки были посмелее, хотя они тоже притихли. Сбившись кучкой, они шепотом обсуждали вопрос о том, кто из пришедших в деревню белых самый главный. Пришельцев было трое — двое в финской военной форме и один в гражданской одежде. Этот третий выглядел настоящим господином — в шляпе, в черном костюме из дорогого сукна, из кармана жилета свисала серебряная цепочка от часов, на шее галстук-бабочка. Только на ногах у него были грубые карельские сапоги — бахилы. Старики обступили этого господина, возбужденно доказывая ему, что у них в деревне своя власть и что они не позволят никого расстреливать.

Господин нервно протирал стекла очков и хриплым голосом пытался успокоить:

— Дорогие мои земляки! Никто никого не собирается расстреливать. Кто вам это сказал?

— Кто сказал? — басили в ответ старики. — Сами знаем. Знаем, сколько невинных людей вы погубили.

— Но, но! Чтобы такое говорить, надо иметь доказательства.

— Мы знаем, что говорим.

Юрки узнал господина в штатском. Не будь этот господин так растерян, то заливался бы соловьем. Говорить он мастак! Юрки приходилось слушать его речи. Господин его, конечно, не помнил: мало ли кто слушал его выступления, всех не запомнишь…

— Слушайте, мужики! — предложил кто-то. — Может, так и скажем гостям, что раз их не звали сюда, так пусть и убираются подобру-поздорову…

— Уходите добром туда, откуда пришли!

— Жили мы без вас и проживем… — загалдели женщины.

Сам Сантери стоял, прислонясь к стене, с таким видом, словно речь шла вовсе не о нем. Юрки тоже молчал. Он стоял с винтовкой в руке между Сантери и солдатами.

Один из солдат, видимо, узнал Юрки, потому что спросил у него начальственным тоном:

— Ты зачем здесь?

— Да вот, смотрю.

— Ты в отпуске?

— Да.

— Покажи отпускное свидетельство.

— Кто отпустил, у того и спроси.

— Не думаю, чтобы в такое время солдат пускали на побывку, — вмешался в разговор господин в штатском.

— Отдай винтовку, — потребовал солдат, осмелев.

Юрки вскинул винтовку и, направив ее на солдата, положил руку на затвор.

— Отойди-ка подальше. А то у меня курок слабый.

— Ты что? Бунтовать? — Солдат побледнел и взглянул на господина в штатском.

— Я-то ничего… — спокойно сказал Юрки. — Вот винтовка у меня такая. Сама стреляет. Ты, мил человек, лучше отойди. Винтовку не ты мне давал, и отбирать не тебе ее.

Тем временем Сантери успел сходить в избу и вернуться с безменом в руке. Он встал рядом с Юрки.

Солдаты стояли в растерянности. Один держал в руках винтовку, словно не знал, что с нею делать, другой полез было за револьвером, но господин в штатском дал знак рукой — мол, обойдемся пока без оружия.

— Что вы делаете, добрые люди? — заговорил он по-карельски. — Подумайте, пока не поздно. Неужели вы пойдете против законной власти своего первого Карельского правительства? Вы веками жили в темноте и в рабстве, вы и сейчас еще такие темные, что не видите, что в ваших интересах. Послушайте меня, своего человека, карела. Поверьте мне. Родом я из Вуоккиниеми, с мыса Маттинена. Рос я сиротой. И весь карельский народ тоже был сиротой. Не было у меня отца, который учил бы уму-разуму. Не было и у карел своего правительства, которое направляло бы народ на путь истинный, наставляло бы добрыми советами…

— Гляди-ка ты! — старики переглядывались.

— Верно говорит, — шепнул Юрки Хуотари Пекканен, самый старый из жителей деревни. — Он из Вуоккиниеми. Рос сиротой. Я знаю. А где же ты эти годы пропадал? — спросил он у господина в штатском.

— Я скитался по свету. Всю Финляндию обошел. В Америке был. Учился. Выучился я на учителя. А теперь народ избрал меня в свое правительство.

— Значит, ты — учитель! Гляди-ка ты! — Хуотари Пекканен поднял ствол винтовки Юрки и подошел к господину в штатском. — Мало кто из карел стал учителем, правда, старики?

