Онлайн чтение книги Мы карелы
НЕ ВОЙНА И НЕ МИР

Приехав по делам в Кемь, Самойлов решил переночевать у своего старого знакомого — Матвеева. В казарме ЧОНа он узнал, что Матвеев только что получил отдельную комнату, так как собирается привезти в Кемь свою семью.

Выпавший в конце октября снег растаял, но сразу же ударили морозы, и на улицах Кеми была гололедица. То и дело оскальзываясь в своих сапогах с кожаными подметками, Самойлов долго ходил по темным улицам, освещенным слабым желтоватым светом, с трудом пробивающимся из занавешенных окон, разыскивая двухэтажный бревенчатый дом, в котором жил Матвеев.

— Давно тебя не было видно, — буркнул Матвеев вместо приветствия и, наклонившись к плите, принялся опять расколачивать не желавшие догорать головешки.

Самойлов снял кожанку и, прежде чем повесить ее на гвоздь, повертел в руках. Кожанка была изношенная, локти потертые, обшлага рукавов почти белые…

— Опять пуговица еле держится! — чертыхнулся Самойлов. — У тебя иголка с ниткой найдется?

— Должна быть. — Матвеев полез в фанерный чемодан, стоявший в углу комнаты. — У меня, видишь, пока еще полный беспорядок.

— Ладно, не ищи. Авось еще не отлетит.

Самойлов повесил кожанку, причесал посеребренные ранней сединой волосы, критическим взглядом осмотрел большую неуютную комнату, в которой стояла оставшаяся от кого-то громоздкая мебель.

— Жить можно, — заключил он.

— Привезу семью, вот тогда и устроюсь.

Самойлову и Матвееву было неприятно вести бессодержательный, тягостный разговор о всяких пустяках. Холодок в их отношениях появился год назад. Все началось из-за Королева. Оба они тогда опростоволосились. Матвеев хорошо знал Королева, ездил вместе с ним по деревням и считал его как бы своим доверенным лицом. Теперь у Матвеева было такое чувство, словно Самойлов считает его главным виновником всей этой истории. «Сам он раззява», — оправдывался он про себя, хотя Самойлов и не думал обвинять Матвеева в потере бдительности. Прежде всего он винил себя и своих сотрудников, позволивших Королеву обвести их вокруг пальца.

— Жить тут, конечно, можно, — повторил Самойлов. — Но не рано ли перевозить сюда семью?

— Рано? — Матвеев наложил на чадящие головешки щепок, наломанных из сырых горбылей, и закрыл дверцу плиты. — Уже четвертый год я живу бобылем…

— Так ты хочешь обосноваться здесь, в Кеми?

— Я хочу? Пожалуй, ты тоже привык поступать так, как хочет партия.

— Я думаю, что, когда все более или менее наладится, партия спросит наше личное мнение. Меня тянет в Питер, там мои корни.

Самойлов задумчиво смотрел в черную тьму за окном. Матвеев искоса взглянул на него и понимающе хмыкнул. Его тоже тянуло домой, в родной город, в Екатеринбург.

— У меня есть ряпушка. Давай поджарим, чтобы повеселее стало… Устроим пир и отметим новоселье, — предложил Матвеев. — Кого-то еще бог послал…

На лестнице послышались шаги, кто-то в темноте нашаривал дверь. Матвеев машинально взглянул на свое пальто, висевшее возле двери: «Должно быть, опять за мной…» — подумал он. И не ошибся: за ним пришел посыльный из ревкома.

— Пир, как видно, придется отложить, — Самойлов улыбнулся.

Матвеев был уже в пальто.

— Посмотри за плитой. Ряпушка в коридоре, в шкафчике. Я, наверное, задержусь. Ну, пока.

«И поездку за семьей Матвееву тоже, пожалуй, придется отложить», — подумал Самойлов, оставшись один.

Самойлов и Матвеев по-разному оценивали обстановку в Карелии. Матвеев верил, что уже настали мирные времена, и собирался ехать за семьей. Да, здесь, в Поморье, действительно было спокойно. Но оба они, и Самойлов и Матвеев, знали, что в приграничных деревнях, расположенных в стороне от железной дороги, обстановка очень тревожная. Там орудуют белые агенты, в лесах скрываются вооруженные банды, случаются грабежи, убийства коммунистов, население запугано. Оба знали об этом, но опять-таки относились к этому по-разному. Матвеев считал, что это отголоски уже минувших событий. Так было и у них в Екатеринбурге после лета 1919 года, когда белых там окончательно разгромили. Еще долго было неспокойно, а потом понемногу все утихомирилось. Это вроде мертвой зыби: буря давно прошла, а море все волнуется. Матвеев полагал, что после того, как с Финляндией заключен договор о мире и сотрудничестве, финляндское правительство и армия не станут принимать участия в военных авантюрах, направленных против Советской Карелии. Отдельные организации и лица, конечно, могут бесноваться, они готовы и на террористические акты, могут создавать в пограничных деревнях тревожную обстановку. Для обуздания и ликвидации их надо предпринимать и крупные операции, но главное — улучшить условия жизни людей, укрепить в них чувство уверенности и спокойствия.

