Онлайн чтение книги Мы карелы
НАЯВУ И ВО СНЕ

Левонен и Таккинен провожали всех уходивших на задание. Васселею тоже пришлось пожать им руки. «Ладно, — подумал он. — Здороваться с ними все равно больше не придется». Уходя из лагеря, Васселей невольно оглянулся раза два, затем торопливо, большими прыжками с кочки на кочку, от дерева к дереву, перебрался через болото и, выйдя на сухое место, залег за деревом и стал наблюдать, не идет ли кто за ним следом. Нет, никого не было видно. Успокоившись, Васселей двинулся дальше. Идти было легко — еды с собой он взял немного, а винтовку сменил на револьвер. Кроме того, были у него топор и нож. Вот и все его снаряжение. На душе было приятно от мысли, что навсегда распрощался с этими людьми. А вот Суоминен! Такого Васселей не ожидал. Суоминена он знал давно: во время похода Малма Суоминен и Паавола жили у них. Уже тогда Суоминен производил иное впечатление, чем Паавола. Тогда Васселей объяснял все мягкостью характера Суоминена. Каким тот был у себя в Финляндии, Васселей не знал.

Васселей шел быстрым шагом. Будь с ним напарник, так, наверное, пришлось бы, бедняге, попотеть, чтобы не отстать. Васселей был рад, что Паавола не пошел с ним. Нелегко было бы от него отделаться. Пожалуй, пришлось бы его убрать. Не одна человеческая жизнь была уже на совести Васселея, и Пааволу он тоже не стал бы жалеть.

«Куда я так спешу?» — удивился Васселей. За ним никто не гнался — ни свои, ни чужие… Впрочем, какая разница между теми и другими? Кто свой, кто чужой? Ему одинаково опасны все люди с ружьями, будь то белые или красные, финны или русские, а сам он… Сам он не хотел быть опасным никому. Он готов хоть сейчас швырнуть ко всем чертям свой револьвер… «Швырнуть?» И Васселей лишь усмехнулся этой нелепой мысли. Спрятанный под пиджаком револьвер похлопывал его по боку, словно, посмеиваясь, уговаривал его бросить эти глупые мысли. «Нет, брат, от меня ты не отвяжешься», — казалось, говорил он. Васселею почему-то вспомнился Боби Сивен. Когда после подписания договора в Тарту Финляндии пришлось возвратить Реболы Советской России, Боби Сивен снял финский флаг с крыши своей управы, а затем застрелился. Таккинен рассказывал, что пулю, вынутую из груди Сивена, какое-то карельское общество вшило в свое знамя. «Пуля самоубийцы в знамени!» — усмехнулся Васселей.

И все-таки на душе Васселея было легко и радостно, он даже не помнил, когда у него было такое чувство раскованности. Год тому назад он шел по этим же местам, и у него было такое ощущение, словно впереди него бежит страшная черная тень. С тех пор образ пожилого красноармейца с кровоточащей раной на груди постоянно преследовал его. Теперь ему казалось, что совесть его стала чище и что у него есть будущее. Он увидит Анни, мать, отца, сына… Он еще не знает, как и когда это случится, но это обязательно будет…

Налево между деревьями заголубело лесное озерко. Выйдя на берег, Васселей спрятался в кустах. Он разглядел торчавший неподалеку в тальнике посеревший шест, установленный на крестовине из жердей. Это — сооружение для сушки сетей, и, видимо, где-то рядом должна быть рыбачья избушка. Так и есть, вон она, стоит среди такого густого леса, что не сразу и заметишь. Подобравшись поближе, Васселей продолжал наблюдать. Трава возле избушки была не примята, даже кострище так заросло травой, что наверняка огонь здесь не разводили уже года два, а то и три. Дверь избушки, висевшая на сделанных из ивовых прутьев петлях, сразу же повалилась, как только Васселей прикоснулся к ней. Пол избушки был застлан высохшим, совсем побелевшим камышом. На сучке, торчащем из стены, висела берестяная коробочка с солью. Рядом в щели нашлись спички, возле каменки была припасена сухая растопка.

Крючки и леска были у Васселея с собой. Добыв из-под коры засохшей сосны жирных белых личинок, Васселей нашел на берегу удобное место и забросил удочку. Сразу же клюнуло. На крючке был довольно приличный окунь. Потом он вытянул второго, третьего. Скоро у него было достаточно рыбы, чтобы и поесть и с собой в дорогу взять.

После сытной, наваристой ухи приятно было растянуться на свежих пахучих березовых ветках, настланных толстым слоем на полу избушки. По-домашнему уютно тлели угли в каменке. Занявшись приготовлением обеда, Васселей не заметил, как небо затянуло тучами и по пластинам еловой коры, которыми была крыта избушка, начал накрапывать дождик. Крыша была сделана на совесть и не протекала. Так что пусть себе моросит… Под дождь лучше спится. Васселей решил выспаться. Если бы дом был поближе, можно было бы обосноваться здесь и подождать, как и что получится в этом мире. Наверное, в конце-то концов утихомирятся люди. Интересно, как бы все сложилось, если бы он, Васселей, после поправки вернулся в свой полк. На чьей стороне был бы их полк? Ведь когда его ранило, в полку шел разброд. Он, Васселей, храбро сражался за веру, царя и отечество. Потом столь же решительно махнул рукой на царя и на веру тоже и, подчиняясь приказу Керенского воевать до победного конца, сражался за отечество, хотя вполне был согласен с лозунгами большевиков: «Долой войну!», «Землю — крестьянам, заводы — рабочим!», «Вся власть Советам!». И все-таки как бы это все повернулось, если бы он был в полку, когда каждый должен был сделать свой выбор? Пожалуй, он пошел бы с большевиками. Многие его товарищи, боевые друзья были большевиками. Это были люди честные и скромные, смелые и прямые. Служил бы Васселей в Красной Армии, как и его Рийко. Только, наверное, недолго. Увидел бы, как всякая голытьба вроде шалопая Мийтрея властью пользуется и людей невинных убивает, — ушел бы он от них. И никто бы его не удержал, встань перед ним грудью хоть родной брат. Отнимать у людей последний кусок хлеба он тоже бы не смог, если бы даже попал в продотряд. А эти, белые, лучше, что ли? Не одного Ярассиму они убили. За три года Васселей всего навидался. Просто смерть Ярассимы стала последней каплей. При мысли о Ярассиме сердце Васселея опалило ненавистью, и он пожалел, что, уходя, не пристрелил хотя бы Левонена. А надо было бы шлепнуть этого богомольного старика. Сколько людей, против которых Васселей не имел зла, погибло от его руки за эти военные годы… А пристрелив Левонена, он сделал бы доброе дело. Из красных надо бы Мийтрея… Одного белого и одного красного хотелось Васселею отправить еще на тот свет. А потом белые и красные пусть себе разбираются и выясняют свои отношения, как им нравится…

Дождь успокоительно накрапывал по крыше, тихо шумели ели, добродушно рассказывая что-то свое, лесное и таинственное. В избушке было сухо и тепло. Мягкие, свежие березовые ветки своим запахом напоминали о бане.

