МИЛИЦИОНЕР КАЛЕХМАЙНЕН

Онлайн чтение книги Мы карелы
МИЛИЦИОНЕР КАЛЕХМАЙНЕН

Суоминен понимал, что суд в отряде вершит Таккинен, и знал, как Таккинен воспользуется своим правом судьи.

Но Таккинен допустил два просчета в отношении Суоминена: он не думал, что этот несмелый человек решится на побег, тем более что бежать-то ему некуда, и, во-вторых, он был уверен, что караульные никого не выпустят из лагеря.

Однако Суоминен решился на побег, Кириля, сменивший Пааволу на посту, понимал, какая судьба уготовлена Суоминену, и выпустил его из избушки, взяв лишь слово, что Суоминен его не выдаст, если попадется.

Суоминен перешел болото не по проложенному маршруту, а выбрал путь более трудный и опасный. Местами преодолевал топь чуть ли не вплавь, и поэтому, когда он добрался до сухого места, до чащи, ему пришлось первым делом привести себя в порядок, ибо вид у него был настолько страшный, что первый попавшийся, наверное, пристрелил бы такое страшилище. Суоминен был человеком аккуратным, всегда следившим за собой. Поэтому он и теперь постирал в лесном озерке свой мундир, высушил его на солнце и привел его в такой вид, что мог вполне встать в строй, не опасаясь получить замечание со стороны самого придирчивого командира. Вещей у него с собой было немного: винтовка, патроны, бритвенный прибор. Еще захватил он с собой свои документы, которые положил в кепи и донес сухими.

Куда же идти? Суоминен задумался. В одном Таккинен был прав: на родину, в Финляндию, Суоминен идти не мог. Но был другой путь. Таккинену и в голову не пришло, что Суоминен выберет именно этот путь.

Ни карты, ни компаса у Суоминена не было, и хотя он принимал участие уже в четвертом походе по Карелии, места ему были незнакомые. Он должен был найти в глухой, бесконечной тайге небольшую речку, названия которой он не помнил. На той речке — в низовье, то ли в верховье — была деревня. Как она называлась? Суоминен вспомнил, что эта была какая-то «лампи», не то Хауталампи, не то Нотколампи. В деревне этой он никогда не бывал, но однажды он услышал, как Таккинен говорил, что в этой самой «лампи», в крайней избе вниз по реке, живет милиционер-финн по фамилии Калехмайнен и что, когда наступит благоприятный момент, надо будет «заглянуть ненадолго в гости к милиционеру». Из родных мест Суоминена в восемнадцатом в Россию сбежал красногвардеец Калехмайнен. Суоминен не был уверен, что это тот самый Калехмайнен, но решил попытать счастья и найти его.

Несколько дней Суоминен блуждал по тайге, прежде чем добрался до этой деревни. Было около полуночи, когда он осторожно подошел к крайней избе. Суоминен был усталый и голодный, но мундир его был в порядке и сам он был побрит.

Дернув за веревочку, прикрепленную изнутри к щеколде, Суоминен попытался открыть дверь, но дверь была еще и на запоре. Тогда он постучался. На первый стук никто не ответил. Постучал снова, сильнее. Послышались шаги, сонный голос спросил и по-русски и по-фински:

— Кто там? Кто?

— Дело есть, — шепнул Суоминен и облегченно вздохнул: голос ему был знаком.

Милиционеру голос стучавшего тоже показался знакомым, но спросонья он не вспомнил, кто бы это мог быть. Главное, что знакомый. И он спокойно открыл дверь.

На крыльце стоял финский солдат с винтовкой в руке. Рука милиционера привычно потянулась за наганом. Калехмайнен хотел было броситься в избу за оружием, но солдат остановил его:

— Не стоит его искать. Если стрелять хочешь, на — стреляй. — И он протянул ошеломленному Калехмайнену свою винтовку.

— Ты кто?

— Не узнаешь? Суоминен.

— Но ты же ведь…

— …лахтари. Но все равно впусти меня.