Учитель, и к тому же еще из своих, из карел! В глухой деревушке, где грамотных почти что не было, учитель значил больше, чем любой чиновник: его уважали и его слушались. И тем более если он вел себя просто, как, например, этот учитель, который хоть был одет как настоящий барин, а с народом, обступившим его, говорит запросто, даже за руку здоровается. Так может вести себя только свой человек. Прежде чем обменяться рукопожатием с учителем, женщины вытирали руки о передник и, пожав руку господина, отходили растроганные, с повлажневшими глазами.

— Своей власти нельзя противиться. Ее надо слушаться, — говорил учитель людям, окружавшим его. — Ты бы отдал ружье, — посоветовал он Юрки, тоже подошедшему к нему.

— Да вот… я ведь… — Юрки замялся. — Может, оно пригодится…

Винтовка действительно пригодилась. Воспользовавшись тем, что народ собрался вокруг господина в штатском, солдаты попытались подступиться к Сантери, но Сантери успел отскочить. Прижавшись спиной к степе, он занес над головой безмен и крикнул со зловещей ухмылкой:

— Чего вы боитесь? Я только разик долбану по черепу. Ну, подходи, кому первому хочется!..

Юрки круто обернулся Народ расступился, и он с ходу ткнул дулом винтовки в спину одного из финских солдат. Старики тут же пришли на помощь и обезоружили финнов.

— Что вы делаете? — взвизгнул учитель. — Послушайте вы меня. Я же свой человек.

— Коли был бы ты свой, так не привел бы сюда вот этих!.. — крикнул Юрки. — Обмануть ты хотел нас. За ручку с нами здоровался, а сам…

Настроение у людей сразу переменилось.

— Учитель, говоришь. А чему ты учишь? Народ убивать?

— Уходи-ка ты скорей отсюда, учитель.

Солдаты стали упрашивать стариков, державших их за руки, отпустить их. «Отпустите нас, и мы уйдем, — обещали они. — А вы живите, как вам хочется».

Юрки заколебался.

— Куда вы пойдете, если мы вас отпустим?

За солдат ответил Сантери:

— Известное дело куда! Людей убивать.

— Что же с ними тогда делать?

— Пулю в лоб и в могилу, — предложил Сантери.

Солдаты испугались. Дело принимало слишком серьезный оборот. Тем более что у Сантери в руках был уже не безмен, а отобранная у солдата винтовка.

— Куда прикажете, туда и пойдем, — обещали солдаты.

— Врете, — Сантери был неумолим. — Мы сами отведем вас куда нужно. Пошли! — и он махнул винтовкой в сторону леса.

Больше всех перепугался учитель. Хотя его никто не трогал, он стоял бледный как полотно, сгорбившись, словно на его плечи вдруг навалилась огромная тяжесть. На лбу у него выступили капельки пота. Он с трудом выдавил из себя:

— Зря вы это… Плохо вам будет… Не послушались меня. Я вас прошу — не трогайте солдат.

— Сидели бы дома, и ничего бы им не было, — ответил Юрки.

— Давайте сделаем так, — предложил учитель. — Хотя и неправильно это будет… Мы уйдем. Солдаты уйдут к себе в Финляндию, а я…

— И ты убирайся вместе с ними.

— Я — член правительства. Я не могу этого сделать. Но я даю вам честное слово, что солдаты уйдут в Финляндию. Прямо отсюда пойдут.

— Так я и поверил, — усмехнулся Сантери. — Сегодня уйдут, а завтра опять придут и убьют нас.

— Подожди, — предложил Юрки. — Поговорим с народом. Расстрелять их недолго, а что потом?

— Великий грех мы берем на душу, — высказали свое мнение старики.

— Да, да, большой грех, — подтвердил учитель.

— Ну что грех, то нас это не печалит, — сказал Юрки. — Мы смерти никому не хотим, мы хотим, чтобы все жили в мире. Верно я говорю?

— Верно, верно. Пусть с миром идут домой и оставят нас в покое, — решили старики.

Один Сантери был против.

— Попомните мое слово, — сказал он. — Если мы отпустим их, они снова придут и с собой других солдат приведут. Вот увидите!

— Нет, мы не придем и никого не приведем, — заверили солдаты.