Васселей спал долго. Проснувшись, он полежал, ожидая, что снова уснет, но так и не уснул. Тогда он вышел на берег. Светило закатное солнце. Неужели он проспал целые сутки? Наверное, сутки, потому что очень хотелось есть. А спать он лег, плотно поев. Васселей наловил немного свежей рыбы. Клевало хорошо, и можно было ловить сколько душе угодно. Но ему не хотелось лишать жизни даже рыб. Зачем ему лишнее?

Поужинав, Васселей опять лег.

Вдруг его охватила тревога. Не может же он весь свой век оставаться здесь. А вдруг сюда кто-нибудь нагрянет? Надо быть готовым уйти в любой момент. Васселей поднялся, высыпал соль из солонки в свой мешочек и убрал его в рюкзак… Но, подумав, опять достал мешочек с солью. Не одному ему нужна соль. Сюда могут прийти люди. Пусть это будут рыбаки или солдаты, белые или красные, всем нужна соль. Он отсыпал половину, соли обратно в берестяную коробочку и повесил ее на видном месте.

В теплой и уютной избушке, при красноватом свете горячих углей, спокойное мерцание которых напоминало о камельке в родном доме, совсем не хотелось думать ни о чем тревожном, хотелось вспоминать что-то родное, ласковое, теплое.

Жизнь человеческая точно карельское лето, короткое и переменчивое. Летом бывают и жаркие дни и облачные. Случается, озеро разойдется, рассвирепеет, но, побушевав, снова успокаивается. И пусть людская злоба пылает сейчас огнем, погаснет и она со временем, и поймут люди, что любовь прекраснее, чем ненависть. Тогда и он, Васселей, сможет жить спокойно у себя дома, будет ловить рыбу, ходить на охоту, корчевать вместе с Рийко лес под новое поле. А вечером они с Рийко, оба потные после тяжелого трудового дня, заберутся на полок в бане, поддадут пару и будут посмеиваться: «Ну-ка, поглядим, у какого солдата спина крепче, у белого или красного!», А какой будет жизнь маленького Пекки? Поди, он уже совсем забыл отца…

…Анни улыбалась смущенно, как она улыбалась много лет назад на посиделках, когда Васселей впервые подсел к ней. Тогда Васселей решил, что эта девушка будет его женой и никто не должен опередить его. Отец и мать сперва были против: семья Анни считалась бедной и не могла дать в приданое даже корову. Но Васселей настоял на своем: ведь он будет сватать не корову, а Анни. Пришлось родителям уступить. И ничего, неплохо они потом ладили с Анни. Анни оказалась послушной и работящей невесткой. Мать Васселея, правда, любит командовать, никому спуску не дает — ни невесткам, ни сыновьям, ни своему старику, ни своему богу, но ко всем она справедлива. И в работе сама служит примером — за ней только поспевай. Бывает, и своему боженьке, который не успевает выполнять всех ее поручений, сердито буркнет: «Висишь тут без дела. Уж лучше я сама сделаю…» — и, не уповая на бога, делает сама.

Васселей улыбнулся, вспомнив, как в дом Анни пришли сваты и как отец невесты, с большим трудом скрывая свою радость, долго раздумывал, почесывая затылок. Уж такой обычай: нельзя сразу соглашаться.

— Да вот не знаю… — сказал он наконец. — Растили мы ее как умели, а теперь вот отдавай ее первому встречному. Однако не дадим.

Это было сказано столь решительно, что старик сам испугался, как бы сваты не приняли его отказ всерьез и не ушли. Но сваты не собирались уходить. Они знали, что не отец невесты эти слова им говорит, а так издавна заведено в деревне.

Анни едва не рассмеялась, когда сваты стали расхваливать, какая у Онтиппы лошадь, сколько у него коров и земли, какие в его доме сани и лодки, сколько всякого добра в амбаре, — и ни слова о женихе. Обычай-то требовал, чтобы и о женихе были сказаны добрые слова, но о нем сваты просто забыли.

Потом родственники жениха и невесты ушли в чужой дом на другой край деревни держать совет, или, как говорится, «на думу». Думать им было уже не о чем, просто тянули время, словно давая понять, что вопрос еще не решен, отдавать Анни или нет.

А как торжественно их с Анни везли в лодке посуху, с берега до самых ворот довезли волоком.

Убаюканный воспоминаниями, Васселей погрузился, в сладостную дрему…

Как бы крепко ни спал Васселей, жизнь научила его всегда быть настороже, и стоило послышаться малейшему шороху, как он просыпался. Васселей вскочил и схватил револьвер. Может быть, показалось? Прислушался. Опять что-то зашуршало. Кто-то ходил около избушки.

Открыв дверь, Васселей успел увидеть, как лосиха, высоко закинув голову, скрылась в кустах. Лосенок, стоявший возле матери, растерялся, потом побежал следом за лосихой. Но убежать он не успел. Васселей выстрелил, и лосенок упал на колени, потом повалился на бок, и его тонкие ноги заскребли копытами мох. Выстрелом в голову Васселей добил лосенка, и тот затих.

«Теперь мяса хватит надолго!» — обрадовался Васселей, как всякий охотник. Но тут ему показалось, словно кто-то глядит на него. Васселей знал, что лосиха, может броситься спасать своего лосенка. И будь лосенок еще жив, она, наверное, кинулась бы на Васселея. Но лосенок был мертв, и лосиха только смотрела большими глазами, полными ужаса и боли, на человека с револьвером в руке, словно говорила ему: «Зачем стрелял? Убей и меня. Ты — зверь». Но Васселей стрелять больше не мог. Дрожащей рукой он сунул револьвер в кобуру. «Зачем ты попался мне, глупенький? Разве ты не знал, что я зверь?» — подумал он с сожалением: ведь еда-то у него была — рыбы же много…

Лосиха медленно удалилась в лес. Васселей проводил ее виноватым взглядом и начал разделывать лосенка.

Да, всегда он вот так… Сперва сделает, а после жалеет… Ему вспомнился один такой, связанный с охотой на лося, случай, который он никак не мог забыть.