Они вошли в избу. Впереди милиционер в нижнем белье, с винтовкой в руке, следом Суоминен.

Милиционер начал неторопливо зажигать коптилку. Он возился долго. Наконец зажег.

— Что, дождь идет?

— Кажется, нет.

Милиционер натянул брюки, сапоги.

Они долго сидели молча. Потом Калехмайнен спросил:

— Ну ты как… в самом деле сдаваться пришел или как?

— Если договоримся… — улыбнулся Суоминен.

— Пожалуй, поздно уже нам переговоры вести, — заметил Калехмайнен. — Я вот…

Судя по виду Калехмайнена, он был в затруднительном положении.

— Что, не хочешь меня брать? — спросил Суоминен.

— Взять-то придется, куда же от тебя деваться, но… Утром меня одно дело ждет. Уж лучше бы ты пошел в Кевятсаари. Там ребята посвободнее, нашли бы тебе конвоира.

— Слушай, будь добр, дай что-нибудь поесть. Четыре дня я ничего не ел. По тайге шел.

Калехмайнен недоверчиво взглянул на чисто выбритый подбородок и мундир Суоминена. Но поесть дал. С жадностью уплетая хлеб и запивая его холодным чаем, Суоминен посоветовал милиционеру отправить его одного в Кевятсаари.

— Только дай какую-нибудь бумажку. И винтовку верни — вдруг понадобится.

— Можно, конечно, сделать и так, но… — Калехмайнен помолчал. — Ребята там не все знают финский. Пока ты им растолкуешь, пройдет много времени. Так-то, пожалуй, поведу я тебя. Так и договоримся. Только сперва поспим. Что же я хотел еще спросить? Да. Ты свое решение хорошо обдумал? Или, может, мне не спать, а караулить тебя всю ночь?

— Как хочешь. Обратного хода у меня нет. А ты знаешь, что ты и твоя избушка у Таккинена занесены в особый список? Лучше переберись куда-нибудь.

Суоминен укладывался на лавку. Милиционер начал раздеваться.

— Подумывал я перебраться, да все некогда. Ты, конечно, понимаешь, что тебе придется рассказать все, что ты знаешь, как положено. Но это успеется. Утром поговорим. Или, может, что-то есть срочное?

— Да вроде нет. О завоевании Карелии там идет речь.

— Старая история. — Калехмайнен зевнул, задул лампу и лег в кровать. В постели он закурил, молча попыхивал цигаркой. Потом сказал: — Да, хороший был человек… Это я об отце твоем. Я даже удивлялся, как это сын такого человека оказался у белых. Хотя ты учился в господской школе, но все-таки… Заставили они тебя, что ли?

— Нет. Сам пошел. По убеждению. Когда был у Малма в отряде, я искренне верил, что идем освобождать карел.

— Да ну? А какое убеждение тебя сюда принесло и заставило меня поднять среди ночи?

— То же самое убеждение, если на него поглядеть с другой стороны. Хочешь, расскажу? Все равно придется все рассказать.

— Давай. Только начни с восемнадцатого года. Что до того было, я знаю. Отец хотел, чтобы ты выучился, вышел в господа.

— Да, гимназию я кончил. Весь наш выпуск вступил в белую гвардию. И я тоже вступил без особых колебаний. Даже наоборот… Родина, свобода, братья-соплеменники… Помнишь, конечно, все эти речи…