Как мир порешит, так тому и быть — этот закон строго блюдется в карельских деревнях. Несмотря на все усилия Сантери, старики решили отпустить незваных гостей, заставив учителя побожиться и перекреститься в подтверждение обещания, что он сам проводит солдат до границы и проследит, чтобы они ушли. Учитель попрощался со всеми за руку, и незваные гости, как и обещали, направились в сторону границы. Оружие, правда, им не вернули. Старики были довольны, что все уладилось миром.

— Вот увидите, что еще будет! — не унимался раздосадованный Сантери.

— Что будет? Разошлись без драки, и ладно.

— Нет, драка еще будет, и немалая! — доказывал Сантери. — Эту штуку я оставлю себе. Пригодится еще. — Он потряс винтовкой.

— Будь что будет. Поживем — увидим, — вздохнул Юрки. — Слава богу, у нас теперь оружия прибавилось. Может, еще найдется?

Старики переглянулись:

— Ну ежели нужда будет, так поищем.

— Наверно, найдется, если хорошо искать будем.

— Дай бог, чтобы искать его не пришлось…

— Такое дело, мужики… — Юрки решил, что ему, бывшему солдату, надо людям один дельный совет дать. — На всякий случай поищите, может, у кого какое ружьецо имеется. Как говорится, бог каждому мужику рукавицы и ружье дал бы, да только ему некогда. Хорошо, если бог даст и нас оставит в покое. Вот так и договоримся. А мне надо пойти в поле досеивать.

Расходились все молчаливые и встревоженные. Юрки отправился сеять, но к нему уже не вернулось то приподнятое настроение, с которым он утром бросил сквозь пальцы первые зерна ячменя на грудь матери сырой земле. Он засеял поле, затем заборонил посевы легкой, рассчитанной на человеческую тягу бороной-суковаткой и пошел домой, где его ждала натопленная по случаю сева баня.

Бани в деревне имели все, но в этот вечер мужики, словно сговорившись, сошлись с вениками под мышкой к бане Юрки. Сантери захватил с собой даже винтовку.

— Попарюсь-ка я хорошенько последний раз. А то долго мне не придется париться, — говорил Сантери, раздеваясь. — Я-то ждать не буду. Вы что, думаете, нас в покое оставят?

Мужики отмалчивались. Нет, они не верили, что их оставят в покое. Целый день они думали. Очень им хотелось, чтобы их не трогали. Так хотелось жить в мире и согласии со всеми, что они готовы были даже поверить, что так и будет.

— Так знайте, — продолжал Сантери, — что теперь наша деревня будет на плохом счету. И не дадут они нам землю пахать да в банях париться.

— Сегодня мы еще попаримся! — заявил Юрки и так поддал пару, что даже камни выстрелили.

И они парились. Парились по-настоящему. Правда, париться пришлось по очереди, потому что баня была построена не для того, чтобы проводить в ней сходку и обсуждать дела всем миром. Зато прохлаждаясь в предбаннике, где было много места, можно было потолковать и о делах. Говорил Сантери, остальные лишь поддакивали. Он доказывал мужикам, что ему и Юрки нужно уйти из деревни, пока не поздно. Но Юрки считал, что торопиться не стоит, подождем, мол, поглядим. Сантери не был с ним согласен. Если Юрки хочет остаться в деревне, пусть остается, только пусть глядит в оба, чтобы чуть что — сразу уйти. Пусть будет вроде как разведчиком. А он, Сантери, пойдет искать людей, которые не сидят сложа руки. В Вуоккиниеми белые. Финны там белые, и солдаты Ухтинского правительства — тоже белые. Так что туда ходить нет смысла. Он пойдет в Понкалахти, а если там народ смирился со своей судьбой, то отправится в Вуоннинен, в Ухту, дойдет до самой Кеми, пока не найдет людей, которые не хотят подобно баранам подставлять свою голову под нож. Сантери объяснял мужикам, да и сами мужики уже начали понимать, что к чему.

— Скажешь там, что… — Юрки запнулся, подыскивая слова: он побоялся обещать слишком много… — что мы тоже поможем, когда будет нужно.

— Если, конечно, по-хорошему не договоримся, — поправил его Хуотари Пекканен. — Скажи, что мы ни с кем воевать не хотим.