Самойлов тоже не думал, что обострение обстановки в приграничье чревато войной, но он был озабочен больше, чем Матвеев. Нет, это не просто волнение после бури. Действуют силы, которые могут вызвать новую бурю, если их не обуздать вовремя. Это — классовая борьба, которая не прекращается подобно утихшей буре. Эта борьба будет продолжаться еще долго, тем более что по другую сторону баррикад стоят внешние силы. Эта борьба не прекращается с заключением дипломатических соглашений. В ней надо силе противопоставлять силу, проискам класса эксплуататоров — власть рабочего класса, диктатуру пролетариата. Эти мысли Самойлова были не чисто теоретическими рассуждениями, он исходил из более подробной информации об обстановке в карельских волостях. Самойлов знал, что в деревнях есть не только запуганные, живущие в страхе люди, но также есть люди, которые готовы бороться и защищать Советскую власть. Они нуждаются в помощи, в оружии, в руководстве. Их нужно поддержать морально, а той широкой пропаганде, которую белые ведут весьма умело, спекулируя на идеях братства финнов и карел, свободы, не жалея на то ни средств, ни силы, прибегая к провокациям, угрозам, террору, насилию, — всей этой пропаганде надо противопоставить разъяснительную работу среди населения. Больше всего Самойлова тревожило то спокойствие, которое проявляли волостные Советы и ревкомы, местные коммунисты и командование расположенных в этих районах частей Красной Армии. В то же время Самойлов сомневался в своих выводах: может быть, он преувеличивает опасность. Ведь случались вылазки врага и раньше, но на удар отвечали еще более сокрушительным ударом. «Ну что ж, поживем — увидим, — успокаивал себя Самойлов, подкладывая в плиту щепки. — Ну, а что касается Матвеева… Конечно, у него полное право привезти сюда семью. Уже сколько лет живет бобылем! Семья там бедствует, дети растут без отца. Да и народ себя почувствует спокойнее, если руководители Советской власти на местах покажут пример и перейдут с казарменного положения к мирной семейной жизни». От этих мыслей у Самойлова на душе стало теплее, и он замечтался. Да, он останется в Карелии до тех пор, пока будет нужно, но как только появится возможность — уедет домой, в Петроград. Вернется на свой завод или… в общем, пойдет туда, куда партия направит. Вспомнилось, как Мишка любил качаться на отцовском колене. Теперь Миша большой, на колено не посадишь. Скоро парень тоже наденет красноармейскую форму и буденовку со звездой. Призовут его, наверное, уже этой осенью. Чем парень хуже отца? Пусть послужит — на пользу пойдет… Если признают негодным, даже обидно будет. Шура тоже, наверное, не будет против, чтобы парень пошел в Красную Армию. Хотя, конечно, женщины… они очень переживают за детей, тревожится. Шура-то все понимает: она сознательная, хотя в партии и не состоит. Впрочем, она тоже большевичка, только беспартийная. Ведь еще до революции Шурочка помогала большевикам в нелегальной работе, листовки распространяла. А сейчас она на заводе в женотделе. Активистка! Шура-Шурочка, сама маленькая, а шустрая, что воробей. Нет, Миша должен быть не хуже своих родителей…

Крышка на чайнике запрыгала, зазвенела. Самойлов развязал свой вещмешок, достал чай, хлеб, сахар. Потом вспомнил о ряпушке. В коридоре он нашел в шкафчике целую миску свежепросоленной ряпушки. Все последние годы Самойлову больше приходилось иметь дело с воблой, которая стала для него как бы символом этих тревожных времен, а ряпушка казалась ему рыбой мирного времени, в его сознании она не вязалась с войной. Самойлов налил в сковородку немного воды и поджарил ряпушку. О, если бы было масло! Но рыба все равно получилась вкусная, такая вкусная, что Самойлову стоило труда удержаться, чтобы не съесть всю. Но, заметив, что осталось уже полсковородки рыбы, он решительно накрыл сковородку крышкой.

Напившись чаю, Самойлов убрал за собой. В комнате Матвеева было чисто и прибрано. Посуда стояла на полке, застланной чистой бумагой. Но все-таки чувствовалось, что комната прибрана не женской, а мужской рукой. Стены голые, стол без скатерти, да и ведро с водой и метла стоят не так и не на том месте, куда бы их поставила хозяйка. Самойлов попытался вспомнить, как бы их поставила Шурочка, но не смог. Он стал опять думать о сыне. Если парня возьмут в армию, надо, чтобы он попал сюда, в Карелию. Нет, не для того, чтобы отец устроил ему какие-то поблажки. Пусть служит, как все. Просто хотелось, чтобы Сын был поближе.

Матвеев вернулся в первом часу ночи. Вид у него был усталый, озабоченный. Думая о чем-то своем, он молча взял сковородку с рыбой и стал рассеянно есть ее.

— Едешь? — спросил Самойлов.

— Еду.

— Когда?

— Утром.

— Да? Вот здорово! Ты же поедешь через Петроград… — Самойлов поднялся с кровати. — Может, зайдешь к моим?

— Не зайду. Я еду в Тунгуду.

— Вот как! Это меняет дело.

— Да, меняет. Многое меняет. Ты надолго в Кемь? Можешь хозяйничать тут.

— Задержусь на пару дней, — отвечал Самойлов. — С границы народ идет сюда. Вроде бегут от чего-то. Да ты знаешь. Надо побеседовать с ними.

— Знаю. Только, наверно, они преувеличивают. У страха-то глаза велики, — не очень уверенно сказал Матвеев. — Скорей всего, бегут от голода.

— Да, разумеется.. Но не только от голода, — заметил Самойлов.

…В Кесяйоки к Матвееву присоединился Липкин, и они вдвоем поехали по деревням. Липкин знал места и людей, знал карельский язык, да и вообще ездить вдвоем спокойнее. Матвеев придавал своей поездке большое значение. Приближалась четвертая годовщина Октябрьской революции, до праздника оставалось совсем мало, и надо было сделать все, чтобы праздник прошел как надо, чтобы он укрепил в людях веру в непоколебимость Советской власти. Матвеев хотел проследить, как идет подготовка к торжествам, помочь там, где нужна помощь, провести распределение продовольствия нуждающимся семьям и заодно ознакомиться с положением на местах; убедиться, настолько ли оно тревожное, как считают.

Они с Липкиным побывали уже в нескольких деревнях и собирались ехать обратно, когда их пригласили в небольшую деревеньку под Тунгудой посмотреть новый клуб. Впрочем, клуб был не такой уж новый: просто в большой избе, брошенной бежавшими хозяевами, убрали перегородки, соорудили сцену, а вместо разобранной русской печи поставили две круглые печки, занимающие немного места. Все это сделали сами жители деревни. Собирались по субботам, приглашали на помощь молодежь из соседних деревень и работали, а после работы устраивали танцы. Открытие клуба было приурочено к праздникам. К нему готовили программу, которая к приезду Матвеева еще была не совсем готова. Поэтому в честь приезда гостей из уездного центра устроили танцы.

Народу на танцы собралось много. Правда, больше было девушек, парней совсем мало. Да и те, что пришли, были лет пятнадцати, а то и моложе. Но и эти кавалеры были нарасхват. Не оставили девчата в покое и стариков — тоже тащили танцевать.

— Тут и мы, пожалуй, сойдем за молодых, — сказал, смеясь, Матвеев.

— Чего сидишь? Иди танцуй, — ответил Липкин.

