КАК ВЕТРАМИ ТЕЛКУ УНЕСЛО…

Онлайн чтение книги Мы карелы
КАК ВЕТРАМИ ТЕЛКУ УНЕСЛО…

Наступила весна тысяча девятьсот двадцать первого года, тихая и солнечная. Но больше, чем солнце, согревало душу то, что на земле был мир. Может быть, не у всех, но у Ярассимы от этого на душе было теплее. Тем более что Советская власть обещала дать ему теленка. «Если бы грозила война, власти не раздавали бы телят людям. Телята попали бы в солдатские котелки».

С кошелем на спине Ярассима пробирался сквозь частый прибрежный ивняк к берегу реки. Весенний паводок уже спал, и тихая лесная речка Кортехйоки спокойно поплескивала, играя на солнце. Старик присел на камень, подставив лицо прохладному ветерку, веявшему с реки. На другом берегу, чуть пониже по течению, зеленел лужок. Хозяина у этого лужка не было, и обычно его скашивал тот, кому не хватало сена поближе. Но сейчас время было беспокойное, коров в деревне осталось мало, и вряд ли кому нужна была эта трава. Да и немного ее здесь накосишь, в лучшем случае воз. А до деревни отсюда верст пятнадцать, не меньше. Поэтому Ярассима тоже решил, что для своей телки он найдет покос поближе.

Вдруг Ярассима насторожился. По реке плыла свежая щепка. Откуда она, из-под чьего топора? Кого здесь опять черти носят? Встревожившись, старик начал беспокойно всматриваться вверх по реке. Он заметил неподалеку что-то, застрявшее среди камней. Плот.

Срезав тонкую осинку, Ярассима дотянулся до плота и, подцепив, подогнал к берегу. Плот был нужен ему, чтобы переправиться через реку. Но находка его не обрадовала. Плот был сделан явно не рыболовами: слишком большой, да и не бросит ни один рыболов ни с того ни с сего свой новый плот. Переправившись через реку, Ярассима пошел вверх по реке и скоро оказался в густом ельнике.

Кто-то жег в ельнике совсем недавно костер. Место сырое, и привал устраивать здесь мог лишь тот, кому надо скрываться от посторонних глаз. Судя по следам, этих странных путников было человек двадцать. Они отдыхали, прислонившись спиной к стволам елей, а чтобы было мягче, под бок наломали еловых ветвей. Правда, уходя, они сожгли все ветки, но следы все же остались. Возле черного круга из-под костра не осталось ни единой бумажки, ни одного окурка, ничего такого, по чему можно было бы определить, что это были за люди. Но уже по тому, как тщательно они уничтожили следы своего пребывания здесь, можно было понять, что пришли они сюда не с добром.

Домой Ярассима пришел пасмурный. Заметив, что старик хмурится, Устениэ решила, что он устал, и стала торопливо подавать ужин.

— Ешь. Утомился, поди?

Но старик не притронулся к еде. Он сидел и молчал.

— Что с тобой? — спросила Устениэ.

— Ничего…

И Ярассима начал рассеянно есть. Поужинав, вытер бороду и закурил трубку.

— Когда же косить начнем? — спросила наконец Устениэ, решив, что после того, как старик покурил, он должен стать разговорчивее. — Хлев надо бы починить. Когда починим? Ты что, оглох? Или бес в тебя вселился? Все молчишь да молчишь.

— А что?

— Вот и говори с тобой. Я спрашиваю: когда косить пойдем, когда хлев починим?

— Для кого хлев чинить? И кто сено будет есть?

— Чего ты мелешь, не пойму… Советская власть телку обещала, а ты: «Кто сено будет есть?..»

— Не знаю, не знаю. У телки, видишь ли, всего четыре ноги, а ветры нынче дуют не только с четырех сторон…

— Чего-то не пойму я тебя.

— Вот что я скажу…

— Ну что?

— Да вот курево кончается.

— И это все, что ты хотел сказать?

— Был я на Кортехйоки. Гляжу — щепка плывет, совсем свежая.

— Ты что? Сказку вздумал рассказывать?

— Плохая это сказка, Устениэ, очень плохая. Смотрю — плот чей-то. Сделал кто-то и бросил. Большой плот. Рыбак такой большой плот делать не будет, да и не бросит он свой плот. Теперь понимаешь?

— А-вой-вой! Опять! — Устениэ не хуже своего старика понимала, что значат эти плот и щепка, появившиеся на таежной реке.

— Вот тебе и телка! — вздохнул Ярассима.

— Так ведь обещали…

— Войну не обещали, а она будет.

И хотя в избе никого, кроме них, не было, а до ближайшего соседа была добрая верста, Ярассима шепотом рассказал об обнаруженном им в лесу костре, возле которого только что отдыхали неведомые путники. За последние годы в карельских деревнях усвоили одно золотое правило, касающееся как еды, так и разговоров: надо больше держать язык за зубами.

Правда, теперь вроде был мир на земле и жизнь вроде начинала налаживаться. Да и Советская власть казалась покрепче и поустойчивее, чем всякие прошлые власти. В деревне Кевятсаари было всего три красноармейца. Один — русский, другой — красный финн из Финляндии, третей — карел откуда-то из-под Олонца. Осенью они собирались, уехать по домам — говорили, что будет демобилизация, а они свой срок отслужили.

Было бы совсем хорошо, если бы мужики начали возвращаться домой. Мужиков в деревне осталось совсем мало. О тех, кто служил у красных, кое-что знали. Они и письма писали родным, случалось, и посылки посылали. А о других ничего не знали и не спрашивали, где они бродят.

Ярассиме некого было ждать. Сын погиб еще на германской войне, невестка забрала внука и ушла в Кемь искать лучшей доли.

Единственное, чего могли ждать Ярассима и Устениэ, была обещанная им телка. С ней связаны все их надежды, да с тем, чтобы на земле было спокойно. Но, видно, напрасно они ждали, напрасно надеялись: в лесу появились неведомые путники, и мало осталось надежды, что будет телка и что будет мир на земле.


А путники были не такие уж неведомые, и не первый раз шли они по этим лесам. Было их пятнадцать человек — давно не бритых, измазанных болотной жижей, согнувшихся под огромными рюкзаками. Вчера, на Кортехйоки, их было даже двадцать, но пятеро после переправы пошли своим путей.

Путники вышли к большому топкому болоту. Самый молодой из них, стройный парень в форме финского офицера, подошел к высокому седому старику с пышной бородой, и они начали вдвоем изучать карту.

— Уж я-то знаю эти места, — уверял старик. — Надо идти прямо через болото. Вот сюда.

— А мы пройдем? — сомневался молодой.

— В Карелии всюду можно пройти, только надо уметь идти. Тут тоже есть мостки. Но их не видно. Они ушли в трясину. Когда-то здесь проходил торговый путь.

— Торговый?

— Ну, торговцы были вроде нас.

Чтобы обойти эту топь, потребовалось бы много времени, и не было уверенности, что удастся обойти. Времен у путников было мало, и поэтому офицер отдал команду:

— Вилхо Тахконен пойдет впереди, остальные за ним. Пошли.

Уже три года, как Васселей носит имя Вилхо Тахконена, но до сих пор он никак не может привыкнуть к нему. Таккинен и Левонен тоже нередко называли его Васселеем.

— Обожди, — сказал Левонен. — Пусть каждый сперва найдет себе жердь. Мало ли что может случиться.

На краю болота рос молодой осинник. Каждый из путников вырезал себе жердь. Если кто-то провалится, жердь поможет удержаться ему на поверхности, пока не подойдут остальные и не вытянут из трясины.

— Ты чего улыбаешься? — спросил Таккинен у Васселея.

— Да вот думаю, что если бы нас было столько, сколько у нас имен, то много бы нас было…

— Да, — согласился Таккинен. — Но ты, Вилхо, не сомневайся. Нас будет еще много. Люди найдутся.

Васселей пошел через болото первым. Следом за ним, не отставая ни на шаг, тяжело пыхтя, шел Левонен. Он был стар и грузен, но уже с юных лет привык совершать большие переходы по таким местам. Временами он хрипел в спину Васселея:

— У тебя глаза помоложе. Ты гляди, нет ли кого.

И тут же успокаивал сам себя:

— Кто в такую трясину попрется? Русские не пройдут, а карелы не пойдут.

Потом, оглянувшись, заохал:

— Ох, одно горе с такими спутниками. Погляди, где плетутся. Будь за ними погоня, перебили бы всех, как тараканов на шестке.

— Вилхо! — донесся сзади голос Таккинена. — Не торопись. За тобой не угнаться.

Васселей и не торопился. Он шел в том темпе, в каком привык ходить по таким дорогам. Порой нога проваливалась в трясину по колено, прежде чем нащупывала какую-то опору. Случалось, что Васселей тоже оступался, и его сразу же засасывало по пояс. Болото затягивало в себя с такой жадностью, что в душу закрадывался страх: «Выберусь ли?» Тогда Васселей опирался обеими руками о брошенную поперек жердь и вытягивал себя из цепких объятий болота.

Наконец стали попадаться низкорослые сосенки. Кочки стали выше, на них рос длинный вереск. Кое-где белели чахлые березки. Впереди начиналось сухое место. Васселей внимательно всматривался вперед. Кто знает, может, их тут поджидает засада…

Болото кончилось. Тропа пошла по сухому ягельнику, поросшему высокими соснами. Лес был редкий, и видимость во все стороны была отличная: Если бы ему, Васселею, пришлось устраивать засаду, он бы расположился здесь. И тогда с болота никто бы не выбрался живым.

— Смелей! Здесь никого нет, — махнул Васселей остальным, боязливо приближающимся к лесу.