Весна выдалась теплая, но сырая и пасмурная. Где-то выше и дальше, в большом мире, дули ветры, разгоняя тучи, но сюда, в таежную глушь, они, казалось, не доходили, и небо сплошь было затянуто серой пеленой. По поверхности озера то и дело пробегала черная рябь, вода словно беспокоилась, вздымалась, но большой волны не было. Жизнь в деревне текла тихо и мирно, и все же на душе было тревожно. Уже прошла целая неделя, как Сантери ушел, но вестей от него пока не было. Судя по всему, красные дальше Ухты не пошли, а может быть, даже оттуда отступили, — во всяком случае, они пока не беспокоили бежавшее из Ухты войско Ухтинского правительства. Солдаты этого войска тоже в деревне не появлялись.

Так прошла неделя. Люди будто внезапно увидели, как много можно сделать за одну неделю мирной жизни: те, кто запоздал с севом, отсеялись, все наловили и засолили на зиму рыбы. Правда, соли было маловато, но тут, как во всем теперь, жители деревни помогали друг другу. Богатых в деревне не было: те, кто жил побогаче, на всякий случай давно уже перебрались за границу и отсиживались там, дожидаясь, когда придет опять их время. Зазеленели березы, подходил Петров день, и в деревне начали готовиться к нему.

Но скоро стало не до Петрова дня: из лесу, со стороны речки Суойоки, донесся выстрел, и жизнь в деревне, сразу стала снова неспокойной.

Когда раздался этот зловещий выстрел, Юрки был на берегу и латал свою лодку. Сперва он испугался: где же Окку? Окку ушла рано утром на Суойоки проверять мережи. Выстрел донесся с той стороны. Юрки отложил молоток, зашел в избу и достал из-за печи винтовку. На дворе его уже ждали оставшиеся в деревне мужики, все вооруженные, у кого винтовка, у кого берданка, у кого старый дробовик. Патронов, правда, оказалось маловато.

— Ну что? — спросили они у Юрки, словно он был их командиром.

Юрки сам не знал, что это был за выстрел. Но тут мужики увидели Окку. Задыхаясь и постанывая, держась рукой за сердце, она бежала к деревне.

— Убивать идут! Бегите, люди добрые! — закричала она издали.

Юрки бросился навстречу, подхватил ее, чтобы не упала.

— Чего ты так бежишь? Тебе же нельзя… сляжешь опять, — заворчал он и Только потом спросил: — Кто идет?

— Не хочешь, а побежишь, когда в тебя стреляют, — сказала Окку, бессильно опустившись на крыльцо. — Совсем рядом пулька просвистала, вот тут. Сперва крикнули: стой. Потом выстрелили. А-вой-вой! Что же с нами будет? Убьют они нас. Сюда идут. Я кошель бросила и прямиком через лес в деревню. Пропал, наверное, кошель: возьмут они его.

— В деревню мы их не пустим! — заявил Юрки. — Мама, сходи в деревню, скажи людям, чтобы попрятались. А мы пойдем навстречу.

— На верную смерть идете, а-вой-вой! — запричитала мать, но все же побежала выполнять просьбу сына.

Шагая во главе своего «войска» к лесу, Юрки оглядывал людей, прикидывая боевые качества каждого из своих бойцов. Всего их было десять человек. Из них только двое служили в карельском легионе и были обстрелянными солдатами. Самому младшему в его войске было пятнадцать лет, но паренек был смелый, хороший охотник, стрелял он метко, умел прятаться в лесу и неслышно подбираться к токующему глухарю. Впрочем, остальные тоже были неплохими охотниками, только у многих зрение уже начало сдавать. А самым старшим был Хуотари Пекканен, которому перевалило за девяносто.

— Вы только в людей не стреляйте. Надо мимо стрелять, — требовал Хуотари.

— Они мимо стрелять не будут! — сказал Юрки.

— Давайте попробуем сперва по-хорошему, — гнул свое старик. — Может, обратно повернут.

— Нет, мужики, по-хорошему с ними ничего не выйдет.

Свернув с тропы, Юрки повел свой отряд лесом. Они вышли к откосу горы, за которым открывалась поросшая густым сосняком лощина. Расположив своих бойцов вдоль откоса и указав каждому место, Юрки спустился с горы и пошел вперед посмотреть, что делается в лощине.