На гармони играл молодой парнишка. Гармонист он был, видно, неважный и нередко сбивался, но старался вовсю. Липкин знал, что когда-то в этой деревне жил самый лучший во всей округе гармонист. Кажется, он был сыном хозяина этого дома. Потом он, куда-то исчез, то ли ушел в Финляндию, то ли скрывался в лесу. Каково же было удивление Липкина, когда вдруг в самый разгар танцев на пороге появился всем известный гармонист. Послышались удивленные возгласы, все перестали танцевать. Но гармонист улыбнулся, подошел к растерявшемуся парнишке и взял у него гармонь. Старая гармонь, словно почувствовавшая, что находится в умелых руках своего прежнего хозяина, заиграла так, что пары, подхваченные ее музыкой, вновь закружились по избе. Было весело, шумно, и никто не заметил, как в избу вошло несколько вооруженных людей. Позже других заметили появление бандитов Липкин и Матвеев, сидевшие в дальнем углу возле сцены.

Липкин хотел выхватить наган, но какой-то здоровенный мужчина, сидевший рядом с ним, словно тисками сжал его руку.

— Тихо!

Матвеева тоже схватили за руки. Весь красный от натуги, он вырывался, но его держали крепко.

Из-за вооруженных бандитов вышел вперед молодой финн в офицерской форме.

— Господа коммунисты, выходите! — крикнул он.

Липкин хотел вскочить, с отчаяния крикнуть что-то в ответ, но широкая ладонь соседа зажала ему рот… В избе поднялась паника, истошно завизжали девушки, бросившиеся к выходу; кто-то схватил полено и ударил по лампе. Стало темно. И тогда, перекрыв визг, шум, крики, в темноте прозвучал громкий голос человека, зажавшего рот Липкину:

— Их давно здесь нет. Уже час, как ушли. Дурачье! Бегите. Может, поймаете.

Офицер выругался, выскочил из избы. За ним последовали и остальные бандиты. Мужики тоже выбежали из клуба, кое-кто успел забежать домой за ружьем, и вскоре вслед бандитам загрохотали выстрелы из дробовиков. Бандиты на огонь не отвечали. Видимо, торопились догнать Липкина и Матвеева.

— А теперь, браток, дай табачку, — сказал сосед Липкина, показав пустой кисет. — И еще тебе скажу: надо знать, когда можно стрелять, а когда нельзя.

— Это не Таккинен был? — спросил Липкин.

— Точно не знаю, но думаю, что он, — ответил мужик. — Пойдем ко мне, поужинаем.

Тем временем, пока Матвеев и Липкин ужинали, их спаситель привел старика, взявшегося вывести Липкина и Матвеева из деревни по известным ему одному тропам к железной дороге. Но прежде чем уйти, Матвеев решил сообщить о случившемся коммунистам села Руоколахти, куда сам он уже не мог добраться.

— Поездку в Екатеринбург, видимо, придется отложить, — сказал он, написав это письмо.

Рано утром из деревни вышли два паренька с сетями на плече и направились в Руоколахти. У одного из них в шапке было спрятано письмо Матвеева.

Волостной Совет Руоколахти помещался в брошенном доме. В просторной избе часто проводились сельские собрания. Во время собраний обычно горели две керосиновые лампы: большая висела под потолком, а маленькая, пятилинейная, стояла на столе перед секретарем, который вел подробный протокол собраний, записывая выступления чуть ли не слово в слово.

В этот вечер в Совете собралось всего одиннадцать человек, все члены партийной ячейки села. Когда расселись, секретарь ячейки Ермолов, высокий худой мужчина с черными усами, поднялся, оглядел собравшихся и взял со стола листок бумаги.

— На прошлом собрании мы уже обсуждали вопрос о положении в волости. Вот еще одно сообщение. Пришло оно, правда, из Тунгуды. Но оно касается и нас.

И Ермолов медленно зачитал письмо Матвеева.

— Да, это был Таккинен, кто же еще мог быть, — сказал он, прочитав письмо. — Выходит, слухи, которые тут ходили, будто он в Финляндии, нарочно распустили, для отвода глаз, так сказать. Это во-первых. Во-вторых, тот факт, что Таккинен действует открыто, говорит о том, что они готовы совсем распоясаться. Судя по всему, товарищи, дело принимает серьезный оборот, и теперь весь вопрос в том, кто нанесет удар первым, они или мы… Давайте выберем председателя и секретаря и обсудим вопрос по-серьезному.

— Да веди сам собрание, — послышался голос.

— Если вы не будете против, лучше я буду вести протокол, — ответил Ермолов.

Подумал ли кто-нибудь из коммунистов Руоколахти, обсуждая тогда этот вопрос, как тщательно будут изучать найденный в архиве десятилетия спустя протокол их собрания? Выступление каждого коммуниста было наполнено тревогой. Один из них рассказал, как незадолго до собрания он встретил в лесу своего односельчанина, который, по слухам, должен был быть в Финляндии. Тот остановил его и с ехидной усмешкой спросил: разве коммунисту не страшно ходить одному? Потом посоветовал идти и не оборачиваться. За деревом стояли еще двое с оружием. Пришлось идти и не оборачиваться. И на том спасибо, что в спину не выстрелили. А могли, конечно… О появлении бандитов сообщили и другие члены ячейки. Одни видели их сами, другие слышали о них. Ермолов торопливо писал, стараясь не упустить ничего. Правда, временами приходилось поправлять огонь в лампе, и на бумаге оставались масляные пятна от запачканных пальцев. Потом он взял сам слово и подвел итоги.

Он отметил, что обстановка становится все напряженнее. В деревнях образовалось как бы три лагеря. Первый — коммунисты, советские активисты, красноармейцы. Их мало. Бедняки на их стороне, но запуганы бандитами и живут в постоянном страхе, понимая, что открытая поддержка Советской власти может стоить жизни. Второй лагерь — это те, кто, устав от войн и желая обрести покой, ушел из деревень и скрывается в лесных избушках, занимаясь охотой и рыбной ловлей. Но многие из них волей-неволей оказываются в бандитских отрядах, так как этих людей легко запугать и к тому же они таятся в тех же избушках, что и бандиты. Третий лагерь — бандиты. Они становятся все нахальнее, уже проводят свои собрания в деревнях чуть ли не в открытую, обманом и угрозами заставляют крестьян вступать в свои шайки. На их стороне целый ряд преимуществ: они вооружены и терроризируют население; они грабят склады продовольствия и в пропагандистских целях распределяют награбленные продукты среди населения; у них есть люди и в советских органах, потому что в глухих деревушках на выборах в органы власти выдвигали людей прежде всего грамотных, и зажиточные мужики часто навязывали свою волю, заставляя зависевших от них бедняков голосовать за угодных им людей.