Выбравшись на сухое место, путники повалились на мох. Таккинен сразу начал распоряжаться. Первым делом он выставил посты. «Осторожный!» — усмехнулся про себя Васселей, хотя мысленно признал, что окажись он на месте Таккинена, то сделал бы то же самое. Васселей был освобожден от караульной службы: он считался разведчиком и выполнял обычно самые опасные задания.

Потом Таккинен приказал всем привести себя в порядок.

— Видите, как надо чиститься, — Таккинен показал на Васселея, который сучком счищал грязь с сапог. Брюки тоже были залеплены болотной жижей, но им надо было дать сперва просохнуть. У многих даже лица были в грязи: при переходе через болото мошкара кусала нещадно, и сгонять ее с лица приходилось грязными руками.

Левонен неторопливо почистил свой полувоенный костюм, сшитый из грубого серого сукна, потом достал гребешок и начал старательно расчесывать окладистую бороду. О бороде он всегда заботился с особой тщательностью. Старик что-то бормотал себе под нос. Наверное, молился.

Васселей полулежал, прислонившись спиной к дереву. Его клонило ко сну. Ласково светило солнышко, дул прохладный ветерок, приятно обвевая потное лицо. Мошкары здесь, в бору, не было. Действительно, неплохо было бы перекусить и вздремнуть часок-другой. Но место слишком открытое, и костер разводить нельзя.

Васселей разглядывал своих спутников. Одежда самая пестрая, кто в гражданском платье, кто в военном мундире. А мундиры — и английские, и русские, и финские. Оружие тоже разное: немецкие маузеры, русские трехлинейки, бельгийские браунинги. Ножи зато у всех финские. А мужики — карельские. Впрочем, всех этих карел заверили, что их дело начать, а потом финны придут на помощь, сколько надо, столько и придет. Придут, конечно, придут. Васселей не сомневался. Сколько раз белофинны уже пытались прийти в Карелию! Но на этот раз им приходится делать видимость, что они соблюдают мирный договор, заключенный в Тарту.

«Вот мы и в Карелии, — размышлял Васселей. — У себя дома, а каждого шороха боимся».

Кириля лежал рядом. Он толкнул Васселея в бок:

— Погляди-ка на старика. Зад широкий и круглый, что у бабы. Надень он бабье платье да повернись спиной, чтоб борода не была видна, вполне за бабу примешь. Можешь по ошибке и рядышком лечь.

Васселей тоже обратил внимание на то, что в облике Левонена было что-то бабье. Хоть и высок старик ростом, а ходит переваливаясь, как толстая женщина.

— Потерпи чуть-чуть, — шепнул Васселей Кириле. — Скоро свою бабу увидишь. Только бы нам всем не лечь рядышком вот на этой карельской земле!

Левонен оглядел своих спутников и заговорил:

— Вот что, мужики. Скоро мы разойдемся. Я молю бога, чтоб берег он всех нас. Но вы тоже глядите в оба. Нам каждый человек теперь на вес золота. Идем мы еще не на войну, а народ поднимать. Поднимайте его речами, а коли слово не поможет, так… Тогда да будет господь в душе вашей и не даст он дрогнуть руке вашей. Понятно? За бога нашего да за правительство наше…

— Пра-ви-тель-ство? — Васселей презрительно усмехнулся. — А что это правительство сейчас поделывает? Навозом снабжает поповские поля.

Таккинен заговорщически подмигнул Васселею и начал с притворной серьезностью возражать:

— Что ты говоришь? Ведь Временное правительство Карелии — самое устойчивое, самое крепкое в мире правительство из всех, какие знала история. Не верите? Я вам докажу. Его не в силах свалить вся пресса Финляндии, ни правая, ни левая. И те и другие кричат, что пора его распустить, а оно держится. Его не свалить и финскому сейму. Сколько раз они там требовали его роспуска! Его не свалить ни большевикам, ни самим карелам. Вот какое крепкое правительство!

Левонен бросил на Таккинена сердитый взгляд. Этот молодой финн, назначенный главнокомандующим, стал в последнее время слишком часто посмеиваться над их правительством.

Таккинен добавил примирительно:

— Карелии нужны новые люди, а не нахлебники вроде тех, что сидят в усадьбе Кархула. Есть и в правительстве люди, которые не сидят сложа руки. Лучший из них с нами.

И он показал на Левонена.

Старик несколько смутился. Хотел перекреститься, поднял руку и опустил ее. Чтобы не остаться в долгу, он пробормотал:

— А наш главнокомандующий… Он хоть и не карел, а для Карелии сделал больше, чем… Больше, чем те, кто отсиживается там, в Суомуссалми.

— Больше или меньше, решайте сами, но старался делать то, что было в моих силах, и обещаю впредь тоже стараться, — заметил Таккинен и добавил: — Я представляю здесь не финскую армию, не официальные власти. Я — частное лицо, друг Карелии и в правительстве являюсь военным советником…

В деревню Кевятсаари решили идти на следующий день. А пока нашли глухой ельник, развели костер и стали устраиваться на ночлег. Время подходило к полночи, но солнце все еще висело над лесом. Левонен велел всем собраться около него. Люди поднимались с недовольным видом, зная, что старик опять заведет свою бесконечную проповедь. Таккинен был единственный, кто мог не принимать участия в вечерней молитве, и он демонстративно улегся спать.

Васселей подмигнул Кириле. Ничего, что-нибудь сейчас придумаем! Не успел Левонен встать, как Васселей спросил его:

— Хочу все спросить тебя об одном человеке, да все забываю.

— О ком же?

— Об одном купце-кареле. Он сейчас в Финляндии.

— О ком? Я их всех знаю.

— Да вот имя запамятовал. Дело было так. Он тогда еще был коробейником. Приходит он в один дом, руками показывает, нельзя ли переночевать. Мол, по-фински он не знает, а сам ни слова по-русски не знал. Оставили его ночевать. Приходит вечер, хозяева ложатся спать. А гость, не будь дурак, рядом с хозяйкой устраивается. Хозяин ему и так и сяк показывает, что не здесь его место, а сказать-то не может. Делать нечего хозяину. Надо встать и отправиться к дьякону, чтобы тот по-русски сказал гостю, что надо. Встал он, обулся, оделся, рукавицы надел и пошел. Идет, идет, слышит — хозяйка его догоняет. «Не ходи, говорит, переводчик уже не нужен». Так кто же этот добрый молодец был? Может, знаешь?

Все расхохотались. Левонену тоже не сразу удалось прогнать со своего лица улыбку. Наконец он проворчал:

— Окаянный! Один грех у тебя на уме. О слове божьем не думаешь.

— Уж не Куйттинен ли то был? — допытывался Васселей, торжествуя победу: настроение у людей было такое, что им было не до богослужения.

— Ты не наговаривай на Куйттинена, — проворчал Левонен. — Он не из таких людей. Он всю свою жизнь не забывал бога. Послушайте, что я вам расскажу о Куйттинене. Я расскажу вам о карелах, имена которых вы должны знать. О великих карелах…

— Черт тебя дернул… Сунулся тоже! — прошипел Кириля Васселею.

У Левонена было два любимых конька — бог и великие карелы. Стоило ему заговорить на любую из этих тем, его уже нельзя было остановить. Начинал он свои речи обычно на карельском диалекте, нередко с юмором, потом, увлекшись, незаметно переходил на финский язык. Голос его начинал дрожать, глаза устремлялись ввысь, словно выискивали там отца небесного, и речь его тоже становилась торжественной, выспренней.

— Я расскажу вам о Куйттинене, о великом человеке. Мал он был еще, этакий мужичок с ноготок, когда ушел из Карелии, отправился на заработки. А ныне он в Хельсинки владеет большим магазином. Немало верст пришлось ему с коробом прошагать, немало пришлось пота пролить, пенни за пенни откладывать, чтобы стать купцом. Но карел все вынесет, все выдюжит. И не один он такой. Алекси Митро еще богаче Куйттинена. Митро-то в Финляндию пришел, в отцовских штанах, в Финляндии он и свет увидел.

Позволяя себе такие образные выражения, Левонен улыбнулся.

— А Куйттинену было лет десять, когда он покинул Карелию. Сейчас ему тридцать семь. Вот о ком вы должны народу поведать — о всех таких карелах.

— Так он что, для того и пошел в Финляндию, чтобы богатым стать? — спросил Кириля. Пока старик не вошел еще в раж, ему можно было задавать вопросы.

— Пошел он себе кусок хлеба добывать да от большевиков спасаться. Мы должны сделать Карелию такой, чтобы здесь каждый мог выбиться в люди, стать богатым и…

Васселей наклонился и шепнул Кириле на ухо:

— Знаешь, с какого года в Карелии большевики у власти? С девяносто четвертого. Вот.

Кириля почему-то обиделся:

— Не пойму я тебя, ты шутишь или всерьез?

— Да это не я… Левонен это говорит. Куйттинен родился в восемьдесят четвертом, а от большевиков сбежал, когда ему было десять лет. Понял? А ты говоришь, Левонен — мужик умный.

Таккинен, привлеченный громким смехом, тоже подошел поближе. Он слышал, как Васселей просвещал Кирилю, и счел нужным сделать ему замечание:

— Удивляюсь я, Васселей. Солдат ты хороший, а политик из тебя совсем плохой.

— Какой есть, такой есть, — ответил Васселей.

…С описываемых нами времен сохранилось немало манифестов и воззваний к карельскому народу, различных документов и воспоминаний. Если Левонен, говоря о карелах и карельском национальном движении, ссылался больше на волю божию и взывал к господу, то мы попытаемся осветить движущие силы и этапы этого движения, оставив всевышнего в покое, и вместо него коснемся некоторых сил, которые стояли за этим движением. Поэтому мы на некоторое время покинем героев нашего романа и позволим себе публицистическое отступление, чтобы привести действительные имена и исторические факты.