В восемнадцатом году Суоминен поссорился с отцом, и пути их разошлись: сын оказался в белой гвардии, отец, рабочий каменоломни, вступил в Красную гвардию: По-видимому, именно из-за отца Суоминена не послали на фронт воевать с красногвардейцами, а отправили с экспедиционным отрядом Малма в Карелию. Тогда у Суоминена и появились первые сомнения: карелы встретили их не как освободителей, а, напротив, изрядно поколошматив, выгнали обратно в Финляндию. Осенью того же года отец все еще был в концлагере. По просьбе сына его выпустили, но вышел он из лагеря чуть живой и через две недели умер. Суоминен остался служить в армии. В девятнадцатом его снова отправили в поход, на этот раз в Олонец, но прежней убежденности, горячности в нем уже не было. Однако пойти пришлось. Слава богу, живым выбрался. Зимой двадцатого года его снова послали в Карелию — в «армию» Ухтинского правительства. Да еще назначили начальником обоза с продовольствием. Пошел он скрепя сердце, но по дороге ему все так осточертело, что он решил бежать. Подумал, авось под суд не отдадут, если он, гражданин Финляндии, дезертирует из армии чужого правительства. И действительно, за дезертирство его и не судили. Судили за другое. Из продовольствия, которое вез обоз, до места назначения дошла лишь половина. Виновных искать не стали, свалили всю вину на Суоминена. И вкатили ему на полную катушку, даже больше дали, чем по этой статье полагалось…

В последний поход Суоминена никто особенно не принуждал идти. Просто ему сказали, что есть возможность освободиться из тюрьмы. К солдатской жизни Суоминен привык, к тюремной — не успел. Солдат все-таки солдат, а не арестант. Но, наверное, уже тогда, когда он предпочел решетку службе в отряде Таккинена, в нем подспудно затеплилась мысль о повороте, который он теперь сделал. А может, она появилась позже. Сам Суоминен не знал этого точно и врать не хотел. Но как бы там ни было, свой выбор он сделал и ничуть не жалел об этом…

Этой ночью, проведенной Суоминеном на широкой лавке убогой избушки в карельской деревне, он во сне побывал опять у себя на родине. Ему приснилось, что он и его товарищи-гимназисты катаются на лодке. «Куда я ни гляну, всюду леса и озера кругом…» — поют они. А на берегу стоит Тууликки, машет им, просит взять ее в лодку. Тууликки… Улыбается она только ему, Суоминену. У нее самая красивая на свете улыбка. Отец еще жив. Он лукаво подмигивает. То ли намекает: мол, Тууликки — девушка что надо, то ли хочет сказать, что давай, сын, позабудем нашу ссору. Лодка плывет к берегу за Тууликки, но вдруг на что-то натыкается. Под ней оказывается не камень, а что-то липкое, слизистое. Пригляделись, а это Левонен! Борода у него зеленая, точно у водяного. И он смеется злорадно…

Проснувшись, Суоминен не был уверен, был ли то Левонен или Таккинен с бородой Левонена. При мысли о Тууликки сердце его сжалось: неужели она останется навсегда на том, другом берегу?..


…Человек ко всему привыкает. Даже к постоянной тревоге. Сперва беспокойные времена вызывают у одних чувство страха, беспомощности, у других — желание немедленных действий, а потом чувство тревоги становится чем-то обыденным.

Сдав Суоминена, Калехмайнен вернулся в деревню обеспокоенным. Но время шло, и ничего не происходило. Наоборот, из тайги в деревню стали возвращаться мужики, которым ничто не грозило и которым даже не стоило скрываться. Они признавались, что слышали, будто где-то в лесах скрываются вооруженные отряды, но ничего рассказать не могли, потому что к бандитам никакого отношения не имели. А кое-кто из вернувшихся беглецов даже говорил, будто бандиты разбежались. Неподалеку от деревни Кевятсаари была обнаружена построенная на труднодоступном островке, среди топей, новая изба, но в ней никого не было. Поговаривали, будто скрывавшимся в ней нечего стало есть и они разошлись, а сам Таккинен, мол, еще в июле ушел в Финляндию на какие-то торжества соплеменников и обратно не вернулся. Из Финляндии продолжали возвращаться на родину беженцы-карелы. Одни возвращались открыто, полагаясь на амнистию, другие приходили тайком, прятались в лесах, словно присматривались, можно ли явиться с повинной или нет. Калехмайнен слышал, будто сам Левонен тоже ждет удобного случая, чтобы вернуться домой и зажить мирной жизнью. Возвращавшиеся из Финляндии приносили с собой финские газеты, и в одной из них Калехмайнен вычитал, что в июле месяце в Сортавале действительно проводился большой праздник соплеменников. Среди участников упоминалось имя Таккинена! Слухи были не напрасными. Судя по газете, на этом торжестве выступали с воинственными речами все в том же духе. Говорили, что если правительство Финляндии собирается сидеть сложа руки, то пусть себе сидит, найдутся силы, способные поднять в Восточной Карелии народ на борьбу и оказать ему необходимую помощь. Позицию финляндских официальных властей изложил в своей речи на празднике какой-то министр, сказав, что сама по себе идея освобождения братьев-соплеменников прекрасна, но что в политике нельзя исходить лишь из эмоциональных побуждений, а следует учитывать реальные возможности, интересы нации и соображения безопасности государства. Министр уверял, что Финляндия будет уважать подписанный ею в Тарту мирный договор с Советской республикой.

