Онлайн чтение книги Мыши Наталии Моосгабр
XXI

Когда экономка в кружевном фартуке и чепце ввозила тележку в широкие двери столовой, тарелки и приборы, черепаховый суп, фукусы и другие водоросли, шампиньоны, жареная рыба, омары, миноги, моллюски и салаты из медуз и осьминогов на тележке дрожали. Дрожали и руки у старой экономки, дрожала она вся. Госпожа Моосгабр во главе стола на фоне темно-синих бархатных штор смотрела на нее сквозь облачка дыма, которые возносились здесь над тремя мисочками на серванте и наполняли комнату сладким небесным ароматом, смотрела на нее, маленькую, ветхую, старую, сквозь сухие цветы в вазе и большую высокую зажженную свечу посреди стола. Экономка подкатила тележку к ее правой руке, туда, где рядом с ней сидел в кресле сын оптовика, и по его указанию стала подавать на стол. Сперва она поставила все перед госпожой Моосгабр во главе стола: тарелки с черепаховым супом и жареной рыбой с разными водорослями. Потом те же кушанья поставила перед Обероном Фелсахом. Потом – перед студентом в темном клетчатом пиджаке и белой рубашке, сидевшим по другую сторону сына оптовика. Потом – перед вторым студентом, сидевшим за столом напротив него, и, наконец, перед пустым креслом по левую руку госпожи Моосгабр – это место предназначалось ей, старой, ветхой, маленькой экономке. Потом она взяла с тележки тарелки с омарами, миногами, моллюсками и салатами из медуз и осьминогов и вместе с подогревателями разместила на низких подсобных столиках у стены, где уже стояли какие-то кушанья. Потом отвезла тележку в угол и села за стол по левую руку госпожи Моосгабр. Оберон Фелсах пожелал приятного аппетита, и все приступили к супу.

Госпожа Моосгабр во главе стола ела черепаховый суп осторожно, держа ложку белой перчаткой, и ее красно-белое лицо было абсолютно спокойным – на нем не вздрагивал ни один мускул. Лишь разноцветные перья трепетали на шляпе, лишь тряслись в ушах подвески на длинных проволоках, лишь временами позвякивали бусы на шее – цветные бамбуковые шары. Она ела медленно и осторожно в белых перчатках и молчала. Потом отодвинула тарелку и ложку. Тарелку и ложку отодвинул и Оберон Фелсах, и старая экономка, и оба студента. Экономка быстро, испуганно встала и собрала тарелки и ложки на тележку. Потом Оберон Фелсах начал есть рыбу и салат из фукусов и других водорослей, студенты тоже стали есть, и наконец стала есть и госпожа Моосгабр. Посреди еды Оберон Фелсах встал, подошел к стене и повернул рычажок радио. Раздался голос, но это не были новости. Голос объявил музыку.

– Мусоргский «Ночь на Лысой горе», – объявил голос, – исполняет оркестр Государственной оперы… – И в столовой раздалась музыка из «Ночи на Лысой горе». И госпожа Моосгабр во главе стола, медленно держа вилку белой перчаткой, ела рыбу, по временам брала кусочки фукуса и других водорослей и смотрела на черную скатерть, на этот запасной флаг, смотрела на два блюда с пирожками перед собой и на горящую свечу посреди стола, а временами переводила взгляд на сервант – на мисочки с ладаном, над которыми поднимался легкий сладкий дым. И она сказала:

– «Ночь на Лысой горе». Но как живут люди на Луне, когда там лишь пыль и пепел. Привратница говорит, что скверно.

– Там даже воздуха нет, – сказал Оберон Фелсах, медленно поедая рыбу, – там лишь горные кряжи, острые скалы, погасшие вулканы, как мы уже говорили, длинные, темные тени, что ложатся, когда всходит и заходит солнце, там нельзя разводить огонь… Там маленькое притяжение, и там легко летать…

Оберон Фелсах умолк на минуту, продолжая есть рыбу. Молчала и госпожа Моосгабр, молчали остальные. Лишь в стене звучала музыка из «Ночи на Лысой горе», и в мисочках дробно потрескивал ладан. Потом госпожа Моосгабр сказала:

– Люди там живут в скафах, я слышала. Как водолазы. – И она взяла немножко водорослей.

– Да, – кивнул Оберон Фелсах и тоже взял немножко водорослей, – плохо там. На Луну постоянно падают из космоса метеориты. Миллион падучих звезд и метеоритов падает на Луну каждодневно со скоростью пятьдесят километров в секунду, это каменный дождь, способный убить любое живое существо. Поэтому люди, звери и растения живут там под огромными стеклянными колпаками, а когда появляются перед заходом или после восхода солнца под открытым небом, должны быть в скафандрах. Скафандры позволяют им дышать, защищают от жары, мороза, радиации… в скафандрах они могут выйти и днем, и ночью, так им не страшен каменный дождь. Да, они, – сказал Оберон Фелсах и посмотрел на госпожу Моосгабр, – как водолазы. – А потом, вдохнув сладкий запах ладана, возносящийся над мисочками, сказал: – Белый, черный и серый – вот цвета лунного края, за исключением немногих деревьев, кустарников и трав, что растут под открытым небом в особых условиях, повсюду лишь пыль, пепел, камни и искусственная грязь на курортах у кратеров. Это край смерти.

Госпожа Моосгабр отодвинула тарелку с рыбой и вилку и посмотрела на черную скатерть, на сухие цветы и горящую свечу.

– Это край смерти, – сказала она.

– Раппельшлунд, – сказал теперь студент в темном клетчатом пиджаке, повернувшись к месту во главе стола, и так же отодвинул тарелку и вилку, – Раппельшлунд построил там большую тюрьму.

– Для заключенных, которые недостойны ходить по Земле, – сказал и второй студент, повернувшись к месту во главе стола, – а также для тех, кто общается с дьяволом.

– Эти люди, по его мнению, уже не имеют права вернуться на Землю, – сказал Оберон Фелсах, и в его голосе было что-то зловещее.