Уже в 1895 году в Финляндии, входившей еще в состав Российской империи, буржуазно-националистические круги приступили к разработке программы действий в отношении Восточной Карелии. В ней говорилось о важности духовного воссоединения Олонецкой и Беломорской Карелии с Финляндией.

«Взгляды финнов необходимо было обратить на Карелию», —

говорится в биографии одного финского коммерции советника, вышедшей в 1962 году в Финляндии под громким названием: «Знаменосец идеи частного предпринимательства». Цитаты, которые мы приводим, взяты из этой книги.

В 1905 и 1906 годах в Ухте состоялись собрания карел, проведенные в духе этой программы. В 1906 году была выпущена листовка, в которой каждого гражданина России, живущего в Финляндии и заботящегося об интересах родного края, призывали приехать в Ваазу для участия в состоявшемся 24 апреля собрании. Наиболее значительным из решений собрания было решение о создании Союза беломорских карел, временное руководство которого было выбрано на этом собрании.

Царское правительство не было благосклонно к Союзу. Не одобряло его деятельности и Временное правительство. Поэтому 9 апреля 1917 года «на собрании в Тампере Союз был распущен и вместо него и для продолжения его деятельности было образовано Карельское просветительное общество. В руководство Общества вошли: председатель А. Митро, постоянные члены доктор Б. Митро, ленсман Сакари Аланко, учитель Васили Кевняс, торговцы Тимо Маннер и Пааво Ахава, писатель Ииво Хяркенен, кандидаты в члены торговец И. Архиппайнен и еще один карельский предприниматель».

Руководство Общества, таким образом, состояло в большинстве из карел. Родители Алекси Митро были, родом из Северной Карелии, сам он родился и вырос в Финляндии. Из того же рода вышел Борис Митро. Васили Кевняс был из Вуоккиниеми, Пааво Ахава из Ухты. Ииво Хяркенен и И. Архиппайнен были южные карелы.

В Финляндии у карельских торговцев было слишком много конкурентов, и идеи карельского национального движения должны были помочь им в приобретении новых рынков сбыта на родине их отцов. В этом предприятии они пришли к хорошим взаимоотношениям со своими финскими конкурентами, прежде всего с промышленниками, нуждавшимися в новых рынках сбыта и в сырье. Были, кроме того, и более могучие силы, которые ждали своего часа, чтоб заявить свои требования в отношении Карелии и немедленно вступить в действие. Один из известных финских военных историков Эро Кууссаари, изучая документы сорокалетней давности, отбросил в сторону заплесневевшую ширму «братства народов-соплеменников» и раскрыл действительные цели-тогдашних правителей Финляндии. В 1957 году он писал:

«После объявления независимой Финляндии 6/12 1917 финляндское правительство стало добиваться признания независимости страны иностранными державами. Но в этой связи соответственно идеям активного движения за независимость оно сразу же поставило себе целью расширение территории государства, так чтобы территория его отвечала будущему национальному развитию, а также требованиям военно-политическим и экономическим. Помимо имевшего важное значение побережья Ледовитого океана необходимо было присоединить к Финляндии, прежде всего, находившиеся за восточной границей карельские районы. К действиям для достижения этой цели ввиду международной обстановки надо было приступить как можно скорее».

И приступили. Не успела еще кончиться в Финляндии гражданская война и белая гвардия нужна была еще в самой Финляндии для борьбы с красногвардейцами, как главнокомандующий финской армией Маннергейм публично поклялся на станции Антреа, что он не вложит своего меча в ножны до тех пор, пока «последний ленинский солдат не будет изгнан из Финляндии и Беломорской Карелии». Во время гражданской войны в Финляндии белые трижды предпринимали попытки захватить у России Петсамо, и каждый раз безуспешно. Той же зимой экспедиционный отряд белых отправился в поход на Кандалакшу, но уже на самой границе вынужден был повернуть обратно, изгнанный из Карелии своими земляками, финскими красногвардейцами. В то же время экспедиционный отряд Малма занял районы Ухты, но был изгнан карелами. В 1919 году была снаряжена экспедиция для завоевания Олонецкой Карелии. Белые быстро дошли до окраин Петрозаводска, но еще быстрее убежали обратно в Финляндию. В 1920 году был разыгран спектакль с образованием Ухтинского правительства, которое имело армию, состоявшую из карел и финнов, но это правительство вместе с армией постигла та же судьба, что и все предыдущие экспедиции. «Тунгудское восстание» тоже не позволило Маннергейму вложить свой меч в ножны.

Все попытки завоевать Карелию провалились, и правителям Финляндии пришлось поехать в Тарту на переговоры с Советской Россией, поэтому надо было найти новые формы борьбы, позволяющие не нарушать заключенный в Тарту договор о мире.

Для организации «народного восстания» из Финляндии в Карелию были направлены три группы: 1) в Южную Карелию — группа во главе с бывшим царским офицером Севастьяновым, 2) в Среднюю Карелию, в Паданы, — группа во главе с кулаком Андреевым и 3) в Северную Карелию — группа во главе с финским капитаном Таккиненом и карельским купцом Левоненом, которые должны были впоследствии руководить боевыми действиями на всей территории Карелии. Как признал Таккинен в своих воспоминаниях, вышедших через много лет после этих событий, группа Севастьянова предприняла две попытки поднять в Южной Карелии «народное восстание», но обе попытки оказались неудачными, и группе пришлось бежать в Финляндию. Группа Андреева пропала бесследно. А группе Таккинена и Левонена удалось поднять мятеж, о трагических событиях которого мы и расскажем в этой книге.

При всей своей трагичности эти события давних лет в дальних районах Карелии могут показаться незначительными на фоне больших событий той поры. Еще более незначительными они кажутся в сравнении с Великой Отечественной войной или с тем, что происходит в мире в наши дни. Но в то же время в идеологической и вооруженной борьбе, которая протекает в наши дни в более сложных условиях и в более широких масштабах, поразительно много общего с событиями, происшедшими в Карелии полвека назад. Теперь соответствия военно-политическим и экономическим требованиям добиваются не с помощью устаревших винтовок, а при помощи реактивной авиации, ракетной техники и современного военного флота. Сайгонские марионетки почти ничем не отличаются от марионеток Ухтинского правительства. Провокатор, шпион и террорист, выведенный нами под именем Мийтрея, мог бы только позавидовать своим американским и западногерманским коллегам, которым не приходится, как ему, бродить пешком по непроходимым лесам и болотам, но в то же время Мийтрей заметил бы, что они сродни ему, только получили подготовку получше и приспособились к новым условиям. И будь сейчас жив еще старик Левонен и почитай он писания западногерманских неонацистов, он бы, самодовольно потирая руки, сказал: «Гляди-ка, черти, как будто моих речей наслушались да потом новых книг немного вдобавок почитали». А будь жив Таккинен, он мог бы похвалиться, что тоже боролся за свободный мир, за который американцы ведут войну во Вьетнаме, за который ратуют Рокфеллер и Форд, во имя которого порнография из Дании распространяется по всему свету, во имя которого в Индонезии убивают коммунистов, во имя которого совершается разбой и насилие. Да, не очень щедра и милостива история к старому миру, мало она дала ему свежих идей и еще меньше предоставила возможностей и новых форм для пропаганды старых идей.

Если бы Левонен был жив, он наверняка был бы взбешен, прочитав эти комментарии к его речи. Ведь он говорил лишь о карельском национальном духе, и голос его дрожал, когда он рассказывал о Карельском просветительном обществе и о его столпах.

При учреждении Карельского просветительного общества в него вступило 22 члена. И хотя игроков было не так уж много, зато игру они собирались вести крупную. И ставки делали тоже немалые. При вступлении в Общество они сразу подарили ему 14 тысяч марок, в среднем по 636 марок на члена. В то время это были большие деньги, и следовательно, организаторы Общества были люди тоже не бедные. Уже летом того же семнадцатого года представители Общества отправились в Ухту устраивать «праздник соплеменников», на котором организовали съезд карел и добились принятия решения об отделении Карелии от России. Организаторами съезда, вынесшего это решение, были «свои карелы». И неважно, где они родились и сколько лет не были на родине, главное, что у них были деньги. Фонд Общества в течение трех месяцев вырос в несколько раз.

Левонен любил перечислять имена карельских купцов, субсидировавших Общество: все должны были знать, кто сколько внес. Однажды во время его выступления кто-то из слушателей спросил: «А имена тех, кто сложит свои головы в этом походе, не надо помнить?» Левонен не любил, когда его прерывали, и, рассердившись, он рявкнул: «В Карелии глупых голов хватит!» И тут же, спохватившись, попытался поправить свою оплошность: «Да поможет отец небесный каждому из нас сохранить свою голову».

Левонен расхваливал купца Куйттинена как щедрого, энергичного человека.

Куйттинен начал с мальчика на побегушках в лавке своего родственника, затем был коммивояжером. Поступил на службу в акционерную компанию, из рассыльного агента он вскоре стал руководителем филиала компании. Руководимое им отделение росло и вскоре оказалось крупнее самой фирмы. Куйттинен решил основать свою торговую фирму и со временем стал владельцем одной из крупнейших в Финляндии фирм, занимающихся оптовой торговлей. Он помог своим многочисленным братьям выйти в люди и стать также владельцам предприятий. Говоря о некоторых делах Куйттинена, лучше обратиться к его биографии:

«Он принимал активное участие в предпринятых во время освободительной (то есть гражданской) войны в Финляндии попытках освобождения Олонецкой и Беломорской Карелии, являясь одним из наиболее видных деятелей и вдохновителей этих походов, и за проявленные им в освободительной войне (то есть в подавлении революции) способности был удостоен звания лейтенанта…»

В том же восемнадцатом году он, являясь уже офицером финской армии,

«организовывал отряды шюцкора в Беломорской Карелии и собирал там подписи под обращением о присоединении Карелии к Финляндии».