Укрываясь за деревьями, он шел по лощине. Остановился и стал прислушиваться. Вокруг было тихо. Но только вышел из-за дерева, как грохнул выстрел и пуля чиркнула по стволу у самого виска. Юрки бросился на землю и, всем телом вжимаясь в мох, отполз в сторону. Осторожно выглянув, он увидел, как из-за лежащей неподалеку поваленной с корнями сосны, из-под корневища, высунулось дуло винтовки. За деревом лежал кто-то в финском военном кепи и целился в то самое место, где только что был Юрки. «Еще выстрелит», — подумал Юрки с удивительным спокойствием. Опять грохнул выстрел. «Да, разговор тут короткий», — решил Юрки. Он неторопливо взял на мушку кепи стрелявшего и нажал на спусковой крючок. Раздался короткий стон, ствол винтовки наклонился и ткнулся в мох. Позади затрещали беспорядочные выстрелы. Эту пальбу подняли залегшие на откосе бойцы Юрки. Они, конечно, никого не видели и стреляли наобум. Их пули летели над головой Юрки, сбивая ветки с деревьев.

— Отходите! — послышалась команда по-фински, и Юрки увидел, как белые, залегшие за лощиной, стали поспешно отбегать назад. «Ишь как напугались!» — усмехнулся Юрки и послал вдогонку убегающим три пули. Потом позвал своих:

— Рота, ко мне!

Его «рота» приблизилась не спеша. Мужики шли оглядываясь, перебегая от дерева к дереву, готовые открыть огонь в любую минуту. Юрки поднялся и пошел к поваленной сосне, из-за которой его обстреляли.

Остановившись над убитым, он хотел по привычке перекреститься. Поднял руку и тут же опустил ее, так и не перекрестившись. Он узнал в убитом финского солдата, давшего честное слово, что уйдет в Финляндию и больше никогда не появится в Карелии. Вот оно, их честное слово. Этот человек получил по заслугам, и ему, Юрки, не нужно просить прощения у всевышнего за содеянное им. Двое павших лежали рядом — сосна и человек. Поваленное ветром дерево не хотело расставаться с землей, вскормившей его, и цеплялось корнями за нее, а человек скорчился так, будто собирался отползти прочь от этой земли и убежать от смерти.

— Не вышло по-хорошему, — огорченно заключил Хуотари Пекканен, подойдя последним к сосне.

— Да, мужики, мир кончился! — подтвердил Юрки.

Они возвращались в деревню, когда увидели бегущего им навстречу Сантери с винтовкой в руке.

— Что, уже все? — спросил он разочарованно. — Меня не подождали?

— Да вот они не захотели тебя ждать, — Юрки показал большим пальцем через плечо. — Где ты пропадал?

— Был в Понкалахти, в Венехьярви, в Войнице. Там народ поднялся на войну. Так что, мужики, мы не одни теперь.

Сантери говорил с такой горячностью, что можно было даже усомниться в правдивости его слов… Но Сантери говорил правду. Это подтверждает и сохранившийся До наших дней пожелтевший документ:

Но не успело еще это грозное обращение дойти до деревни, как пришел взвод финских солдат. Юрки со своей «ротой» из десяти стариков и юнцов счел благоразумным не вступать в бой и увел их в лес. В деревне остались лишь женщины и дети.

Полуразвалившаяся сторожка стояла на берегу маленькой ламбы. От воды ее отделял густой ольшаник, позади возвышалась небольшая, поросшая сосной горушка, за которой начиналось топкое болото.

— Никто сюда не придет. Не бойтесь, — говорили старики, когда Юрки на правах старшего в отряде стал посылать их в караул. В ночное время на посту стояли по очереди он и Сантери.