В деревне тогда стояли солдаты Малма, и Васселей с отцом прятались от них в тайге. Анни часто навещала их. Как-то уже оправившись от болезни, Васселей убил верстах в десяти от их таежной избушки огромного лося. Отнес часть мяса в избушку и, захватив с собой Анни, пошел за остальным. У Анни был большой кошель. Васселей заполнил его до отказа мясом. Такую ношу не всякий мужчина осилил бы. Анни только шла и покачивалась. Немного прошла, говорит: «Не могу». «Надо», — сказал Васселей: он и сам, хотя после болезни чувствовал слабость, тащил огромную ношу, едва шел. Анни в слезы. Васселей рассердился, выругали ее последними словами. И вдруг до него дошло, какой же он зверь. Бросил он оба кошеля с мясом на землю и повел выбившуюся из сил жену домой. Он готов был нести ее на руках, но она шла сама, он только поддерживал ее. На следующий день он сходил за мясом. Пошел один, хотя Анни и просила, чтобы он взял ее с собой. Неужели он мог быть таким безжалостным к Анни? И был. Бывал и нежным, бывал и жестоким. Тогда все можно было объяснить жадностью. Но ведь он не был жадным, и даже тогда, хотя самим есть нечего было, он роздал мясо людям, бесплатно отдал. Нет, жадным Васселей никогда не был. Он мог отдать другому свою последнюю рубаху. Но жестоким он иногда был…

Анни знала Васселея и прощала ему.

Васселей вернулся в избушку, лег на свежие березовые ветки и, думая об Анни, заснул.

…И Анни пришла к нему. Почему-то она была в своем свадебном наряде, только теперь она показалась еще красивее… А глаза у нее были печальные-печальные. Она даже не вошла в избушку. Васселей зовет ее, а она не идет, стоит во дворе. Он хочет подняться и не может, ноги не слушаются…

— Васселей, где ты? — спрашивает Анни, хотя видит его. — Сколько лет я жду тебя. Все плачу и жду.

— Анни, я иду! Я иду домой!

— Нет, не домой ты идешь, — плачет Анни. — Вспомни, много ли хорошего у нас с тобой было в жизни? Мало было, и то ушло, улетело на крыльях лебедушки в осеннюю погодушку.

Из лесу выходит Пекка, цепляется за материнский подол и тянет ее, тянет.

— Иди ко мне, сынок, иди, — зовет Васселей, а мальчик не слышит. В страхе глядит на бородатого чужого дядю, отца родного не признает.

А тут из чащи выходит лосиха и начинает рогами выталкивать Анни и Пекку с полянки. Анни не хочет уходить, но лосиха прогоняет ее.

Потом мама идет с водой. Она несет на коромысле два огромных ушата. Идет и ворчит на Васселея:

— Все валяешься да шатаешься без дела. Сено косить некому, птицу добывать некому…

— Иду, мама, иду…

Васселей опять пытается встать, чтобы помочь матери, а ноги не слушаются. Отец сидит в избе у печи.

— Помоги, отец, подняться, — просит Васселей.

— Нету у меня силы поднять тебя, — печально говорит отец.

— Помнишь, я маленьким в болото провалился? Ты вытащил меня.

— Тогда ты был маленький. Теперь сам выбирайся из болота.

Как ни старался Васселей, а подняться не в силах. Отец протянул ему руку, Васселей тянется, а дотянуться до нее не может.

И тогда он слышит злорадный смех: Левонен стоит у двери и хохочет.

— Сволочь! Бандит! Врешь… я поднимусь, поднимусь… — кричит Васселей и… просыпается.

— Даже во сне этот бандит не дает покоя, — проворчал он.

Сумбурные, запутанные, страшные, как и сама жизнь, сны лишили Васселея покоя. Он больше не мог оставаться в этой тихой избушке. Он начал готовиться в путь: развел огонь и стал жарить лосятину. На приготовление мяса ушла вся соль, которую он собирался взять с собой. Пришлось снять со стены берестяную солонку и взять из нее. Но Васселей взял не всю соль: он оставил немного и для других. Ведь сюда может кто-нибудь прийти. Не такой уж он законченный негодяй, чтобы ему было безразлично, что о нем подумают! Завернет путник в избушку — и увидит, что до него здесь побывал хороший человек. Васселей подвесил рядом с солонкой порядочный кусок засушенного жареного мяса и начал складывать рюкзак.

Шкуру и требуху лосенка Васселей утопил в болоте. Перед избушкой остались сгустки засохшей крови. Пусть остается, пока дождь не смоет, решил Васселей. Ведь не только здесь он оставлял за собой кровавый след…

Через два дня к избушке, в которой ночевал Васселей, подошли два путника.

Так как Пааволу нельзя было посылать на задание в паре с Васселеем, Таккинен дал особое поручение: добраться до указанного-пункта и доставить к главнокомандующему прапорщика Хоккинена. Прапорщик Хоккинен, или Мийтрей, как его называли прежде, должен был доложить командованию о готовности карельского народа к вооруженному выступлению на самом севере.

Хотя Паавола все еще был в чине капрала и выполнял лишь роль провожатого, все же по отношению к Мийтрею он, по старой привычке, вел себя как начальник. В глубине души он презирал этого скороспелого прапорщика. Паавола привык и воевать и убивать в открытую, как подобает солдату, и считал, что не дело настоящего мужчины пакостить исподтишка. Он считал, что так ведут себя только продажные души, которые могут предать кого угодно.

Он ненавидел Мийтрея еще и потому, что тот своими грязными делами сумел добиться звания прапорщика, в то время как он, Паавола, отправившийся в третий поход в Карелию, участвовавший во многих боях и считавшийся по праву любимцем главнокомандующего, до сих пор ходит в капралах. Поэтому, когда они с Мийтреем вышли к таежному озерку и увидели рядом с вешалами для сетей рыбачью избушку, Паавола остался в зарослях и приказал Мийтрею:

— Сходи-ка погляди, что там. Я подожду здесь.

Видно было, что Мийтрей рассердился. Какое право имеет капрал приказывать прапорщику? Но все же подчинился.

— Иди, иди, — шептал про себя Паавола. — Не так уж дорого стоит твоя шкура, чтобы из-за нее так осторожничать.

Приблизившись к избушке, Мийтрей заметил, что дверь прикреплена петлями, сделанными из совершенно свежих прутьев. Затаив дыхание, он застыл за деревом. Но вокруг все было тихо, и он успокоился. Если бы в избушке были люди, они бы оставили кого-нибудь в карауле.

Мийтрей подкрался к избушке, прижался к стене и стал слушать. Потом набрался храбрости и чуть приотворил дверь. Внутри никого не оказалось, но кто-то недавно был здесь: пол застлан свежими березовыми ветками… Мийтрей заметил кусок мяса и берестяную коробку с солью. Схватив их, он бросился обратно и тут увидел такое, от чего у него перехватило дыхание, и он, объятый ужасом, побежал к Пааволе.

— Там… вся трава… в крови, — с трудом выговорил он. — Там… убивали.

— Кто? Красные?

Но Мийтрей уже несся по лесу. Паавола помчался следом.

На бегу Мийтрей рассказывал, задыхаясь:

— Тут полно рюссей. Я у них мясо унес, из-под носа утащил…

— Зря утащил. Они теперь поднимут тревогу.

— На! — Мийтрей сунул Пааволе свою добычу. — Отнеси обратно, если духу хватит.