В июле 1918 года он успел побывать дома, в Хельсинки, и вместе с таким же «карелом», каким был и сам, с Ф. Семеновым, вручил обращение с собранными в Вуоккиниеми подписями главе правительства Финляндии.

Теперь коснемся деятельности Карельского просветительного общества в последующие годы. Хотя «народное восстание» в Карелии провалилось, Общество не разорилось. Оно издавало газеты, в которых подготавливалась почва для новых попыток завоевания Советской Карелии. Газеты издавались на деньги Куйттинена и ему подобных толстосумов. Редактором их был Ииво Хяркенен.

Наряду с другими многочисленными фондами Карельского просветительного общества в 1934 году был основан фонд акций, подаренных Куйттиненом. Начало ему положили 40 акций Национального акционерного банка, преподнесенные Куйттиненом 19 февраля 1934 года в дар Обществу. Акции были оценены в 400 марок каждая и составили неделимый основной фонд Общества. В феврале 1941 года Куйттинен подарил Обществу еще 20 акций той же стоимости. В том же году он был удостоен титула коммерции советника.

Летом 1941 года Куйттинен в своем выступлении на заседании руководства Общества «сделал обзор актуальных событий, перспектив освобождения Карелии и тех широких и разносторонних задач, которые встают перед Обществом… 20 июля в Вуоккиниеми был устроен большой праздник и митинг, на котором в перерыве между военным смотром, произведенным генералом Сийласвуо, речами и консультациями было избрано руководство освободительного движения Восточной Карелии».

В 1942 году Куйттинен подарил Обществу еще 35 акций Национального акционерного банка и 6 тысяч марок деньгами. В том же 1942 году он пожертвовал еще 30 акций НАБа. Тогда, в сорок втором, не стоило скупиться: еще была надежда выиграть войну. Даже в 1943 году Куйттинен еще верил в победу и подарил Обществу 30 акций НАБа. Конечно, после победы победители должны были учесть, кто сколько на них поставил.

Карельское просветительное общество продолжает свою деятельность и в наши дни. Оно издает газету «Карельское племя» и, как утверждают его члены, занимается сбором фольклора, музейных ценностей, заботится об охране памятников карельской старины. Так как времена изменились и Финляндия является примером дружественной Советскому Союзу страны, в которой выросло новое поколение с новыми идеями, мы тоже не желаем копаться в делах и в деятельности этого Общества.

Фирма коммерции советника Куйттинена выросла в крупную акционерную компанию, во главе которой, благодаря контрольному пакету акций, стоит по-прежнему сам коммерции советник и, несмотря на преклонные годы, энергично ведет свое дело. Возможно, время и жизненный опыт привели его к убеждению, что выгоднее направлять свои капиталы в расширение своей коммерции, чем тратить их на финансирование безуспешных военных авантюр. Куйттинен ведет широкую торговлю с различными организациями Советского Союза, часто бывает в Москве и других городах нашей страны. Поэтому мы и не находим удобным называть его действительное имя, а называем вымышленную фамилию Куйттинен.

В нашем публицистическом отступлении мы ничего не говорили об Академическом Карельском обществе, о Патриотическом национальном движении, о Финском шюцкоре, которых уже не существует, ничего мы не говорили также о ставке финской армии, правительстве Финляндии и других силах, стоявших за всеми этими авантюрами. Не говорили мы о них потому, что в нашем романе мы рассказываем прежде всего о карелах.


Не со всякой березы можно наломать хороший веник. Тут нужна береза особая. Такими березами и славился островок Ахвенсаари, с которого Ярассима и Устениэ возвращались в лодке, нагруженной свежими ветками. Но не только за вениками ездили старики. Было у них и более важное дело. Когда в лесу появились подозрительные люди, Ярассима и Устениэ решили на всякий случай припрятать кое-какое добро. В предрассветных сумерках они погрузили в лодку сундук с одеждой и направились на остров. Вернулись, конечно, с вениками, чтобы никому в голову не пришло спросить, зачем они туда ездили. На обратном пути заодно подняли сети.

Выполоскав сети и развесив их сушиться на вешалах, старики понесли корзину с рыбой к избе. Только они подняли ее, как окуни затрепетали, забили хвостами о края корзины. Сиги же не пошевелились.

— Окунь рыба карельская. Живучая, — заметил Ярассима.

На дворе стариков встретила старая пестрая кошка. Уже издали почуяв, что хозяева идут с добычей, она неторопливо вышла навстречу и, понюхав корзину, мяукнула.

— Не бойся, свою долю получишь, — успокоила Устениэ кошку.

А кошка и не беспокоилась. Просто первым мяуканьем она приветствовала вернувшихся с рыбалки, а вторым выразила свое удовлетворение тем, что в доме опять есть еда.

Придя в избу, Устениэ развела огонь в загнетке и принялась чистить рыбу. Ярассима выгрузил веники из лодки и пошел топить баню. День, правда, был не субботний, но почему бы не попариться, если появилась такая охота. Истопить баню недолго: дрова есть и время тоже. К тому же веники свежие. Все спешные дела сделаны: картошка посажена, клин ячменя посеян. Сосновой коры и той на всякий случай заготовили. Что ни говори, а с корой недорода не случалось. Ей не страшны заморозки, и никто ее не реквизирует. Косить еще рано. Да и поди знай, стоит ли сено заготавливать, если по реке опять плывут подозрительные щепки.

Но пока было все тихо и спокойно. Два дыма мирно поднимались к небу: топилась баня и в избе варилась уха. Кошка грызла голову окуня. Делала она это неторопливо и основательно, по-стариковски. День был летний, знойный. Вязание веников было для Ярассимы приятным занятием. Каждый прут подбирал так, чтобы он был в самый раз, не слишком длинный и не слишком короткий. Хлестнешь таким веником по боку, всю спину захватишь. И связаны его веники были так крепко, что всю жизнь можно было бы париться, если бы листья держались.

Увлеченный работой, старик даже не заметил, как в избу вошел красноармеец. Это был русский парень, Саша. Он поздоровался по-карельски.

— Кюлю топится? — спросил Саша, показывая в сторону бани.

— Топится, топится, — ответил старик..

Саша угостил Ярассиму махоркой. Старик достал трубку, вытащил свой кисет. Потом сунул кисет обратно в карман — в кисете еще оставалось табаку на одну трубку. Пусть останется на следующий раз. Саша жестами показал, что ему тоже хочется в баню, — почесал спину, прошелся, еле волоча ноги, по избе. Старик понял, что парень проделал большой путь, устал, вспотел. Вчера красноармейцы, стоявшие в деревне, ушли куда-то. Саша, значит, вернулся…

— Пойдешь в кюлю, пойдешь, — обещал старик. — Бабушка, я, ты… — Ярассима похлопал парня веником. — Понимаешь?

— Бабушка? — парень не понял.

— Нет, пойду бабушка и я, ты не с бабушкой. Ты пойдешь юкси… Понимаешь, юкси. — Старик показал один палец.

Саша взял веник, похвалил:

— Хороший, хювя.

— Хювя, хювя, — Ярассима не стал скромничать. — Надо делать все хювя.

— Что нового? — спросил парень.

— Есть новое, есть. — Ярассима нахмурился и сказал жене по-карельски: — Ты по-русски не умеешь, так помалкивай о щепке и о плоте. Я сам ему растолкую все. Ходил Кортехйоки…

— Кортехйоки? — переспросил Саша.

— Видишь, как хорошо мы понимаем друг друга! — похвалился Ярассима жене. — Ходил… смотрел… Пойдем в кюлю, потом. Беги котих, возьми. — Старик не знал, как по-русски будет «чистое белье», и сказал: — Белой штаны.

— Белые? — парень насторожился.

— Штаны белый, понимаешь? Бабушка тебе юкси рыба. Возьми юкси рыба.

— Юкси рыба? Спасибо.

Устениэ дала Саше две рыбины.

— Юкси?

Саша удивился: он думал, что «юкси» по-карельски значит «один», а рыбин дали две.

— Юкси, юкси, — уверяла Устениэ. — Беги домой, неси рыбу, пойдешь потом в баню.

Из всех слов ее, сказанных по-карельски, Саша понял лишь три: «юкси», «кюлю» и «котих» — домой.

— Котих — осенью, — стал он объяснять хозяйке. Он взял ветку березы и стал обрывать с нее листья, показывая, как ветер уносит их. — Осенью.

— Осенью? — понял старик. Ярассиме не хотелось огорчать парня, с таким мечтательным выражением в глазах показывавшего, как он осенью уедет домой, но скрывать свою тревогу он больше не мог. — Кортехйоки ходил. Понимаешь? Смотрел, щепка в Кортехйоки. — Старик показал, как щепка плыла по волнам. — Смотрел еще. Плот. Понимаешь? Большая. — И он показал пятерню. — Мужикка. Бандитта.

Саша вздрогнул и тоже растопырил пять пальцев:

— Пять бандитов?

— Ниет, ниет. Плот смотрел, щепка.

— На Кортехйоки бандиты? — допытывался Саша.

— Ниет, ниет. Большая плот — бандитта много. Ох, ты, молодой еще, вот и не понимаешь, хоть я тебе на русском языке толкую, — сказал Ярассима по-карельски.

Так толком ничего не поняв, Саша собрался уйти, чтобы отнести рыбу, но Ярассима остановил его:

— Скажи, Саша. Как Советской власть? Крепко? Бандитта много. Как вы? Крепко Советской власть?

Это Саша понял и убежденно ответил:

— Советская власть — крепкая!

Саша побежал за бельем, а Ярассима пошел к бане подбросить дров в каменку. Все его мысли были о Саше… Парень мечтает попасть домой. Хорошо было бы, если бы осенью… Только вряд ли их к осени отпустят. Тревожно было на душе у старика. Но Устениэ он не стал ничего говорить.