— И еще вот это… — Ермолов показал кипу брошюр и листовок, выпущенных белыми. — Бумага хорошая, слова красивые: «Братство, свобода Карелии, райская жизнь…» Это они умеют. А мы? А нам частенько не хватает времени, а то и умения рассказать народу об идеях революции, партии, о Советской власти. Мы все надеемся, что идеи революции ясны и благородны, что они сами собой дойдут до сердца народа. А надо людям разъяснить, что это такое, почему совершилась революция, к чему стремится. Советская власть. Конечно, мы ведем пропаганду, но пока ведем ее мало и чаще в больших селах, забывая об отдаленных деревнях…

В оценке положения в волости разногласий не было. Ермолов набросал проект резолюции и зачитал его:

— Пункт первый: срочно известить через нарочного губком и Карельский обком партии о фактах, выявленных на данном собрании. Пункт второй: просить прислать в волость вооруженный отряд для поимки бандитов и обеспечения безопасности населения. Пункт третий: незамедлительно вооружить всех членов волостного Совета и партийной организации. Пункт четвертый: задерживать и доставлять для допроса в волостной Совет граждан, вызывающих подозрение своим поведением, а также дезертиров и бандитов, которых удастся поймать. Пункт пятый: организовать в волисполкоме постоянное дежурство, с привлечением к нему всех членов партячейки, волостного Совета и милиции. Пункт шестой: в окрестностях подозрительных деревень провести разведку для выявления белобандитов, для чего направить туда помощника начальника милиции и двух милиционеров. Пункт седьмой, — Ермолов, поднял глаза. — К исполнению пунктов четвертого и шестого приступить немедленно. Пункт восьмой. — Ермолов переложил листок в левую руку и, размахивая сжатой в кулак правой рукой, отчеканил последний пункт резолюции: — На основании вышеизложенного можно заключить, что на территории волости развертывается контрреволюционная агитация со стороны Финляндии и создается гнездо контрреволюции. С этим необходимо вести борьбу, и как волостные, так и областные органы власти должны принять решительные меры для того, чтобы вскрыть этот гнойник. Потакание врагу не приведет к добру. Необходима революционная твердость…

Слушая Ермолова, все подтянулись, выпрямились.

Резолюцию одобрили единогласно. Ермолов переписал ее набело, и в ту же ночь один из коммунистов села вскочил на коня и поскакал на станцию. В кармане у всадника был протокол собрания партийной ячейки села Руоколахти, который он должен был доставить в Петрозаводск.

Ранние морозы принарядили берега широкой реки: облетевший голый березняк опушился инеем, размякшая от осенних дождей земля затвердела и, чуть-чуть припорошенная снежком, предстала перед желтоватым солнцем чистой и обновленной; толстые сосновые бревна причалов обросли сосульками и, заледенев от брызг, стали скользкими и блестящими.

Рано утром от деревни Совтуниеми отправились вниз по реке три вместительные лодки, переполненные красноармейцами, которые, отслужив свой срок, возвращались домой. Ребята были сонные, невыспавшиеся. Вечером в деревне на танцах веселились допоздна. Деревенские девушки, пришедшие провожать красноармейцев, были в праздничных нарядах. Женщины постарше глядели вслед отплывшим лодкам со слезами на глазах, растроганные мыслью о том, как обрадуются матери, увидев скоро возвратившихся сыновей. Лодки, уходившие все дальше и дальше, были как бы мостом, связавшим этих простых карельских женщин-матерей с незнакомыми им далекими русскими женщинами. Кроме того, лодки казались предвестьем спокойной жизни: ведь если солдат отпускают домой, значит, войны не будет, хотя о ней и ходят слухи. Правда, на границу тоже ехали красноармейцы, но вновь призванных было все-таки меньше, чем уезжающих домой. Все было как в мирное время: одних отпускают, других призывают. Ребята вечером рассказывали, что демобилизация идет по всей Карелии. Они сказали, что где-то в Эстонии, в городе Юрьеве, Россия и Финляндия договорились больше не воевать и решили: пусть солдаты едут по домам, пусть возвращаются к своим невестам и женам. «Давно бы так!» — одобрительно говорили старики. А старухи, хоть и не положено им было вмешиваться в разговор мужчин, вслух благодарили бога за то, что он все же наконец образумил и большое начальство. Красноармейцы тут же разъяснили им, что не в боге дело, а в том, что мир всем народам потребовали большевики и их вождь Ленин. Ленин! В глухой Совтуниеми звучало имя далекого, великого, загадочного человека, о котором говорили с благоговением, так как это он потребовал мира для народов и поднял массы на защиту бедных против богатых.

В Совтуниеми теперь был мир и заботы были тоже обычные, мирные. Опять предстояла долгая зима. Люди вздыхали и молили бога, чтобы он помог пережить эту зиму. Так что забот и хлопот хватало. Но своими печалями они не стали делиться с вчерашними гостями. Тем более что вечером на танцах случилось такое, о чем разговоров, наверно, хватит надолго. А случилось вот что… В деревне, как и повсюду в Карелии, было принято, что после танца парни и девушки рассаживались по углам — парни в своем, красном углу, девушки — в противоположном. Красноармейцы, видимо, не знали здешних обычаев и в перерыве между танцами подсаживались к девушкам и вообще держались слишком свободно. Люди только посмеивались над ними: ребята молодые, настроение у них веселое, как-никак домой едут, вот, мол, и балуются.

Прощали ребятам даже то, что подсаживаясь к девушкам, они пытались обнимать их. Но потом один из русских, самый красивый и самый озорной кудрявый парень, позволил себе такое, что у всех дух перехватило; Весь вечер он танцевал с Верой Приваловой, самой красивой девушкой Совтуниеми, сидел с ней, то и дело пытаясь обнять ее, и что-то напевал ей на своем языке, а потом вдруг взял и поцеловал ее прямо в губы. Такого охальства свои ребята-карелы никогда не допускали. Они тоже, случалось, озорничали, могли обнять и даже носом потереться о нос девушки, а чтобы поцеловать при людях — такого позора никогда прежде не случалось. И хотя Вера ни в чем не была виновата, все равно стыда она теперь не оберется — долго еще будут помнить, как она опозорилась. Ведь вся деревня знала, что у Веры есть суженый, Рийко, сын Онтиппы из Тахкониеми. Он сейчас тоже служит в Красной Армии. Вера в слезах убежала с танцев и целый вечер людям на глаза не показывалась. Утром, когда она вышла на берег и стояла в стороне от остальных девушек, печально глядя на отплывающую лодку, бабы тотчас зашушукались: «Поди знай, о ком печалится… Может, не о Рийко, а о том кудрявом красавце». Никто не подошел к Вере, словом с ней не перекинулся. Пусть несет свой позор одна. А сам виновник Вериного позора сидел как ни в чем не бывало в лодке и играл на гармони веселую песню. Ему-то что! А бабы даже улыбались, глядя на этого ухаря: «Ай да молодец!»