Они бежали долго, прежде чем остановились перевести дыхание. Забившись-под большую ель, поделили мясо и съели его.

Таккинен и Левонен ждали Мийтрея в потайной избушке, о существовании которой знали очень немногие, и обсуждали сложившееся положение. До сих пор они возлагали надежды на то, что в России опять вспыхнет какой-нибудь мятеж вроде кронштадтского и тогда они тоже смогут выступить. Но в России было спокойно. Западные державы начали прощупывать почву, чтобы установить с Советами дипломатические отношения. Правда, страна испытывала нужду, голод, но положение улучшалось, несмотря на то что Поволжью грозила засуха. Если жизнь начнет налаживаться, будет еще труднее подбить население Карелии на вооруженное восстание, благоприятный момент для выступления был именно теперь еще и по той причине, что после мирного договора, заключенного в Тарту, Советское правительство не держало в Карелии большого количества войск и, во всяком случае на первых порах, не могло оказать серьезного сопротивления мятежу. Была также надежда и на то, что, как только здесь начнутся военные действия, из Финляндии будет поступать в большом количестве оружие, продовольствие, добровольцы. Если же отложить начало выступления, то людям, отсиживающимся в лесах, скоро нечего будет есть, и им придется вернуться в Финляндию, так ничего и не сделав.

Конечно, Мийтрею, добравшемуся наконец до места их встречи, Таккинен не стал говорить об этом. Наоборот, он внушал, что скоро наступит время браться за оружие, собирать силы и быть готовым к выступлению.

В своем докладе начальству Мийтрей не преминул рассказать о страшном злодеянии большевиков, очевидцем которого он стал на пути сюда. Уж тут-то он дал волю своей фантазии. Он рассказал, что большевики приводят своих жертв к дальней избушке, убивают и хоронят в болоте. Видимо, в тот момент, когда они — Мийтрей и Паавола — случайно набрели на эту избушку, красные ушли в деревню за новыми жертвами. Ему, Мийтрею, удалось утащить из избушки часть продовольственных запасов красных. Не умолчал Мийтрей и о том, как постыдно и трусливо вел себя капрал Паавола, побоявшийся даже подойти к месту казни.

Мийтрея поблагодарили за доставленные им сведения и за храбрость, снабдили новыми инструкциями и отправили в обратный путь. Мийтрея снова заверили, что настанет время, когда его имя и его славные дела будут занесены на страницы истории Карелии.

Вернувшись в лагерь, Левонен и Таккинен созвали собрание, на котором Левонен, не называя имени Мийтрея, красочно описал новое злодеяние красных. Таккинен говорил только о военных делах, сообщил, что с севера пришли хорошие известия, что народ там готов к вооруженной борьбе с большевиками, люди ждут лишь сигнала к выступлению, скоро поднимется вся Карелия…

После собрания Таккинен заперся с Левоненом в своей каморке, отгороженной от остальной избы. Он разложил карту и показал, что маршрут Васселея должен был проходить через те места, где стоит эта страшная избушка. Прошло много дней, а Васселей в пункт назначения не прибыл. По-видимому, он попался в лапы красным и его тоже казнили.

— Мне тоже пришла такая мысль, — согласился Левонен. — Я же говорил, что он не может сдаться красным и предать нас.

Как бы там ни было, но Таккинен решил вычеркнуть имя Вилхо Тахконена из списка своих людей. Сделал он это с искренним сожалением:

— Жаль. Нам нужны именно такие люди.

Переливаясь в лучах летнего солнца, весело поплескивала Чирка-Кемь. Берег поднимался крутым откосом, выше начинался ровный ягельник. Пахло смолой, хвоей и дымом костра. Комаров на открытом месте не было — слишком много тут было ветра и солнца.

Под кручей у реки немолодая женщина полоскала белье, развешивая его на кустах. Толстое бревно, неторопливо плывшее по слабому течению, ткнулось о камень, на котором стояла женщина.

— Ну, здравствуй, здравствуй, — улыбнулась женщина. — Чего стоишь? Поздоровался и плыви себе дальше. У тебя своя дорога…

Но бревно не хотело уплывать. Пришлось женщине взять в руки багор и показать бревну, куда тому следует плыть. Бревно неохотно отплыло от берега и медленно и важно, как подобает такому большому бревну, поплыло дальше. Женщина проводила его улыбкой. Она улыбалась всему — и яркому солнцу, и легкому, напоенному смолянистым ароматом ветру, и реке, размеренно поплескивающей о берег. Потом она легко поднялась по откосу наверх, где горел костер.

Она подоспела как раз к тому времени, когда пламя под котлом разгорелось слишком сильно и уха грозила вот-вот сбежать через край. Женщина отодвинула котел чуть в сторону, где пламя было меньше, взяла ложку, попробовала уху. Соли было в самый раз. Попробовала рыбу. Готова!

— Мужики! Обеда-а-ать! — крикнула она.

— Да-а-а-ать! — отозвалось над рекой.

Набрав полные легкие воздуха, женщина крикнула еще громче, и на другом берегу эхо ответило ей.

— Дети! Мама зове-е-ет!

— Ве-е-ет! — повторило эхо.

Вскоре к костру подошли двое мужчин. В дети женщине они явно не годились. Один из них, сутуловатый, с сединой на висках, был даже старше поварихи. Второй, высокий и стройный, был моложе года на два, не больше. Но женщина не напрасно назвалась мамой. Она заботилась о них как мать о детях. Ей приходилось следить и за тем, чтобы мыли руки, не забывали побриться и чтобы одежда у них была в порядке.

Старший из мужчин взглянул на котел и воскликнул:

— Ай да ушица! Будто жена варила.

Сплавщики сели за стол.

— А тут что? — Младший заметил под столом лукошко. — Ягоды! Мавра! Это ты набрала?

— Зайка серенький бежал и ягод насобирал, — засмеялась Мавра. — После ухи попробуете.

— Ну и молодец ты, Мавра! — похвалил старший. — Не будь я женатый, обязательно посватался бы. Пошла бы за меня?

— Да ну? Что же ты, Степана, взял не меня, а другую?

— Я тоже все время о нашей Мавре думаю, — заметил младший.

— Признавайся, Мавра, кто из нас тебе милее, Микки или я? — спросил Степана, дуя на ложку.

— Сама не знаю, — посетовала Мавра. — Целыми днями сижу и голову ломаю, кто из вас мне милее?

— Я постарше и уж если обниму, так обниму, — Степана положил ложку на стол и встал, чтобы, показать, как он обнимает. Но едва он успел опустить руку на шею Мавры, как земля словно выскользнула у него из-под ног и он уже лежал на мху, пытаясь защитить руками лицо, по которому Мавра, заливаясь смехом, хлестала мокрой тряпкой.

— Не бойся, маленький, — уговаривала Мавра. — Мамочка только глазки протрет.