От безделья день казался долгим. Когда наступало время сна, подолгу ворочались с боку на бок, молча сопели, пыхтели, вздыхали, кое-кто, не выдержав, вставал и выходил покурить на свежий воздух, где досаждали назойливые комары. Курева тоже было так мало, что курившие трубку после двух-трех затяжек зажимали большим пальцем ее и гасили, а самокрутки должно было хватать на трех, а то и на четырех человек. Все, о чем можно было переговорить, переговорили. Да и что они, жители маленькой деревни, знавшие всю подноготную, могли рассказать друг другу? Хуотари Пекканен, правда, был мастер рассказывать сказки, но все его сказки тоже давным-давно знали. Потому говорили больше о том, как и в какую сторону дела на белом свете повернутся. Самым бывалым из них был Юрки. Не ничего определенного сказать он тоже не мог. «Поживем — увидим», — говорил он. Такие дела не решаются в одной деревне. Знавал Юрки человека, который присутствовал на большом собрании в Петрозаводске, где решено было установить в Карелии Советскую власть, но и этот его знакомый ничего путного объяснить не мог, говорил о каких-то меньшевиках, эсерах, кадетах и о ком-то еще, а чем они отличаются друг от друга, тоже не мог толком объяснить. А дороги Сантери были еще короче, чем у Юрки. Самым дальним местом, где он бывал, была Кемь. Но относительно будущего у него было свое воззрение, и поувереннее, чем у Юрки. «Земля будет у крестьян, а заводы — у рабочих», — заявил Сантери.

В их таежной деревушке клочки земли, отобранные у леса, испокон веков принадлежали тем, кто их возделывал. В Вуоккиниеми, Энонсу и Ухте были, правда, и такие, кто имел поля, возделанные чужими руками. Что касается заводов, представление о них у мужиков было весьма смутным. Заводом называли лесопилку, находившуюся на Поповом острове в Кеми, а здесь в тайге заводами называли и лесоучастки, где заготавливался лес. Но они слышали и про настоящие заводы и фабрики, где изготавливались сукно, ситец и прочие ткани, которые нельзя было соткать на своем ткацком станке; топоры с заводской маркой были крепче и лучше топоров, выкованных местными кузнецами; в богатых домах стали появляться и сошники фабричного производства, и даже швейные машины. Какими бы там эти заводы ни были, их надо отдать рабочим — и там, в городах, и здесь, в лесах, — так считал Сантери. Это убеждение он перенял от одного человека, работавшего на лесопилке в Кеми. Рабочие уважали его, а царская власть за такие разговоры преследовала. Этот человек научился так думать от самого Ленина, ныне ставшего во главе Советской власти. Кроме того, Сантери знал, что власть должен взять в свои руки народ. А как? Это само собой ясно. Точно так, как в деревне на миру решают. Порешили — и взяли.

Такие же идеи проповедовал здесь, в глухой лесной деревушке, и финский сапожник Тааветти. Потому его и ненавидели белофинские офицеры. Так что Сантери знал, на чьей стороне ему быть, тем более что он хотел быть хозяином на своей земле. С некоторой снисходительностью он поглядывал на своих товарищей, не разбиравшихся в событиях и идеях.

Юрки только что заступил на пост, когда в лесу послышался треск сучьев, потом дрожащий голос:

— Люди добрые, где вы? Это был голос матери Юрки.

— Здесь, здесь мы. Какая беда стряслась?

Мать бросилась сыну на шею и заплакала:

— Беда, сынок. Окку увели. И у Сантери жену забрали.

— Как забрали? — Сантери выронил из рук сеть, которую развешивал сушиться.

— Пришли и забрали. Вас искали. Не нашли вас, взяли ваших жен.

Выскочившие из избушки мужики побежали догонять Сантери и Юрки. Подоткнув подолы юбок за пояс, мать Юрки семенила рядом, стараясь не отстать от сына, и, задыхаясь, рассказывала:

— Даже переодеться не дали. В чем были, в том и увели…

— Куда их повели?

— Сказали, в Вуоккиниеми. На допрос.

На дороге, запорошенной тонким слоем нанесенного ветром песка, свежих следов не было видно. Судя по всему, по ней уже несколько дней не ходили. Мужики остановились в недоумении, потом, отправив домой мать Юрки, пошли по дороге в сторону Вуоккиниеми. Навстречу им попался со связкой нанизанных на прут свежих окуней мальчик с хутора Пуанасенваара.

— Здесь никто не проходил? — остановили они мальчика.

Мальчуган с восхищением и завистью разглядывал винтовки и патронташи мужиков. Он рад был помочь им и стал словоохотливо объяснять:

— Проходили. Много людей шло. И все с ружьями. Были и финны. И карелы тоже были.