— Тебе бы, старая, тоже бы не грех научиться балакать по-русски, — сказал он Устениэ, вернувшись из бани. — Я научу тебя. Это совсем не трудно. Слова только надо запомнить. Некоторые слова у них совсем как у нас.

— Это я уже сама заметила, — и Устениэ вздохнула. — Далече у Саши отец да мать. Знают ли хоть, где их сынок скитается?..

— Не будь тут всяких бандитов, давно бы уже Саша был дома, с отцом да матерью жил бы да невесту себе приглядывал.

— Дитя он еще. Куда ему невесту приглядывать?

— Не скажи. А сколько годков мне было, когда я сваху послал к тебе?

— Ох-ой! Да то же было в мирное время.

Ярассима и Устениэ погрузились в воспоминания, замолчали. Но молчание не казалось им тягостным. Далеко-далеко унеслись их мысли, во времена давно ушедшие и милые сердцу. Прошлое казалось им красивым, словно были в их молодости одни лишь праздники с играми да плясками, песнями да сказками. А ведь и в те времена случались и голодные годы, и нужда была, и болезни были, и смерти были. А как пойдешь, бывало, за лосем, сколько верст немереных отмахаешь по лесу на лыжах, пока сохатого добудешь. А работа — придешь и с ног валишься. Эх, молодость, молодость, как легка нога и как горяча кровь была в те годы… А впрочем, и старому человеку на этом свете жить неплохо. Глядишь, еще день прошел. Старики неторопливо похлебали свежей ухи, сходили в баню… Похлестаться мягким свежим веничком — одно блаженство. Попариться, потом, посидеть на травке около бани, остудиться и опять попариться.

Когда старики вернулись из бани, Саша уже ждал их в избе. Самовар пыхтел на столе, а рядом с ним лежала горсточка настоящего чая. Саша, наверно, последний свой чай принес. Парень он молодой, неопытный, по доброте душевной последнее отдаст, себе ничего не оставит. Устениэ пошептала боженьке, чтобы тот берег парня да помог скорей ему вернуться к родимой матушке и батюшке, потом стала ворчать на Сашу, отчитывать его, что в этом мире нельзя быть таким транжирой. Хотя парень и не понимал по-карельски, он догадался, за что хозяйка ворчит на него. Он засмеялся и побежал в баню.

Пару в бане было уже немного, но для такого любителя попариться, как Саша, вполне достаточно. Саша залез на полок, хорошо пропотел, потом выскочил на берег и бултыхнулся в воду. Далеко отплывать он не стал: из головы все время не выходила винтовка, которую он оставил в предбаннике. За годы службы Саша так привык к своей винтовке, что она была у него всегда под рукой. В случае чего, и сейчас он успеет добежать до нее…

Озеро было спокойное, ласково светило солнце. Но ведь в природе спокойствие порой бывает обманчивым. Погода может вдруг перемениться…

Вернувшись в баню, Саша начал мыться.

Ярассима и Устениэ попили чай и ждали Сашу из бани.

Ярассима выглянул в окно, и сердце у него забилось часто-часто. К избе шел какой-то незнакомый человек. Невысокого роста, в плечах широкий. Одет по-карельски: сапоги, черный пиджак, картуз. Судя по виду, карел. Шел человек оглядываясь, словно искал кого-то или бежал от кого-то. Шаг у него был неровный, спотыкающийся, как у пьяного…

— Ну, попались мы! — вырвалось у Ярассимы. Он уже не сомневался, что не с добром идет к ним этот человек.

— Кто же это? — Сердце у Устениэ тоже сжалось, но ей хотелось, чтобы старик сказал что-то такое, от чего отлегло бы на душе. — Кого же это бог, послал?

— Не бог его послал, а черт его несет! — буркнул Ярассима.

Человек вошел в избу, поздоровался по-карельски, даже перекрестился.

Ярассима всматривался в гостя. Тревога его нарастала.

— Мир тебе, добрый человек! — ответил он на приветствие гостя.

— Мир, говоришь? — Гость покачнулся и тяжело, по-пьяному сел на лавку. — Где же этот мир, а? Я третий год ищу его и не нахожу.

— А разве ты не с миром пришел?

— Скоро ты, старик, узнаешь, с каким миром мы пришли! С таким миром, что… Красные в деревне есть?

— Есть, есть, — зашептал Ярассима. — Беги скорей. В деревне полно войска.

— Врешь, старик! Три солдата было. Двое ушли, один остался. Вот и все твое войско.

— Откуда нам все знать? Бают, будто в каждой избе попрятались солдаты. И пушки у них, и пулеметы всякие.

— Поглядим, где они прячутся. — Пришелец заглянул в подполье. — Ну и пушек здесь, и пулеметов… Попался ты, старик. Чего врешь?

— Откуда нам знать? Люди говорят. А ты чей будешь, откуда?

— Я-то? — Человек вдруг протрезвел. — Вот увидишь в лесу волка, спроси, откуда он. У собаки есть дом, а у волка нет дома.

— А ты, часом, не оттуда… не с Тахкониеми?

— С чего это ты взял?

— Да… вот говорят о тебе.

— Кто?

— Народ, люди.

— Ну и что они говорят?

— Всякое… Люди всё знают.

— Так, так. Стало быть, всё знают. А ты, старик, знаешь, что тот, кто больше знает, тот меньше живет. Понял?

— Да я ведь…

— То-то. Так что ты ничего не знаешь. Я пошел. Хочу вашу баню поглядеть.

— А-вой-вой! — воскликнула Устениэ. Ярассима сердито взглянул на нее, и она осеклась.

— Нечего тебе ходить в баню! — сказал Ярассима. — В нашей бане печь завалилась, сами моемся в чужой.

— Ну-ну, — пришелец похлопал старика по плечу. — Опять врешь. Из бани пар валит, а ты мне — печь завалилась. Ну что?

Ярассима встал в дверях, но пришелец легко оттолкнул его и вышел.

— Убьет он Сашу! — заголосила Устениэ. — Убьет… У него леворверт под пиджаком.

Ярассима выхватил из-под лавки топор и… На берегу грохнул выстрел. Хотя Ярассима почти не помнил себя, все же он понимал, что ничем уже помочь не сможет. Затем раздалось еще несколько выстрелов.

Саша кончал одеваться, когда услышал, что кто-то подходит к бане. Дверь бани выходила к озеру, шаги донеслись со двора. Хотя Саша и подумал, что это, наверное, бежит за ним Ярассима, все же невольно схватил винтовку. Но выйти он не успел. В дверях выросла чья-то фигура… Не успел Саша поднять винтовку, как она была выбита из его рук ударом ноги и, выстрелив, отлетела в сторону. Перед Сашей мелькнуло чужое небритое лицо, злые глаза… Он метнулся за винтовкой, но его опередили. Бандит ногой отбросил винтовку в сторону, потом поднял ее и, махнув револьвером, приказал по-русски:

— Выходи.

От злости, отчаяния и стыда Саша не помнил себя, но какая-то сила, какой-то инстинкт самосохранения заставил его подчиниться.

— Туда!

Бандит показал револьвером на амбар, за которым начинался ольшаник.

— Стой!

Саша повернулся лицом к бандиту.. Вот и пришел его час… Он кусал губы. Позор, какой позор! Но умереть надо, как подобает красному бойцу. Нельзя ничем показать, что он боится смерти.

— Я готов!.. — звонким, дрожащим голосом выкрикнул Саша. — Стреляй. Да здрав…

— Подожди, успеешь на тот свет, — сказал, усмехнувшись, бандит. — Ну-ка повернись.

— Стреляй… Я не боюсь.

Бандит улыбался. Странная улыбка была у этого бандита, слишком добрая… Не сводя с Саши револьвера, бандит зажал между колен его винтовку и другой рукой открыл магазин винтовки. Патроны посыпались на траву…

— На! — разрядив винтовку, бандит швырнул ее Саше. — А теперь проваливай. Понял?

Саша оторопел. Лишь после того, как бандит выстрелил из револьвера в воздух, Саша очнулся и, подобрав винтовку, бросился в заросли ольшаника.

…Васселей сунул револьвер в кобуру, спрятанную под пиджаком, и сел на траву. Когда он увидел в предбаннике растерявшегося, чуть испуганного парня, в какую-то долю секунды промелькнула мысль, что парень совсем как их Рийко. Нет, конечно, он не был похож на Рийко, просто был одних лет с ним. Больше Васселей ни о чем не успел подумать, и то, что он сделал потом, случилось как бы само собой…

В висках Васселея стучало. Хмель прошел, начиналось похмелье. Ночью из Финляндии пришли трое, принесли три тяжелых рюкзака продовольствия. Таккинен подозвал Васселея и дал ему бутылку самогона.

— Гостинец тебе, — засмеялся Таккинен. — Наверно, догадался, от кого. Да, здорово она в тебя втюрилась. Но смотри — сразу не пей. Сходишь в деревню, потом выпьешь.

«Как бы не так!» — подумал Васселей и сразу пошел к Кириле, сидевшему у озерка.

— Выпьем!

И стал открывать бутылку.

— Слушай, Васселей. А кто она тебе, эта баба? Кайса-Мария, или как ее там? — спросил вдруг Кириля.

— А тебе какое дело до нее? Послала нам водки — и ладно. Пей.

Кириля отпил глоток, поморщился, закашлялся.

— Тьфу! Гадость!

Закусив, он спросил:

— Свою-то бабу ты, наверно, менять на эту не собираешься? У тебя с ней было что-нибудь?

— Не мели чепуху! — рявкнул Васселей.

— Ну, не сердись, — испугался Кириля. — Я ведь просто так…

— Вот что, Кириля, — продолжал Васселей, — больше никогда не спрашивай о ней. Ясно? Я сам не знаю, кто я и что я. Но на такое не пойду… Кроме Анни, мне не нужно никого.

