Онлайн чтение книги На сопках маньчжурии
Первая глава

1

О войне заговорили во Владивостоке как-то вдруг, но с полной уверенностью. Первыми носителями слухов были китайцы, торговавшие на Семеновском и Мальцевском базарах овощами, рыбой, дичью.

Потом заговорили о ней коммерсанты из Шанхая, Цуруги, Нагасаки. Заговорили офицеры, приезжавшие в отпуск из Маньчжурии.

В дневнике поручика Логунова исчезли записи местных достопримечательностей и полковых новостей — все это вдруг перестало быть важным и интересным.

Даже на некоторое время исчезло имя Ниночки Нефедовой, дочери подполковника, в которую Логунов серьезно влюбился.

В конце января пришли во Владивосток три транспорта с углем. Стало известно, что на одном из них, на английском «Африди», уедут из Владивостока японские резиденты. Японских резидентов во Владивостоке было много; они держали лучшие магазины в Семеновском пассаже, на Семеновском и Мальцевском базарах, Они были прачками, няньками, часовщиками, парикмахерами.

Японцы принялись спешно ликвидировать свое имущество. Появились никому не знакомые, по-видимому приезжие, китайцы в шелковых синих и черных халатах, с тонкими блестящими косами, перевитыми черным шнуром. Они за бесценок скупали японское добро.

На углу Светланки и Китайской, против Торгового дома «Лангелитье», был большой магазин часовщика с поэтической фамилией Каваяма, то есть Горная река. Худощавый японец в золотых очках продал в свое время Логунову изящные часы Мозера и большие, надежные, под толстым стеклом — Павла Буре, Каваяма, словоохотливый человек, хорошо говоривший по-русски, отлично знал даже личную жизнь своих клиентов.

— Вы тоже уезжаете, Каваяма-сан?

— Что делать? — сказал Каваяма. — Я в полной печали. Вы знаете, каким успехом пользовалось мое предприятие среди господ офицеров! Я могу сказать: каждый третий офицер носил в кармане мои часы.

Каваяма вздохнул и предложил поручику за три рубля секундомер.

— Пользуйтесь, — сказал он. — Я знаю: вы доблестный офицер. Если будет желание, проводите меня.

Поручик действительно пришел на набережную к отходу «Африди». Каваяма стоял недалеко от трапа и, сняв с головы фетровую шляпу, приветствовал его. Они прошлись по пароходу, что, впрочем, было нелегко: палубы загромождали горы тюков и корзин, из которых пассажиры пытались соорудить каюты и постели.

Какой-то капитан с семьей провожал няню. Няня, толстая японка, прижимала к груди белокурую девочку, и обе обливались слезами.

— Няня скоро вернется.

Мать утешала девочку и тоже утирала слезы.

— Что поделать, что поделать? — говорил Каваяма. — На прощанье я дам вам совет: если хотите, чтобы ваши часы работали безупречно, приучайте их к одному положению. В кармане они у вас в вертикальном положении, поэтому, придя домой, не кладите их на стол, а вешайте на стену или приобретите настольный футляр.

Раздался протяжный гудок, забегали матросы, старший помощник показался на мостике. Логунов покинул корабль.

Полк его стоял на Русском острове. Приезжая в город, поручик прежде всего заглядывал в библиотеку Восточного института. Правда, он не знал ни китайского, ни японского языков, но в библиотеке всегда встречались студенты, которые читали газеты на этих языках и многое могли порассказать. Теперь они не рассказывали ничего успокоительного.

Из окон библиотеки Логунов видел Золотой Рог. Бухту сковывал лед. Снег покрывал вихрастую сопку на мысе Чуркина и далекую гору Русских на Русском острове. Эскадра, стоявшая на рейде, еще недавно ярко-белая, теперь перекрасилась в черный боевой цвет. По каналу, пробитому ледоколами, медленно двигались пароходы. Было много солнца, яркого чудесного солнца, и поэтому казалось, что в мире все очень хорошо и разумно устроено и нет ничего, что может разрушить человеческую жизнь.

Из библиотеки Логунов отправлялся по своим делам. Обычно это была нужда что-либо купить у Кунста, у Попова или встретить в городе Ниночку Нефедову и вместе с ней возвратиться на Русский остров.

С Ниночкой у него шла борьба. Порой ему думалось, что положение его безнадежно. Она учительствовала на Первой Речке и не собиралась замуж.

Нину поручик поджидал на пристани, около зеленого пристанского барака. Они обменивались новостями — сейчас все новости касались слухов о войне — и занимали место в кают-компании катера возле иллюминатора.

Известие о нападении японцев на порт-артурскую эскадру застало Логунова в доме подполковника.

Излив негодование по поводу неслыханного в цивилизованном мире разбоя, Нефедов снял со стены боевую шашку, осмотрел клинок и освежил на нем масло.

По всей вероятности, они нападут и на Владивосток, — сказал он. — Ну что ж, поручик, умножим славу русского оружия.

2

Логунов познакомился с Ниной осенью в полковом парке. Полковой парк представлял собой расчищенную часть тайги с двумя дорожками, площадками для лаун-тенниса и крокета.

В теннис играли две девушки. Одна из них, в белой матроске, в короткой спортивной юбке, мельком взглянула на Логунова.

Это была крупная девушка с русой косой через плечо, с длинными ресницами, с высокими бровями, с ямочками на щеках, которые не мешали выражению упорства и даже своеволия на ее лице.