Микки весело смеялся.

— Вот видишь. А молодой — другое дело, — похвалился Микки. — Вот как надо обнимать.

И в ту же секунду он тоже оказался на земле, и Мавра стала хлестать их обоих.

— Ну, кто хочет еще пообниматься? Да я же слезами изойдусь, от печали изведусь. Два таких молодца, и ни один не желает обнять меня.

— Пусть леший обнимает, — ответил Микки.

Наконец Мавра позволила соперникам подняться:

— За стол, женихи, уха стынет.

Сплавщики принялись за уху. Степана взял хлеб, хотел нарезать его, но, подумав, сказал:

— Уха и так добрая. Пусть хлеб на ужин останется.

Ни сплавщики, ни Мавра не видели, что за ними из-за деревьев наблюдает незнакомый человек и тоже беззвучно смеется.

Когда за столом наступила тишина, Васселей вышел из-за дерева и подошел к людям:

— Здравствуйте.

Сидевшие за столом вздрогнули и переглянулись.

— Не бойтесь, — улыбнулся Васселей. — Обнимать вашу мамашу я не буду. Я видел, что из этого получается.

— Милости просим, — и на правах старшего Степана подвинулся, освобождая место за столом.

— Откуда и куда путь держишь? — полюбопытствовал Микки.

— «Откуда и куда»! Закудахтал, — заворчала Мавра. — Дай человеку дух перевести. Садись за стол, гость.

Васселей невольно провел ладонью по давно не бритой щеке и огорченно подумал, что к людям являться следовало бы в более человеческом виде.

— Издалека, братцы, я иду, — начал рассказывать Васселей, сев за стол. — Из Кеми. Работал я там на железной дороге. И вот решил податься домой.

— Правильно, — промолвил Степана, уголком глаза приглядываясь к гостю. — Нынче и поближе можно заработать на жизнь.

— Как у вас на сплаве? — спросил гость. — Как заработок, харчи?

— И заработать можно, и с голоду не помираем, — ответил Микки. — Конечно, как сыр в масле не катаемся, но ждем лучшего.

— От кого?

— От кого? — удивился Степана. — От Советской власти.

— Ну конечно, от кого же еще ждать, — согласился Васселей. — Жизнь, стало быть налаживается? Слушайте, а меня вы не возьмете в свою артель? Я только схожу домой, отдохну чуток и приду к вам. Я вижу — вы неплохо живете. Работаете, зарабатываете, живете в мире, и весело у вас. Все как положено.

Микки внимательно всматривался в гостя. Незнакомец говорил на диалекте здешних деревень, просился к ним в артель. Казалось бы, чего тут подозрительного. И все-таки, что-то настораживало в нем…

— Возьмем, возьмем, — ответила Мавра. — Работники нам нужны.

— Давненько я не брал в руки багра, — вздохнул Васселей. — А хорошо было раньше на сплаве.

— Да и сейчас неплохо, — сказал Степана. — Только время такое… По лесам всякие бандиты шатаются. А как там в Кеми?

— Там-то? Там все спокойно… Послушайте, у вас курева не найдется? Я вам лосятины дам.

Васселей развернул рюкзак и положил на стол большой кусок мяса. Степана дал ему полпачки махорки и попробовал мяса.

— Хорошее мясо. Совсем свежее. Уж не в Кеми ли ты его добыл?

— В Кеми лоси не бегают. В лесу я его добыл.

— Как? Ружья-то у тебя нет…

Васселей не ответил. Наступило гнетущее молчание. И тогда Васселей неожиданно для себя спросил:

— Скажите, вы не слышали о Миккитове Мийтрее? Он родом из Тахкониеми.

— Погоди, погоди, — поднялся Микки. — А сам ты из какой деревни?

— Я из-под Контокки. Свой я… А что?

— Врешь, — зло сказал Микки. — Ты не из-под Контокки. И не свой ты. Ты тоже из Тахкониеми.

— А разве в Тахкониеми живут не свои? — Васселей положил ложку на стол.

— Свои, да не все. Ты, Васселей, не свой.

И Микки потянулся за топором, лежавшим, за скамьей.

— То-то я гляжу, — Степана тоже вскочил, — вроде он на сына Онтиппы похож. Что у тебя под полой? Покажи.

Не успели мужики схватить топоры, как Васселей вытащил револьвер.

— Стреляй, стреляй! — закричала Мавра. — Немало ты уже невинных душ погубил. Мы-то тебя как своего…

— Ни с места! — предупредил Васселей. — Я шутить не буду. Понятно?

Васселей схватил рюкзак и, не сводя револьвера с сидевших за столом сплавщиков, начал пятиться к лесу.

— Я не хотел вам ничего плохого… Вы же свои люди. Я пришел к вам по-хорошему… А вы?

— Свои… Знаем, знаем. Поглядел бы ты на себя, на кого ты стал похож… А говоришь — свои, — укоризненно сказала Мавра.

— Каков есть, таков есть. Эх, вы… Надо же мне жить как-то. Но учтите: если кто из вас сейчас встанет, то худо ему будет. Прощайте.

— Иди, иди своей дорогой, — махнул рукой Степана, словно с отвращением отмахнулся от него-то.

— Своей дорогой? Эх, была, бы у меня своя дорога…

Васселей круто повернулся и, не оглядываясь, бросился бежать в лес. Как только он скрылся в лесу, сплавщики побежали в деревню, чтобы сообщить о появлении опасного бандита.

«…Вот тебе и свои!» Васселей сунул револьвер в кобуру. И на этот раз револьвер спас его. Видно, лучше полагаться на оружие, чем на людей. Значит, так его встречают люди. Васселею было велено идти к людям, поднимать народ. Хорошо их поднимать, сразу за топоры хватаются. А если они возьмут не топоры, а что-нибудь похуже, скажем винтовки? Он-то представлял себе: вот придет к людям, они поймут его, пожалеют. Пожалели! Видно, суждено ему за всеми радостями жизни наблюдать вот так, из-за-дерева. Казалось, судьба нарочно показала ему, как весело живут люди, и сказала: «Это все не для тебя, потому что ты несешь…» От одной мысли о том, что он несет людям, Васселею стало знобко. С каким отвращением, неприязнью смотрели на него сплавщики, узнав, кто он! Не дали даже ничего объяснить. Да и что объяснять? Своими делами он уже сказал все. Зачем он им, если даже и явится с повинной? Он так же нужен людям, как лесу это упавшее дерево, на котором он сидит.

Сломленный жизнью человек сидел на стволе сломанной бурей сосны. Если бы в тот момент Васселея настигли красные, он вряд ли стал бы сопротивляться. Или… Впрочем, кто знает. Ведь и сам иногда не знаешь, что сделаешь…

Васселей чувствовал страшную усталость. Он, еще ни разу за все эти блуждания по лесам так не выбивался из сил. Он закурил. Потом поднялся, залез под густую ель и лег.