— Да я просто так…

Васселей взял бутылку и выпил из горлышка.

— А Кайсе-Марии тоже несладко приходится…

Кириля больше пить не стал, а Васселею пришлось одному выпить чуть ли не всю бутылку. Потом он наполнил ее водой и утопил в болоте. Как ему хотелось утопить вместе с бутылкой все мысли, связанные с Кайсой-Марией… Он не хотел думать о ней и все-таки думал… «Да, ей тоже несладко приходится…»

Со стороны Тунгуды донеслось два выстрела. Васселей вздрогнул. Неужели подстрелили парня? Он поднялся и направился к избе.

Ярассима и Устениэ видела, как Васселей выстрелил в воздух и Саша побежал к лесу. Они ничего не понимали.

Васселей вошел в избу.

— Правду сказал, хозяин. Печь в бане обвалилась.

— А он? Тот парень… Убежал? — спросил Ярассима, заикаясь.

— Кто? — Васселей разыграл недоумение. Потом сказал сердито: — Чего ты мелешь? Там не было никакого парня. Понимаешь, ни-ка-ко-го не было. Каменка обвалилась. Кто же там мог быть?

— Понимаю, понимаю.

— Поставьте самовар, приготовьте чай. Скоро к вам гости пожалуют, — сказал Васселей.

— Какие гости? А кто вы такие? — спросил Ярассима шепотом.

— Мы-то? Мы — освободители Карелии! Вот почитай. Грамоту знаешь? Вот книжка. Называется «За свободу Карелии», — Васселей бросил на лавку книжонку.

Ярассима взял ее, стал перелистывать. Пощупал бумагу. Слишком твердая — на закрутки не годится. Да и зачем она ему: он ведь курит трубку.

— У нас нечего уже освобождать. Прошлый год шли тут тоже какие-то, тоже из Финляндии были, так от последнего барана нас освободили. Много всяких освободителей побывало! Одни уйдут, другие придут. И все освобождают: кто хлев от коровы, кто стол от самовара…

Васселей собрался уже уходить, но остановился.

— Говоришь, в прошлом году… В прошлом году тут проходили два финна с почтой. Из Тунгуды шли в Финляндию. Ты не знаешь, куда они делись?

— Да ведь… Нет, не знаю, не знаю.

— А может, вспомнишь?

— Откуда мне знать? Верно, были. Барашка зарезали. Чай пили. Потом говорят — перевези через озеро. Я перевез их. И они пошли. Больше ничего не знаю…

Васселей посмотрел на старика так пристально, что тот даже вздрогнул.

— Ладно, — сказал Васселей. — Не знаешь так не знаешь. Так и запомни: ты ничего не знаешь. Откуда тебе знать? И все. И больше ни слова. Много знать будешь, мало жить будешь.

Ярассима проводил гостя до крыльца. Васселей свернул за ригу и пошел в лес.

— Что же теперь будет-то? — запричитала Устениэ, когда старик вернулся в избу.

— Что будет? Гости будут.

— А кто они такие?

— Те самые… С того плота. Бандиты. А вот этот… не пойму я его.

— Чего он допытывался об этих… что шли с почтой?

— Сама слышала. Перевез я их, и они пошли. А я домой пришел. Вот и все. Поняла?

— Не было у тебя ума. Чего ты избу на отшибе поставил? Вот все бандиты и идут к нам.

— Да сама же ты все пела: «Ах, миленький, как хорошо нам вдвоем…»

— Вдвоем, вдвоем… Чего стоишь? Беги на берег, спрячь сети. А то освободят нас и от них…

Пока Ярассима убирал сети, Устениэ спрятала посуду и одежду под пол, а рыбу снесла в хлев и схоронила там. Хотела самовар тоже куда-нибудь убрать подальше с чужих глаз, но передумала: нежданный гость видел его, да еще велел для других поставить…


Когда Васселей вернулся в лес, в их группе появился какой-то незнакомый человек, еще довольно молодой, статный и крепкий, с черной, аккуратно остриженной круглой бородой.

Таккинен набросился на Васселея:

— Герой! Нализался так, что с одним красным не мог справиться. Только шум в деревне поднял.

— Одним больше, одним меньше. Не все ли равно, — махнул Васселей. — Другие тоже стреляли.

— Такие же мазилы, как и ты. А тот промчался на коне как ветер, только и видели… Что хозяин рассказал?

— Дрожит бедняга от страха. Всех боится — и красных, и нас…

Чернобородый вмешался в разговор:

— С красными старик в большой дружбе. Их он не боится.

— Спрашивал о связных. Ничего не знает о них, — докладывал Васселей.

— Врет! — заметил чернобородый. — Старик перевез их через озеро, а там их уже ждали. Одна шайка…

— А ты, верно, с ними был, раз все в точности знаешь? — не выдержал Васселей.

— Ну-ну, ты выбирай выражения, — нахмурился Левонен. — Он ведь наш человек.

— А что до тех связных… — Васселей посмотрел Таккинену прямо в глаза. — Мне лучше знать. Я был тогда здесь. Схватили их либо красноармейцы, либо милиция. Мужики тут ни при чем.

— Нет, это наши деревенские их… Я знаю, — уверял чернобородый.

Таккинен был расстроен. Красноармеец сбежал. По нему стреляли, подняли тревогу. Левонен настаивал на том, чтобы сходили к Ярассиме. Наконец Таккинен согласился. До Тунгуды отсюда далеко, так что можно попить у старика чай. Правда, он поставил условие: в деревню не ходить и у Ярассимы не задерживаться слишком долго.

Васселей уже издали увидел, как в окне мелькнуло испуганное лицо хозяйки.

— Вот черт их уже несет! — крикнула Устениэ, отпрянув от окна.

Пришельцы вошли в дом словно свои люди. Поздоровались, перекрестились. Дольше других задержался перед иконой Левонен. Кириля успел тем временем шепнуть Ярассиме: «Не бойся, своих родственников в обиду не дадим».

— Так, значит, это ты, старик, для красных баню топишь? — спросил Таккинен, который из рассказа чернобородого знал, зачем красноармеец приходил к Ярассиме.

— Так народ-то какой теперь пошел, господин начальник? — не стал отрицать. Ярассима. — В баню придут — не спросятся, из бани уйдут — спасибо не скажут.

Устениэ поставила на стол самовар и, дождавшись, когда Левонен кончит молиться, вытерла руки фартуком и подошла поздороваться с ним.

— Гляди-ка ты, кто в гости пожаловал! Вот уж кого не ждала!

Левонена они давно знали. Сколько раз Ярассима был у него кучером, когда Левонен ездил в Финляндию. Старики поздоровались как старые добрые знакомые.

— А мы как раз тут с Устениэ говорили, кто только не бывает в гостях у нас. Ведь говорили, Устениэ? Вот и тебя принес… господь. Значит, и ты домой подался?

— Домой, да не домой, — ответил Левонен. — Скитаемся мы, как собаки бездомные. Но скоро мы придем домой, по-настоящему, по-людски. Люди мы крещеные, по своей земле ходим.

— Просим за стол, крещеные, — предложил Ярассима. — Вы уж не обижайтесь, угощать вас нечем.

— Неужели в этом доме ничего нет, кроме этой рыбешки? — удивился Таккинен.

— Нет у них ничего, — сказал Васселей. — Я все осмотрел.

Левонен сел на почетное место за столом.

— Иисус Христос пятью хлебами да двумя рыбами всех своих учеников насытил, — заметил он.

— Почему бы ему и не насытить их, коли он был такой богатый, — вздохнула Устениэ.

— Да и войны тогда не было, — поддержал Ярассима.

— Чем же вы сами живете? — удивился Таккинен.

— А чем карелы живут? Плачут да ругаются, не живут, а маются, — ответила Устениэ.

— До такой нищеты большевики довели Карелию, — объяснил Таккинен.

— Точно, — согласился Ярассима. — Беда с этими большевиками, да и только. Вечно к ним гости идут. Одних проводишь — других встречай. Вот и обеднел народ.

По знаку Таккинена Кириля выложил на стол хлеб, масло, сахар, свиное сало. Три тяжелых рюкзака, доставленных ночью из Финляндии, пополнили их продовольственные запасы. Кириля показал глазами Ярассиме на стол: садись, мол, ешь, не стесняйся. Ярассима не думал стесняться. Нарезав хлеба, он взял себе и подал Устениэ самые большие куски, взял сахару, потянулся было за салом, но Левонен отвел его руку:

— Не будь таким жадным, оставь другим.

— Дай ты бедному человеку хоть раз досыта поесть, — возразил Ярассима. — У тебя добра хватает, не обеднеешь. Помнишь, как мы возили в Финляндию тюлений жир и беличьи шкурки? Сколько тогда мы привезли оттуда муки, сахара да одежды! А лошади, какие у тебя были лошади!..

Левонен растрогался:

— Ушли те времена. Но ничего — они вернутся еще. А пока… Вот и мы ходим-бродим по деревням, чтобы поднять народ. Иначе из нищеты не выберешься. Верь, Ярассима, мы еще поездим, поездим на возах, полных и муки, и сахара, и всякого добра.

— Дай бог, чтобы у всех это добро было.

— Да будет щедрым владыка небесный, — Левонен перекрестился. — Но все карелы должны пойти с нами.

— Куда же вы идете?

— Идем гнать большевиков. Свобода карел в руках самих карел. В твоих руках тоже.

— Мои руки стары и немощны, — Ярассима показал свои руки.

В разговор вмешался Таккинен:

— Так за кого, хозяин, ты думаешь держаться? За нас или за большевиков?

— Да я… Я думаю держаться за свою Устениэ, больше ни за кого.

— Но-но, — строго сказал Левонен. — Сейчас не время шутить. Вот что ты скажи нам. В прошлом году тут проходили двое наших с почтой. Письма всякие несли. Кто невесте послал, кто жениху своему написал. Скажи, что с ними стало?