До сих пор в лесах скрывались не только невинные беженцы. Все еще появлялись сообщения о грабежах, об убийствах коммунистов, учителей, советских служащих. И хотя эти вести сеяли тревогу и вызывали у людей чувство неуверенности, их все же считали отголосками уже прошедших войн.

Представители Советской власти заверяли на собраниях население, что они сделают все возможное для предотвращения голода. И это были не одни заверения. Советское правительство закупило в Финляндии муку для раздачи ее голодающему населению карельских деревень. Мука партиями поступала на границу, с установлением зимних дорог ее намеревались доставить в таежные деревни. Время было беспокойное, и поэтому о местонахождении складов, в которых скапливалась мука, знали лишь немногие.

Калехмайнена неожиданно вызвали в Киймасярви. Оказалось, что при загадочных обстоятельствах пропал целый склад муки, находившийся к западу от Киймасярви. Исчезло сорок тонн муки вместе со сторожами. Все силы милиции были брошены на розыски пропавшего склада. Странно было, что за короткое время такое большое количество муки исчезло словно бесследно. Ясно было, что в одном месте его не могли спрятать и, видимо, грабители развезли муку по окрестным деревням и по лесным избушкам. Стояла осень, шли дожди, в такую погоду муку не могли хранить под открытым небом.

Калехмайнен старательно обшарил несколько деревушек, выпавших на его долю, проверил все клети, амбары, риги, хотя знал, что искать муку вот так, вслепую, дело почти безнадежное. Жителей деревень расспрашивать тоже бесполезно. Их Калехмайнен разбил на три группы. Есть люди, которые точно знают, где спрятана мука: ведь, чтобы перевезти такое количество муки, надо было привлечь немало людей. И эти люди, конечно, знают, да помалкивают, а может, и посмеиваются про себя. Вторая группа — это те, кто знает и готов был бы сообщить, но боится. Их можно понять. С доносчиком быстро расправятся. Третью группу составляют люди, которые не побоялись бы сообщить, но они сами ничего не знают…

Так ничего и не найдя, Калехмайнен вернулся в Киймасярви и, попросившись на постой в одну избу, решил немного поспать. Но только он успел задремать, как кто-то тронул его за плечо. Его разбудил одноглазый мужик, о котором Калехмайнен знал лишь то, что этот киймасярвец служил в царской армии, осколком снаряда ему выбило левый глаз и что теперь он живет у каких-то родственников, промышляя охотой на птицу и, ловлей рыбы. В деревце этот мужик бывал мало, все больше пропадал в лесу. Калехмайнен сразу сел. Милицию в такое время зря не беспокоят, тем более если человек спит. Киймасярвского милиционера на месте не было, он тоже где-то искал эту злополучную муку. Потому, и побеспокоили его, Калехмайнена.

— Что случилось?

— Да ничего… Дай закурить.

— Ага, закурить, значит… — Калехмайнен достал кисет. — Так ты из-за этого разбудил меня?