Когда девушка, не рассчитав удара, перекинула мяч через ограду, поручик подал его и представился.

После игры они пошли гулять.

Был сентябрь, ясное небо, лазурная вода в бухте и заливах, многоцветность осенней листвы. Все было торжественно и вместе непередаваемо нежно в природе.

Поручик со своей новой знакомой продирался через кусты винограда и говорил ей о том впечатлении, которое на него, петербуржца и северянина, произвел Дальний Восток.

Нефедова улыбалась, слушая восторги поручика, и рассказывала о таежной охоте, о знаменитом охотнике Леонтии Корже, о несметном количестве рыбы в реках, о таинственных пантах и женьшене.

Она не сразу открыла ему свои мысли.

В один из воскресных дней в октябре поручик и Нина отправились на перевал. С перевала они увидели Владивосток, тающий в солнечной дали, Амурский и Уссурийский заливы и ослепительную лазурную чешую Японского моря.

Нина уселась на камень, скинула сандалии и на шутливый вопрос поручика, нет ли у ней жениха, ответила:

— Боже мой, что вы! Я никогда не выйду замуж.

Поручик заметил, что иные жеманницы считают верхом остроумия отвечать так. Кроме того, есть еще дальневосточная разновидность жеманства. Как-то он разговаривал с Валечкой Желтухиной. Она спросила: «Вы слышали про семь крестов в устье Адеми? Не правда ли, какой ужас? Все семеро офицеров покончили с собой из-за одной женщины! Вы думаете, она была прекрасна? Совсем нет, мама ее знала. Но понимаете… солдаты, офицеры, звери, тайга… и среди всего этого одна женщина! — Валечка сделала страшные глаза. — Выйдешь замуж, увезет супруг в устье какой-нибудь Адеми!.. Нет, я никогда не выйду замуж».

Нина чуть щурилась. Карие глаза ее, всегда полные внутреннего света, не то смеялись, не то были серьезны.

— Вы хорошо передразниваете… Значит, вы и меня считаете жеманницей вроде Валечки Желтухиной?

— Я — вас? Вы — умная девушка.

— Хитрите, поручик. Но вот что я скажу вам…

Она охватила колени руками и говорила, что сознает всю важность замужества. Особенно здесь, на Дальнем Востоке, где жизнь так сурова, семья — спасение для многих… И она очень бы хотела служить этим якорем спасения, но, увы, она совершенно для этого непригодна…

Говорила, посмеиваясь не то грустно, не то весело, и поручик решил, что причиной всему — несчастная любовь. Девушка влюбилась и не встретила взаимности. Но в кого влюбилась? Он перебрал в памяти знакомых офицеров. Наконец не выдержал и, ревнуя, высказал ей свое предположение.

Нина покраснела.

— Не нашли другого объяснения, — сказала она с досадой, вздохнула и стала смотреть на черные и коричневые квадраты китайских шаланд далеко в заливе.

— Уже и рассердились! Ну, согласен, я глупо сказал.

— Да, рассердилась, Я постоянно встречаюсь с убеждением в женской ничтожности: женщине от века уготована только одна судьба — служить прибежищем и утешением для поручика или капитана, пусть даже для очень хорошего поручика и очень хорошего капитана!

Она посмотрела на него, глаза ее засияли, и лицо стало так хорошо, что у поручика захватило дух.

Он не сразу нашелся, что ответить.

Судьба, достойная уважения, — заговорил он, чувствуя, что не может попасть на верный тон и что лучше всего молчать. — Ведь семья — это основание. Женщина в семье, особенно если есть дети… и воспитание… да и любая мелочь… — Он путался в словах, зная только, что всеми силами своей души хочет, чтоб эта девушка любила его, была его женой, встречала, когда он возвращается со службы, наливала ему в тарелку суп… и что в этом великое счастье для него. А для нее?

— Что ж вы замолчали? — с иронией спросила Нина. — Я, может быть, неумная, но я хочу большого человеческого дела.

— Какого? — упавшим голосом спросил поручик.

Нина не ответила.

— Вот вы преподаете в школе…

— Да, преподаю и буду преподавать. И счастлива оттого, что преподаю…

— Значит, вы, — сказал, заикаясь, Логунов, — отрицаете для себя святая святых жизни — любовь? Вы, девушка… это ужасно.

Домой они возвращались, не помирившись.

Таежная листва вобрала в себя все оттенки золота и пурпура. Высокое прозрачное небо сливалось с морем, и в этой его высоте и прозрачности заключалась особая осенняя сила.

Но Логунов не обращал внимания на природу, он шел, спотыкался и тяжело вздыхал. Можно ли было повести разговор глупее, чем повел он?! Сразу о женитьбе, о замужестве!

Он даже вспотел, до того ужасной представилась ему его неловкость в только что состоявшемся разговоре.

Нина взглянула на хмурого поручика и заметила:

— Вы все спотыкаетесь, Николай Александрович, вам палочку нужно.

— Вы не знаете, что мне нужно, — печально сказал поручик.

В течение трех дней он не появлялся у Нефедовых. Нина усиленно работала в школе, стараясь подавить боль и беспокойство. Она удивлялась и этой боли, и этому беспокойству: поручик?!. Ну, милый, ну, славный… Но ведь у нее другой жизненный путь, ведь живет она совсем не для того, для чего живет милый Коленька. К чему же эти встречи и прогулки? Довольно, довольно! Валечка Желтухина — прелестная девушка, пусть женится на ней.

Но вместо радости она почувствовала от такого решения самую настоящую тоску.

Вечером четвертого дня Логунов явился; мир был заключен, но теперь они постоянно спорили, и, о чем бы ни спорили, вопрос неизбежно касался Нининых убеждений.

Логунов жил в глинобитном домике на краю распадка, в заросли жасминовых кустов.

Он влюбился окончательно. Влюбился без какой бы то ни было возможности бороться со своей любовью…

3

Седьмого марта в заливе Петра Великого появилась японская эскадра. Издалека, остерегаясь батарей, в то время еще не существовавших, японские пушки бросили несколько снарядов, Один из них попал в Гнилой Угол, в дом командира 30-го полка полковника Жукова, пролетел через спальню и кабинет, разворотил печь, в крошку раздробил шкаф и разорвался только во дворе. Полковое знамя, стоявшее в кабинете, осталось невредимо.

Постреляв, японцы ушли. Больше они не появлялись, и скоро стало ясно, что близкая опасность не угрожает Владивостоку.

Логунов подал рапорт о переводе в действующую армию.

Возвращаясь из штаба полка, он оглянулся на белый мазаный дом под двумя вековыми кедрами, увидел белое платье на терраске и подумал: «Как странна судьба человека! Самое нужное: чтоб был дом, чтоб женщина в белом платье встречала на пороге, чтоб села она за рояль и спела песню… А человек вместо этого хочет идти на смерть».

Товарищи устроили ему проводы. Было много вина и напутственных речей. Накануне отъезда он провел целый день дома, писал письма в Петербург, родителям и сестре, укладывал вещи и собирался пораньше вечером пойти к Нефедовым.

Неожиданно Нина пришла к нему сама, бледная, осунувшаяся, с печальными, но светлыми глазами.

— Я пришла помочь вам.

Открыла ящики комода и шкаф, осмотрела уложенное в чемоданы.

— Этого не надо… этого не надо…

— Откуда вы знаете?

— Я знаю от отца. Вы ведь не воевали, а он воевал. В походе не нужно ничего лишнего… А вот бурки у вас нет. Купите завтра у Кунста.

Она была деловита, немногословна, даже сурова. Денщик Петренко, принимавший до этого главное участие в сборах, счел за лучшее на цыпочках выйти из комнаты.

Собрав вещи, Нина и Логунов сели пить чай. Впервые сели за стол вдвоем. Она была у него в гостях, но угощала его как хозяйка. При желании можно было вообразить — они муж и жена.

— Нина — прошептал Логунов.

Нина вдруг притихла. Через окно было видно, как из норки между корнями старой липы высунулся бурундук и побежал, смешно прыгая на ходу. Стучал дятел.

— Мы с вами все ссорились, — дрогнувшим голосом сказала Нина. — Но я без вас буду очень скучать.

4

Логунов прибыл в Мукден вечером. На запасном пути сиял электричеством поезд адмирала Алексеева, наместника царя на Дальнем Востоке.

Бесчисленные огоньки мелькали в поле, где расположились биваком войска.

Ночь поручик провел на этапе, а утром отправился искать свой 1-й Восточно-Сибирский стрелковый полк.

Мукден открылся длиннейшей немощеной улицей со сплошными рядами лавок, лавчонок, лотков и балаганов. Из узеньких переулков выбегали с корзинами на длинных коромыслах все новые и новые торговцы; они устраивались вдоль лавок и громкими голосами зазывали покупателей.

Даже мальчишки, сидя на корточках около глиняных мисок, торговали сырыми и калеными бобами, зеркальцами и длинными иглами для чистки ушей.

Между сплошными рядами торговцев погонщики вели ослов, мулов и маленьких лохматых коньков; покачивая строгими головами, проходили верблюды, скрипели огромные немазаные колеса нагруженных доверху арб; китайцы под охраной русских солдат гнали гурты скота.

И во всей этой суете, громе и грохоте кричали и свистели русские и китайские полицейские, пытавшиеся навести порядок. Вывески, написанные золотыми иероглифами на черных и синих полотнищах, висели поперек улиц.

Оглушенный и несколько растерявшийся поручик добрался до высокой крепостной стены из синего кирпича.

За воротами под высокой башней, за пыльной дорогой, Логунов увидел палатки. Это и была его часть.

Полковник Ерохин, высокий, с седеющей бородкой и блестящими черными волосами, принял его тотчас же.

— Рад, рад, — заговорил он, — каждому новому офицеру рад! Ну, что там во Владивостоке? Японцы пока не делали никаких поползновений? Ага, седьмого марта обстреляли с моря? Так, так… а если б, говорите, снаряд разорвался в кабинете у Жукова, то погибло бы знамя?! Понимающий снаряд!

Полковник смеялся. По-видимому, это был здоровый, жизнерадостный человек, и поручик сразу почувствовал к нему доверие.

— Прибор для поручика…

Полковник угостил своего нового офицера свиной котлетой, вином и черным китайским пивом.

— Я вас назначу в батальон Буланова, лучший батальон в полку, а есть мнение, что и в дивизии, — к Свистунову, в первую роту. Но пока вы еще не приняли взвода, у меня к вам, батенька, будет поручение… Вот изволите видеть… — он указал в угол палатки, где лежала куча шинелей и сапог. — Вот изволите видеть, на кого они скроены, сшиты?

Ерохин вскочил, поднял и распялил шинель.

Поручик увидел кургузую шинелёнку.

— На десятилетнего, господин полковник!

— Вот именно, на десятилетнего!

Ерохин взял еще наудачу две-три шинели — все были одного размера.

— А фуражки?

Он надел на себя фуражку, она едва прикрыла ему макушку.

— А ведь я не урод, не головастик. Мой номер — пятьдесят семь. Что это такое, я вас спрашиваю! И в этакое мне предлагают одевать пополнение!

Движения полковника были быстры, он перебрасывал шинели, фуражки, достал пару сапог и подал поручику.

— Перепрели десять лет назад! День похода по сопкам — и на ногах одни голенища. У меня к вам не приказ, а просьба: разыщите на берегу Хунь-хэ корпусного интенданта полковника Иващенко и скажите ему, что я его жду немедленно.

— Действительно, что же это такое? — сказал поручик, почувствовав еще большую симпатию к Ерохину.

После завтрака Логунов верхом на коне отправился разыскивать корпусного интенданта. Интендант представлялся ему ловким пройдохой, сытым, гладким, здоровенным, который дураком считает всякого не наживающегося на войне.

Поручик долго не мог найти реки. Место было болотистое, конь проваливался. Мукденское солнце нестерпимо жгло. Наконец Хунь-хэ показалась, в низких берегах, полноводная, мутная. Недалеко от моста, охраняемого казаками и двумя пушками, белели палатки — резиденция корпусного интенданта.

Логунов увидел седого худощавого человека с книгой в руках. Под его босыми ногами лежала свежая циновка.

Поручик поразился болезненной белизне интендантского лица, представился и изложил поручение.

— Ваш Ерохин думает, что я ему подчинен, — кисло улыбаясь, сказал Иващенко. — И вообще он убежден, что самый важный человек в армии — командир полка. Не будет полков — не будет, мол, ни дивизий, ни корпусов! Полк — это его символ веры.

Поручик с некоторым удивлением смотрел на этого собирателя капиталов и прожженного, как он думал, мошенника. Иващенко скорее походил на усталого после тяжелой работы земского врача, чем на интендантского льва.

— Выпейте холодной воды, — предложил Иващенко. — Переваренная и со льдом. Китайцы в этой чудовищной жаре отлично умеют сохранять лед. К вашему полковнику я не поеду. Я болен. Я не могу. А негодные шинели я принимал из неприкосновенных запасов интендантства. Я не хотел принимать, я грозил контролером Главного интендантского управления. Куда там! Поставщики, купцы «Торговый дом Жаров и Кудесин», кланялись мне и говорили с усмешечкой: «Помилуйте, к чему недовольство? Товар — первейший сорт-с!» И что ж, мои акты вернулись назад: оказалось, вся поставка давно уже принята Главным интендантством… Ничего не могу поделать, поручик!

Он подошел к ведру с водой и выпил залпом стакан.

— Какой же выход, господин полковник?

— Я, знаете ли, не гожусь в корпусные интенданты, — неожиданно сказал Иващенко. — Я всеми силами возражал против назначения в Действующую армию. Я стар и совершенно непригоден к полевой деятельности. Я был начальником сухарного завода… Выпейте воды. Хорошая… Вы видите, я разбил палатки на берегу реки. Не выношу тропической маньчжурской жары, ежечасно принужден окунаться в реке… Как помочь вам? Я, поручик, бессилен бороться с теми законами, которые негласно установлены всюду.

— Так что же делать, господин полковник?

— Гм, что делать? Поезжайте в Мукден и посоветуйтесь с капитаном Ложкиным, моим помощником по вещевому довольствию и великим практиком.

Логунов выпил на дорогу стакан полковничьей воды и двинулся в город.

Капитана Ложкина поручик нашел уже вечером в гостинице «Мукден». В гостинице были заняты не только все номера, но даже и вестибюль, в котором офицеры жили на чемоданах и ящиках.

Ложкин занимал большой номер. Полтора десятка офицеров сидели за длинным столом. У поручика зарябило в глазах от блюд и бутылок. В углу играли в карты. Судя по грудам кредиток, играли крупно. Несколько минут поручик стоял и присматривался. Кто-то пододвинул ему стул, кто-то сказал «садитесь». Тогда поручик, покрывая шум, спросил, не может ли он увидеть капитана Ложкина.

— Вот Ложкин, — указали на капитана за карточным столом.

Логунов стал объяснять Ложкину цель своего прихода.

— Ваши поручения вы изложите мне завтра, — сказал капитан. — Сейчас видите, что здесь происходит!

— Никак не могу завтра, я должен сегодня!

— Настойчивый поручик! — Капитан ударил картами по столу и поднялся.

— Гони ты его к черту, — посоветовал Ложкину поручик в расстегнутом кителе. Прыщеватое лицо его было потно и от нестерпимой духоты, и от выпитого вина.

— Господин поручик, потрудитесь выбирать выражения, — предупредил Логунов.

— Не понравились мои выражения? Я говорю: идите себе по дорожке, подобравши ножки.

Игроки захохотали. Прыщеватый поручик продолжал метать банк. Логунов громким чужим голосом сказал:

— Вы, милостивый государь, не поручик, а жучок!

Рука поручика замерла, глаза уперлись в завиток волос на лбу Логунова.

— Повторите!

— Миша, перестань! — проговорил Ложкин. — Поручик, прошу…

Он отошел с Логуновым к окну и слушал его, не спуская глаз со стола, где продолжалась игра.

— Вот что я могу предложить, — сказал он, — шейте собственными средствами, из хозяйственных сумм. Но так как времени мало и полковая швальня с задачей не справится, пригласите китайцев. Они великолепные ремесленники.

Логунов вышел в коридор и остановился в раздумье: что же теперь делать? Ночью он не найдет дорогу в полк. В это время дверь ложкинского номера отворилась, к нему подошел офицер.

Тужурка на нем была застегнута, воротник туго подпирал шею.

— Я — Тальгрен. Вы меня назвали жучком. Потрудитесь вернуться и в присутствии всех извиниться передо мной.

— Стану я извиняться перед офицером, который в годину тяжелой войны ведет себя так, как вы!

Тальгрен поклонился.

— Куда прикажете прислать секунданта?

— Сюда! — запальчиво указал Логунов на первую попавшуюся дверь.

— Отлично! Он будет у вас на рассвете, — Тальгрен вернулся в номер.

Логунов пожал плечами: «Вот чепуха!» Первым его желанием было уйти, но тут же он подумал: «Ведь завтра утром в этот номер придет секундант!»

Он постучал в дверь.

— Войдите!

На широченной деревянной кровати в нижней рубашке лежал офицер, судя по погонам кителя, брошенного на стул, — капитан. Окно, завешенное марлей, было распахнуто. Свет звезд мешался со светом маленьких фонариков под крышами китайских лавок.

— Извините меня за вторжение, капитан. Я попал в глупую историю…

Он рассказал о том, что произошло между ним и Тальгреном.

Волосы у капитана были подстрижены ежиком, лицо сухое, с тонким носом. Глаза из-под очков смотрели умно и весело.

— Бретёр! Старозаветные замашки. Русский офицер любит карты, вино и драки. Вот что я вам предлагаю: переночуйте у меня. Добудем тюфяк, а то ложитесь рядом. Никаких затруднений: на этой постели можно спать вчетвером вдоль и поперек.

Капитан встал. При небольшом росте он был хорошо сложен и, по-видимому, немалой физической силы.

— Капитан Неведомский, артиллерист. Командую батареей в корпусе Штакельберга.

Из ложкинского номера донеслись крики. Либо веселье достигло там своего предела, либо началась ссора.

— Каждый вечер так, — заметил Неведомский. — Устроители, заготовители, транспортники — приезжают с большими деньгами и проигрываются до последнего гроша. Утешение во всем этом безобразии относительное: мол, и во время царя Навуходоносора чиновники так же играли в карты и кости и просаживали свои и казенные сокровища. Род человеческий нуждается в серьезном лечении.

— Вы, я вижу, не приобрели интереса к этим навуходоносоровским занятиям?

— Знаете, совершенно! Не способен! Не одарен. Туп. Предпочитаю книгу, а иногда и бумагомарание.

Он взял с кровати листок бумаги, исписанный карандашом.

— Поэзией интересуетесь?

— Мало понимаю, — сознался Логунов.

— Вздор, чистейший вздор! Поэзию понимают все. Хотите послушать? — Неведомский смотрел как-то искоса и посмеивался. — Сам начертал:

АТИЛЛА

— Ну что — дрянь? — спросил он, прождав секунду.

— Стихи хорошие, хотя и малопонятные, — смущенно улыбнулся поручик.

— Ну вот, уже и малопонятные! Конечно, некоторая выспренность есть… Например, Аттила… Ладно! — Он сложил листок и сунул в карман. — Какое! — вздохнул он, — Разве я поэт?! Поэт — судья мира. Многие по наивности думают, что поэт — это человек, распевающий песенки. Не спорю, распевать песенки, приносить людям радость — великое дело. Ибо радость драгоценна, поручик! Но поэт есть именно судья, он должен постигать всю жизнь, все ее непримиримые противоречия. Должен уметь сказать о них так, чтобы они стали ясными. Чувства и мысли поэта должны быть как молнии, освещающие ночь.

Неведомский сидел на кровати, синие глаза его горели, лицо покрыл румянец. Логунов почувствовал себя профаном: ни о чем подобном он никогда не думал.

— Итак, вы — судья, — сказал он.

Неведомский вздохнул.

— Да, судья. Вчера учитель математики в реальном училище города Могилева-на-Днепре, сегодня артиллерийский офицер. Но я и в самом деле судья. Так, меня очень тревожит японская артиллерийская тактика. Про тюренческий бой слышали?

— Слышал, но мало понял.

— Вы разделили общую участь. Никто ничего не понимает. Авангард наш стоял на широкой реке, — Ялу ведь широка. Каким образом японцы переправились через Ялу и не только оттеснили нас, но и разбили, заставили бежать, бросить пушки?

— Неужели и пушки?

— В том-то и дело, дорогой. Никто не понимает, как сие могло произойти.

— А что по этому поводу думаете вы?

— Я думаю, что прав мой товарищ артиллерист из отряда генерала Засулича, хохол Павленко, который утверждает, что у врага было по крайней мере пятикратное превосходство. Это — во-первых, а во-вторых — его пушки громили нас с закрытых позиций. Вы понимаете: издалека, невидные нам и потому недоступные для нашего огня… Мы этого не практикуем. А между прочим, кто первый разработал теорию перекидного огня? Наш русачок, подполковник Пащенко, и загодя до войны! Японцы не только украли все его расчеты, но и применили их раньше нас… Так-то, дорогой поручик… Но, как говорится: поживем — увидим. Некоторые военные, только что приехавшие из Петербурга, настроены весьма оптимистически: они полагают, что война будет не чем иным, как нашей короткой прогулкой на юг. Посмотрим, посмотрим.

Капитан позвал денщика, посоветовался с ним насчет ужина, и через четверть часа офицеры сидели за тарелками с кусками жареного мяса в гарнире из бобов, китайской капусты и редьки. Потом был чай, а потом денщик принес груду китайских ватных одеял и соорудил из них постель для поручика.

Засыпая, Логунов опять услышал шум в номере Ложкина. Он подумал: будет поединок или нет? Поединок на войне казался ему чем-то в высшей степени нелепым, почти безнравственным.

Он проснулся поздно. Неведомский сидел у окна и писал.

Секундант не пришел.

— В номерах у них нет никого, — сообщил капитан. — Я наведывался, Ваш Тальгрен уехал, ждать секунданта вы не имеете права, — это не мирная жизнь на стоянке полка в захолустном городке.

Логунов расстался с капитаном, чувствуя к нему самое дружеское расположение. Приехав в полк, доложил Ерохину о своих странствиях, и Ерохин согласился, что совет Ложкина практичен, другого выхода нет.

5

Командир роты капитан Свистунов сказал Логунову:

— Наш полк не совсем похож на другие полки, у нас Ерохин, то есть суворовский устав. «Каждый солдат должен знать свой маневр» — вот что Ерохин считает главным. Офицеры-шагисты и субординаторы у нас не держатся. Но зато мы под подозрением. Впрочем, командующий дивизией Гернгросс к нам благоволит, а потому на всех прочих мы плюем. Имейте в виду, поручик: ваши люди не только должны уметь шагать, но должны уметь и воевать.

Логунов стал обучать свой взвод. Среди солдат были и опытные, и молодые, еще не державшие в руках винтовки. И те и другие занимались с исключительной охотой. Каждый понимал, что от его умения воевать зависит прежде всего его собственная жизнь. То, что в мирной обстановке давалось с трудом, здесь усваивалось на лету. Отлично стрелял рядовой Корж. Фамилия его была знакома Логунову: о таежном охотнике Леонтии Корже рассказывала Логунову, молодому дальневосточнику, Нина.

— Так он, Леонтий, кто же тебе? — спросил солдата поручик.

— Дед, ваше благородие! Я в восемь годков уже ходил с ним на кабанов.

Из солдат взвода вызывал сомнение только один — Емельянов. Человек огромного роста и огромной физической силы, но, по-видимому, совершенно не способный к военному делу.

— Ну как ты стоишь? — укоризненно говорил ему взводный унтер-офицер Куртеев, едва достигавший Емельянову до плеча. — Посмотри, где у тебя живот? А как руки? Руки у тебя должны быть как струнки. От смотри, пожалуйста!

Куртеев выпячивал грудь и вытягивался.

— Смекаешь?

— Смекаю, — басом отвечал Емельянов.

Но хотя он и смекал, он никак не мог приобрести нужного бравого вида и портил все построение взвода.

Во время марша он сбивался с ноги, и вдруг кто-нибудь — Куртеев, фельдфебель Федосеев или сам Логунов — замечал, что рота идет сама по себе, а Емельянов — широким, увалистым шагом — сам по себе.

— Емельянов! Ать-два… Левой, левой!

— Господин взводный!

— Молчать в строю, стерва!

Когда полк прибыл в Ляоян, Ерохин повел батальоны в горы. Мало кто из солдат и офицеров чувствовал себя в горах свободно. Взвод Логунова должен был пробраться по узкому карнизу.

Первым пошел правофланговый Емельянов, сделал десять шагов и остановился, прижавшись животом к стене. Сказал беспомощно:

— Не могу, вашбродь!

— Винтовку, винтовку подбери! — крикнул рядовой Корж.

Емельянов облизал сухие губы, посмотрел вниз: под ним была стремнина. Всю жизнь прожил он на ровном месте, а здесь были чертовы камни. Мешок с вещами и винтовка упорно тянули вниз, сапоги на толстых подметках скользили.

— Что же ты, Емельянов! — крикнул Куртеев, но в голосе самого Куртеева не было соответствующего задора, он сам с тревогой поглядывал на карниз. — Вашбродь, прилип Емельянов, ни одного шага не делает.

— Пошли другого!

Вторым пошел Корж. Минуту он с сомнением смотрел на свои сапоги, потом скинул их, перевязал бечевкой и пристроил за спину. По карнизу он пошел легко, едва касаясь ладонью стены, и всем казалось, что это сущие пустяки — идти по такому карнизу.

«Идет — точно плывет», — подумал Логунов.

За Коржом, обретя присутствие духа, перебрались остальные. Но Емельянов не пошел. Он сел у карниза на камень и сидел, мрачно уставясь в пропасть.

— Ты что же, — прошипел Куртеев, — солдат или нет?

— Солдат… — вяло согласился Емельянов.

— Встать, чертов мешок, когда с тобой говорит взводный!

Емельянов не вскочил, как того ожидал Куртеев, а так же вяло поднялся.

— Что с тобой делать? — презрительно сказал унтер. — Бить тебя, что ли? Как ты стоишь? Ну, как ты стоишь? Фельдфебелю доложу!

Емельянов попробовал выровняться. Куртеев плюнул.

— В других полках такого ящера командир взвода не оставил бы в живых!

— Ну, что там? — крикнул с той стороны поручик Логунов.

— Вашбродь, так что Емельянов ни с места… Сел и сидит!

— Оставь его!

— Черт с тобой! — с сердцем проговорил унтер. — Из чего такой ты сделан? Медведь, а трус!

Емельянов вздрогнул.

Разувшийся Куртеев с напряженным, застывшим лицом двигался по карнизу. Когда он исчез за поворотом, Емельянов подошел к опасному месту, долго рассматривал узкую неровную полоску камня, по которой нужно было пробираться, тоже разулся и попробовал идти.

Но и на этот раз он сделал только несколько шагов и вернулся. Медленно обулся и зашагал назад.

Он спустился в долину как раз тогда, когда там маршировала 2-я рота. Рыжий веснушчатый капитан Шульга остановил подозрительно жмущегося к скалам солдата.

— А вот я проверю, как тебя отпустил твой командир взвода, — сказал он и на следующий день за завтраком спросил у Логунова про Емельянова.

— Вы, батенька, с ним намучитесь, — заметил он. — В других полках таких чурбанов быстро превращают в солдат, а у нас, — он вздохнул, — начальство просвещенное!

Логунов хотел было возразить: «Ну и хорошо, что просвещенное», но смолчал. Не стоило этого говорить командиру чужой роты.

Но командиру своей он сообщил об этом разговоре.

Капитан Свистунов, широколицый, широколобый, заметил:

— Шульга у нас тяжеловат на руку, да побаивается Ерохина. А первым у вас прошел Иван Корж? Надежный солдат. Он из знаменитой в Приморье семьи Коржей. Уже слышали, да? Охотники, соболевщики, садоводы..

О самом Свистунове Логунов узнал, что он давно служит на Дальнем Востоке. Когда началась японо-китайская война, Свистунов решил отправиться на театр военных действий и ходатайствовал о сем по начальству. Однако начальство ответило, что хотя присутствие русского офицера на полях японо-китайской войны действительно не лишено смысла, но на это не имеется в казне средств. Свистунов доложил, что он поедет на собственный счет. Но это почли непристойным: офицер едет и командировку на собственный счет! А ведь какой был отличный случай доподлинно узнать японскую армию!

В 1898 году вспыхнула испано-американская война. И опять Свистунов решил, что его место там. Он обратился в военное министерство с просьбой разрешить ему выйти в отставку, отправиться на Кубу, а после войны снова поступить на службу. Военный министр ответил: «Я не позволю вам проявлять симпатии к испанцам или американцам. Сидите дома».

И только во время боксерского восстания Свистунов попал на войну. Однако об этой войне он старался не говорить..

Весь день Логунов проводил в роте, а вечерами писал письма во Владивосток и Петербург.

Он даже не успевал заглянуть на ляоянский вокзал, где собирались армейские и штабные офицеры, пили, закусывали и сообщали друг другу слухи и сплетни.

Много говорили о том, что главнокомандующий адмирал Алексеев и командующий сухопутной армией Куропаткин держатся противоположных точек зрения на ведение войны. Алексеев требует немедленных активных действий, а Куропаткин считает активные действия преждевременными.

Но Логунов не мог и не старался решить, кто из них прав, ему хотелось скорее вступить в бой и выиграть его.

Душа его была полна войной и любовью.

Он вспоминал, как Нина провожала его… Любила ли она его? Во всяком случае, она не была к нему равнодушна.

Однажды вечером командир полуроты штабс-капитан Шапкин вернулся из буфета на ляоянском вокзале с новостями: корпус Штакельберга посылают на юг выручать Порт-Артур.

— Если говорят на вокзале, значит, так оно и будет, — сказал командир 3-й роты капитан Хрулев. — А мы еще сапог не пошили, шинелей тож, одни бескозырки готовы.

— Тут уж, Евгений Евгеньевич, не до шинелей и сапог. Умирать — все равно в сапогах или без сапог.

— Уж вы сразу о смерти! Еще и воевать не начали, а вы о смерти!

— Смерть нас с вами не спросит, — пробормотал Шапкин.

Неразговорчивый, тихий, многосемейный человек, Шапкин оживлялся только, вспоминая о семье.

— Семья — это истинное призвание человека, — говорил он, — от господа-бога, а все прочее от лукавого. Банты, аксельбанты… Не в них счастье.

О войне и сражениях рассуждать он не любил.

Через два дня новость подтвердилась: выступали на юг, и немедленно. Началась суматоха.

После вечерней зари по улице загремели и вдруг стихли тяжелые колеса. Поручик вышел посмотреть, кого бог принес.

На площади, у глухих кирпичных стен, батарейцы выпрягали лошадей, разбивали палатки. В распоряжавшемся офицере Логунов, к своему удовольствию, узнал Неведомского.

Капитан энергично размахивал руками и отдавал приказания громким голосом.

— А, это вы, — сказал он поручику. — Очень, очень рад. Если хотите стакан чаю с лимоном, прошу ко мне в палатку. Как-никак я командующий батареей. Не командир, но командующий! — Он поднял указательный палец. — До командира не хватает чина. Не дают подполковника… Впрочем, я не в обиде. В общем, поручик, выступаем. Одно плохо: о нашем походе говорит весь Мукден и Ляоян. А ведь ударить по врагу надо внезапно.

Солдат принес ведро с водой, кружку, капитан скинул китель, закатал рукава рубашки…

— Фантастическая пыль… Между прочим, будь я на месте Куропаткина, я наметил бы другой план. Не надо нам пробиваться в Порт-Артур. Если мы пробьемся в Порт-Артур, а японцы его блокируют, то какая польза будет оттого, что в Порт-Артуре прибавится прежде всего… едоков? Нужны патроны и снаряды. А с собой мы берем того и другого незначительное количество. Я спросил своего начальника: почему так мало? Отвечает лаконично: брать на путь следования!

— Вы думаете, в Порт-Артуре мало снарядов?

— В недостроенной крепости не может быть достатка снарядов. Для боеприпасов нужны казематы, а казематы строят не в первую очередь. Но интересно вот что: успели японцы высадить значительные силы или не успели?

— Как же они могли высадить значительные силы под носом у нашей эскадры, которая по мощности превосходит японский флот?

— Ах, дорогой Николай Александрович, всякие чудеса бывают, К тому же на море, после разбойничьего январского нападения на Порт-Артур, мы не крепче японцев. Ну, вот я и вымылся. Армиями мы с вами не командуем, поэтому история простит нам, если мы откажемся от дальнейшего обсуждения сих важнейших вопросов. Пойдем пить чай и слушать песни в исполнении поручика Топорнина.

В углу палатки, на бурке, сидел артиллерийский поручик и брал на гитаре минорные аккорды.

— Вася Топорнин, — представился он. — Впал в маньчжурскую тоску, утешаюсь звуками.

Чай был крепок и приятен, к чаю английское печенье и петербургское «Жорж Борман».

— Вы недавно из России? — спросил Логунов Топорнина.

— Недавно… и тоскую. Шлю к черту всю эту китайщину и японщину.

Он налил чай в огромную кружку и пил не отрываясь.

— Уф!.. Дьявольская жажда! А ведь насчет воды я не питок. Мне вода противна, как скопцу женщина… А тут стал пить. Плююсь, а пью.

— А мне Восток нравится.

— Помилуйте, что здесь может нравиться? Жара, комары, зловонные улицы, умопомрачительный гаолян и, наконец, жизнь не наша, чужая. На кой черт, спрашивается, мы полезли сюда? Мало у нас дела на дому? Голые, нищие, неустроенные…

Поручик потянулся к гитаре и взял несколько аккордов.

— Мне кажется, — возразил Логунов, — движение русских на Восток имеет глубокий исторический смысл независимо от того, как мы устроены дома.

— Тема для бесконечного спора, — усмехнулся Неведомский. — Вася, тронь мою любимую, казачью.

Поручик запел. Голос у него был крошечный, он, в сущности, говорил, а не пел, но исполнял он превосходно.

За тонким полотном палатки изредка слышался скрип проезжающей арбы, доносился крик погонщика. Там был Китай, а здесь, в песне, молодой казак уходил на войну с вольного Дона.

Сколько раз молодые казаки уходили на войну, оставляя невест и жен! Сколько слез пролито, сколько крови пролито!

— Вот и вся песня! — сказал Топорнин, кладя гитару. — У кого есть невеста, пусть вспомнит. У меня ее нет.

— У меня есть, — тихо проговорил Логунов, и ему стало страшно и сладко от своих слов.

6

Накануне выступления к поручику пришел Корж, тот самый солдат, который первым перебрался по карнизу сопки.

Он стоял, держа руку у околыша бескозырки, и спрашивал разрешения доложить.

— Докладывай, докладывай, ползун по скалам.

— Ваше благородие, — таинственно заговорил Корж. — Федосеев и каптенармус получают сейчас сапоги. Сапог мало, но каптенармус похвалялся, что для всей первой роты достанет сапоги. Ваше благородие, вместо сапог можно получить улы. Вот бы нам для похода улы! Я охотник, я хаживал в улах… Чистое золото для похода. Я говорю каптенармусу: достаньте мне улы. Он говорит: пошел к черту, будешь мне позорить всю роту!

— А что, в улах удобней?

— Ваше благородие, в улах как босиком. Она мягкая, легкая, сенца подложишь — и иди сто верст, не снимая. Говорил солдатам. Какое! Все хотят сапоги… А мне бы улы.

«В самом деле, — подумал Логунов, — наши сапоги для ходьбы по сопкам — гибель».

— Ваше благородие, напишите Федосееву записку: «Взять для Коржа улы». Ноги в сапогах сотрешь, ведь сапог у нас — добрый пуд весом! А разве на камни в сапогах взберешься?.. Вот она, ула…

Из кармана Корж вытащил неуклюжую на вид, но легкую и прочную, сшитую из лосиной кожи китайскую улу.

— Вот сюда мелкого сенца, портянки не нужно, свежо ноге и легко.

— Хорошо, Корж, напишу записку.

И поручик написал.

Первый день похода был тяжел. Рота шла сначала по дороге, потом по руслу ручья, по скользкой мелкой гальке. Далеко разносился гул от множества ног, грохот обозных двуколок. Когда поднялись на перевал, Логунов увидел бесконечную ленту желтых, зеленых и голубых рубашек.

После сражения на Ялу, когда белые рубахи русских послужили отличной мишенью для противника, ослепительные рубашки, белизной которых гордились части, были спешно, хозяйственным способом превращены в пегие.

На перевале веял ветер. Сопки вокруг — то мягкие и круглые, то острые, как петушиные гребни.

Логунов уселся на обломок скалы, вынул записную книжку и набросал письмо Нефедовой. Он описал ей сопки, камень, на котором сидел, Коржа, расположившегося рядом, солоноватость ветра, напоминавшую море, но море было далеко, а солоноватость, должно быть, шла от скал… Написал ей, что близко сражение и что он рад этому.

И еще написал ей, что она его невеста.