— Давно они прошли?

— Женщины с ними были?

— Давно ли? — Мальчик стал вспоминать. — Нет, недавно. Кажись, дня четыре назад. А женщин с ними не было. Одни мужики. Лошадь еще была…

— А сегодня ты никого не видел?

Мальчик видел, что спрашивающим хотелось, чтобы он ответил утвердительно. И он с великой охотой ответил бы, что и сегодня по дороге проходили люди и что женщины были с ними. Но он не стал врать. Потупившись, словно чувствуя себя в чем-то виноватым, мальчик сказал:

— Нет, сегодня никто не проходил.

— Не успели, значит, еще, — заключил Юрки. — Подождем их здесь.

Они залегли по обе стороны дороги.

Прошел час, другой. Но никто не появлялся. Зато комары совсем остервенели. Отогнать бы их дымом, но костер они боялись разжигать, а курева удалось собрать лишь на две самокрутки. Но что две самокрутки на такую ораву: один затянулся, другой, — глядишь, и кончились. В лучшем положении были те, кто курил трубку: в трубке всегда остается табаку на пару хороших затяжек. Солнце тем временем скрылось за лесом, чтобы вскоре опять взойти.

И вдруг справа послышался треск сучьев. Кто-то осторожно шел по лесу. Мужикам и без приказа было ясно, что противник появился не с той стороны, откуда его ждали. Пришлось быстро и бесшумно сменить позиции.

— Не стрелять, пока не скажу, — шепотом предупредил Юрки.

Потом сучья затрещали и спереди и сзади. Слышно было, как кто-то перебежками приближался к ним, обходя их с двух сторон.

— Окружают, дьяволы. — Сантери взглянул на Юрки. — Не пора?

Из леса им крикнули по-фински:

— Сдавайтесь! Сопротивление бесполезно.

— Эмяс! — Лицо Сантери расплылось в улыбке. — Если табак у тебя есть, то мы сдадимся! — крикнул он по-карельски. И объяснил недоумевающему Юрки: — Разве не узнаешь? Это же Ристо. Ристо Богданов из Вуоннинен.

Из-за деревьев выходили вооруженные люди. Это были мужики из Вуоннинен, Венехьярви, Понкалахти, Мёлккё, также поднявшие восстание против «своего правительства». Командовал партизанами Ристо Богданов, совсем еще молодой, но дюжий темноволосый парень.

— А у вас кто командир? — спросил Богданов, обнимаясь с Сантери.

— Теперь будешь ты нашим командиром, — ответил вместо Сантери Юрки.

— Что вы тут обороняете? — спросил Богданов.

— Себя да свою деревню, — пояснил Хуотари Пекканен. — У нас белые двух женщин увели. Вы их видели?

Оказалось, что никто этих белых не встречал.

Богданов обратил внимание Юрки на телефонные провода, подвешенные вдоль дороги на деревьях, и засмеялся:

— Тоже мне вояки. Провода-то надо было первым делом перерезать.

Сантери тотчас же залез на дерево и перерезал провода.

Партизанский отряд Богданова совершил большой переход по лесам, освободив по пути от белых несколько деревень. Впереди был решающий бой за Вуоккиниеми и близлежащие деревни, где обосновались белые. Но перед большим сражением партизаны должны были отдохнуть, и поэтому, послав вперед группу разведчиков во главе с Сантери, Богданов повел свой отряд к деревне. Вскоре от Сантери пришла весть, что белых в деревне нет и что все бани уже топятся. Два дня отряд отдыхал, чистил оружие, запасался продовольствием и боеприпасами, которые доставляли по таежным тропам.

О судьбе арестованных женщин так ничего и не удалось узнать. В деревне знали лишь, что их куда-то повели и что все белые тоже куда-то ушли. А куда — никто не знал.