Когда последняя лодка скрылась за мысом, народ пошел по домам. Начался опять обычный будничный день.

В тот же вечер в деревню откуда-то вернулся столяр Маркке. Его давно не было видно, где-то пропадал всю осень, а как только появился, сразу пошел по домам и начал расспрашивать, сколько у кого стояло красноармейцев, что они говорили, откуда и куда поехали. Некоторые ему обо всем подробно рассказывали, а кое-кто отвечал коротко: что ребята домой поехали, отслужили свое…

— А плохого они ничего не делали?

— А как же? Известное дело — большевики. Веру Привалову опозорили. При всем народе целовали.

Но Маркке эта новость не волновала. В Финляндии он всякого навидался. Этим его не удивишь. Бывали в Финляндии и другие мужики из деревни. Поэтому в Совтуниеми знали кое-что о тамошней жизни. Одежду там делают добротную, хлеб там родится лучше, чем в Карелии, и пьют там настоящий кофе, да еще с сахаром. И даже о таком диве слыхали в деревне, будто у финнов по железной проволоке бежит огонь и на конце той проволоки привязана стеклянная бутылка, в которой огонь останавливается и избу освещает. И воображают эти финны, даже по-людски говорить не хотят. Карел, конечно, понимает их, язык вроде тот же, только финны слова так коверкают, что просто смех берет. Маркке тоже прежде был человек как человек. Хоть не хвалили его, но и не хулили. А столяр он был отменный. За что ни возьмется, все из дерева сделать может. И тихий он был человек прежде, смирный, ничуть не задавался. Звали его и в другие деревни по столярному делу. Хоть и слыл он мастером, но богатства не нажил. И в будни и в праздник ходил в одной залатанной одежде. Взяли его на германскую войну, но скоро он вернулся, бог знает как все там было. Потом подался в Финляндию, год пробыл там. Приехал — не узнаешь. В костюме из дорогого сукна, на своей лошади, целый воз всякого добра привез. В деревне знали, что Маркке и финской и русской грамотой владеет, но этим не хвалился, а как приехал, сразу начал ходить по домам с книжками под мышкой и вслух всем читать. Назывались они книжками для селян, на обложке у них одна и та же картинка была: большая карельская изба под елями на берегу тихого озера. Говорил Маркке, что Карельское просветительное общество дало ему эти книжки бесплатно. Поди знай, что за общество такое, наверное, богатое, если даром книжки раздают? И стал Маркке какие-то непонятные речи говорить. Начинал с того, что вот, мол, русский царь нас угнетал. А бабы слушают, поддакивают, а сами удивляются: как же это царь нас угнетал, коли его в деревне и в глаза не видели? И еще говорил Маркке, что большевики хуже царя насилие творят. Большевиков, правда, видели: все больше проездом они были. Какое насилие, когда они творили, никто не знал. Когда проездом остановятся в деревне, чай пьют, молоко и рыбу покупают, а уезжая, на столе деньги оставят или кое-что посущественнее, чем деньги, — краюху хлеба, махорку, а то и банку консервов. Если это и есть насилие, так пусть побольше будет такого насилия. А Маркке, видно, просто из зависти ругает большевиков: его-то дом стоит в самом конце залива, в стороне от большой дороги, большевики к нему не заезжают, хлеб и консервы не оставляют. Вот он и завидует. А те, кто приезжали в деревню и у самого богатого мужика Степаны Евсеева в прошлом году хлеб забрали из амбара, были вовсе не большевики, а свои карелы из соседней деревни. И зерно то они взяли не себе, а беднякам в Совтуниеми роздали. А когда уехали они, то многие из тех, кому они зерно дали, принесли его обратно Степане: зачем чужое брать и со Степаной лучше не ссориться. Бывали у Маркке гости, только они приходили из Финляндии. Кто тайком, кто открыто при людях придет. Поди знай, какие гостинцы они приносят Маркке, но в деревне от них одно беспокойство. За три последних года народ уже привык к тому, что из Финляндии лишь беда да война приходят, и ничего хорошего не ждешь оттуда. Даже от тех книжек, что приносили оттуда, проку мало: жена Ваассилы Егорова оклеила этими книжками дверь в хлеву, да и тут пользы мало от них было: баран всю бумагу с двери съел. Чего эти финны ищут в бедной Карелии? Просто диву даешься. Чего им дома не сидится? Пили бы себе кофе с сахаром да глядели бы, как огонь в бутылке горит.

Так рассуждали в деревне. Кое-кто успокаивал себя тем, что раз большевики уходят, значит, войны не будет.

Услышав такое предположение, Маркке рассмеялся:

— Опять вас, глупых, обманывают. А вы верите.

И он стал просвещать темных односельчан. Он уверял, что большевики прекрасно понимают, что мир, заключенный в Тарту, не устраивает Финляндию и Карелию и что новая война неминуема. Потому большевики и решили вовремя сбежать. Только людям не хотят сказать, что они со страху удирают, вот и обманывают народ, что, мол, домой едут. Пусть убираются… Не будет их — и нам легче будет взять бразды в свои руки, когда время наступит… Слова Маркке тотчас же разлетались по всей деревне, и вспыхнувшая накануне надежда на то, что наконец-то настанут мирные времена, сразу померкла, словно ее заволокло черными тучами, которые нависли в этот осенний ненастный вечер над деревней.

А поздно вечером, когда во многих домах уже собирались ложиться спать, пролетела новая весть. Мол, нечего этому Маркке верить, говорит про большевиков бог весть что, а сам с большевиками якшается. Оказывается, кто-то видел, как вечером в деревню пришли два большевика. Один, правда, был в гражданской одежде, а другой — ясно, большевик — в красноармейской шинели и со звездой на фуражке. Хотя было темно, но звезду-то хорошо видно. Направились эти двое прямо к Маркке.