Он уснул сразу.

Проснувшись, Васселей спросил себя: «А что же дальше?»

Впереди опять была тайга, болота, реки, скалы, дамбы. Места эти уже были знакомы, и Васселей не пользовался картой и компасом. К полудню он вышел к деревне Вааракюля, откуда была родом Анни. Здесь был ее прежний дом, здесь жили теща и тесть Васселея. До дома, до Тахкониеми, оставалось всего пятнадцать верст. Но Тахкониеми — деревня не маленькая, стоит на водном пути. Там мог быть красноармейский пост. И конечно, всех жителей уже предупредили, что, если в деревне появится кто-то чужой, пусть сообщат. В деревне Вааракюля всего десяток изб. Вряд ли здесь могли быть солдаты или милиция.

Васселей лежал на опушке леса, наблюдая за всем, что происходило в деревне. На озере купались ребятишки, женщины были заняты своими домашними делами. Начало темнеть. Когда деревня уснула, Васселей подкрался к чьей-то риге, постоял за ней и, убедившись, что его никто не видит, добежал до избушки тестя. Наверное, в деревне не было избы беднее, чем эта. Низкая дверь вела в узкие сени, через которые можно было попасть в небольшую горницу. Правда, в конце сеней был устроен закуток без окна, который в шутку называли светелкой. Вот и все помещения этой избы. Не было даже хозяйственного двора: к сеням был пристроен сооруженный из вбитых в землю жердей, обложенный дерном сарай, заменяющий хлев. Впрочем, в этом хлеву не всегда была корова. Но сейчас там какая-то скотина была. Может, теленок, а может, и нетель. Васселей улыбнулся, вспомнив один случай… Было это во время похода Малма. Как-то финны заглянули и в эту захолустную деревеньку. Кажется, пришли за мясом или маслом. Стали требовать у тестя. Тот объясняет, что, мол, нет у них коровы, есть… как это… а сам забыл, как будет по-фински телка. Сказал по-карельски. Финны не поняли. «Ну, как ее… Такая корова, которая уже не теленок, но еще не корова, — объясняет старик. — Вроде как корова-девушка». Финны рассмеялись и телку не тронули, хотя у соседей теленка забрали.

Дверь в избушке тестя никогда не запирали. Приходи в любое время, входи не стучась. Но Васселей все же постучал пальцем в окно и опять спрятался за угол. На стук никто не отозвался. Он постучал еще, громче. В избе кто-то поднялся, и на крыльцо вышла теща в нижней сорочке, с распущенными волосами.

— Кто?

— Я, — шепнул Васселей. — Зять твой.

— Господи! Сгинь, нечистый, — перекрестилась теща.

Но это было не привидение. Из-за угла вышел Васселей и обнял тещу.

— А-вой-вой. Не верится, что это ты…

Теща, словно слепая, пощупала рукой лицо, плечи Васселея. Потом тихонько, полушепотом запричитала:

— Зять пришел в гости, а в избу звать нельзя. Дети несмышленые. Всей деревне разболтают.

— Тесть-то дома?

— Нет, в лесу на покосе. Как же быть нам? Знаешь ли хоть ты, миленький, что ждут тебя не дождутся?

— Дома, что ли?

— Ох и недобрую встречу тебе готовят. Каждый день приходят с ружьями, все спрашивают, не вернулся ли ты и где ты прячешься. Знают, что где-то близко ты ходишь. Откуда ты сейчас идешь?

— Оттуда, где был.

— Иди в хлев. Подожди там. Я оденусь.

Корова тихо замычала, думая, что пришла хозяйка. Васселей нащупал в темноте ее холку и погладил ее.

— Выходи, — послышался шепот тещи. — До утра пробудешь в бане.

Вытирая сапоги о траву, Васселей поинтересовался, уж не та ли это корова-девушка.

— Уже не девушка, — ответила теща. — Настоящая корова. Без нее бы ребятишки поумирали с голоду.

Теща принесла в баню тарелку холодных окуней и миску молока. Васселей достал кусок лосятины.

— Дома-то все живы-здоровы, — рассказывала теща. — Лошадь есть, корова тоже, рыбу ловят, живут.

— Красные, стало быть, не отобрали у них из-за меня ни лошадь, ни корову?

— Как им взять-то? Брат твой в Красной Армии.

— Рийко жив?

— Жив-здоров. В Кеми он. Весной домой наведывался. Сама видела его. Веселый. Шинель хорошая, ремни — и так и сяк, сапоги новые, а шапка-то с шишечкой и со звездой красной.

— Вот бы увидеться!

— Нельзя вам видеться, — вздохнула теща. — А ты как теперь думаешь жить?

— Надо своих повидать.

— Нет, нет! — возразила теща. — Тебя ищут. Лучше, если я позову сюда Анни. Если все придут, сразу догадаются, что тебя пришли поглядеть.

— А если Анни придет — не догадаются?

— Об этом я позабочусь.

Баня была не самым надежным убежищем, и на рассвете теща, отправившись проверить сети, велела Васселею лечь на дно лодки и перевезла на другой берег. Узенькая тропка привела их к заброшенной полуразвалившейся мельнице, стоявшей в полуверсте от берега.

…Едва успев переступить порог дома Онтиппы и торопливо перекрестившись, Окахвиэ протараторила, глядя на одну Анни:

— А мама-то твоя так заболела, так захворала. Совсем плоха стала. Ох, старость, старость! Живешь и не знаешь, когда господь призовет… Ох-хой, мне надо бежать…

У Анни чуть не вырвался крик. Но по голосу Окахвиэ, по той торопливости, с какой она выложила принесенное ею известие, по тому, как она быстро попрощалась и ушла, Анни сразу догадалась, зачем приходила соседка. Маланиэ, сперва было напугавшаяся и бросившаяся к иконе, тоже поняла, что навестить «больную мать» должна отправиться одна Анни… Она стояла перед иконой и не знала, что ей делать: то ли благодарить бога за милость, то ли отчитать его за такую неосторожность.

Два дня и две ночи провела Анни на старой мельнице, стены которой заросли плесенью, а двор травой. Когда она просыпалась на рассвете от щебета птиц, ей казалось, что птицы облюбовали лес вокруг мельницы, как самое спокойное место в мире, где можно беззаботно заливаться на все голоса. Васселей спал и дышал во сне ровно и спокойно, словно ему не угрожала никакая опасность. Его не могли разбудить ни птички своим щебетанием, ни Анни, гладившая его волосы. Может быть, он и не спал, а просто делал вид, что спит, и представлял себе, что все это лишь чудесный сон. За эти два дня Васселей словно помолодел: сбрил бороду, помылся, одежда на нем тоже была выстиранная и даже отглаженная. Лишь глубокие складки, залегшие возле рта, на лбу, на щеках Васселея, нельзя было разгладить, и невозможно было смыть седину, пробившуюся на висках.