Юрки не находил себе места. Дом казался опустевшим, чужим. Мать тоже ходила молча, убитая горем. Сантери вообще не мог находиться дома. Мрачный и подавленный, целыми днями он бродил по окрестным лесам, отыскивая следы белых. Он был настолько погружен в свои тяжелые думы, что даже не замечал, как за ним увязалась их собака. О ее присутствии он вспомнил, лишь услышав вдруг ее вой. Собака не лаяла, а повизгивала, выла, словно стонала жалобно. Только иногда коротким лаем она звала хозяина, не услышавшего ее зова. Примерно в версте от деревни, там, где узкая речка делала крутой поворот, за частым ельником начиналось топкое болото. Сантери нашел собаку на краю болота. С жалобным воем она разрывала мох, нетерпеливым взглядом поторапливая хозяина. Сантери сразу же заметил, что мох в том месте, где сидела собака, был словно кем-то набросан. Он начал прикладом винтовки сгребать мох в сторону. Из-под мха на поверхность воды всплыло что-то темное. Сантери узнал кофту Окку. Стиснув зубы, он вытащил из болота раздувшееся тело Окку, затем свою жену, Сандру. Их, видно, даже не застрелили, а закололи штыками и ножами.

Сантери стрелял в воздух до тех пор, пока обойма не кончилась и затвор несколько раз не щелкнул вхолостую.

Схватив винтовки, мужики сбежались к Сантери. Они приняли его выстрелы за сигнал тревоги…

Озеро было тихое, но небо покрылось тяжелыми предгрозовыми тучами, готовыми вот-вот разразиться внезапной бурей. Сосны на кладбище остро пахли смолой, из раскрытой могилы веяло сырой прохладой земли. В скорбной тишине опустили в могилу Окку и Сандру. Все стояли молча, с глазами, полными слез. Потом тишину нарушили протяжные голоса воплениц.

Богданов вдруг словно очнулся от своих мыслей. Он хотел было достать из полевой сумки бумаги, присесть на кочку и, положив деревянную кобуру маузера на колено, записать слова плача. Но было уже поздно, да и неудобно. Плакальщицы закончили причитать, и комки земли застучали о крышки гробов. Могилу зарыли и поставили на ней рядом два одинаковых креста. Богданов сказал речь. Он говорил о судьбе карельского народа и о новой жизни, борьба за которую уже потребовала и еще потребует немало жертв. Говорил о долге живых, о том, что такие минуты нужно помнить вечно, что память о павших придаст живым решимость и силы в трудный час.

Богданов достал из полевой сумки какой-то листок.

— Вот воззвание, с которым обратилось к нам так называемое Карельское правительство, правительство, привезенное к нам с чужой земли. Мы не будем скрывать содержания этого обращения. Пусть народ узнает о нем. Они говорят, будто у нас не было основания браться за оружие. Товарищи, опровержением их слов является эта свежая могила.

Богданов прикрепил обращение к сосне, росшей над могилой.

— Читайте и помните, что значат обещания и обращения белого правительства.

После Богданова слово взял Хуотари Пекканен. Речь его была краткой.

— Раньше я говорил: не стреляйте в них. Мол, давайте по-хорошему… Я беру свои слова обратно. Помните, люди: нынче такое время, что мимо стрелять нельзя. В каждого, кто пришел на землю нашу убивать, надо стрелять прямо. Может, дети наши сумеют когда-нибудь с ними добром сладить да договориться, чтобы мир на земле был. А у нас не получилось…

Когда стали расходиться, Богданов подошел к вопленицам и попросил повторить ему слова плача, чтобы он мог записать их.

Женщины переглянулись. Потом одна из них ответила неторопливо:

— Одно горе дважды не плачут. А ныне у народа столько горя, что слова приходят, лишь когда кого-нибудь оплакиваешь… Плакать нам еще много. Подожди, услышишь.

Вернувшись с кладбища, Сантери захватил с собой старого Хуотари и пошел проверить, не починили ли белые перерезанную им телефонную связь. Уже издали они увидели, что на дереве сидят два человека. Оба связиста были в гражданской одежде, но с белыми повязками на рукаве. Внизу на дороге стоял третий — в финской форме, с винтовкой в руках.

Одновременно прогремели два выстрела, затем хлопнул третий.

Хуотари и Сантери подошли к убитым, чтобы забрать их винтовки.

Хуотари узнал лежавших под деревом:

— Эти оба из Луусалми. Наши, карелы. А тот, третий, — финн.

Сантери процедил сквозь зубы:

— Нет теперь ни карел, ни финнов. А есть враги и есть свои. Понял?