Ярассима взглянул на Васселея, словно прося поддержки.

— Говори, говори, — потребовал Васселей.

Чернобородый мужчина, до этого молча стоявший у окна, тоже вступил в разговор:

— Не бойся, Ярассима. Скажи все как было…

— Откуда мне все знать? — проговорил наконец Ярассима. — Помню — были. Сидели у меня, чай пили, как и вы. А потом…

— Что потом? — строго спросил Таккинен.

— Ну, попили чай, покурили… Потом говорят: вези нас через озеро. Почему бы и не перевезти гостей, коли они уходят? Перевез я их. Они пошли дальше, а я вернулся к своей Устениэ. Вот и все.

Левонен расстегнул пиджак, словно ему вдруг стало жарко. Из-под пояса брюк выглянула рукоятка нагана.

— Может, еще что вспомнишь?

— Больше ничего не было. Вот тебе крест.

— Не торопись креститься, — остановил чернобородый Ярассиму.

— Что вы привязались к старику? — заволновался Кириля. — Он правду говорит. Я верю ему.

— Не осеняй себя крестом понапрасну, — наставительно сказал Левонен. — Не поминай имя господне всуе. То грех великий, а за грехи господь карает нас.

Тогда Ярассима встал и назло Левонену перекрестился.

— Кто еще знал о них? — спросил чернобородый.

— Вся деревня знала.

— Ладно. Поверим. Фу, жарко стало. — Левонен повернулся к Таккинену и сказал: — Пойдем, немножко проветримся.

Они вышли на крыльцо.

— Что ты думаешь о старике? — спросил Таккинен.

— Умеет он и правду говорить, — ответил Левонен.

— Не понимаю.

— Да, умеет. Только красным — не нам.

— Тогда хватит разговаривать с ним. Заодно рассчитаемся и за тех двоих.

— Я беру старика на себя, — сказал Левонен.

— Может, ты его с собой возьмешь?

— Вот именно. Возьму. Он пойдет добровольцем. Жаль хозяюшку. Что с ней будет, когда красные дознаются, что муженек по своей доброй воле пристал к нам?

— Старик предаст нас.

— Не успеет. — Левонен отечески похлопал Таккинена по плечу. — Позови его сюда и оставь, нас вдвоем.

Когда Ярассима вышел, Левонен стоял на крыльце и, приставив к глазу какую-то длинную черную трубу, смотрел через нее на другой берег озера.

— Что это? — удивился Ярассима.

— Труба подзорная. Через трубу эту видно далеко-далеко. Погляди-ка, заяц. Сидит, ушами шевелит. Вот чертяка.

— Дай мне поглядеть.

— Погляди.

Левонен дал свою трубу Ярассиме.

— Ну и чудо! — восторгался Ярассима. Противоположный берег был совсем рядом. Зайца, правда, он не заметил, зато видел знакомые деревья, камни.

— А то место, где ты тех мужиков оставил, ты видишь?

— Вижу. Вон у той сосны.

— Ну хорошо, что видишь. Дай сюда, еще поломаешь.

Левонен спрятал подзорную трубу во внутренний карман пиджака. Когда он распахнул пиджак, Ярассима опять увидел черный, с потертым лаком, наган, угрожающе торчавший из-под пояса брюк.

— Послушай, что я тебе скажу, так, по-свойски, — заговорил Левонен полушепотом. — Наш начальник, этот финн, крутой человек. Так ты ему не противься. Пойдешь с нами. Будешь проводником, дорогу будешь показывать. Ты же здесь знаешь каждую тропинку. От нас один человек пойдет с почтой. Так ты проведешь его до границы. Доведешь и вернешься к своей женушке. Вот и все.

— Так ведь…

— И вот еще что. Никто не должен знать, куда ты идешь. Скажешь, мол, по своей доброй воле пошел с нами.

Ярассиму охватило смятение. Он хорошо знал Левонена. На словах Левонен такой добрый, добрее быть не может, а на деле… Нет. Ярассима не поверил, что ему удастся так просто вернуться, но решил про себя, что он тоже не лыком шит. Вы хитры, а мы хитрее. Поглядим, кто кого проведет. До границы он не пойдет, постарается отбиться, потеряться от спутника, а потом укроется где-нибудь…

Стали собираться в путь-дорогу. Устениэ — в слезы.

— Ну чего ты ревешь? — успокаивал ее Левонен. — У нас у всех бабы одни дома, давно без мужей, а твой… Твой скоро вернется.

— Вернусь, вернусь, — утешал ее и Ярассима, а сам подмигивал.

Выйдя во двор, Васселей шепнул Кириле:

— Что-то тут нечисто. Уж так он добровольно и пойдет.

— Он ненадолго. Скоро его отпустят, — заверил Кириля.

— От этой банды не так легко отвязаться. Если прыгнул в воду, так плыви. Иначе — крышка.

Чернобородый пошел в деревню — «поглядеть, что народ поделывает да подумывает», остальные гуськом потянулись через поле к лесу.

В лесу их ждал какой-то незнакомый Васселею человек в грязных холщовых портках, с берестяным кошелем и со старой, видавшей виды, облупившейся винтовкой. Таккинен и Левонен поздоровались с незнакомцем за руку, отошли в сторону и стали перешептываться.

— Вот уж кого не ждал. Откуда он взялся? — пробормотал удивленно про себя Ярассима и тоже подошел к незнакомцу. — Чего ты загордился, даже здороваться не желаешь? Поди, целый год не виделись?

— Ну, здорово, Ярассима! — Незнакомец с неохотой протянул руку старику. — Ты с нами? Хорошо!

— Иди, иди вперед, — поторапливал Левонен.

— Кто это? — спросил Васселей, поравнявшись с Ярассимой. Этого человека с кошелем он еще не встречал, не было его и в лагере Парвиайнена.

— Брат того чернобородого. Сын Луки Ехронена, мы уж думали, что он погиб где-то.

Незнакомец с кошелем пошел впереди, показывая дорогу. Шли все время по частым ольшаникам и труднопроходимым ельникам, обходя стороной открытые и поросшие редколесьем места. Наконец вышли на большое топкое болото, на котором там-сям росли корявые чахлые сосенки. Перебирались с кочки на кочку, опираясь на длинные жерди, добрались до густого ельника, темневшего подобно островку среди трясин и болот. Хотя никого не было видно, шедший впереди человек с кошелем негромко крикнул:

— С нами бог!

— Да даст вам бог здоровья, — раздалось в ответ из зарослей. Из-за деревьев показались люди, одетые так же просто, как и вновь прибывшие: кто в английском кепи, кто в картузе, а у одного на голове была буденовка, правда, без звезды. Обувка тоже была самая разнообразная — от пьекс до бахил. Все были вооружены, кто револьвером, кто винтовкой, кто дробовиком.

Еще больше Ярассима удивился, когда вышли к большой избе, поставленной в густой чаще. Сколько раз он ходил в этих местах, а ему даже в голову не приходило, что тут совсем поблизости стоит настоящий дом. Срублена изба, видно, недавно: торцы желтоватых бревен были прикрыты мхом, а стены покрыты еловой корой. Изба была высокая, в ней можно было стоять в полный рост. Вдоль стен сооружены широкие нары, застланные осокой. Окно застеклено, и около него стоял хорошо обструганный стол.

После того как перекусили с дороги, поделились новостями, Таккинен велел всем собраться на полянке возле избушки.

— Мы пришли сюда не отдыхать и не сказки рассказывать, — начал он, кашлянув. Полистав блокнотик, продолжил торжественно: — Карелы! Приближается исторический момент…

Таккинен умел говорить. Если Левонен в своих речах постоянно взывал к господу и особенно прочувствованно разглагольствовал о великих карелах и свободе Карелии, порой заставляя голос дрожать или, наоборот, возвышая его и наполняя гневом, то Таккинен редко вспоминал бога и говорил ровным голосом, по-деловому, скорее даже по-военному, сжато формулируя свои мысли.

— …Финляндия допустила историческую ошибку, уступив добровольно Реболы и Пораярви русским.

— Слышишь? — шепнул Ярассима Васселею, стоявшему рядом с ним поодаль возле одного дерева. — Весь век свой ходил в Реболы и не знал, что Реболы в Финляндии.

— Слушай, — усмехнулся Васселей.

— …Карельское правительство не обладает ни территорией, ни властью. В Тарту большевики обещали предоставить Карелии автономию. И они предоставили ей свою, большевистскую автономию. Дали власть тем, кто никогда ничего не имел, кто кормился за счет других. Большевики заберут у вас последнюю корову, а взамен не дадут ничего, ибо им нечего давать. Они уже ничего не обещают, только ублажают сладкими речами о том, как много будет хлеба при коммунизме и как много будет мяса в их больших общих котлах. Вот к нам пришел новый человек из деревни, — Таккинен показал на Ярассиму. — Скажи, у тебя корова есть? Нет. Обещали тебе большевики корову?

— Нет, коровы не обещали, — ответил Ярассима. — А нетель сулили уже этой осенью дать.

— Неужели? Так уж и обещали? — засмеялся Таккинен. — Ну, жди, жди. А еще что они тебе обещали? Деньги, отрез на костюм, шелка для твоей бабы? Говори.

— Больше ничего не обещали. Только нетель.

— И ты думаешь, что получишь ее?

— Уже не думаю.

— То-то! А почему ты не веришь в их посулы?

Ярассима ответил простодушно:

— Откуда им взять ее, коли вы пришли.

Все оглянулись на старика: кто с завистью, что ему обещана нетель; кто с удивлением — как он смеет такое говорить; кто с жалостью, понимая, что старику теперь несдобровать.