Они прожили эти два дня и две ночи так, словно у них опять наступил медовый месяц. Они старались забыть окружающий беспокойный мир. Но забыть его было невозможно, и у Анни то и дело вырывалось: «Васселей, Васселей! Три года были мы опять в разлуке, а встретились и прячемся, будто что-то недоброе сделали…»

Васселей рассказал о своем сне. О том, как Анни пришла к нему, молодая, красивая, а в избушку не вошла. «Все жду да плачу, плачу да жду», — сказала Анни тогда, во сне Васселея. Эти же слова она повторила и теперь, наяву. Она тоже сказала, что часто видит его во сне и даже во сне плачет. И не потому плачет, что нет его с ней, — она же понимает, что время нынче такое и многим пришлось разлучиться, — а потому, что ее мужа называют… У Анни язык не повернулся сказать, как называют Васселея, и Васселей сказал сам: «Бандитом…»

— Ведь ты же не такой, я знаю, — говорила Анни.

— Какой есть, такой уж есть. Хотел я вернуться к людям, с миром шел…

Анни рассказывала о Пекке. Анни рассказывала, а Васселей смотрел ей в глаза, в большие, выразительные, милые глаза, по которым всегда видишь, что у нее на душе, и пытался представить, как выглядит сын. Мальчик все спрашивает, где папа. Очень любит строить, мастерить. Все из дощечек строит дом, построит, разберет и опять строит. Дом, говорит, строю, чтобы нам с папой было где жить.

Еще тяжелее Васселею было думать о Рийко. Брат приезжал, сходил на могилу Олексея, а о Васселее ничего не спросил. Будто и не было среднего брата у него…

Анни сидела рядом с Васселеем, осторожно касаясь его волос. Что ждет Васселея, что будет с ним? Сколько раз она ни спрашивала, Васселей толком не ответил ничего. Уверяет все: вот будет мир на земле и они с Анни опять заживут как люди.

— Когда это будет?

— Когда? Вот кончится война, кончится все зло, все плохое.

— Сам-то ты веришь, что мы еще?.. — и Анни уткнулась, плача, в плечо мужа.

— Верю. Надо верить, Анни. Надо, понимаешь? Если мы не будем верить, тогда не стоит жить.

— Ладно, я буду верить, — сказала Анни.

Васселей приоткрыл глаза.

— Спи, еще рано, спи, — велела Анни.

Но Васселей не хотел больше спать. Он обнял Анни, привлек ее к себе. Васселей прислушался. Возле мельницы что-то хрустнуло. Действительность, от которой так трудно было оторваться, заставила Васселея схватить опять проклятый револьвер…

— Васселей, Анни, вы еще здесь?

Это был голос матери Анни.

— Ну как вы тут? Никто вас не видел?

— Никто, — ответила Анни. — Нам тут хорошо.

— Да нельзя вам здесь больше оставаться… — На глазах у матери были слезы. — Вся деревня знает, что ты пришла навестить больную мать. Люди ко мне приходят, а я такая больная, ничего не могу… Лежу с мокрой тряпкой на лбу и охаю. А уйдут люди — я опять здорова.

Мать Анни улыбнулась сквозь слезы.

— Болей так и дальше, — посоветовала Анни.

— Неужто ты, Анни, не понимаешь? Дочь приехала к больной матери. А где она, дочь-то? Люди спрашивают: О Васселее тоже спрашивают, не видала ли. Говорят, где-то поблизости шатается. Ищут его.

— Кто?

— А вот послушайте, — мать Анни перешла на шепот, словно только теперь она скажет что-то тайное. — Болеть-то я болею, а ночью езжу сети смотреть. Еду и сегодня с озера, уже к дому повернула и вижу: от Тахкониеми лодка плывет. В лодке три мужика, один гребет, другой правит, а третий, в шинели да с винтовкой, посередине сидит. Я сразу сюда, лодку в кустах спрятала, гляжу. А они по деревне пошли, в один дом зашли, в другой… Как к нашей избе направились, я бегом к вам…

— Уходить надо, — вздохнул Васселей.

— Куда ты пойдешь? Куда?

— Куда? Куда же еще… Одно место у меня куда… Не могу я жить среди своего народа.

— Васселей! Возьми меня с собой. Возьми, — бросилась к нему Анни, — Что бы с тобой ни случилось, хочу рядом быть, чтобы защитить тебя.

— Рехнулась! — испугалась мать Анни.

— Что ты мелешь, Анни? — рассердился Васселей. — Взял бы я тебя, на руках бы нес хоть на край света… Но куда я тебя возьму? К бандитам?

Васселей быстро собрался и ушел. Лес тут же словно сомкнулся за ним, приняв изгнанника, которого его народ не признавал своим.

Анни с матерью задержались на мельнице: решили на всякий случай хоть как-то прибрать, чтобы никто не заметил следы пребывания Васселея. Но сделать это было так же трудно, как попытаться забыть то, что было здесь, на мельнице. На полу лежала груда свежих березовых веток. Их можно спрятать, сжечь, но на прежнее место их не вернешь, и на березах долго будут заметны сучья, обломанные безжалостной рукой. Не сразу поднимется и трава, по которой прошли. А человек — не былинка, ему подняться еще труднее.

Прибрав на мельнице, женщины собирались уже уходить, как туда ворвались трое вооруженных людей. Два красноармейца и милиционер.

— Где Васселей? — Милиционер бросился прямо к Анни.

— Не видали мы его, — простонала мать Анни и, схватившись за голову, села на ларь.

Милиционер осмотрел кошель Анни. Нашел мясо, оставленное Васселеем.

— Такое, как он у сплавщиков оставил, — заметил милиционер.

— Берите, берите, — предложила мать Анни.

— Мы не за ним пришли. Есть дела важнее… Говори, Васселей был здесь? — потребовал милиционер у Анни.

— Был! Был! — вызывающе выкрикнула Анни. — Был, да сплыл. Можете арестовать меня. Я была с Васселеем. А мамы не было…

— Давно ушел?

— Давно ли? Ой как давно! Кажется, будто опять три года прошло.

— Куда пошел?

— Кабы знала, следом побежала бы…

— Что он тут делал? Что говорил?

— А ты не знаешь? — улыбнулась Анни. — Ну раз не знаешь, так я скажу. Вот расстанься со своей бабой, поживи с ней врозь три года, а потом повстречайся — будешь знать, что тогда делают и говорят.

Милиционер с досады плюнул.

— Забирай меня, я ведь все сказала, — предложила Анни.

— Убирайся отсюда! — рассердился милиционер. — Нужна ты нам…

Выйдя во двор, красноармейцы остановились в нерешительности: от мельницы на юг и на восток начиналась глухая тайга, в которой маленькие деревушки лежали верстах в пятидесяти друг от друга и в которой найти человека было труднее, чем иголку в стогу сена.