Этой ночью мало кто спал в деревне. Кто-то заметил, что, как только таинственные гости пришли к Маркке, в окнах его избы вспыхнул свет, а потом окна сразу занавесили чем-то. Люди смотрели на затемненные окна Маркке, за которыми происходило что-то загадочное и зловещее. В окутанной долгой осенней тьмой деревне всю ночь шло какое-то движение. Временами то здесь, то там вспыхивал слабый огонек: то, пробираясь в темноте к соседу, люди освещали спичкой крутые ступеньки чужого крыльца. Мужикам не сиделось дома. Одни, услышав осторожный стук в окно, выходили на улицу, и увидев сына Маркке, молча шли к затемненной избе столяра. Другие, одолеваемые тревогой, шли к соседу и, собравшись вместе, молчали и вздыхали. Третьи пошли за советом к единственному коммунисту деревни, к Ваассиле Егорову. Два года назад Ваассила вернулся из Красной Армии. Пришел он совсем больным, его мучил постоянный кашель, и, прежде чем сказать что-то, он всегда долго откашливался и харкал кровью.

— Да говорил я им там, в Юмюярви, — прерывисто дыша, рассказывал Ваассила. — Знают они, что по деревням шатаются всякие… Как их назвать-то? Да не курите же! От вашего дыма я совсем… — Откашлявшись, он продолжал: — Да, верно вы говорите, верно. Нечисто тут что-то: Нехорошие это гости, раз они крадучись прошли к Маркке. Контрабандисты какие-нибудь из-за кордона. А может, и агенты, которые ходят и мутят народ. Надо бы кому-то сходить в Юмюярви, сказать им… Я сам не могу.

— Я пойду! — вызвалась жена Ваассилы. — Мне все равно туда идти. Своих навестить.

Отказавшись от провожатого, жена Ваассилы отправилась одна ночью в неблизкий путь.

В избе Маркке собралось с десяток мужиков. Хозяин выставил довольно богатое по тем временам угощение: у него был припасен для этого вечера даже настоящий кофе, рыбник был испечен из чистой ржаной муки без всяких примесей, был даже сахар на столе. А гость, которого в деревне из-за красноармейской формы приняли за большевика, достал из своего заплечного мешка алюминиевую флягу. Правда, содержимое фляги он дал попробовать лишь Маркке и Степане Евсееву. Остальные не обиделись: фляжка маленькая, все равно всем бы не хватило. Хозяин представил своих гостей. О «большевичке-красноармейце» он сказал, что это свой человек, пришел он сюда издалека и по важному делу. Кое-кто из мужиков узнал этого человека. Он действительно был карел и совсем не из таких уж дальних мест — из Тахкониеми. И пришел он, конечно, из Финляндии. Прежде его звали Мийтреем. Мужики поглядывали на Мийтрея с некоторым удивлением и тайной завистью: даже не верилось, что этому шалопаю и пустомеле доверили такое важное дело. Они изумились бы еще больше, если бы Маркке сообщим им, что Мийтрей является прапорщиком финской армии, но Маркке об этом умолчал. Второго гостя совтуниемские богатеи тоже знали. Это был Оссиппа Борисов, или Поринен, из Тунгуды.

Мийтрей говорил больше всех. Говорил он по-фински, по-книжному:

— Я удивляюсь, какое у вас здесь сонное царство. Вся Карелия охвачена брожением, и настала самая благоприятная пора, чтобы действовать энергично, напористо, не жалея сил, а вы…

Мийтрей обвинял жителей Совтуниеми в лени, в том, что они не разбираются в премудростях большой политики. Мир в Тарту? Ну и что? Очень хорошо, что его заключили. Разве достопочтенные хозяева не в силах растолковать людям, что мирный договор не сулит народу ничего хорошего? Пусть большевики верят в его силу и уводят свои войска. Неужели здесь не понимают того, что хотя Финляндия и обязалась соблюдать мирное соглашение и не вмешиваться во внутренние дела Карелии, она все же остается свободной страной, где тот, кто хочет помочь Карелии, имеет право оказать эту помощь в любых необходимых размерах. Не надо забывать и о том, что в Финляндии живет много карел и есть общества и организации, пекущиеся об интересах Карелии. Они, эти общества, ждут не дождутся, когда отсюда им подадут сигнал, что пора действовать. В Финляндии есть целая армия, состоящая из карел и финских добровольцев. Командует армией свой человек, ухтинец Хеймо Парвиайнен. До каких же пор жители Совтуниеми будут сидеть сложа руки, обрекая эту армию на бездействие и выжидание? До каких пор уважаемые хозяева будут терпеть царящую вокруг нужду и большевистское иго?..

Навалившись на край стола всей тяжестью огромного тела и мрачно глядя на Мийтрея, Борисов слушал этот поток обвинений и упреков, потом грузно поднялся и оперся широкой ладонью о стол. Мийтрей замолчал и удивленно взглянул на Борисова.

— Конечно, оно и так, — произнес Борисов, — но дело это серьезное, и преувеличивать тут ничего не следует… Сам знаешь, что…

— Кто здесь преувеличивает? — вскипел Мийтрей. — Я знаю, что говорю. И меня послали сюда не для того, чтобы ты учил меня.

Борисов презрительно махнул рукой: для него Мийтрей оставался прежним Мийтреем. Откуда бы Мийтрей ни пришел и какие бы поручения у него важные ни были, для Борисова он всегда был и будет пустомелей из Тахкониеми.

— А я считаю так. Говорить надо все так, как есть. — Борисов сел — не выступать же ему стоя перед Мийтреем — и продолжил: — Что за помощь поступит из Финляндии и поступит ли — там видно будет. Сейчас главное — чем мы сами располагаем. Я пришел сюда не байки рассказывать. Буду говорить конкретно. Мы имеем около тысячи вооруженных бойцов. Это больше, чем твоему Парвиайнену удастся когда-либо наскрести в Финляндии. И наши силы возрастут троекратно, а может, даже, четырехкратно, хотя мы и не называем себя армией. Мы не хвастуны. Мы люди дела, и когда надо, мы действуем. Без лишних обещаний и громких слов.

— А сколько в Карелии красных? — спросил Маркке, чувствуя себя неловко из-за того, что его гости обмениваются колкостями.

— На границе и в деревнях примерно шестьсот штыков, — ответил Мийтрей. — Кроме того, еще сколько-то на железной дороге.

— Да, здорово работает разведка у финнов, — пробурчал Борисов. — Ничего не скажешь. Мы тоже подсчитывали. И не по бумагам в канцеляриях, а людей на месте. Получилось семьсот пятьдесят.

Назревала ссора. Маркке пытался предотвратить ее.

— А что поделывает сейчас правительство в Суомуссалми? — спросил он.

— Ждет, когда наступит время действовать, — заверил Мийтрей. — Часть членов правительства сейчас в Хельсинки, где они…

— …распродают наши леса и деньги складывают на банковские счета, — вставил Борисов. — Но я боюсь, что они сядут в лужу. Хозяевами Карелии являемся мы — те, кто что-то делает для нее. Или как, по-вашему, старики?

Те, кого он назвал стариками, были еще далеко не преклонного возраста мужики, слывшие совсем недавно заправилами в деревне, ее столпами. Правда, были среди собравшихся и мужики небогатые, но по-прежнему безропотно подчинявшиеся воле зажиточных хозяев и пользовавшиеся их доверием настолько, что могли присутствовать вместе с ними на тайном собрании.

— Какие мы теперь хозяева?! — посетовал Степана Евсеев. По возрасту он был из собравшихся самым старым: ему было уже за пятьдесят, лысый, с пышной бородой, которая покрывала грудь. Но широкое румяное лицо его было моложавым, без единой морщинки. — Хозяевами мы были в старые времена, когда на земле мир был и в Питере царь-батюшка сидел. А теперь…

— А теперь нам русские цари не нужны! — сердито перебил Маркке. — Цари не нужны, и большевики не нужны. У нас в Карелии своя должна быть власть. И царь тоже свой.

— А что, старики? — Борисов улыбнулся. — Может, поставим царем нашего Маркке, когда победим?

Степана Евсеев ответил совершенно серьезно:

— Почему бы и не Маркке? Мужик он начитанный, белый свет тоже повидал, с большими господами дружбу водит. Уж он-то власть большевикам не отдаст!

— Кому царем быть, не нам здесь решать! — заявил Маркке. Он воспринял предложение Борисова не как шутку и даже не удивился. В самом деле, чем он не царь?

Пожалуй, единственным, что стало известно всей деревне, а затем и всей Северной Карелии из вопросов, обсуждавшихся за затемненными окнами избы Маркке, был этот разговор о царе. В деревнях в те времена немного надо было, чтобы заслужить прозвище и стать Пуавилой Кривошеем, Петри Заикой или Никканой Козлодоем, и с этого вечера столяра Маркке до конца дней его в народе звали царем Маркке.

После того как на совещании у Маркке договорились созвать сельский сход и выбрать на нем делегата от деревни на собрание представителей волостей Средней и Северной Карелии, которое должно было состояться в Кевятсаари и решить вопрос о будущем Карелии, Борисов сообщил одну вещь, изумившую всех, а Мийтрея буквально лишившую дара речи. Борисов заявил, что, поскольку Временное правительство Карелии находится за пределами Карелии и вообще неспособно контролировать положение, карельские партизаны выбрали Временный Комитет, который должен в качестве полномочного органа власти управлять военными, экономическими и прочими делами на территории всей Карелии до тех пор, пока всекарельский съезд, который будет созван после достижения победы, не изберет постоянные органы власти. Своим решением мятежники лишали полномочий как Временное правительство Карелии, так и находившиеся в Петрозаводске органы власти Карельской Трудовой Коммуны, и, видимо, они считали свой комитет настолько прочным, что даже не соизволили сообщить о своем решении в Петрозаводск и Суомуссалми. Таким образом, ни красное, ни белое правительства даже не знали, что они уже низложены.

— Из кого этот комитет состоит? — встревожился будущий царь Маркке.

Борисов перечислил, загибая пальцы:

— Ялмари Таккинен из Финляндии, Васили Левонен из Койвуниеми, Оскари Кивинен из Тунгуды. Кроме того, Васили Кирьянов и Микко Артсунен, оба из Тунгуды, как запасные члены.

Вид у Маркке был удрученный.

— Кто такой Оскари Кивинен? — спросил он. — Остальных я знаю.

— Это я, — ответил Борисов, многозначительно взглянув на Мийтрея: мол, брат, не задавайся, другие тоже не лыком шиты. Потом Борисов, он же Поринен, он же Кивинен, добавил: — Комитет будет утверждаться на собрании представителей в Кевятсаари, но это вопрос формальный.

Мийтрей наконец обрел дар речи и презрительно протянул:

— Временный Комитет. Действительно, он, видно, лишь временный.

Борисов счел ниже своего достоинства вступать в спор с Мийтреем. Мийтрей также выразил свое отношение к Комитету без слов, но весьма откровенно: разливая из фляжки спиртное, он наполнил стакан Маркке, Степаны Евсеева и свой, оставив стакан члена Временного Комитета Оскари Кивинена пустым. Тогда Маркке так же молча подал свой стакан Борисову, который словно в благодарность утешил Маркке, сказав:

— В Комитет могут быть дополнительно введены новые члены. Все зависит от того, как пойдут дела на местах и кто как себя проявит.

Однако, несмотря на разногласия, Борисов и Мийтрей были едины в выполнении общего поручения, полученного ими свыше: через деревню Совтуниеми проходили стратегические водные пути и зимние дороги, поэтому с военной точки зрения она являлась важным пунктом, где в первую очередь должно было произойти взятие власти мятежниками. Правда, ни Борисов, ни Мийтрей не могли точно назвать время выступления. Это должен был решить сам Маркке.

Ночью гости Маркке ушли. Мийтрей направился на север, а Борисов — обратно в ставку Таккинена.

Как только начало светать, сын Маркке, мальчишка лет тринадцати, побежал по деревне звать народ на сходку.

— Какая сходка? С чего это ни свет ни заря ее созывают? — дивились люди.

— Не знаю. Отец велел сказать, — отвечал парнишка, кутаясь в отцовский полушубок.

Маркке не занимал в деревне никакого поста и не имел права созывать собрание: это-то и удивляло и тревожило людей больше всего.

— Бабам тоже идти? — спрашивали парнишку.

— Не знаю, — отвечал он. — Отец, велел заходить только в те дома, где есть мужики.