— Ну, что там на белом свете делается? — спросил мужик, закурив.

— Откуда мне знать, — буркнул Калехмайнен. — Я все больше по лесам хожу.

— Муку ищешь? — полюбопытствовал мужик. — И далеко ходил?

Калехмайнен сказал, где он был.

— Далековато, далековато ходил, — задумчиво произнес мужик. Потом, оглянувшись и понизив голос, словно сообщая какую-то тайну, сказал: — Я ведь тоже, когда силки на птицу ставлю, чем дальше пойду, тем меньше добуду.

— В каком же месте лучше всего попадается? — спросил Калехмайнен, заинтересовавшись.

— Когда где… — мужик помолчал. — Ты в бога веришь?

— Не верю я ни в бога, ни в черта. Ты, может, пришел меня в истинную веру обращать?

— По мне, хочешь — верь, хочешь — нет.

Мужик докурил цигарку, пока она не стала жечь пальцы, потом, загасив окурок, достал свой пустой кисет и высыпал в него остатки махорки из окурка.

— Ты не дашь мне махры на пару закруток?

— Бери, только не всю.

— Ну, благодарствую. Я пошел.

Нахлобучив шапку, мужик дошел до двери. «Черт бы побрал его, — ругался Калехмайнен. — Пришел, разбудил, забрал последнюю махорку и пошел».

В дверях мужик остановился.

— Хоть ты в бога и не веришь, — сказал он, — в церковь-то не грех тебе заглянуть. Бог всем помогает.

— Ты думаешь, там, в церкви, есть кое-что кроме бога?

— Откуда мне знать. Человек никогда не ведает, что господь замышляет.

На пороге мужик еще раз обернулся:

— Так что бога не забывай. Прощай.

Калехмайнен усмехнулся. Он слышал, что одноглазый бога не признает, за что в деревне его не любят. У одноглазого свои боги, которых ему надо ублажать: в лесу — леший, на озере — водяной.

В деревне был оставлен пост из четырех красноармейцев. Милиционер, а тем более из другой деревни, не имел права отдавать им распоряжения, но в таком случае бойцы были обязаны помочь. Однако красноармейцы долго не соглашались пойти в церковь и произвести там обыск. У них были уже неприятности из-за этого. В прошлом году кто-то сказал, что в Суйкуярви мятежники прячут оружие в церкви, и ребята, не долго думая, пошли искать его. Священник не дал им ключей. Тогда они взломали двери. Оружия они не нашли. Поп пожаловался командиру, и тот чуть было не отдал бойцов под суд. Впоследствии оказалось, что этот самый поп помог красным, передав им какие-то важные документы мятежников. И вообще ребята считали теперь: с духовными лицами надо быть очень осторожными, потому что их поддерживают верующие.

Наконец бойцы уступили.

— Ладно, пойдем, но отвечать за все будешь ты, — сказали они Калехмайнену.

Киймасярвский священник был человек непонятный. Родом он был из здешних мест, учился в семинарии в Архангельске, хорошо говорил и по-карельски, и по-фински, и по-русски. Отличался он огромным ростом. Жители деревни считали батюшку своим человеком, посмеивались над его странностями и рассказывали о нем анекдоты. Батюшка был нрава весьма горячего и, войдя в раж, мог изрыгать проклятия на всех трех языках. Ругался он так сочно, что любой матерщинник мог ему позавидовать. К церковным винам он не прикасался, ибо предпочитал более крепкое — водку, самогон, спирт. Много надо было батюшке, чтобы он захмелел, но во хмелю он был буйным, ему хотелось похвастаться своей силой, и тогда приходилось мужикам наваливаться на него вдесятером, чтобы связать и успокоить. После того как его связывали, он признавал свое поражение и божился, что он просто шутил. Мужики развязывали его, и батюшка обнимал их и хвалил, говоря, что силу он уважает, ибо в этом грешном мире правит сила. О силе божьей он говорил лишь в церкви, а на миру чаще вспоминал дьявола.