— Этот человек насквозь отравлен большевистской пропагандой, — заключил Таккинен и, больше не обращаясь к Ярассиме, начал рассказывать о каких-то неизвестных собравшимся Степане Разине и Махно. «Зачем он о них?..» — морщился Левонен, но Таккинен ничего не замечал. А когда Таккинен сообщил, что Степана Разина казнили, Левонен тут же вставил, что туда ему и дорога, одним русским меньше стало. Таккинен покраснел, но решил ничего не отвечать Левонену. Он перешел к истории Финляндии и начал доказывать, что языковая и географическая общность Карелии и Финляндии обусловливает вхождение Карелии в будущем в состав Финляндии. Левонен опять счел нужным вмешаться:

— Это уж пусть сами карелы решают, как им жить, одним или с Финляндией. Сперва надо прогнать русских и прочих большевиков. Дай-ка я скажу кое-что…

На этом и кончилась речь Таккинена. Он и сам сознавал — да и Левонен его просил об этом, — что о присоединении Карелии к Финляндии пока говорить не надо: народ не поймет. Будет время — и это присоединение произойдет само собой, без долгих речей.

— Я вот о чем, — Левонен перешел на карельский язык. — Вот бродим мы, карелы, точно бездомные, вокруг своих же домов. А помните, как раньше Иванов день праздновали? Сегодня же Иванов день. Кадриль отплясывали, в гости ходили. Всего у людей полно было. А нынче не звенит кантеле, как раньше звенело, не поет народ о великих деяниях героев «Калевалы», ждет он этих деяний от нас с вами. Давайте помолимся.

Левонен долго молился. Всем хотелось поскорей лечь спать. Единственным, кто не собирался ложиться, был Ярассима. Когда Левонен кончил молиться, старик попросил отправить его сегодня же в путь: ночью легче идти, не жарко.

— Куда ты так торопишься? — Левонен с удивлением взглянул на старика и чуть было не вздохнул.

— Да ведь, — улыбнулся Ярассима, — к Устениэ своей тороплюсь. Ты сказал, что доведу — и домой.

Таккинен поддержал старика:

— Он прав. Ночью идти безопасней.

— Куда вы посылаете его? — встревожился Васселей.

— Есть одно небольшое дело, — уклончиво ответил Таккинен и, отведя в сторону Пааволу, стал перешептываться с ним.

— Харчей в дорогу побольше дайте, — беспокоился Ярассима.

— Дадим, дадим, — успокоил его Левонен.

Ярассима попрощался с Левоненом, Кирилей и Васселеем, хотел подойти к Таккинену, но не стал, увидев, что Таккинен даже Пааволе, уходившему с ним, не пожал на прощание руку.

Отправив Ярассиму и Пааволу в путь, Таккинен созвал пришедших с ним людей и, отведя в лес, качал давать последние инструкции:

— Надеюсь, вы все готовы? Каждый из вас знает, о чем надо говорить в деревнях. Каждый из вас имеет особое задание — о них я говорить не буду. Но помните: осторожность и еще раз осторожность. Нам дорог каждый человек. Дорог так же, как нам дорого и наше общее дело. Вопросы есть? Значит, все ясно. Тогда — спать, а утром — в путь.

С болота веяло ночной сыростью. Назойливо гудели комары. В избушке было тепло и комаров не было, но Васселей все равно не мог заснуть. Он лежал, дожидаясь утра. Там в дороге он отдохнет. Он будет один. Слава богу… Уходили все по двое. С ним должен был идти Паавола. Но Пааволу куда-то послали. Тем лучше. А то пришлось бы искать подходящий момент, чтобы уйти от Пааволы. Надо было бы завести его куда-нибудь в глухую чащу, чтобы он не нашел оттуда дороги… Уже не раз Васселею приходила мысль уйти из этой компании. Сегодня вечером он твердо решил, что сделает это. Как и куда он пойдет — он и сам еще не знал. Рано или поздно он вернется к людям, к своим людям. Заживет мирной, человеческой жизнью. Пойдет ли он сейчас, сразу или потом, немного погодя, — там будет видно. Главное — уйти…

Где-то далеко в лесу слабо хлопнул выстрел. Настолько слабый, что в избушке его услышали лишь Васселей и Левонен, который, оказывается, тоже не спал. Левонен тихо слез с нар, опустился на колени перед иконой, висевшей в углу, и начал молиться. Васселей даже не очень удивился: то, что Левонен молится среди ночи, было делом обычным. А выстрел… Мало ли выстрелов теперь слышишь в лесу!

Васселей задремал. Проснулся он оттого, что кто-то открыл осторожно дверь и вошел в избушку. «Паавола?»

— Что? Ты же ушел в Финляндию? — Васселей сел.

— Не пошел, — лениво ответил Паавола. — Старик пошел один. Я пойду с тобой.

— Подожди-ка, — Васселей подошел к Пааволе. — Что ты сделал со стариком?

— Это не твое дело.

— Один пошел Ярассима, один, — подал голос с нар Левонен. Но Васселей уже не слышал его слов. Отступив шаг назад, он ринулся на Пааволу и изо всех сил двинул его кулаком в челюсть. Паавола отлетел в угол, своим падением разбудив всех.

— Проклятый лахтари! — Васселей хотел снова броситься на Пааволу, но мужики схватили его за руки.

— Что случилось? Что? — испуганно спросил Кириля, проснувшийся позже других.

— Что? — взревел Васселей. — Ярассиму убили. Вот этот лахтари убил. А этот, главный, велел. А вон тот бандит, что вечно богу молится, благословил. Молись, дьявол, за упокой своей души.

— Неужели ты еще пьян? — спокойно спросил Левонен. Нервы у него были железные.

Паавола поднялся с пола. Сплевывая кровь, он пробормотал:

— С этим сумасшедшим я не пойду никуда. Он мне в спину пулю пустит.

— Обязательно! — заверил Васселей. — Только не в спину, а в лоб.

— Ну-ка пустите меня! — приказал Таккинен и, выхватив маузер, пошел на Васселея. Он наверняка пристрелил бы Васселея, не окажись перед ним Суоминена.

Суоминен был самым тихим человеком из людей Таккинена, настолько тихим, что его порой даже не замечали. В караул он уходил всегда вовремя и без напоминаний, все приказы выполнял беспрекословно, во время перехода он безропотно тащил на себе тяжелую ношу. И, наверное, речь, которую он сказал сейчас, загородив дорогу Таккинену, была самой длинной его речью за все эти годы:

— Господин командующий, прежде чем вы выстрелите в Веселея, вам придется стрелять в меня. Тогда у вас сразу будет меньше на два человека, и в Финляндии этой вести не очень обрадуются…

Суоминен говорил ровным голосом, словно речь шла о каких-то обычных вещах. Но его слова подействовали на всех. В избушке стало тихо. Таккинен пытался дрожащими пальцами застегнуть кобуру. Васселей тоже перестал вырываться из рук державших его мужиков, и они отпустили его.

— Ложитесь спать! — приказал Таккинен. — А ты, Паавола, встанешь у дверей. Никого без моего разрешения не выпускать.

Таккинен и Левонен вышли во двор.

Кириля лежал рядом с Васселеем и тихо-тихо, так, что Васселей с трудом разбирал слова, ныл:

— Ярассиму убили… Родственника моего. Хорошего мужика. Он ведь хотел в мире со всеми жить. А я? Что со мной будет? Слушай! Я завтра уйду от них. Уйду и не вернусь больше. А ты как? Тебя они не отпустят?

— Мне все равно.

Таккинен и Левонен советовались, как им быть с Васселеем.

— Что же с ним делать? — Таккинен уже успокоился. — Его слишком хорошо знают в Финляндии…

— Это он спьяну.

— На задание его пускать нельзя.

— Почему? Проспится — и будет человек как человек.

— Не сбежит?

— Он не такой дурак. Большевики тоже его знают. Попади он к ним — сразу конец.

— Пожалуй, ты прав.

Левонен заметил, словно оправдываясь:

— Если бы за него не надо отвечать там, в Финляндии, то, конечно… Выбора-то у нас нет.

— Так и договоримся, — решил Таккинен. — Может, ты пойдешь спать и пошлешь ко мне Суоминена? С ним у меня разговор короткий.

Суоминен вышел со спокойным видом.

— Что значит эта ваша выходка? Потрудитесь объяснить.

— Вы хотите, чтобы я повторил свои слова?

— А добавить вам нечего?

— Никак нет, господин главнокомандующий.

— Тогда я имею кое-что вам сказать. С карелами нам приходится ладить. С финнами все проще. Надеюсь, вам ясно?

— Так точно. Вы отдадите меня под суд?

— Я так и знал, что вы ничего не поняли, — зловеще усмехнулся Таккинен. — Здесь нет еще никакого суда. Суд — это я. Ясно?

— Так точно.

— Я освобождаю вас от несения караульной службы и впредь до моего распоряжения запрещаю вам покидать лагерь. Можете идти.

Вернувшись в избу, Таккинен подошел к Васселею.

— Слушай, Вилхо, — заговорил он примирительно. — Ты бывалый солдат и знаешь, что за такие вещи отдают под военно-полевой суд. Но давай кончим дело миром. Забудем этот инцидент. Но с одним условием: чтобы такого больше не было.

— Мне нелегко забыть это, — ответил Васселей.

Утром группы одна за другой ушли на задание. Суоминен не пошел. Ему даже не велели выходить из помещения. И хотя Суоминен всегда на любое распоряжение отвечал «так точно», на этот раз он ничего не ответил. Более того, он нарушил приказ и самовольно вышел. А когда хватились, то его нигде не нашли. Никто из часовых не видел, когда и как Суоминен сумел покинуть лагерь, хотя Таккинен учинил им строгий допрос. На мшистом болоте следы исчезают быстро.


Читать далее

КАК ВЕТРАМИ ТЕЛКУ УНЕСЛО…

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть