Онлайн чтение книги На берегах Ярыни
20

Надев венок из тои с мареной, обтыкавшись вкруг пояса тирлич-травою и набрав на всякий случай в карман пригоршни две "свяченого" мака, отправилась Аксютка лунной ночью на лесное болото.

Лето было влажное, и ноги охватывала приятная прохлада здесь и там заливавших дорогу лесных мочевин. Благодаря лунному свету можно было обходить кучи колкого хвороста и не спотыкаться о корни и камни. С палкой в руках (этою палкой она разняла однажды лягушку и вцепившуюся в последнюю ужа, почему такая трость должна была обладать кое-какими волшебными свойствами) пробиралась девочка чуть заметной тропинкой, протоптанной скотиною между кустов олешника, молодых осин и березок. На небольшой полянке попался навстречу бурый медведь, друг Лешачихи Бородавки. Зверь остановился, ощетинился и зафыркал.

Нимало не испугавшаяся Ксанька замахала на него палкой и пошла навстречу зверю, подняв, впрочем, для верности подол, что должно было подействовать на предполагаемую стыдливость противника.

Потому ли, что тот действительно отличался застенчивостью, потому ли, что на него подействовала Ксанькина неустрашимость, но медведь, не слушая даже ее заклинаний, не стал ожидать прикосновения ее волшебной дубинки, повернулся и не спеша побежал в обратную сторону, громко фыркая и старательно отплевываясь.

Девочка победоносно продолжала свой путь.

Миновав заросль кустарников, выросших на месте прежней вырубки, вступила она в чащу высоких, переплетшихся высоко над головою колючими ветками сосен и елей. Здесь было совсем темно, и лишь тропинка под ногами слабо светилась. Тропинка эта вывела путницу на большую поляну, посредине которой сидела на пне почти незаметная на темной листве росшего рядом куста и как бы сливавшаяся с лунною тенью от него суровая Бородавка.

Уткнув слегка волосатый подбородок в мозоли коленей и обхватив узловатыми пальцами рук тощие, бурого шерстью поросшие ноги, задумчиво вспоминала Лешачиха своего пропавшего мужа. Она особенно любила представлять его сидящим на таком же древесном пне и ковыряющим при лунном свете дырявые лапти… "Где-то он?" — думала она.

Бородавка совершенно не знала об участи, постигшей Зеленого Козла, и думала лишь, что супруг, убедившись в ее неверности, переселился в какой-нибудь другой лес.

И Лешачиха мечтала, как она отыщет беглого мужа и докажет ему, что подозрения его неосновательны и убегать от нее бесполезно…

Шорох чьих-то чуть слышных шагов заставил Бородавку насторожиться. Она навострила свои мохнатые уши… Шаги приближались… На залитую лунным светом поляну вышло одетое в белую рубаху и темную короткую юбочку юное человеческое существо женского пола (как немедленно определила чутьем Бородавка), с венком из каких-то очень неприятно пахнущих трав на голове.

Когда девочка поравнялась с пнем, Лешачиха, не меняя положения (она только чуть повернула голову, упертую подбородком в колени), хриплым и скрипучим голосом повелительно спросила:

— Куда идешь?

Вздрогнув от неожиданности, Аксютка остановилась как вкопанная. Разглядев затем вопрошавшую, девочка хотя и струсила, но быстро оправилась и, стараясь не обнаружить смущения, приняла независимый вид и в свою очередь задала дерзкий вопрос:

— А ты что тут делаешь, старая хрычовка?

— Да вот сижу здесь и лес свой караулю, чтобы всякая дрянь, вроде тебя, по ночам тут не таскалась, — зловеще проскрипела Бородавка, как бы вырастая из пня и протягивая вперед длинные темные лапы с крючковатыми, неровными пальцами. Одна почти дотянулась до Аксютки, которая, застыв на месте и не помня себя от ужаса, сунула бессознательно в близкую корявую ладонь один из полузасохших цветов тирлича.

Лешачихина рука, схватившая было этот цветок, вздрогнула, словно обжегшись, и отдернулась назад, а сама Бородавка, зафыркав лесною кошкой, стала вдруг кривляться и уменьшаться в размерах.

— Ученая! — прошипела она злобно, скатываясь на землю и как бы растворяясь в лунной черной тени куста…

Ксанька видела, как всколыхнулась змейкою, словно от убегавшего ветра, трава, и снова все стало тихо, как будто никакой Лешачихи и не сидело сейчас на сыром пне, в лунной тени от росшего рядом ольхового куста.

Девочка вздохнула, оглянулась по сторонам и продолжала свой путь. Через полчаса, следуя изгибам вившегося то по полянкам, то в зарослях ивы ручейка, она подошла к Большому болоту.

Идти там было не легче, чем по лесу. Босые ноги увязали порой по колено и даже выше в ржавой грязной трясине. Луна, словно нарочно, пряталась в проносившиеся по небу рваные тучи. Предутренний ветер шумел в высокой болотной траве и кустах ивняка… С небольшой сосенки ухнула и сорвалась, завидев Ксаньку, крупная сова. Вдали пересвистывались из глубоких окон, казавшихся лужами, болотные бесенята…

Подобрав чуть не по пояс подол своей юбки, пробиралась между этими лужами по зыбкому покрову трясины к срединному главному озерку неустрашимая девочка. Ей хотелось подойти к самому краю этого озерка и начать вызывать оттуда бесов или перевертней, а когда те появятся, расспросить их, нет ли среди заключенных в болотной топи погибших там человеческих душ ее никому из людей не известных родителей.

Вспоминая виденные ею во сне местность, кусты, расположение блестевших вокруг, как черная сталь, омутов и изгибы промятой кем-то тропинки в осоке, стояла Ксанька почти по колено в ржавой трясине. Она чувствовала, как вдоль коленей скользят, булькая, кверху пузырьки воздуха, и смотрела то по сторонам, то на темное с быстро бегущими тучами небо…

"Во сне светила тогда полная луна и было гораздо больше деревьев, — соображала Аксютка, — где же они?"

Выглянувшее ненадолго из-за туч ночное светило облило серебром темные круглые окна, шуршавшую под ветром осоку, пни от спиленных несколько лет тому назад сосен на ближнем пригорке и неподвижно стоявшую девочку с высоко поднятым мокрым подолом.

Голова Марыськиной дочери медленно поворачивалась из стороны в сторону. Непонятная тоска копошилась в ее груди…

— Кто ты, девочка? И откуда у тебя на бедре такое пятно? — послышался вдруг откуда-то снизу шелестящий, с хрипотою, как у надорвавшейся жабы, нечеловеческий голос.

Зная, что без особой нужды не следует никакой нечисти открывать свое имя, Аксютка молча посмотрела в ту сторону, откуда раздались эти слова.

Из темного зеркала блиставшего теперь под луною окна, под ветвями склонившейся над окном этим лбы, виднелась голова старой болотной бесовки. Ржавая вода текла с покрытых тиной и грязью седых редких волос по пересеченному складками раздутому лицу с выпученными старческими глазами…

— Кто ты, красавочка? И зачем ты к нам сюда пожаловала? — продолжала задавать вопросы торчащая из воды толстая морщинистая морда.

— С вашей братией повидаться да покалякать пришла, — стараясь быть смелой, ответила девочка.

— Что ж, покалякаем. Кто твои отец и мать, милая?

— Не знаю. Меня в лесу под елью нашли, — был мрачным голосом произнесенный ответ.

— Приподними-ка чуть-чуть юбку на левом боку… Так! Ты говоришь, что у тебя родителей нет?.. В лесу нашли?.. Гм!.. Я так и знала, что у тебя не должно быть родителей… А пятнышко твое на ноге я помню… Когда ты родилась у нас на болоте, я тебя, милая моя, сама повивала и на пятно твое еще тогда дивилась.

— Ты и мою мать знала?! Скажи мне, кто она? Как она попала в ваше болото?! — взволнованно спросила Аксютка.

— Так же, как и я, так же, как и ты. Звали твою мать Толстой Марыськой, и была она, как все мы, болотной бесовкой.

— Стало быть, и я бесовка? — последовал растерянный вопрос.

— Кто тебя знает. Я никогда не видала твоего отца. Кажется, он был тогда человеком. Кто он теперь, мне неизвестно. А вот твоя мать была подлинной бесовкой, и ежели бы она не вышла двенадцать, а то и больше лет назад за водяного с Ярыни, то я бы позвала ее сюда, полюбоваться на дочку… Да ты не обижайся, что твоя мать бесовка. Марыська всегда была ладная и гладкая девка. Мы с ней дружили, хоть она и много моложе. Бывало, она на всю ночь убежит в лес и только поутру вернется, после какой-нибудь драки. Я ей всегда лягушечьей икрой синяки да царапины затирала… А от кого она тебя пригуляла, этого она мне толком не говорила, а может, и говорила, да я запамятовала. На старости лет, что когда и с кем случилось, путать стала. Не то охотник, не то бродяга он был… Кажись, затонул после где-то. Мало ли их тонет! — задумчиво бормотала старуха. — А тебя я помню, красавочка… На руках держала… Так вот, ежели ты к нам не навсегда пожаловала, то лучше ступай назад, откуда пришла. А то житье у нас не ахти сладкое. Твоя мать сколько, бывало, слез проливала из-за Толстопуза нашего. Он ведь, коли ему уважения не окажешь, так нашу сестру бьет, пока молоды мы и смазливы, что жизнь не мила… Уходи-ка ты лучше, покамест цела!.. — советовала бесовка.

— Не боюсь я вашего Толстопуза! Сама видишь, что такое у меня на голове да за поясом.

— Травки твои, моя милая, только для земли хороши, а в воде, хотя бы и болотной, они не действуют. Слова еще кое-какие, ежели кто знает, могут иной раз пригодиться, а травка — нет. А потому, лягушонок ты мой глазастый, коли ты слов этих не знаешь, поворачивай, откуда пришла, чтобы слез потом не лить!

— А за какого-такого Водяника вы мою мать выдали? — продолжала выспрашивать Аксютка.

— Сказано тебе, что с вашей же Ярыни! На дне там около мельницы, говорят, живет. Вроде нашего хозяина. Тоже очень толстый, рожа красная и седые волосы на груди. Он ее и увел… Да еще с полдюжины бесенят наших в разное время сманили… Так что ты и к ней, к матери то есть своей, тоже без слова не суйся. Ее Водяник не лучше, говорят, нашего Болотника.

Аксютка вздохнула и, показав старой бесовке, с поклоном, почтительно кукиш, грустно зашлепала по болотной трясине обратно.

Тяжелое сознание, что она, если и не целиком, то, во всяком случае, наполовину бесовка, не давало ей покоя.