В этот момент музыка в стене затихла и раздался голос диктора:

– Мы ненадолго прерываем трансляцию «Ночи на Лысой горе», – раздался голос диктора. – Подстрекаемый народ минуту назад проник в Музей мира имени Альбина Раппельшлунда и попытался уничтожить редкие коллекции оружия, которые находятся там. Однако войска очистили музей и препроводили ряд лиц в казарму, им не избежать самого строгого суда. Провинция отмечает праздник достойно и мудро, – продолжал диктор, – мы уже давно не косим косой хлеба, не ставим вручную копен, не чиним вручную колес, тележных колес, у нас есть машины. И стога в поле сегодня тоже ушли в прошлое. У нас…

Оберон Фелсах снова встал из-за стола, подошел к стене и повернул рычажок. Раздался другой голос, голос со спутников.

– Люди проникли в Музей мира Альбина Раппельшлунда, – говорил голос со спутников, – они разбили оружие, выбросили ружья, пулеметы, автоматы, ножи, сабли, кинжалы… пушки и танки уничтожили в залах. Потом подожгли музей. Музей мира имени Альбина Раппельшлунда со всеми коллекциями оружия горит. Час назад, – продолжал голос, – к тысячным толпам на площади Альбина Раппельшлунда близ редакции «Расцвета» присоединились люди из Боровицина и Филипова и, как нам только что стало известно, опрокинули памятник председателя. Тысячи голубей взлетели в вечернее небо. На звездодроме Альбина Раппельшлунда в районе «Стадиона» люди смели стелы с именем основателя, и воздушная трасса с Луной прервана. В княжеском дворце продолжается заседание, министр полиции Скарцола до сих пор не явился. И последнее сообщение, – сказал голос. – Люди окружают Государственный трибунал. Тридцать тысяч человек перед дворцом взывают к княгине и требуют, чтобы Раппельшлунд вышел на балкон.

Экономка отнесла тарелки с рыбой, с морскими водорослями и вилки на тележку в углу, и черный стол опустел. На нем стояли только украшения и близ почетного места два блюда с пирожками. Оберон Фелсах повернул рычажок в стене, и опять раздалось земное радиовещание. Продолжала звучать «Ночь на Лысой горе»…

– Нынешний праздник княгини, – сказал Оберон Фелсах, когда снова сел за стол, – самый важный, какой когда-либо был за все время правления Раппельшлунда. Его музей горит, его статуя и стелы с его именем сметены. Люди окружают и Государственный трибунал, это чудовищное место. Раппельшлунд ввел в город войска, но полиция хранит молчание. О ходе заседания не сказали ни слова, но министр полиции до сих пор на него не явился. Мне, пожалуй, надо пойти на перекресток…

Госпожа Моосгабр во главе стола обеспокоенно посмотрела на Оберона Фелсаха. Но виду не подала. Оберон Фелсах сидел спокойно, его лицо с черными глазами, обрамленное длинными черными волосами, было бледным, но сидел он спокойно, вдыхая аромат ладана. Госпожа Моосгабр посмотрела на студентов, на молодого человека в темном клетчатом пиджаке, который, видимо, был Лотаром Бааром, на другого, который, видимо, был Рольсбергом, а потом снова уставилась на Оберона Фелсаха.

– Пойти на перекресток, – сказала она спокойно, – однако вы говорили об оккультных науках. Меня они очень интересуют, и нашу привратницу тоже, не могли бы вы еще что-нибудь рассказать?

– Как вам будет угодно, – сказал Оберон Фелсах и странно улыбнулся, – я сказал, что есть много видов оккультных наук и среди них та, что занимается мозгом и душой. Я сказал, что все это можно использовать, употребить, но хочу еще добавить – и злоупотребить. Госпожа Кнорринг, – улыбнулся Оберон Фелсах, – нам рассказывала о вашей жизни.

Оберон Фелсах умолк, и в эту минуту госпожа Моосгабр снова посмотрела на студентов. «Так, – подумала она вдруг про себя, – теперь все сказано в их присутствии. Теперь они не могут скрыть, что знают меня. Что знают меня с той злополучной свадьбы Набуле в том трактире „У фей“. Должны же они теперь признать, что это я, Наталия Моосгабр из Охраны». Но студенты смотрели на нее, сидевшую во главе стола, и их тонкие лица были совершенно спокойны. «Неужто в самом деле это не господин Баар и не господин Рольсберг?» – снова подумала госпожа Моосгабр, и вдруг ей в голову пришла одна мысль. Одна умопомрачительная мысль. Она посмотрела на студентов, улыбнулась и сказала:

– Я хотела бы вас спросить кое о чем. Спросить господ студентов. Господа, – она чуть наклонилась над черной скатертью, – не знаете ли вы о колодце здесь, в Блауэнтале, в котором лежит клад? Золото, серебро и мешок грошей? О колодце за какой-то оградой?

Студенты переглянулись через стол, через вазу сухих цветов и высокую горящую свечу и покачали головами.

– Ни о каком колодце в Блауэнтале, в котором лежит клад, мы не знаем, – сказал тот, который по виду был Рольсбергом, – здесь лишь схожее название улицы. Эта улица называется У колодца.

– Ни о каком колодце мы не знаем, – сказал студент в темном клетчатом пиджаке, который по виду был Лотаром Бааром, – в городе же водопровод.

И госпожа Моосгабр улыбнулась и кивнула, а потом, повернувшись к Оберону Фелсаху, сказала:

– Я так и думала. Дети снова надули меня. – И она опять усомнилась, действительно ли здесь сидят Лотар Баар и Рольсберг.

А потом сказала Оберону Фелсаху:

– Значит, госпожа Кнорринг вам обо мне рассказывала?

– Конечно, не все, – сказал Оберон Фелсах и повернулся к серванту – к мисочкам с ладаном, – но у меня есть и другие сведения. Вы родились в Феттгольдинге, близ Кошачьего замка, в предгорье Черного леса. Нашу Мари, – мальчик кивнул головой в сторону экономки и странно улыбнулся, – нашу Мари это очень интересует. Расскажите нам об этом что-нибудь поподробнее, – он странно улыбнулся, – это доставит ей радость.

– Я родилась в Феттгольдинге близ Кошачьего замка, – кивнула госпожа Моосгабр, глядя на экономку, и перья на ее шляпе затрепетали, – отец работал в имениях, ладил колеса, косил косой хлеба, ставил копны. Мать хозяйничала по дому, у нас были куры, кролики, поле, на нем кукуруза, картошка, свекла, может, и капуста. С малолетства я ходила в Черный лес собирать хворост. Три раза у меня в квартире была полиция – поглядеть, как я живу, а также спросить про Везра, это мой сын, что недавно вернулся из тюрьмы… Спрашивали меня, – госпожа Моосгабр с улыбкой покачала головой, – не случилось ли что со мной в Черном лесу. Была ли я в Кошачьем замке…

– Что же случилось с вами в Черном лесу и в Кошачьем замке? – спросил Оберон Фелсах и, помедлив немного, снова провел рукой по своим длинным черным волосам, потом повернулся к маленькой, ветхой, старой экономке, которая тряслась и дрожала, потом к обоим студентам, а потом снова к госпоже Моосгабр. – Что случилось с вами в Черном лесу и в Кошачьем замке? – спросил он снова, и его голос был удивительный, особенный, а его черные глаза были устремлены куда-то на черные накрашенные брови госпожи Моосгабр. И госпожа Моосгабр посмотрела на горящую свечу на скатерти и на два блюда с пирожками перед собой и сказала:

– В Черном лесу ничего со мной не случилось. Ходили мы только на опушку, это глубокий и очень страшный лес. И в Кошачьем замке я была только два раза, один раз когда была совсем маленькая, со школой, везли нас туда на телеге, в тот раз там никого не было, и потому нас пустили в коридор, где были и оленьи рога, и другие рога, ни с кем мы там не разговаривали. Второй раз я была, когда вернулась в Феттгольдинг из города, тогда я шла в замок пешком, день туда, день обратно, спала в поле в стогу сена, а может, в амбаре с зерном, дело было летом, у меня с собой было немного кукурузы. Но в замке тогда кто-то был, и внутрь меня не впустили. Ходила я по парку и в одном окне увидала не то лесничего, не то слугу. Стоял он за шторой и видел меня, но я ни с кем там не разговаривала. Полиция, которая приходила ко мне, думала, что со мной в Черном лесу что-то приключилось и что якобы в Кошачьем замке я была много раз.

– Может, они были правы, – сказал Оберон Фелсах, все еще глядя черным взором в лицо госпожи Моосгабр, – может, вы и сами об этом не знаете.

– Могу ли я не знать, – улыбнулась госпожа Моосгабр, – память пока мне не отказывает. В Черном лесу, куда я ходила за хворостом, я ни разу не встретила ни одного зверя, львов у нас нет, они живут в пустыне и в джунглях, может, и на Луне, а у нас разве что за решеткой в клетке… Когда снова вернулась в Феттгольдинг, я ходила высаживать лесные деревца, готовила обед для детей земледельцев. Мать болела и вскоре умерла, потом и отец умер. Ни братцев, ни сестер у меня не было, из родных уже никого нет в живых, ни того дяди, ему было бы сейчас больше ста, ни двоюродного брата, ни племянника. Некоторые похоронены на кладбище в Феттгольдинге. Но этих могил… – госпожа Моосгабр посмотрела на экономку по левую руку от себя, которая еще больше тряслась и дрожала, чем минуту назад, – этих могил в Феттгольдинге давно нет. Их выкопали, и следа от них не осталось. Мои могилы на Центральном кладбище простоят еще долго. Могила Терезии Бекенмошт… – лицо госпожи Моосгабр было совсем спокойным, – простоит по меньшей мере лет тридцать. Могила Винцензы Канцер и ее сына-строителя сто лет. А могила школьного советника и его семьи – целую вечность. До скончания века, до Страшного суда. Аж до Воскресения, – сказала госпожа Моосгабр и посмотрела на черную скатерть на столе, на сухие цветы, на ленты вокруг вазы и на горящую свечу. – Я в Воскресение не верю, даже в Бога не верю… может, только в Страшный суд… – она посмотрела на блюдо с пирожками, – он, может, и придет. Может, он и должен прийти…

– Госпожа в Бога не верит, – сказал Оберон Фелсах, обращаясь к студентам, – госпожа верит в судьбу.

В столовой воцарилась тишина. Смолкла в стене музыка из «Ночи на Лысой горе». И раздался голос.

– С заседания в княжеском дворце сообщают… – сказал голос.

– Наконец, – сказал Оберон Фелсах и встал с кресла. Встали и оба студента. А экономка рядом с госпожой Моосгабр испуганно подняла голову.

– На заседание наконец явился министр полиции Скарцола, – сказал голос. – Подстрекаемые толпы перед княжеским дворцом выкрикивали его имя и имя вдовствующей княгини правительницы Августы, обвиняли председателя Альбина Раппельшлунда как в убийстве правительницы, так и в ее заточении. Альбина Раппельшлунда называли убийцей детей, убийцей Наполеона Скаллрука – ну кому бы это пришлось по душе? Эти гнусные обвинения просто смешны. Альбин Раппельшлунд установил порядок, однажды выиграл войну с соседом, дал всем людям работу. Он основал Музей мира, построил на «Стадионе» звездодром, пять раз летал на Луну, но кровь у него ни разу не становилась тяжелой. Он владеет иностранными языками, в том числе и португальским, а на Алжбетове строит новые прекрасные дома для пятидесяти семейств… И сейчас Альбин Раппельшлунд предложил министру полиции присоединиться к армии и пустить в ход оружие. А кто оставил бы такие оскорбления безнаказанными, крот и тот возмутился бы! Министр полиции вышел на балкон, – продолжал голос, – и обратился с короткой речью к толпе. Он заявил, что полиция неопровержимо установила: вдовствующая княгиня правительница Августа не была умерщвлена и не находится в княжеском дворце в заточении, а здравствует и поныне. Таким образом, сам министр полиции опроверг гнусные обвинения подстрекаемого люда и преступную клевету на председателя. Однако тот же министр с балкона сразу заявил, что не примет предложения председателя Раппельшлунда присоединиться к армии, а, напротив, отдаст распоряжение своим подчиненным не предпринимать никаких действий для охраны убийц. Возможно ли такое? По сути дела, это неповиновение, которое подлежит судебному расследованию. Но никакие происки, – сказал диктор, – им не помогут. Провинция отмечает праздник достойно и мудро. Мы уже давно не косим косой хлеба, не ставим вручную скирды…

Оберон Фелсах повернул рычажок, и в столовой на мгновение воцарилась тишина. Над мисочками на серванте все еще возносился дым, но он явно редел. Студенты по-прежнему стояли, но были спокойны, хотя и напряжены, а старая, ветхая экономка в белом кружевном фартуке и чепце рядом с госпожой Моосгабр тряслась всем телом. Она была и вправду старая, слабая, ветхая. Потом Оберон Фелсах снова повернул рычажок, и опять заговорил диктор. Он объявил, что до следующей передачи новостей снова будет транслироваться музыка.

– У нас великолепные театры, – вещал голос, – например, драматический театр «Тетрабиблос», где ставят «Трапецию». Есть и Государственная опера. Гектор Берлиоз «Фантастическая симфония», – объявил голос.

– Это настоящий мятеж, – сказал Оберон Фелсах, – город охвачен пламенем.

И он посмотрел на студентов и на широкие открытые двери в зал. Госпожа Моосгабр перехватила взгляд Оберона Фелсаха, но снова не подала виду. Она быстро кивнула и сказала:

– Да, я верю в судьбу, аптекарь сказал мне об этом. И вы тоже… – Она быстро кивнула Оберону Фелсаху и, когда Оберон Фелсах и студенты снова сели за стол, вздохнула с облегчением. И все же продолжала говорить быстро. – Когда я была маленькая, – сказала она, – не то приказчик, не то слуга, уже не помню, сказал мне, чтобы я в Бога не верила, что все равно его нет, чтобы верила лучше в судьбу и копала свеклу, по крайней мере, она прокормит меня. Когда я была маленькая, у меня была подруга Мария… ее отец в Феттгольдинге был приказчиком, носил золотые часы и ездил в Кошачий замок. Она была из богатой семьи, жили они рядом со школой, и дети любили ее. Она вышла замуж, взяла имя мужа, но он умер спустя несколько недель после свадьбы. Потом она стала экономкой здесь, в городе, в одной богатой семье и служила там на протяжении двух поколений… Я не видела ее лет пятьдесят. Я тоже всегда хотела быть экономкой, как и она, да, собственно, и была ею. Но в той семье я кормила коз, косила траву, носила ушаты… а я хотела хозяйничать, на стол накрывать. Заболела я и ушла. И еще хотелось мне иметь киоск и торговать. Продавать ветчину, влашский салат, – госпожа Моосгабр посмотрела на подсобные столики, где стояли тарелки с едой, которую она принесла в большой черной сумке, на стол с бутылками вина и чудесного лимонада, – но и это не получилось. Копила я деньги, а Везр у меня всегда забирал их… Скоро поставим на стол вон те тарелки, – госпожа Моосгабр указала на подсобные столики, – откроем вино, лимонад. А потом дойдет черед и до пирожков, – указала она на два блюда.

– Госпожа, – сказал вдруг Оберон Фелсах и посмотрел своим черным взглядом на госпожу Моосгабр во главе стола, – вы ходили в Феттгольдинге в школу, и у вас была подруга из богатой семьи Мария, которая потом вышла замуж, взяла имя мужа и стала экономкой в одной богатой купеческой семье, где служила на протяжении двух поколений. Вы не видели ее уже пятьдесят лет. Так вот: эта экономка сидит здесь за столом по левую руку от вас.

Госпожа Моосгабр тряхнула головой и посмотрела на экономку. На старую, слабую, ветхую экономку в белом кружевном чепце и в белом кружевном фартуке, которая тряслась и дрожала. И хотя госпожа Моосгабр была сегодня очень спокойна, она все же на миг вытаращила глаза, и сердце у нее замерло.

– Мария? – вытаращила она глаза и перевела дыхание…

– Да, это я, – прошептала старая экономка, трясясь и дрожа и едва выговаривая слова, – это я, Мария из Феттгольдинга. Мой отец был приказчик, носил золотые часы и ездил в Кошачий замок. Мы жили у школы, дети любили меня, я вышла замуж. Мой муж вскоре умер, я ношу его имя и служу экономкой в семье господина оптовика Фелсаха уже второе поколение. Это я, Мария из Феттгольдинга. Но я… – экономка вдруг испуганно затряслась, обвела взглядом госпожу Моосгабр и едва выговорила, – но я… я… вас, госпожа, совсем не знаю! Я вас ни разу в жизни не видела. И в школу в Феттгольдинге вы со мной не ходили, и мы никогда не дружили. Вы, госпожа, никогда… – экономка едва выговаривала слова, так она тряслась и дрожала, – не были в Феттгольдинге…

В столовой воцарилась глубокая тишина. Глубокая, глубочайшая тишина… Только в стене звучала «Фантастическая симфония», только еще чуть потрескивал ладан в мисочках и посреди черного стола горела большая высокая свеча. Оберон Фелсах был совершенно спокоен. Спокойным казался и студент в темном клетчатом пиджаке, и второй студент тоже. Только экономка испуганно тряслась, дрожала всем телом и косилась на госпожу Моосгабр, а госпожа Моосгабр сидела на стуле, как каменная.

Наконец заговорил Оберон Фелсах.

– Да, – сказал он, – это она. Мария из Феттгольдинга. Мари, назовите свое имя. Вы уже его назвали, когда вошли в зал, но госпожа Моосгабр, вероятно, не расслышала. Назовите свое имя в подтверждение правды.

– Я… – проговорила экономка и приподнялась в кресле… и госпожа Моосгабр, окаменелая, неподвижная, заметила теперь, что у экономки из-под белого кружевного чепца стекают капли пота, – я Мария Земля из Феттгольдинга. Я Мария Земля из Феттгольдинга, выданная замуж за Каприкорну. Я Мари Каприкорна.

– Мари Капри… – выдохнула госпожа Моосгабр, окаменелая, неподвижная, – Мари Капри… – и все видели, что свою окаменелость и безграничное изумление она вовсе не разыгрывает.

– Да, – сказал наконец Оберон Фелсах, – Мари Каприкорна. Мари Каприкорна. Каприкорна, – кивнул он, протянул руку к своим длинным черным волосам… и в столовой опять воцарилась глубокая тишина.

После долгой тишины, в которой лишь звучала в стене «Фантастическая симфония», в мисочках чуть потрескивал ладан и на столе горела свеча, Оберон Фелсах посмотрел на студентов: они были смертельно бледны, очень бледен был и он сам, Оберон Фелсах.

А потом музыка вдруг стихла в стене и раздался голос.

– Да здравствует председатель Альбин Раппельшлунд, – загремел голос, – да здравствует!

А потом раздался стих:

– Лети, сизый голубь, в дальние края, Альбин Раппельшлунд охраняет тебя.

А потом заговорил другой голос.

– Внимание, внимание, важное сообщение, – заговорил голос, и вдруг в стене столовой раздался неистовый крик:

– Только что в княжеском дворце арестован председатель Альбин Раппельшлунд. Он будет судим и казнен!

* * *

В конце концов за столом все пришли в себя.

Студенты были смертельно бледны, но их тонкие лица и глаза сияли каким-то чудесным восторгом. Старая ветхая экономка Мари Каприкорна тоже была смертельно бледна, тряслась и дрожала, но двигалась, как подобало двигаться живому человеку. Оберон Фелсах был бледен, хотя бледным он казался всегда, но был совершенно спокоен и улыбался. И совершенно спокойна была госпожа Наталия Моосгабр во главе стола.

В столовой по радио звучал голос, который повторял новость – один раз, второй, третий и еще и еще, – и эта новость, наверное, расходилась по всей стране и по всему свету, она, наверное, дошла и до Луны, и люди услышали ее даже там. Председатель Альбин Раппельшлунд арестован! Сегодня, тридцать первого октября, в день рождения вдовствующей княгини Августы, правительницы тальской, в двадцать часов тридцать пять минут на лестнице княжеского дворца после незадачливого заседания был арестован Альбин Раппельшлунд, который властвовал пятьдесят лет вместе с вдовствующей княгиней правительницей Августой, но в действительности правил единолично: неведомо как он низверг княгиню еще в молодости и постоянно угрожал ее жизни. Полвека она скрывалась от него, и полвека он не переставал искать ее. Он притворялся и лгал, строил тюрьмы, из которых последняя – на Луне у кратера Эйнштейн… Он не боялся казнить даже детей. По его приказанию заседал Государственный трибунал, устанавливая связь с дьяволом. По его приказанию ежегодно составлялась дьявольская грамота, куда вносились имена обреченных. Так, по его приказанию несколько лет назад был четвертован несчастный маленький Наполеон Сталлрук. По его приказанию запрещалось разыскивать княгиню и расстреливались целые семьи, заподозренные в том, что знают о месте ее пребывания и не сообщают его. В стране с его помощью правил самый худший враг человека – страх. Наконец в семьдесят пятый день рождения вдовствующей княгини правительницы Августы Альбин Раппельшлунд был арестован, когда отдал приказ армии прибегнуть к оружию. Этим он подписал себе приговор. Он был арестован и будет судим и казнен! Народ по всей стране прославляет вдовствующую княгиню Августу тальскую.

И потом в стене столовой снова раздался голос.

– Министр полиции Скарцола, – раздался голос в стене столовой, – с этой минуты временно берет всю власть в свои руки.

И потом последовало обращение:

– Во имя того, чтобы противостоять всякому злу и в эти радостные, но роковые мгновения сохранить спокойствие, я беру в свои руки всю полицейскую, военную и административную власть в стране до той минуты, пока на престол не взойдет по воле народа законная правительница, вдовствующая княгиня Августа тальская. Я отменяю чрезвычайное положение, введенное низвергнутым деспотом, и объявляю амнистию для всех политических заключенных здесь, в стране, и на нашем мертвом спутнике. Данное распоряжение немедленно вступает в силу.

Генерал граф Лео Скарцола, министр внутренних дел.

– Что ж, поставим на стол эти тарелки, – сказала госпожа Моосгабр во главе стола и так затрясла головой, что разноцветные перья на ее шляпе затрепетали, подвески на длинных проволоках закачались, бамбуковые шары под шеей зазвякали… и прежде чем старая экономка Каприкорна успела встать, госпожа Моосгабр встала сама, подошла к подсобным столикам и в белых перчатках стала подавать на стол тарелки. Поставила тарелку перед Обероном Фелсахом, поставила перед Мари Каприкорной, поставила перед студентами, поставила перед собой. На тарелках были ветчина и влашский салат.

– А теперь выпьем вина, – сказала госпожа Моосгабр во главе стола и коснулась рукой своих разноцветных бус, – сначала вина, потом самого лучшего лимонада под названием «Лимо…». А под конец – пирожки, – сказала госпожа Моосгабр во главе стола и всем улыбнулась, – я положила туда ваниль, изюм, миндаль и пекла их целый день…

Госпожа Моосгабр во главе стола стала медленно есть ветчину и салат и понемногу отпивать из полной рюмки вино. И Оберон Фелсах взял кусок ветчины и ложку салата, то же самое взяли студенты и экономка Мари Каприкорна…

– Я всегда хотела иметь киоск и продавать именно это, – сказала госпожа Моосгабр в длинных белых перчатках, продолжая есть ветчину и влашский салат, – я никогда в жизни не ела такого, разве что однажды на своей свадьбе, тому уже пятьдесят лет. Поженили нас в ратуше на площади Анны-Марии Блаженной, тогда там большого стеклянного вокзала еще не было, стояла только маленькая часовенка. Ехали мы подземкой отсюда, из Блауэнталя, туда и обратно, в поезде сидели, но все равно пришлось держаться за поручни – на поворотах в туннелях так и швыряло из стороны в сторону, – с тех пор подземкой я ни разу больше не ездила. А однажды должна была ехать на такси… Ну а свадьба была у нас за ратушей в трактире «У золотой кареты». Того трактира давно нет, теперь там современные многоэтажки. От трактира «У золотой кареты» и кирпичика не осталось.

– Жизнь течет быстро, – сказал Оберон Фелсах, встал и подошел к мисочкам на серванте, – несколько десятков лет по сравнению с вечностью ничего не значат. В одной жизни, – Оберон Фелсах насыпал из коробочки в мисочку угольков, полил их жидкостью и поджег, – в одной жизни несколько десятков лет – немыслимо долгое время, а для вечности – ничто. Боль и радость в одной жизни, – он насыпал на угольки ладану, – боль и радость в одной жизни расплываются и исчезают в вечности как этот дым, который возносится здесь облачками.

Он договорил это и снова подсел к столу, а госпожа Моосгабр медленно ела ветчину, салат, допивала вино и думала: «Он и вправду говорит как взрослый, как писатель». А потом Оберон Фелсах вдохнул сладкий небесный аромат, странно улыбнулся и сказал:

– Однако, госпожа Моосгабр, в Феттгольдинге никаких Моосгабров никогда не было, и вы никогда не были в Феттгольдинге. Собственно… – Оберон Фелсах странно улыбнулся и снова вдохнул аромат, разносившийся с мисочек по столовой, – в Феттгольдинге были Моосгабры, муж косил на поле рожь, ставил скирды, ладил колеса, жена хлопотала по хозяйству… но у них никогда не было детей. Сегодня это уже проверено по старым церковным записям. Никогда никто не возил вас в телеге из Феттгольдинга в Кошачий замок, когда вы ходили в Феттгольдинге в школу, потому что вы в школу никогда там не ходили. Правда лишь в том, что однажды, когда вам было лет двадцать пять, но это уже многие годы спустя после всего… вы наведались в Кошачий замок, но внутрь не вошли, даже если бы и могли, вы действительно ходили только по парку, и из окна за шторой за вами наблюдал какой-то камердинер или слуга, и потому вы быстро убежали. И еще другая правда: вы действительно за много лет до этого ходили в Черный лес, только не из Феттгольдинга, а с другой, более далекой стороны, и ходили не за хворостом. Однажды, лет в двадцать, когда вы были уже замужем, вы снова пошли в Черный лес. Вдруг с опушки леса на вас выскочил огромный, большущий зверь с густой гривой вокруг шеи – такая большая гривастая мышь. Вы ужасно испугались и бросились от нее. Поскольку она кинулась на вас с опушки, вам пришлось убегать от нее в глубь леса, все дальше и дальше, пока в одном месте она страшно не закричала на вас. Она закричала так страшно, что небо зазвенело, деревья задрожали, земля затряслась. Она крикнула: «Не верь в Бога, Бога нет, а лучше копай свою свеклу, свекла хотя бы прокормит тебя…» Это был не слуга и не приказчик, это была огромная гривастая мышь, а потом она как сквозь землю провалилась.

Госпожа Моосгабр доела ветчину, салат, допила вино. Она смотрела на черную скатерть и на горящую свечу, смотрела на сухие цветы в вазе и на ленты вокруг с выцветшей золотой и серебряной надписью, смотрела и на два блюда с пирожками, которые стояли перед ней. Смотрела на эти два блюда и молчала. На шее слегка позвякивали бусы – разноцветные бамбуковые шары, в ушах покачивались подвески на длинных проволоках, а на голове трепетали зеленые и красные перья. Но на бело-красном лице госпожи Моосгабр не вздрагивал ни один мускул. Мари Каприкорна по левую руку от нее тряслась и дрожала, и студенты, смертельно бледные и молчаливые, смотрели на место во главе стола…

– Гигантская мышь в каком-то одном месте внезапно как сквозь землю провалилась, – Оберон Фелсах снова вдохнул аромат и положил теперь на стол руки с длинными ногтями, – а было это в глубокой чаще леса, далеко вокруг ни одной живой души. Мышь вмиг исчезла, и в ту же секунду вы встретили там девушку. Вернее, увидели девушку, госпожа, увидели, как эта девушка выглядела… – сказал Фелсах и, держа руку на столе, смотрел на госпожу Моосгабр черным взором.

– Господин Оберон, – улыбнулась госпожа Моосгабр, глядя на блюда с пирожками, – этого я уже не помню. Много лет утекло. Вы сами сказали, что мне было двадцать.

– Двадцать, – кивнул Оберон Фелсах и снова вдохнул сладкий аромат, разносившийся с мисочек по столовой, – двадцать, и вы как раз вышли замуж. Не как выглядела девушка, а как она была одета – это вы помните?

В столовой воцарилась тишина. Лишь едва слышно звучала в стене музыка и в мисочках потрескивал ладан. Потом госпожа Моосгабр посмотрела на горящую свечу, над которой возносилось облачко ладана, и сказала:

– Я в толк не возьму, правда ли то, что вы говорите. Мне кажется все это сказкой, которую я когда-то читала. Это была деревенская девушка, что пришла в лес за хворостом.

Оберон Фелсах улыбнулся смертельно бледным студентам и Мари Каприкорне, у которой из-под чепца градом катился пот, и сказал:

– Деревенская девушка пришла в лес за хворостом, это очень важно. Если бы вы сказали, что это была не деревенская девушка, а девушка в кринолине, все было бы ясно. А так это… – улыбнулся Оберон Фелсах, – тем более ясно.

В этот момент музыка прекратилась и из стены опять донесся голос:

– Министр Скарцола отменил чрезвычайное положение и объявил амнистию для всех политических заключенных. Министр Скарцола распорядился немедленно упразднить Государственный трибунал. Минуту назад были схвачены бесы арестованного деспота Раппельшлунда, на совести которых невинные жертвы. Это Конрад Мелз, Винценз Сутин, Лена Витес, Мартин Татрман и Везр Моосгабр, бывший главный охранник государственной тюрьмы. Арестована и его сестра Набуле Моосгабр, проститутка, и один каменотес, какой-то чужой человек, по некоторым данным Ауреус Бекенмошт, alias черный пес, однако сразу же после ареста он проткнул себя кинжалом. Везр Моосгабр мучил заключенных особым способом – обычно кулаком наносил удары в переносицу. Сестра и каменотес участвовали вместе с ним в дележе украденных у заключенных вещей и безнаказанно занимались мошенничеством. Полиция знала о них, но не имела возможности арестовать их, так как они числились среди бесов арестованного диктатора, однако теперь их ждет веревка так же, как и его. Они будут повешены, – объявил голос.

В столовой царила глубокая тишина. Студенты и Мари Каприкорна таращили глаза на место во главе стола. Оберон Фелсах смотрел на черную скатерть, на свою руку с длинными ногтями и спокойно вдыхал аромат столовой. А госпожа Моосгабр во главе стола смотрела на блюда с пирожками, и на ее красно-белом лице не вздрагивал ни один мускул.

– Как ужасно, – сказала она минутой позже тихо и сухо, глядя на блюда с пирожками, – как ужасно, когда у родителей дурные дети. Дети, которые попадают в спецшколу, в исправительный дом… становятся чернорабочими, поденщиками… и в конце концов… Как это ужасно и для родителей, и для детей, в конце концов такие дети изведут родителей, а их самих ждет веревка. Теперь отведаем пирожков.

Госпожа Моосгабр рукой в длинной белой перчатке придвинула к себе два блюда с пирожками и покивала головой. И Оберон Фелсах по правую ее руку и Мари Каприкорна по левую теперь ясно увидели, что пирожки двух сортов. На одном блюде пирожки были с изюмом, на другом – с миндалем.

– Возьмите сперва вы, – сказала госпожа Моосгабр Оберону Фелсаху, и на ее лице не дрогнул ни один мускул, – я пекла их целый день, положила ваниль, изюм, миндаль и много-много сахару… возьмите пирожок с миндалем. – Она подала Оберону Фелсаху блюдо пирожков с миндалем, и на лице ее не дрогнул ни один мускул… и Оберон Фелсах, не сводя взгляда с черной скатерти, взял пирожок и стал медленно есть. Госпожа Моосгабр следила, следила, как он жует и глотает, и в столовой в ту минуту опять воцарилась абсолютная тишина. Только какая-то очень тихая музыка доносилась из стены, и в мисочках потрескивал ладан, и облачка дыма возносились над столом, а под ними горела свеча. А потом пирожок взяла и госпожа Моосгабр. Взяла пирожок с изюмом… и студентам, и Мари Каприкорне, смотревшим на нее, казалось, что она улыбается. Она проглотила кусок и тут же запустила руку куда-то в карман своей длинной блестящей юбки. Вынула открывалку и подала бутылку лимонада.

– Хочу докончить, – сказал Оберон Фелсах, прожевывая пирожок с миндалем, и студентам вдруг показалось, будто он стал каким-то другим… – Жизнь длинна, но по сравнению с вечностью это одно мгновение. Вы встретили, скорее увидели, в лесу девушку, которая не была в кринолине. Это была деревенская девушка, и пришла она за хворостом. Если было бы наоборот, – Оберон Фелсах улыбнулся, не отрывая взгляда от скатерти, – все было бы ясно, сказал я. А так это, – Оберон Фелсах улыбнулся, – тем более ясно. Девушка, пришедшая в лес за хворостом, и девушка в кринолине были – вы. Только… – Оберон Фелсах после минутной тишины, в которой лишь слабо звучала музыка, потрескивал ладан и горела свеча… и он медленно ел пирожок, – только это совершенно не имеет значения. То есть ничего не изменится, если бы вы даже сказали, что за хворостом пришли вы, а в кринолине была та, другая девушка. Ибо там, в этой глубокой чаще леса, в тот момент, когда огромная гривастая мышь как сквозь землю провалилась, вы вдруг стали сразу обеими… Речь шла не о двух девушках, о вас и о ней, а об одной, и ею были вы. Вы никогда в Феттгольдинге не были, но Марию Землю в детстве знали, любили ее, это, пожалуй, была ваша единственная подруга, хотя в жизни ни вы с нею, ни она с вами, не разговаривали… и ваш муж не был Медардом Моосгабром, возчиком на пивоварне. Ваш муж никогда не был похоронен в Дроздове под Этлихом. Возчик Медард Моосгабр не был вашим мужем, это был чужой человек, который жил у вас позднее и взял присвоенное вами имя. Вы никогда не сочетались с ним браком в ратуше, потому что вы уже тогда были вдовой и не хотели выходить замуж второй раз, вы считали это грехом. И не было у вас по мужу никакой пенсии, как не было и пенсии за возчика на пивоварне. Все эти долгие годы вы жили только на свои гроши с кладбища. Моосгабр погиб на войне и похоронен в Дроздове, он любил вас, но мужем вашим не был. А Везр и Набуле не ваши дети, вы никогда детей не имели. Они были приемными, совершенно чужими детьми, и вам это слишком дорого обошлось.

Госпожа Моосгабр с красно-белыми щеками, с накрашенными бровями и губами, с подвесками в ушах, с разноцветными бамбуковыми бусами на шее, в шляпе с длинными дрожащими перьями и в длинных белых перчатках сидела во главе стола, ела пирожок с изюмом, и лицо ее было неподвижно и спокойно. Время от времени она смотрела то на Оберона Фелсаха, доедавшего пирожок с миндалем, то на студентов, бледных и неподвижных, то на Мари Каприкорну, экономку и свою подругу с детства, которая не знала ее и никогда в жизни с ней не разговаривала… смотрела она и на горящую свечу на скатерти, над которой возносилось облачко сладкого дыма, на сухие цветы в вазе с лентами вокруг. По радио в стене теперь зазвучали голоса, славящие вдовствующую княгиню правительницу Августу, и в гул этих стотысячных голосов врывались военные марши. И вдруг к этим стотысячным голосам и военным маршам стал примешиваться колокольный звон. Но госпожа Моосгабр даже этого не слышала. Она смотрела на Оберона Фелсаха, доедавшего пирожок с миндалем, доедала и она свой с изюмом и смотрела на горящую свечу, над которой возносилось облачко ладана. И она сказала:

– Учила я в детстве один стишок.

И под звуки военных маршей и колоколов она начала читать его:

Старушка слепая из церкви бредет,

Клюкою дорожку никак не найдет.

Клюкою дорожку торить нелегко,

Упала старушка – не подымет никто.

Потом она сказала:

– Когда Везр и Набуле были маленькие, я пела им колыбельную. – И она в первый раз отпила из бутылки под названием «Лимо» и медленно под звуки военных маршей и колоколов запела:

Доброй ночи, ты спи сладко,

ангел стережет кроватку…

……………………………

завтра утром,

как проснешься…

А потом раздался звонок.

Мари Каприкорна вскочила с кресла и выбежала из столовой в зал. Она была старая, маленькая, ветхая и, когда бежала, тряслась, как осиновый лист. Встал и Оберон Фелсах, он медленно доедал пирожок… он был очень бледен, но спокоен, встали и студенты.

Госпожа Моосгабр во главе стола улыбнулась и спросила:

– А как я могла с этой Марией дружить, если я с ней никогда не разговаривала? Как я могла с ней дружить, если я никогда не была в Феттгольдинге? Как…

– Можно иметь друзей, – сказал Оберон Фелсах у кресла, он медленно доедал пирожок и становился все бледнее, – можно иметь друзей и при этом никогда в жизни с ними не разговаривать… Можно иметь друзей и видеть их только издали, в окно. Вы никогда не были в Феттгольдинге, но Мария Земля иногда ездила с отцом в Кошачий замок, с малолетства…

– А кто тогда был мой муж, – спросила госпожа Моосгабр во главе стола и улыбнулась, – кто он был, если Медард Моосгабр, похороненный в Дроздове под Этлихом, им не был, и где мой муж тогда похоронен?..

И Оберон Фелсах, доедая пирожок с миндалем и становясь все бледнее, сказал:

– Ваш муж умер через неделю после свадьбы, он был внучатым племянником Карла Наполеона и похоронен в княжеском дворце.

В эту минуту госпожа Моосгабр увидела в широкие раскрытые двери столовой, как в зал в сопровождении Мари Каприкорны в белом кружевном чепце и фартуке входят какие-то люди, люди в черных костюмах, цилиндрах и униформах, во главе их идет генерал с длинными седыми волосами, а рядом с ним – посланец.

Госпожа Наталия Моосгабр посмотрела на Оберона Фелсаха, который наконец доел пирожок и в своем темном платье с длинными черными волосами был уже чудовищно бледен, и спокойно сказала:

– Однажды толпа на улице хотела закидать меня камнями.

Потом сказала:

– В Кошачьем замке согласно поверьям когда-то было много-много мышей. И меня всю жизнь донимают мыши. Есть ли мыши на Луне?

И чудовищно бледный Оберон Фелсах, стоя возле кресла, улыбнулся и отрицательно покачал головой.

– Хоть там пыль и пепел, – кивнула госпожа Моосгабр во главе стола под звуки военных маршей вперемешку с колокольным звоном, и разноцветные перья на ее шляпе трепетали, подвески в ушах качались и бамбуковые шары на шее позвякивали, – хоть там пустыня, голые, растрескавшиеся камни, хоть это край смерти… но если там нет мышей, эта земля – обетованная. – И она проглотила последний кусок своего пирожка.

И тут все в зале встали перед широкими дверьми в столовую лицом к госпоже Моосгабр во главе стола, а посланец поклонился и сказал:

– Господин министр полиции граф Скарцола.

И генерал с длинными седыми волосами обнажил голову, глубоко поклонился и сказал:

– Ваше величество, у подъезда вас ждет золотая карета.

И по радио народ ликовал и прославлял вдовствующую правительницу княгиню Августу тальскую, и звучали военные марши и звонкие колокола… Студенты – один в темном клетчатом пиджаке, по-видимому Лотар Баар, и второй, тоже красиво одетый, по-видимому Рольсберг, стояли на коленях у обеденного стола и кресел, господа в черных костюмах, в цилиндрах и униформах стояли на коленях в зале перед широкими дверьми в столовую, а мальчик Оберон Фелсах, чудовищно бледный, с длинными черными волосами, черными глазами и длиннющими ногтями стоял на коленях возле студентов у обеденного стола. И где-то в углу столовой стояла на коленях одна-одинешенька Мари Каприкорна, старая, ветхая экономка в белом кружевном фартуке и чепце, она дрожала и плакала. И госпожа Моосгабр во главе стола поднялась с кресла, положила руку в белой перчатке на черную скатерть, посмотрела на сухие цветы в вазе, на ленты с выцветшей золотой и серебряной надписью и на горящую свечу, над которой возносилось облачко ладана. Она улыбнулась, протянула руку к бутылке под названием «Лимо» и еще раз отпила. Потом указала на блюдо с пирожками, на котором были те, что с изюмом, и заявила:

– Эти, с изюмом… уничтожьте. Они отравлены.

А потом посмотрела на коленопреклоненных в столовой, на Оберона Фелсаха, чудовищно бледного, на бледных студентов и на Мари Каприкорну, несчастную и плачущую, улыбнулась и сказала:

– Одного-единственного я так и не знаю. Действительно ли это те самые студенты.

И медленно, под звуки военных маршей вперемешку с колокольным звоном, она пошла к дверям столовой – к министру полиции. Шла медленно, в туфлях без каблуков, перья на шляпе трепетали, подвески в ушах качались, бусы на шее звякали, одной рукой в белой перчатке держала черную длинную блестящую юбку… Она шла медленно-медленно и уже знала точно, до какого места дойдет. Не доходя нескольких шагов до министра и до коленопреклоненной толпы, она остановилась, улыбнулась и сказала:

– Постановляю и повелеваю – помиловать Альбина Раппельшлунда. Помиловать Везра и Набуле Моосгабр. – И она опустила руку в карман своей черной длинной блестящей юбки и подала министру какую-то старую печатку.

Потом она упала на ковер как старое, сухое, подрубленное дерево, а те, что стояли на коленях поближе, услышали ее последние тихие слова.

– И все это была моя судьба. Господи, смилуйся над моей несчастной душой.

* * *

Поздним вечером в тридцать первый день октября месяца, за два дня до праздника Душичек было объявлено, что вдовствующая правительница Августа тальская, княгиня из Саас-Беер, скончалась. Она умерла под действием яда в свой семьдесят пятый день рождения, в ту самую минуту, когда спустя полвека снова взошла на престол. Золотая карета, стоявшая перед виллой Оберона Фелсаха, отвезла во дворец лишь старую накрашенную мертвую женщину в длинной черной блестящей юбке, кофте и туфлях без каблуков… в бамбуковых бусах, подвесках в ушах и шляпе с зелеными и красными перьями, трепетавшими и сами по себе и от толчков колес на ухабах, а сверху прикрытую черно-коричневой полосатой шубой с огромной косматой гривой. На следующий день пять тысяч певцов и музыкантов исполнили «Реквием» – самый великий «Реквием», который когда-либо звучал в этой стране. Пели его в кафедральном соборе святого Квидо Фонтголландского, а заупокойную мессу служил кардинал, архиепископ тальский. Дирижировал хором и оркестром мсье Скароне, партию сопрано пела госпожа Магдалена Кнорринг из Охраны матери и ребенка, а среди инструментов звучала валторна господина Иоахима Ландла и, наверное, валторна господина Зефеуса Смирша тоже. Во время исполнения «Dies irae» храм залил поток света.

На старом обветшалом доме в Блауэнтале – как и по всему городу и по всей стране – над входом в подворотню висел на скобе черный флаг. Леса на дворе у галереи были сняты, перед дверью в квартиру госпожи Моосгабр не было ни кирпичей, ни тачки, ни бочки. Когда спустя неделю в одной из больниц Блауэнталя привратница очнулась после пережитого удара, ее первые слова были:

– Какими крепкими нервами, должно быть, обладала эта несчастная женщина, какой великой артисткой пришлось ей стать!

И привратница говорила чистую правду.