Калехмайнен с юных лет был участником рабочего движения и состоял в обществе трезвости. Он не терпел ни пьяниц, ни ханжей. А этот киймасярвский поп вызывал у него прямо-таки отвращение. Поэтому он сам не пошел к попу, а послал мальчишку, велев сказать, чтобы батюшка пришел в церковь.

Увидев издали, что около церкви стоят красноармейцы и милиционер, поп пустился бегом, заорав на всю деревню своим громовым басом:

— Люди добрые! Идите поглядите. Большевики храм божий пришли грабить!

— Мы пришли не грабить, — строго сказал Калехмайнен, когда запыхавшийся поп подбежал к ним. — Мы хотим только посмотреть, нет ли в церкви чего недозволенного.

Поп взбежал на крыльцо и встал, закрыв своим огромным телом дверь. Со всей деревни сбежался народ, предвкушая увидеть интересное зрелище. Когда слушателей собралось достаточно, поп разразился проклятьями на финском и карельском языках, перемежая их более крепкими русскими ругательствами. Сбежав с крыльца, он начал отталкивать красноармейцев… Бойцы отходили, растерянно улыбаясь.

— Да ну его к дьяволу!

— Не отступать, ребята! — Калехмайнен стал уговаривать бойцов на ломаном русском языке.

Увидев, что красноармейцы улыбаются и что они почти ничего не понимают, о чем им говорит Калехмайнен, поп решил обрести союзников и в их лице. Он закричал по-русски:

— Православные, гоните этого басурмана. Мало еще лиха эти финны-басурманы нам принесли…

Но его оборвал один из бойцов:

— Ты, батюшка, говори, да не заговаривайся.

И парень щелкнул затвором.

— Не надо, — сказал Калехмайнен и попытался утихомирить попа: — Мы только посмотрим. Если ничего не найдем, то извинимся и уйдем.

— Изыди, дьявол. В церковь божию с оружием не ходят. — Видя, что сбежалась чуть ли не вся деревня, поп разошелся еще больше: — Поглядите, православные, что большевики делают. Осквернить хотят храм божий. Не пущу-у-у! — заревел поп и, схватив лежавшую рядом с поленницей нераспиленную сосенку чуть ли не трехаршинной длины, пошел на красноармейцев.

— Так их, батюшка!

— Давай поучи их бревном, коли слова божьего не разумеют.

— Попробуй-ка еще разок, батюшка, крой их по матушке!

Люди хватались за животы, глядя, как поп, размахивая бревном, теснит пятерых вооруженных людей.

Пришлось Калехмайнену с красноармейцами уйти ни с чем. Весь багровый от стыда, он махнул бойцам, чтобы они шли к себе, а сам пошагал к своей избушке. Поп торжествующе смеялся им вслед.

Небо было плотно обложено тучами, и сумерки наступили раньше обычного. Пошел опять дождь, потом повалил мокрый снег. Ночь и снег окутали деревню такой плотной пеленой, что за двадцать шагов не видно было даже слабого света деревенских окошек.

Снег шел всю ночь. Утром, едва Калехмайнен успел подняться с постели, вдруг раздался стук в дверь. На крыльце стоял поп, весь облепленный снегом.

— Ну что? — сухо спросил Калехмайнен.

— По делу я, — сказал поп. — Впусти.

Калехмайнен зажег лучину. Поп отряхнул с себя снег у порога, осенил себя крестом и подошел к столу.

— Я слушаю, — сказал Калехмайнен, не садясь.

— Вечером, кажется, я погорячился слишком, — заговорил поп, виновато улыбаясь. — Ты зла не таи, сыне. Нрав у меня такой, крутой. Да и обязанность тоже имею. Я, конечно, понимаю вас. У вас свои обязанности. А я обязан глядеть, чтобы в храм господний с оружием не входили. В храм божий можно приходить токмо с богом в мыслях. Церковь стоит превыше всякой политики…

— Вы по какому делу пришли?