Ваассилу Егорова на собрание не позвали. Он один лежал в жарко натопленной избе. Его бил озноб, силы словно вдруг покинули его. «Видно, скоро конец мне, — думал он. — Жаль, что так и не увижу, как в этом мире дела повернутся». Ваассила верил, что жизнь станет и светлее и лучше. Для того рабочие и крестьяне и взяли власть. Но слишком уж медленно наступала эта новая жизнь. А пока что народ жил хуже, чем при царе. И все это, конечно, льет воду на мельницу Маркке и ему подобных.

Невеселые мысли были у Ваассилы. Жена из Юмюярви не вернулась: пришедшие оттуда два милиционера передали, что она осталась на пару дней у родственников.

Сходку созвали в самой большой во всей деревне избе — в доме Степаны Евсеева. Когда собрались все мужики, Маркке пришел, сел за стол, взглянул на икону, висевшую над его головой, помедлил, потом, видимо решив, что собрались тут не для молитв, кашлянул и, прочистив горло, приступил прямо к делу:

— Уважаемый народ! Я попрошу тишины. Дело у меня к вам. — Но тут на глаза Маркке попались два милиционера, каким-то образом тоже оказавшиеся на этой сходке. — А вы… вы зачем здесь?

— Что это за собрание, если нам нельзя быть на нем? — спокойно спросил старший из милиционеров.

— На нашем собрании вам делать нечего! — заявил Маркке и взглянул на хозяина дома.

Тот помедлил, потом сказал:

— Ладно. Пусть сидят и слушают.

— Хорошо, — смилостивился Маркке. — Коли хотите — сидите, коли нет — уходите. Но знайте: на Кемь дороги вам нет.

— Что? Кто дал тебе право распоряжаться тут? — возмутился милиционер помоложе, но товарищ дернул его за рукав. Они должны быть осторожными: кое-кто из мужиков, пришедших на сходку, был с оружием.

— Милиционеры пришли сюда грабить нас, отнимать последний кусок хлеба у наших детей, — громко сказал Маркке.

— Врешь! — выкрикнул молодой милиционер.

— Молчать! Или убирайтесь! — гаркнул Маркке. — Вашей власти пришел конец. Кто вас звал?

— Погоди, погоди… — Милиционер постарше старался сохранить спокойствие. — О чем здесь речь? Вы что, замышляете мятеж против Советской власти?

— Против вас встает вся Карелия.

— Ну, на таком собрании нам действительно нечего делать.

Милиционеры поднялись и вышли.

— Ну как, отпустим их? — спросил Маркке. — Кто их звал?

— Пусть идут себе, пока не стоит их… Лишь бы в Кемь не пошли… — замялся хозяин дома.

— В Кемь они не уйдут, — уверенно сказал Маркке.

Вскоре с восточного конца деревни донеслось два выстрела.

— Вы что, уже убивать начали? — спросил чей-то испуганный голос.

— Пока не начали, но скоро, — успокоил Маркке. — С большевиками пора кончать.

Собравшиеся на сходку мужики успокоились, увидев из окна, что милиционеры идут по берегу на запад, в сторону к Юмюярви. Предупредительные выстрелы, которыми их заставили вернуться обратно, дали им понять, что Маркке не собирается шутить.

Маркке не стал ничего скрывать.

— К нам приходили два человека, — сообщил он. — Один из правительства Карелии из Финляндии, другой от нового комитета, который образован здесь, в наших краях. Они удивлялись, почему мы сидим сложа руки в то время, как вся Карелия поднимается на борьбу с большевиками…

В деревне появились многие из тех, кто в эти годы где-то скрывался. Все они были с оружием. Кое-кто попытался уйти из деревни и отправиться на восток, но их встречали предупредительными выстрелами. Из деревни не выпускали никого, даже тех, кто пошел проверять силки.

На третий день из Юмюярви вернулась жена Ваассилы. Она вошла в свою избу и тут же выбежала и начала голосить на всю деревню:

— Люди добрые! Идите сюда! Ваассилу убили! Ваассила умер!

Ваассила лежал на полу нетопленной избы, скорчившись и держась окоченевшими руками за живот. Никаких ран на нем не обнаружили. Лишь на шее был небольшой синяк. «Может, он упал с лежанки и задел за что-то шеей. Но почему он держался за живот? — удивлялись люди. — Ведь живот у него не болел никогда. Грудной болезнью он хворал…»

Тайну своей смерти Ваассила унес с собой в могилу.

Советская власть в Совтуниеми пала. Правителем Совтуниеми стал Маркке, которого сперва прозвали царем деревни, а потом вскоре дали прозвище «карельский царь». Немалый чин получил Маркке и у белых: он был сразу же объявлен командиром роты, хотя в его подчинении не было по-настоящему и взвода.

Ледостав в ту осень затянулся. Капризная и беспокойная река покрывалась льдом, лед чуть засыпало снегом, и казалось, река уже манила попробовать свой ледяной покров. Сегодня можно идти пешком, а завтра, глядишь, уже и на лошади. Потом вдруг река опять ломала лед, словно насмехаясь. Льдины тянулись одна за другой, сбивались вместе и, дождавшись мороза, снова одолевали течение, но через неделю, с наступлением оттепели, река снова вырывалась на свободу. А между двумя оттепелями случилось просто чудо. Мимо деревни по неокрепшему льду реки промчались сани. Лошадью правил Теппи-Вилле, один из вуоккиниемских красных, а в санях сидели два красноармейца. Удивительно было, как лед выдержал их, — по нему даже ходить было опасно. А еще удивительнее, как им удалось проскочить мимо деревни, — ведь с обоих берегов по ним палили что есть мочи…

«Царская власть» в Совтуниеми кончилась без всяких революций. Достаточно было дозорным сообщить, что со стороны Юмюярви к деревне приближается группа красноармейцев, как «царь» поспешно покинул свой «престол». Когда красные разведчики вошли в деревню, в ней не оказалось ни одного взрослого мужчины, если не считать стариков. Кое-кому из мужиков, не признавших «Совтуниемскую монархию», удалось все же окружным путем уйти в Кемь, остальных своих «подданных» Маркке увел в тайгу. Правда, впопыхах он забыл у себя на столе список своей роты. Не окажись этот список в руках у красных, наверное, многие бы вернулись домой к мирной жизни. Но теперь было поздно. Теперь Маркке удалось убедить их, что того, кто вернется, большевики уже ищут. И правда: те, кто сомневался в словах Маркке, убедились сами в этом, побывав-ночью дома. Оказалось, что красноармейцы действительно ищут их.

Маркке сделал старый, но испытанный ход: он «забыл» список своих людей.