Двое суток шел Васселей по глухой тайге, прежде чем добрался до деревни Совтуниеми. Пришлось ему идти опять по дороге, с которой он хотел сойти… Совтуниеми была конечным пунктом его маршрута. Там он должен был разыскать Маркке, того самого столяра, с которым он неожиданно встретился в Финляндии.

Совтуниеми стояла на берегу широкой реки. Красноармейцев в деревне не должно было быть, но милиционер, правда, был. Оказалось, что в то время, как Васселей бродит по тайге, Маркке спокойно живет у себя дома и чувствует себя настолько уверенно, что даже Васселея не стал прятать. Маркке встретил Васселея как желанного гостя: как-никак, а знакомы уже давно. Да к тому же Васселей даже герой, о котором писали газеты, пришел как связной от Таккинена. Маркке даже баню, истопил для гостя.

— Люди есть. Оружия маловато, — докладывал Маркке в бане. Верных людей у Маркке оказалось пятнадцать человек. Часть скрывалась в лесу, часть жила в деревне. Но Маркке заверил, что его группа готова действовать и, как только будет приказ, они перекроют пути на восток. — Нет, собрания тебе проводить не стоит, — решил Маркке, — в деревне к посторонним людям относятся настороженно. Тебя, конечно, знают, но знают о тебе и еще кое-что… Я сам проводил собрания и еще проведу. Так будет лучше. Столяр в деревне — фигура! Ему верят, и доверяют.

Васселей отдохнул у Маркке целые сутки, собирался еще задержаться, но вечером Маркке пришел встревоженный и сказал, что Васселея ищут.

— Уходить надо немедленно…

И Васселей снова зашагал по таежным дебрям да по болотам. Припасы, которыми снабдил его Маркке, кончились, и питаться пришлось рыбой, которую удавалось наловить в пути. Соли у него не было. Васселей утешал, себя мыслью, что соль и мясо он найдет в избушке, в которой он не так давно провел два дня. Но ни соли, ни мяса в избушке уже не оказалось: не он один сюда заглядывает…

До расположения отряда оставалось верст десять, как вдруг Васселея окликнули: «Стой!» Васселей оглянулся. Красных было человек пять… Хлопнул выстрел. Васселей в ответ тоже выстрелил, не целясь, как бы предупреждая своих преследователей о том, что торопиться им особенно не следует, и бросился бежать. Бежал он зигзагами, спасаясь от пуль, которые начали посвистывать то справа, то слева. Свист пуль почему-то напоминал ему посвистывание охотника, зовущего свою собаку. Добравшись до чащи, Васселей побежал прямо, напролом. Он уже решил, что преследователи отстали или сбились с его следа, но тут снова загремели выстрелы. «Упорные ребята», — подумал Васселей с уважением и выстрелил в ответ из револьвера, советуя держаться от него подальше. Он бежал изо всех сил, но внутренне был совершенно спокоен, хладнокровен. Такое ему не впервые. И если на этот раз ему не повезет, так что ж — ведь рано или поздно это должно случиться. Он даже усмехнулся, подумав: «Бедная Анни. Она-то хотела защитить меня…»

Впереди открылось знакомое болото, посередине которого на острове находился отряд. Васселей ни в коем случае не должен был идти сейчас прямо через болото. Было приказано: сам погибай, но место расположения отряда не выдавай. У Васселея мелькнула злорадная мысль: а он назло всем приведет за собой красных… И он направился прямо через болото. Но таким он был всегда: задумает одно, сделает другое. Не успели преследователи заметить, куда побежал Васселей, как он лег в болотную жижу, укрывшись за кочкой. Преследователи выбежали к болоту и остановились в растерянности, решив, наверное, что через эту топь все равно никому не пройти, а если кто-то и попытался бы пойти через болото, то они бы его увидели. Тогда красные разделились на две группы и пошли в обход болота с двух сторон.

Васселей долго лежал в болоте. Выжидал. И все бы было ничего, если бы не мошкара, тучей вьющаяся над лицом, и если бы не эта противная, липкая жижа, насквозь пропитавшая одежду. Больше всего было жалко костюм: Анни так старалась — постирала, привела его в порядок…

— Стой! — раздался оклик, когда Васселей вышел к островку. По сердцу словно резануло: это был Паавола. — Пароль?

Васселей ответил самым грязным ругательством, какое он только знал.

— А говорили, будто ты убит? — в голосе Пааволы сквозило разочарование.

— Собирались они убить меня, да вспомнили, что я с тобой еще не рассчитался.

— Так ты что, драться со мной опять собираешься?

— В другой раз подеремся, — ответил Васселей. — Сейчас я устал как собака. За мной гнались.

— За красными ведется наблюдение. Они до тебя не доберутся. За себя — не ручаюсь.

— А я ручаюсь, что еще доберусь до тебя, — грозился Васселей.

— Ладно, иди, иди, а то опять подеремся.

Возвращению Васселея живым и невредимым больше всех обрадовался Кириля. Он сказал, что тоже был на задании, и уныло добавил шепотом:

— Обещал я тебе, что не вернусь. Пришлось вернуться. Не мог я остаться в деревне. Побоялся.

— Кого? — Васселей притворился удивленным. — Нас ведь хорошо встречают в деревнях.

— Это ты привел красных за собой? — спросил Кириля. — Нам было велено огонь не открывать.

— Я, конечно, — Васселей усмехнулся. — Такой уж я невезучий человек. Иду сюда, а следом беда, иду домой — две беды за мной.

Таккинен встретил Васселея сердито:

— Паавола доложил, что ты шел прямо через болото, хотя за тобой шли красные.

— Паавола, как всегда, врет. Я пошел прямо, но красных я перехитрил. Это видно и по моей одежде.

— Да, да, конечно, — смягчился Таккинен и пожал руку. — Значит, жив и здоров? Отлично. А мы уже думали… Как там дела?

Васселей передал Таккинену пакет от Маркке. Пакет промок, но то, что было написано в бумагах, разобрать можно было.

— Дайте мне поесть и отдохнуть, — попросил Васселей.

— Разумеется, разумеется, — Таккинен был доволен сведениями, доставленными Васселеем.

Подошел Левонен, поздоровался как со старым другом. Перекрестился: человек-то вернулся чуть ли не с того света. Спросил:

— Скажи хоть в двух словах, как там народ. Готов ли подняться?

— Готов, — заверил Васселей. — На одном сплавном участке уже начал было подниматься… Даже не верилось.

— Правда? — Левонен весь засветился.

— Сами увидите — когда время придет.

— Разве я не говорил! — Левонен с довольным видом поглаживал свою бороду. — Вилхо Тахконен не подведет… Иди-ка, Васселей, поешь хорошо, отоспись, Ты теперь у своих.

Васселей усмехнулся: да, эти опять стали ему своими, потому что те, другие, его не признали своим…