— В храм божий надобно входить со смирением да с раскаянием, — продолжал поп. — Ежели вы пришли бы без ружей, я бы впустил вас. К богу может прийти каждый…

— Насчет бога… Теперь богом всякие дела прикрывают.

— Я пришел сказать, что ежели вы не верите слуге божьему, то приходите и поглядите. Пойдем со мной.

Калехмайнен оделся, хотел взять револьвер, но поп воспротивился:.

— Оставь оружие, а то… а то мне опять придется за бревно взяться, — пошутил он.

В церкви было холодно, чисто и тихо. Поп сам показал Калехмайнену все закоулки и поднялся с ним даже в звонницу. Калехмайнен осмотрел внимательно все, но ничего подозрительного не обнаружил. Нигде не было даже признака, что здесь хранилась мука.

— Ну что ж… Теперь все по-честному, — сказал Калехмайнен. — Придется мне извиниться за вчерашнее. Надо было вчера дело решить миром. Но время теперь такое… И у каждого свои обязанности.

— Я понимаю, понимаю, — соглашался поп.

Запирая церковь на замок, поп спросил, зевая:

— А кто это вас надоумил идти с обыском в церковь?

— Никто, — Калехмайнен насторожился. — Почему вы спросили об этом?

— Просто так. Люди теперь всякими кляузами занимаются. Даже своему духовному пастырю не верят.

— Пастыри тоже всякие бывают. А что до обыска, то мне пришло в голову…

Больше на эту тему поп не хотел говорить. Он попросил Калехмайнена помочь ему:

— Одним словом божьим и поп сыт не будет. Нельзя ли немного мучицы выделить?

— Ладно, я поговорю, — пообещал Калехмайнен.

Калехмайнен выполнил свое обещание: по его просьбе попу выдали паек муки.

Через несколько дней Калехмайнен узнал, что одноглазый охотник покинул родную деревню и ушел на железную дорогу.

Через несколько месяцев, уже весной, когда начал таять снег, одноглазого охотника нашли убитым в лесу, верстах в пяти от деревни. Он лежал ничком. Убит он был выстрелом в затылок. Тогда же, расследованием этого дела было установлено, что случилось это в ту осеннюю ночь…

То ли бог, то ли дьявол помог тогда киймасярвскому попу. Когда повалил снег и деревня заснула, у церкви собралось с десяток мужиков да баб. Пригнали лошадей с санями, и мужики начали торопливо выносить из церкви кули с мукой. Батюшка опять имел возможность показать свою недюжинную силу, он таскал по два куля сразу. Всего в церкви оказалось кулей двадцать муки. Когда последний воз с мукой скрылся в темноте, женщины тщательно вымыли комнатку за алтарем, где хранилась мука. Поп сам, зажав лучину в зубах, облазил все углы и остался доволен: нигде не было даже следа от муки. Женщины тоже ушли довольные — батюшка за труды вознаградил их, разделив между ними куль муки.

Но расследованием этой истории занимался уже не Калехмайнен.

Шла осень 1921 года. И у Калехмайнена хватало всяких дел, по которым он вел следствие, производил обыски, ездил по деревням. Иногда выдавалась свободная минутка, и он мог написать Суоминену, с которым у него завязалась переписка. Какое-то время парень был под следствием, потом его выпустили, и он устроился на работу в депо станции Кемь. Парень писал, что он даже не догадывался, какие пробелы в его образовании оставила финская гимназия, что только теперь он начинает понимать жизнь и только теперь перед ним открывается будущее, во имя которого стоит жить и работать. Письма были восторженные, и Калехмайнен с отеческой улыбкой читал эти фразы, неизменно кончающиеся восклицательными знаками. «Может быть, со временем жизнь отучит Суоминена от излишних восклицательных знаков, но все-таки как здорово быть молодым и преисполненным восторга и веры в жизнь», — думал Калехмайнен.


Читать далее

МИЛИЦИОНЕР КАЛЕХМАЙНЕН

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть