Онлайн чтение книги На сопках маньчжурии
Вторая глава

1

В конце апреля Куропаткин сидел за письменным столом и исписывал листок за листком в толстой коричневой тетради. Оконные занавески были задернуты, отчего в салон-вагоне был ровный, мягкий свет.

Через четверть часа к ляоянскому вокзалу подойдет поезд с наместником. Адмирал покинул свою эскадру. Он не рискнул остаться в крепости, которой угрожала осада.

Куропаткин заносил последние мысли в дневник. Испытывал ли он злорадство? Да, некоторое. Алексеев пожинал плоды своей собственной политики. Сейчас он будет стараться всеми силами впутать в нее Куропаткина.

«Армией я ему не позволю распоряжаться», — написал Куропаткин и дважды подчеркнул написанное.

На вокзале и в штабе все было готово для встречи наместника. Платформы усыпали желтым песком, разукрасили национальными флагами, стекла вокальных фонарей вымыли. Чины штаба выстроились на первой платформе, и генерал-квартирмейстер Харкевич расхаживал, поскрипывая по песку сапогами, готовый отдать нужную команду, лишь только из-за поворота покажется поезд.

Со времени назначения Куропаткина командующим Маньчжурской армией Куропаткин и Алексеев не встречались. Куропаткин знал, что Алексеев недоволен его назначением: как же, его, видите ли, не спросили! Осматривая в марте цзиньчжоускую позицию, он выразился так: «Следовало бы, прежде чем назначать Куропаткина, спросить меня. Я как-никак главнокомандующий…» И своему начальнику штаба Жилинскому там же сказал: «Я ему все время говорил, что японцев не следует пускать за Ялу, а он утверждает, что нужно, чтобы их припереть».

Эти слова немедленно стали достоянием штаба Куропаткина.

Куропаткина особенно возмущала грубость выражения: «… а он, то есть он — Куропаткин, утверждает, что нужно, чтобы их припереть».

Надо написать обстоятельный доклад государю: Россия — держава сухопутная. В разыгравшейся борьбе нельзя на первое место ставить несколько вооруженных пушками коробочек, называемых броненосцами. Нельзя рисковать армией и создавать новые трудности для достижения победы… Поэтому вопрос о главнокомандующем должен быть разрешен так, чтобы армия не была поставлена в тягчайшие условия зависимости от флота.

Именно так! Куропаткин закрыл тетрадку. Широкий, удобный стол, кресла. Образ Николая Мирликийского в углу. На стенах портреты государя и государыни.

В дверь просунулось длинное, носатое лицо прапорщика милиции Торчинова, бессменного ординарца Куропаткина со времен среднеазиатских походов.

— Ваше высокопревосходительство, едет!

Куропаткин не торопясь вышел на перрон.

К вокзалу приближался поезд. Хор трубачей заиграл марш. Головы любопытных китайцев показались над заборами. Куропаткин подошел к краю платформы.

Дородный, с окладистой бородой, Алексеев напоминал Александра III, подтверждая своей наружностью слухи о родстве с государем.

— Очень рад видеть вас, ваше высокопревосходительство! — проговорил Куропаткин.

— Взаимно, Алексей Николаевич!

Алексеев прошел вдоль фронта встречавших его офицеров штаба, потом почетного караула.

Караул без движения замер на солнцепеке. Лица, руки, рубашки взмокли от пота.

— Жарко небось? — спросил адмирал.

— Так точно, ваше высокопревосходительство, — весело отчеканил фельдфебель. — Спасу нет.

— А ведь у нас в России поди только весна!

— Так точно, ваше высокопревосходительство, весна!

Алексеев проследовал в вагон к Куропаткину, огляделся, сказал: «Просторно!» — и сел в кресло против стола.

— Сюда, ваше высокопревосходительство… — Куропаткин приглашал в кресло за столом.

— Нет, зачем… вы — хозяин.

Достал носовой платок, вытер лоб и уголки глаз.

— Едва проскочил! Вечером двадцать второго числа японцы высадили десять тысяч и перерезали железную дорогу. А мы выехали в полдень.

Опять вытер лоб.

То, как Алексеев вытирал лоб, как смотрел не на собеседника, а на пол, перед своими сапогами, показывало, что он раздражен до последней степени, и это его раздражение тотчас же передалось Куропаткину.

— Без помощи извне Порт-Артур долго не продержится, — проговорил Алексеев.

— Помилуйте! — воскликнул Куропаткин. — Помнится, вы неоднократно утверждали, что Порт-Артур неприступен, что для обороны его достаточно одной дивизии. Теперь же, когда крепость даже еще не осаждена, вы, ваше высокопревосходительство, требуете немедленно выручать ее.

Алексеев насупился.

— Запасов нет. Больше двух-трех месяцев не продержится.

Куропаткин помолчал.

— Я не могу прежде всего думать о крепости, — затворил он, — ибо назначение всякой крепости — облегчать действия полевой армии и служить ей поддержкой. А не наоборот.

— Вы опять со своей схоластикой! Разумное назначение крепости и полевой армии — помогать друг другу.

— Ваше высокопревосходительство, я хочу, чтоб вы поняли, что́ руководит мной.

— Я знаю, что́ руководит вами: ваша старая вражда к Порт-Артуру.

— Я всегда считал нужным наш отказ от Порт-Артура и Квантуна, — деревянным голосом проговорил Куропаткин, — ибо для меня несомненно было, что и Порт-Артур и Квантун — источники для нас всевозможных бедствий.

— Никак мы с вами, Алексей Николаевич, играем в жмурки, — насмешливо заметил Алексеев. — Это вы потом говорили, когда увидели, что Япония готовится к войне… А в 1898 году, насколько мне известно, именно мы требовали занятия всего Ляодуна. Иначе, мол, мы не сумеем защитить ни Порт-Артура, ни Дальнего. Сначала вы хотели захватить Маньчжурию, как захватили Бухару, а потом, когда увидели, что это настоящая война, поджали хвост. Последующая ваша политика была очень вредна. Вы человек государственный, Алексей Николаевич, а не хотите понять, что развитие России невозможно без теплых морей. Без теплых морей флот наш судеб России не может решать.

Куропаткин откинулся в кресле, брови его высоко поднялись.

— А зачем России, вопреки истории, вверять свою судьбу флоту? Разве Россия — государство островное? Могущество России создано кровью и доблестью сухопутной армии. Я всегда помню, с какой кровью, с какими трудами выходили мы к Балтийскому и Черному морям.

— Если в прошлом невозможно было развитие России без берегов Балтийского и Черного морей, в настоящее время оно невозможно без берегов Тихого океана, ибо интересы всех наций перебираются на берега Тихого океана.

— Осмелюсь напомнить, — несколько повысил голос Куропаткин, — что у государств есть задачи первостепенные и второстепенные. Так, торговля наша внутренняя и внешняя с Дальним Востоком — задача второстепенная, ибо при огромных незаселенных пространствах и самой незначительности русского населения к востоку от Байкала приносимые ради этой торговли тяжелые жертвы не окупятся. Они лягут бременем на живущее поколение, ослабят его культурный рост, а вместе с тем и наше положение в Европе.

— Я всегда удивлялся своеобразию вашего мышления, — также повысил голос Алексеев. — Общие обстоятельства сделали этот вопрос не второстепенным, а главнейшим для нашего поколения. В чем заключаются эти общие обстоятельства? Они заключаются в том, что Япония уже давно решила завладеть не только Кореей, но и Маньчжурией, а Англии нужен не только Тибет, но и весь Китай. Ваше упрямство в этом вопросе не поддается никакому постижению. На сколько поколений вы хотели бы отложить естественный рост и развитие России?

— К войне на Востоке мы не готовы.

Алексеев несколько секунд разглядывал на ковре веселый завиток узора. Когда он поднял глаза, — светло-серые, они стали почти белыми от гнева.

— К войне мы не готовы потому, что вы, как военный министр, противились нашему усилению в Маньчжурии, и, вместо того чтобы вводить сюда войска, что делал бы под любым предлогом любой военный министр, вы их фактически вывели. Положение, в котором очутились мы, есть плод рук ваших.

Алексеев не хотел и не собирался спорить с Куропаткиным. Он собирался, обменявшись несколькими фразами, пригласить своего начальника штаба Жилинского и приступить к делу. А вместо этого Куропаткин повел нудный разговор, смысл которого заключался в том, что он, Куропаткин, ни в чем не виноват, а во всем виноваты другие..

— Я хочу вам напомнить, Евгений Иванович, — медленно говорил Куропаткин, — что двадцать шестого сентября девятьсот второго года мы заключили с Китаем договор. В этом договоре мы провозгласили на весь мир, что Россию не влекут территориальные приобретения, что она уважает целость и независимость Китая и выводит свои войска из Мукденской и Гиринской провинций.

— Такой договор имелся.

— А коль скоро имелся, мы обязаны были выполнить его. Недопустимо для престижа России не выполнить договора. Поскольку же договор соответствовал моим представлениям о правильности нашей политики, то я и старался, несмотря на все ваше противодействие, ускорить вывод войск.

— Сожалею, что не был достаточно настойчив в своем противодействии. Вы формалист и законник. Для солдата это гроб.

Алексеев сидел, развалясь в кресле, обмахивая лицо небольшим пестрым веером.

Куропаткин побледнел.

— Но паче всего это безобразовское предприятие на Ялу! Ведь во время совещания в Порт-Артуре вы заявили мне, что вы крайний противник безобразовских затей!

— Я и есть их крайний противник. Мошенничество и безобразие! Но, только оставляя войска в Маньчжурии и на границе с Кореей, только всемерно усиливаясь здесь, вы могли вразумить Японию.

— Время нам было нужно, ваше высокопревосходительство, превыше всего время, — вставая из-за стола, почти крикнул Куропаткин. — А вы действовали напрямик — и когда? Когда Япония уже добилась заключения военного союза с Англией!

Он достал папиросу и держал ее дрожащими пальцами.

Алексеев маленькими прищуренными глазами смотрел в окно. Позиция Куропаткина вызывала в нем гнев, он едва сдерживал себя.

— Не сто́ит нам производить дальнейших словесных боев, — сказал он грубо. — Вам необходимо немедленно выступить на помощь Порт-Артуру.

Куропаткин возразил тихо, опустив глаза на стол, на зеленое поле сукна, где не было ни пылинки, потому что Куропаткин любил чистоту:

— Я не могу позволить, ваше высокопревосходительство, привести страну к поражению. А оно будет неизбежно, если в основу действий армии мы положим не военную необходимость, а ложно понятую защиту престижа.

В эту минуту Куропаткин чувствовал себя готовым бороться с Алексеевым несмотря ни на что.

Алексеев не выдержал.

— Наступать! — отрубил он. — На юге судьба не только крепости, но и флота.

Куропаткин заложил руки за спину, и, глядя в упор на сидевшего в кресле наместника, сказал еще тише:

— О крепости надо перестать думать. Смысл войны не в том, чтобы всякими непродуманными действиями, очертя голову стараться спасти крепость, а в том, чтобы разбить Японию. Центр действий должен быть не в Порт-Артуре, а в создании такого положения, при котором мы победим Японию.

— Центр наших действий — Порт-Артур! Для его защиты создана Маньчжурская армия. Прошу вас… больше разговаривать я не в силах, моя солдатская голова не выносит… мое требование есть требование Петербурга и царя. Немедленно наступать! Утопить макак в море! Разбить вдребезги! Растоптать!

Адмирал свернул веер, сунул его в карман и встал. Он тяжело дышал, ему не хватало воздуха. Он был раздражен до последней степени.

— Я — главнокомандующий! Я приказываю!

Опустил голову, выставил бороду, выпятил губы.

Куропаткин вдруг обиделся. Не потому, что Алексеев приказывал: главнокомандующий имел право приказывать. Но он обиделся на форму, в которой тот приказывал: Куропаткин не фельдфебель. Обидевшись, он проговорил тихим голосом:

— Будет выполнено. На юг пойдет корпус Штакельберга. Однако корпус не будет иметь достаточного прикрытия, и в случае поражения противник прорвется в Маньчжурию.

— Не хочу слушать! Какого поражения? Почему поражения?

— Предупреждаю вас, ваше высокопревосходительство, на кровавом опыте Тюренчена, как трудно руководить операциями войск, выдвинутых на двести пятьдесят верст от места сосредоточения армии. Я спрашиваю вас и себя: в каких условиях будет отступать корпус, двинутый к Порт-Артуру?

— Зачем же, черт возьми, он будет отступать?

— Затем, ваше высокопревосходительство, что, ежели он начнет побеждать, японцы бросят против него все свои силы; то же будем вынуждены сделать и мы. А для нас это преждевременно, сил у нас мало.

Алексеев вытер платком вспотевший лоб.

— Вы все невероятно хитросплетаете. Между тем государь император выражает постоянную тревогу об участи Порт-Артура… Пригласите Жилинского.

.. После совещания был завтрак. Несколько свитских Алексеева и Куропаткина составили общество. Спокойный и грустный, Куропаткин соглашался со всем, что говорил Алексеев. Его угнетала перспектива послать на юг Штакельберга.

«Может быть, гениальный полководец и бросился бы вперед, невзирая на неосведомленность о противнике, — думал Куропаткин. — Но я, зная нашу неподготовленность и наших генералов, не могу решить так. Талант мой заключается в том, что я не позволяю себе обольщаться призраками и самомнением. В моем уме и моей осторожности и заключаются те качества, которые поставили меня во главе армии в годину испытания».

Завтрак был чинный и серьезный. Алексеев рассказывал о том, как его поезд чуть не попал в руки японцев.

В столовой штаба не было так чинно.

Флуг, генерал-квартирмейстер наместника, схватился с генерал-квартирмейстером штаба Куропаткина Харкевичем.

Харкевич, бывший начальник военных сообщений Виленского военного округа, известный исследователь кампании 1812 года, всецело разделял точку зрения Куропаткина на характер ведения войны.

— Куда торопиться, зачем торопиться? — спрашивал он, нагибаясь к Флугу, поднимая рюмку и чокаясь. — Пусть себе высаживаются.

— То есть как это «пусть себе высаживаются»? Этак они полмиллиона высадят.

— Василий Егорович, повторяю: пусть высаживаются. Пусть полмиллиона высадят. Тем лучше для нас.

— Новое открытие в тактике и стратегии войны!

— В самом деле, Василий Егорович, высадят они все, что могут высадить, опустошат острова, мы тем временем отступим, заманим их поглубже, а потом нанесем такой удар, что от них ничего не останется. А ведь посудите: если завтра мы их победим и сбросим в море, то послезавтра нужен десант! Десант в Японию! А на чем? Для десанта у нас ничего не готово.

— Ну и фантасты же у вас в штабе! Святой воинский закон: если можешь бить врага сегодня, не откладывай этого до завтра. Сегодня разобьем японцев, завтра будем думать над тем, как разбить их завтра. Яков Григорьевич! — крикнул Флуг Жилинскому. — Слыхали, какая у них придумана теориям отступать, чтобы — чем черт не шутит — не разбить ненароком японцев. А то, если разобьешь, придется утруждать себя десантом в Японию!

Харкевич улыбался, наливая очередную рюмку вина. Улыбка у него была спокойная и умная:

— Барклай де Толли не такой уж был и фантаст, ваше превосходительство!

Жилинский сидел рядом с бароном Остен-Сакеном. Барон сознался, что с ним произошла некоторая метаморфоза. Вначале он был убежден, что против японцев не нужна большая армия, ибо каждый наш солдат справится с тремя япошками. Потом ему показалось, что между русскими и японскими солдатами можно поставить знак равенства. А после Тюренчена он убежден, что один японец стоит наших трех.

Жилинский засмеялся. Барона он знал еще по Петербургу, барон никогда не отличался глубиной суждений.

— Япония не так страшна, честное слово!

— Япония страшна… — покачал головой Остен-Сакен. — Командующий написал характеристику японского солдата, которую довел до сведения всех солдат и офицеров. Он объясняет, что японский солдат — противник достойный, что на протяжении долгой своей истории японцы научились презирать смерть и за счастье почитают смерть за императора. Стойкий и достойный противник!

— Восторги командующего по отношению к Японии, особенно после того как он посетил ее, общеизвестны, — сказал Жилинский. — Бить надо этого стойкого и достойного противника!

…После завтрака наместник отбыл в Мукден.

Куропаткин долго ходил по вагону. Был вечер. Весь поезд излучал яркий электрический свет, только вагон командующего тонул во мраке.

Дважды являлся Торчинов, чтобы повернуть выключатель, и дважды Куропаткин останавливал его.

Он обдумывал короткую, но обстоятельную телеграмму государю по поводу приказа Алексеева немедленно наступать на юг.

Он представлял себе, как государь читает телеграмму с обычным красным карандашом в руке.

Государя Куропаткин видел не только во время заседаний и официальных приемов, но не однажды и в домашней обстановке, обедая в царской семье. В этих случаях он сидел за столом рядом с императрицей и негромко высказывал ей свои взгляды на русскую армию и ее генералов, чего не рисковал делать государю, опасаясь, что Николай примет его слова за сплетни. Но государыня слушала с любопытством, и Куропаткин знал, что она все передаст мужу. Он с удовольствием вспоминал об этих посещениях. Он не был ни титулованным, ни родовитым. То, чего он достиг, он мог отнести только за счет своего ума.

Написав текст телеграммы, он тут же написал распоряжение начальнику штаба Сахарову приступить к составлению плана короткого наступления на юг.

«Короткий удар — вот все, на что я могу согласиться!»— написал он и поставил восклицательный знак.

Перед тем как лечь спать, он открыл ящик стола, в котором у него содержались анонимные письма, и развернул одно… Некий осведомленный аноним приводил выдержку из письма уполномоченного Невского завода по Порт-Артуру директору-распорядителю этого завода.

Речь шла о плохих миноносцах, никак не принимаемых морским ведомством. Уполномоченный высказался так, что они хотя и дрянь, но не хуже других, и то, что до сих пор ни одна из многочисленных комиссий не приняла их, не служит еще доказательством того, что миноносцы плохи, а только доказательством того, что комиссии плохо куплены.

Сей уполномоченный был принят наместником.

«Представьте себе, дорогой патрон, — писал он, — наместник сто́ит весьма недорого! Я ему на риск дал всего тысячу двести. Совсем пустяки, принимая во внимание его сан и важность дела. У меня был план: если получу сигнал, что мало, припаду к его стопам и объясню такую сумму совершенным затмением ума, а также необыкновенно стесненными обстоятельствами. Но все обошлось благополучно. Наместник доволен, и уже комиссии от его высокопревосходительства воспоследовали точные указания».

— Адмирал флота! Наместник! — с удовлетворением проговорил Куропаткин, пряча письмо. — Радеет о престиже и будущем России!.. А как пролез в наместники? Дорожкой, по которой хаживали многие наши деятели в чины и ордена… Александр Второй соизволил великого князя Алексея Александровича послать для вытрезвления в кругосветное путешествие… В этом путешествии сопровождал его молодой Алексеев. Великий князь, не желая вытрезвляться, забуйствовал в Марселе в публичном доме… Скандал невероятнейший, подробности похабнейшие. Царской фамилии грозили неприятности самого скабрезного свойства. Тогда Алексеев заявил, что буйствовал он, Алексеев, что власти спутали его фамилию с именем великого князя. Уплатил штраф и с тех пор пребывает в нерушимой дружбе с Алексеем Александровичем. Вот и наместником стал, и главнокомандующим!

Куропаткин лег спать как будто успокоенный, однако утром у него возникли сомнения.

Печальный и грустный, он вышел из вагона. Торчинов, осетин по происхождению, большой любитель коней, разговаривал с конюхом. Увидев командующего, он поспешил к нему.

— Ничего, Торчинов, делайте свое дело, — грустно сказал Куропаткин, направляясь к тропинке, по которой любил гулять. В конце ее лежал камень. Под камнем был муравейник. Огромные рыжие муравьи бегали по тончайшим своим дорогам… Куропаткин постоял над ними в раздумье, а когда зашагал назад, увидел Харкевича.

— Вот, Владимир Иванович, — сказал Куропаткин, — всю ночь я думал о том, каково-то будет Штакельбергу отступать!

— Но ведь не обязательно же ему отступать, — осторожно заметил Харкевич.

Куропаткин остановился.

— Владимир Иванович, не вам так говорить! Победы Штакельберга я боюсь больше всего.

Минуту генералы смотрели друг на друга.

— Свою точку зрения я изложил Алексееву, — сказал Куропаткин и зашагал к камню.

В переписке штабов по поводу корпуса Штакельберга прошел месяц. За это время японцы взяли Цзинь-чжоу и высадили Квантунский полуостров почти две армии.

2

На утренней заре полк занял крутые гребнистые сопки.

Зрелище с вершин было неправдоподобно хорошо. Всюду, куда ни смотрел Логунов, он видел волнистую массу тумана: точно лежало вокруг таинственное море и из глубины его поднимались бесчисленные острова — вершины сопок. Алый свет зари, все более разливаясь по небу, обагрял пенистое, бесшумно клубящееся море.

И так мало походил этот пейзаж на пейзаж земли и так напоминал лунные пейзажи из книжек по астрономии, что Логунов почувствовал себя на минуту вырванным из действительности.

— Василий Васильевич, — крикнул он Шапкину, который следил за тем, как два солдата выгребали из-под скалы щебень, — хорош мир?

— В вашем хорошем мире неуютно.

— Что это вы такую чистоту наводите?

— Надо же, батенька, приготовить для себя нору. Говорят, он палит издалека.

Шапкин за дни похода осунулся и часто вздыхал.

Прозвучал сигнал горниста. Роты и батальоны выстраивались на склонах. Солнце подымалось, туман делался легче, тревожнее. Казалось, один порыв ветра — и все это зыбкое море мгновенно взлетит. Снизу донесся стук копыт. Появилась голова, плечи, потом весь на коне генерал Гернгросс.

Он был в серой чесучовой рубашке; фуражка, сдвинутая на затылок, придавала лицу выражение спокойствия и домашности. «В самом деле, — подумал Логунов, — генерал сейчас занимается самым обыкновенным солдатским делом: последними приготовлениями к бою!» Когда Гернгросс повернулся к солнцу, на груди его сверкнул георгиевский крест, который подтвердил впечатление спокойной смелости, внушаемое начальником дивизии.

Здороваясь с полком, он медленно проехал вдоль фронта.

Солдаты кричали свое «здравия желаем, вашдительство» весело и с удовольствием, потому что даже новички знали, что этот генерал «свой», солдата не выдаст.

— Ну, братцы, — сказал Гернгросс, — цельте ему в ноги, а пуля уж сама найдет, куда воткнуться. Так, что ли?

Солдаты нестройно закричали, одни — «так точно», другие — «здравия желаем», но так же весело и бодро.

— Молодцы! — крикнул Гернгросс. — Ну, чтоб пуля попала вам в мякоть да мимо, а ему, косоглазому, в кость да в рыло!

— Покорнейше благодарим! Не сумлевайтесь, вашдительство!

Солдаты кричали каждый свое, и это Геригроссу нравилось. Посмеиваясь, тронул он коня и проехал вперед, туда, куда вчера ушли разъезды.

И с этой минуты, когда стало очевидно, что бой близок и что он будет решительный, все в Логунове подчинилось бою. Он не знал, как почувствует себя в этом первом деле, но он испытывал большое облегчение оттого, что бой наконец будет и разрешатся все вопросы и сомнения, связанные с японцами.

Он был убежден в победе. Трудно было себе представить, чтобы русские, одержавшие в своей истории столько побед, отступили перед японцами.

Последние клочья тумана поднимались по склонам гор. Логунов видел бесконечные разбросанные по долинам хлебные поля; за близкими скалистыми вершинами толпились зеленые лесистые горы; дальше маячили синеватые очертания новых хребтов, напоминавшие облака. На соседнем перевале Логунов разглядел каменную кумирню. К ней протоптали широкую тропу; на дубах висели разноцветные лоскутки — дары горному духу от путешественников.

Солдаты устраивались поудобнее на своих боевых местах. Убирали камни, мешавшие при стрельбе лежа, приносили плоские обломки скал, которые могли укрыть от пуль. Кое-кто пробовал копать, но за тонким слоем земли был камень.

— Земля не божья, — заметил Емельянов.

— Вся земля божья, — отозвался рядовой Жилин.

— Если и божья, то ниспослана в наказание.

Емельянов чувствовал нарастающее беспокойство.

Ему казалось, что его убьют в первом же бою, как убили его отца в турецкую войну на таких же каменных горах.

«Зачем люди устраивают войны?» — думал он. От этого мучительного вопроса отвлекали Емельянова только китайские поля. Они были возделаны так, что вызывали и недоумение и восхищение: у каждого стебля земля была взрыхлена пальцами, у каждого стебля была прибрана сорная трава.

— Это мужички, — шептал он одобрительно и думал о том, что, пожалуй, и у китайцев можно немало поучиться. Но тут же вспоминал, что учиться ему незачем, потому что он на войне и убьют его так же, как убили отца.

Чувство страха поселилось в его большом теле. Умереть он не боялся — умирают все. Но умирать надо по-христиански, в своей семье, на той лавке, на которой родился. Там все просто и ясно: пришла смерть и человек умирает. А здесь… убьет тебя не виданный тобой человек!

Он вздыхал, проникаясь к своему убийце невольным страхом.

— …Значит, не сподобился повидать тигра? — раздавался за соседним камнем голос Коржа. — А я, Куртеев, видал. У нас их много. Дед мой однажды застрелил трех сразу, — правда, сам едва жив остался. Сам я видал тигра в десяти шагах. Иду по тропе, а он встал передо мной из-за трухлявого ствола. А когда лежал, не разглядеть в осенней тайге: полосатый, ржавый, как прошлогодний лист.

Волка встречал, — сказал Куртеев. — У нас в Забайкалье волки. Покою не дают.

— А у нас охота — заяц да куропатки, — заметил Емельянов. — Лиса встречается, волк, медведь, да этих немного. Однако крестьяне у нас не охотятся, у нас господа охотятся.

— Слышал о вашей российской жизни, — покачал головою Корж. — Трудная. Шли бы на Дальний Восток. Здесь всем хватит места.

— Хватит-то, может быть, и хватит, — вздохнул Емельянов и принялся поудобней устраиваться под скалистым зубцом. Устраиваясь, он что-то бормотал и снова вздыхал.

— Что ты вздыхаешь? — спросил Корж, когда взводный прошел к соседям.

— Есть чего вздыхать, и вздыхаю. — Емельянов подсел к Коржу, поглядывая на высокого, тощего Жилина, задремавшего под скалой. — На Дальний Восток зовешь… Не так просто — взял да пошел!

— Твоя правда. Но ведь люди идут. Мой дед из хороших, богатых мест — и то пошел.

— Зачем же из богатых мест уходить?

— Были, значит, причины. Ты откуда?

— Волжские мы, тверские.

— Волга каждому русскому дорога. Но у нас, Емеля, море синее, горы каменные; тайга, правда, сердитая, ну, уж зато приволье!

Емельянов стал закуривать. Сворачивал он цигарку быстрыми ловкими движениями, цигарка получалась у него ровная, прямая, как папироса. Вставил в самодельный мундштучок и затянулся.

— У нас тоже можно было бы жить. Из-за лихих людей бьемся.

— Это кто же у вас лихие?

— Барин у нас есть, Валевский. Вся наша крестьянская земля окружена евоной. Ни пройти ни проехать. А хозяйство свое ведет дурак дураком: лес, каждый год продает, деньги ему нужны.

— Барину без денег нельзя. Без денег ему труба.

Но чем дальше рассказывал Емельянов, тем меньше реплик подавал Корж. Рассказывал Емельянов с затаенной силой, цигарку давно он выкурил и окурок выбил из мундштука.

Изо дня в день воевали Валевский и сенцовские крестьяне. Давно прошло то время, когда кони или скот ненароком делали потраву на помещичьих полях или бедняк забредал в помещичий лес и крадучись вырубал лесину.

Теперь то и другое делали со злорадством. Если нужно было вырубить одно дерево, валили два. Если вдруг кто-нибудь выпускал коней в барский овес, то так, что травили целые полосы.

В усадьбе работали батраки, чужаки: Валевский привез их из дальних губерний. Они исполняли все барские приказы. Как-то ночью поехали купать коней на Волгу и вытоптали хлеб у Емельянова, вытоптали до последнего колоса и вбили посреди поля кол. Ефима Чупрунова схватили, когда он возвращался из города, сняли порты и высекли.

— Я бы их пристрелил, псов, — проговорил Корж.

— Нечем было стрелять… вот кабы сейчас.

Подавали на Валевского в суд, ничего не высудили.

Валевский в свою очередь подал в суд на Емельянова. Клин в четверть десятины у Дубового лога объявил своим, а Емельянова — захватчиком. Документы нашел, что земля его, Валевского. А весной случилась напасть. Емельянов женат. Тут Емельянов стал говорить тихо: жена у него работница… на руку умелая, по нраву веселая да, кроме того, хороша. Последние слова Емельянов сказал осторожно и вздохнул.

— Высока, что ли? — полюбопытствовал Корж.

— Высока и статна. Как идет, остановишься и, честное слово… — Емельянов покачал головой.

— Да, бывает, — усмехнулся Корж. — Русая?

— Черноволоса. Лицом чиста, глаз ласковый.

Наталья Емельянова шла по лесу. Повстречались ей барские батраки. Взяли за руки и повели. Говорит, что кричала, да вели глухим лесом, привели на хуторок и прямо в баню. А в бане барин. Ушли барские служки, оставили Наталью с барином. Говорит Наталья, что не позволила к себе подступиться. Стала в угол и не подпускает.

— А барин лез напролом?

— Лез.

— По какой же надобности она шла тогда по лесу?

— Из Толпегина, от матери.

— А барин как про то узнал? Тебя, что ли, спрашивал: когда женка твоя к матери пойдет, чтобы успеть мне баньку истопить да все для прелюбодеяния изготовить?

Емельянов облизал сухие губы.

— Сама сказала мне обо всем, — думается, значит, неповинна.

— Похоже на правду. Баба такие дела любит делать в потемках. И что же, отпустил?

— Отпустил, да пригрозился: в другой раз поймаю, не взыщи — возьму, что мне по моему мужскому естеству положено.

— Значит, барин грех любит. Ну, в нашей тайге бар нет. А если бы мне такой попался… — Корж помолчал, внимательно осмотрел Емельянова и спросил:

— А Наталья за что любит тебя?

— То-ись? — не понял Емельянов. — Муж я ей.

— Пошла за тебя охотой?

— Не отказывалась.

Солдаты закурили. Емельянов предложил Коржу своего табачку. На душе у него было тоскливо.

— А ты не унывай, — сказал Корж. — Вернешься домой — во всем разберешься. Солдат, брат, — это сила. Солдат, брат, свет повидает и кровь прольет… Надо же тебе вот что сказать… прослушал я тебя со вниманием… Вашей российской жизнью я не жил, но много о ней слышал. У нас на Дальнем Востоке есть ссыльные, политические… — Последние слова Корж произнес шепотом и поднял брови. — Слыхал про таких?

— Не слыхал, Иван Семенович, — так же тихо, поддаваясь таинственности, ответил Емельянов.

— Есть такие люди, большой силы люди. Правду знают; говорят, нет такого закона, чтобы крестьянину страдать и мучиться без земли, а барину куражиться и изголяться на своем приволье. Нет такого закона, понял? Э-э, — прервал он себя, — вон идет наш взводный. Надо, между прочим, попроситься у него за водой сбегать, давеча приметил в ущелье колодец.

Через несколько минут Корж широкими прыжками спускался вниз. Солдат Жилин, который дремал у скалы, потянулся и сказал:

— Да, Емельянов, многотерпелив ты! У меня не ходил бы твой Валевский с целой головой.

— А ты что же, все слушал?

— Отчего же… Слушал! По виду ты — борец, сила несокрушимая, а приглядишься — заяц, сырое мясо. У нас в городе тебе не было бы житья…

— Я в город и не собираюсь, — сказал с досадой Емельянов, встал и пошел, закручивая цигарку.

Жилин глядел ему вслед и усмехался.

Сам Жилин был высокий, тощий, длинной шеей и головой напоминавший гуся. В детстве он очень страдал от своей физической хилости. Частенько хаживал в цирк и затаив дыхание смотрел на гимнастов и борцов. Потом дома, томясь тоской, долго не мог заснуть. Он сделал из камней гири, повесил на заднем дворе трапецию, и его в любую минуту можно было найти там за упражнениями.

— С ума свихнулся, — говорила про него мать, хозяйка бакалейной лавчонки.

От упражнений слабое тело его постепенно закалилось. Он уже не раз выходил победителем из драк. Но тем не менее он отлично понимал, что сила его, по сравнению с настоящей, пустяковая. На солдатской службе внимание Жилина обратил на себя Емельянов.

«Вот это человек», — думал он, увидев Емельянова в бане и разглядывая его с чувством, близким к благоговению.

— Подсобить тебе?

— Да что ты! — удивился Емельянов и ловко намылил себе спину.

Но в дальнейшем Емельянов не оправдал первоначальных чувств Жилина. Он не был способен ни к чему солдатскому, физическому. У него не выходило ни одно вольное движение, ни одно гимнастическое упражнение. Тело его, такое богатое на взгляд, оказалось беспомощным.

И тогда Жилин стал презирать Емельянова. Особенно когда на маневрах Емельянов струсил и один из всего взвода не прошел по карнизу скалы.

— Солдатиком наградил нас господь-бог, — говорил он, — Емельяновым! Господин борец, всероссийский силач, наше вам поздравление с добрым утром! Хорошо ли почивали, не настращала ли вас мышь во сне?

Емельянов не отвечал на шутки.

В походе Жилин перестал замечать Емельянова и вот только теперь оказался слушателем жизненной истории сенцовского крестьянина, и она еще более укрепила его презрительное отношение к товарищу.

«Человек, человек… — думал Жилин. — Кому дадено и у кого отобрано?»

Ночью полк неожиданно подняли. Тучи покрывали небо. Люди кашляли, окликали друг друга. Было тепло, но от волнения Логунова знобило.

«Позиции подготовили и бросаем! Впрочем, что поделать, это не маневры — война!»

Спустились вниз. Под ногами проселочная дорога.

Стучат сапоги по камням, смутно виден во тьме сосед.

И вдруг на вершинах сопок — близко, далеко ли? — замерцали огоньки. Они вспыхивали то на одной вершине, то на другой. Вспыхивали, погасали.

— Ваше благородие, а ведь это японец переговаривается, — сказал шагавший рядом с поручиком Корж. — Должно быть, шпионы им докладают о всем, что видели.

Ночь была томна, тучи закрывали небо. Огоньки по сопкам то вспыхивали, то погасали. Неприятно!

Много раз останавливались. Не то отдыхали, не то ориентировались. Когда останавливались, нещадно лип комар. Свистунов командовал закурить. Люди жадно закуривали.

Перед рассветом миновали деревню Вафаньгоу и втянулись в ущелье на левом фланге расположения корпуса.

Душно и безветренно с раннего утра. Утомленные длинным ночным переходом, солдаты дремали под скалами. Неподалеку от Логунова на плоской скале расположились Ерохин и заведующий хозяйством полка капитан Рудаков.

— С гаоляном вы попадете в нехорошую историю, — ворчливо говорил Ерохин, и Логунов удивился ворчливому тону: откуда у веселого, уравновешенного командира полка такой тон?

— А что же мне делать? — спрашивал Рудаков.

— Покупать! Ведь деньги вам отпущены.

— У кого же покупать? Китайцы разбежались.

— Надо найти фанзу с хозяевами. Вы солому растаскиваете, а хозяева вернутся и подымут на весь мир крик. А с быками у вас как было дело?

— За быков я заплатил.

— Отчего же китаец побежал жаловаться генералу?

— Потому что он не хотел продавать быков.

— Он не хотел продавать, а вы у него купили! С вами, батенька, неприятностей не оберешься.

— Что же тогда делать? — мрачно спросил Рудаков. — Кормить людей надо, от интенданта нет и не будет ничего. Вы ведь знаете, что мы войска не успеваем подвозить, где уж тут катать быков!

— Ну, ладно, — примирительно сказал Ерохин и стал закуривать.

Логунов подумал, что он, Логунов, в день сражения не мог бы думать ни о соломе, ни о быках, а вот Ерохин думает. Насколько же свободнее его душа!

И на минуту Логунову даже показалось, что войны нет и полк на маневрах, и в этот самый момент раздались выстрелы; по ущелью засвистели пули.

Никто не мог понять, как случилось, что японцы заняли сопку, которая должна была быть в руках Зарайского полка, и теперь спокойно обстреливали ущелье.

— Ничего не понимаю, — говорил Ерохин, садясь на коня.

Весь полк, как один человек, повернулся и смотрел на сопку, окутанную кудрявыми дымками выстрелов.

Наступило самое страшное — замешательство.

Вслед за этой сопкой японцы, естественно, переберутся на соседнюю и запрут выход из ущелья.

Посвистывали и шуршали японские двухлинейные пули. Люди прижались к скалам, но скалы не защищали. Ерохин со своим адъютантом, поручиком Модзалевским, поскакал вперед. Однако неизвестное ущелье, не помеченное на карте, было бесконечно. Отвесные скалы, осыпи… Если полк укрыть в ущелье, то японцы, заняв гребни сопок, уничтожат его сверху.

Тогда Ерохин вернулся, Уже были жертвы. Нельзя было медлить.

За расположением полка, в направлении японцев, он заметил сравнительно пологую сопку. Вершину ее составляли изветренные скалы, отличная защита. Позиция эта была выгодна еще и потому, что позволяла полку немедленно вступить в бой, обстреливая в свою очередь противника.

Ерохин стал командовать. Громким спокойным голосом, как на полковом плацу, он повернул полк и направил 1-й батальон на сопку.

Многим хотелось броситься бегом, чтобы укрыться за скалами!.. Но полковник неторопливо командовал, следя за тем, чтобы каждое движение выполнялось отчетливо; и, как на параде, полк под выстрелами неприятеля плотными колоннами, отбивая шаг, начал подниматься на сопку.

Рядом с Логуновым ранило Грицука, молодого старательного стрелка. Он не упал, он осторожно сел, не веря в свое несчастье. Пуля пробила ему поясницу; он сидел выпучив глаза и тяжело дыша. Его подхватили и уложили на палатку. И тут же упало еще трое.

«Как просто!» — подумал Логунов. Он шагал, следя за равнением своего взвода. Японские пули глухо и как-то легкомысленно просто ударяли в землю, вздымая серый пушок пыли.

Впереди батальона ехал Буланов. Он то и дело оглядывался, боясь, чтобы не нарушился строй и чтобы весь полк во главе с Ерохиным не подумал, что он или кто нибудь из его батальона дрогнул.

Японцы весь огонь сосредоточили на 1-м батальоне, склоны сопки задымились.

У Логунова мучительно билось сердце. Минутами он переставал видеть и соображать. Солдаты вокруг него падали, и сам он должен был упасть. Он вдруг увидел Коржа с перекошенным ртом, Емельянова, не похожего на себя.

Должно быть, Свистунов понял, что минута опасна, люди могут не выдержать и побежать. Он выехал из рядов, оглядел роту.

— Левой, левой! — разнесся его спокойный голос.

Логунов неожиданно отрешился от тела, от жизни и смерти. Он шел и будто не шел — его несла чужая, непонятная сила. В эти минуты он жил странной, напряженной жизнью и будто уже не жил.

Русские не побегут под японскими полями!

— Боже мой! — сказал он, увидев, что Буланов вздрогнул и как-то косо сел в седле. — Ранен!

Но вот гребень сопки. Рота за скалами. Ротный горнист стелет Свистунову бурку. Все сразу оживились.

— Ваше благородие, — позвал Корж, — в сапогах бы куда как худо было шагать по этой сопочке. Иду и думаю: слава те господи, не скользят. А вот Емельянов позарился на сапоги и натерпелся. Теперь дух перевести не может.

Темные глаза Коржа блестели. После перенесенного смертельного испытания ему хотелось говорить, действовать.

— Разрешите пострелять? — попросил он.

Логунов выглянул из-за скалы: по скату продолжали подыматься батальоны, и японские пули вырывали из рядов жертву за жертвой.

— Буланов серьезно ранен, — сказал Логунову Свистунов. — Перевязался, в лазарет не хочет и командования не сдает.

На сопку подымался штаб полка. С предельной отчетливостью вырисовывались всадники на темно-зеленом фоне горы. Рядом с Ерохиным ехал подпоручик Серов, назначенный описывать действия полка, и Глушаков, заведующий охотничьей командой; дальше штабной горнист, ординарцы и конные охотники.

Японцы открыли бешеный огонь по этой группе. Они успели подтащить пулемет, пули забарабанили по скалам, клубки пыли покрыли весь склон; с зловещим треском стала рваться шрапнель.

У Логунова захватило дыхание.

Свистунов выхватил шашку, скомандовал дистанцию. Залп грянул. И снова и снова вскакивал капитан, взмахивал шашкой и командовал «пли».

Рота умела стрелять. Она, несомненно, нанесла урон тем японцам, которые передвигались по переднему краю сопки. Но артиллеристы и пулеметчики были невидимы.

Ерохин приближался к гребню, конь под ним шел пугливо. Ерохин сдерживал его и, подняв голову, смотрел на скалы, из-за которых тревожно выглядывали сотни глаз. Какая-нибудь минута отделяла его от укрытия.

Все свершилось мгновенно. Шрапнельная пуля ударила его в затылок, фуражка вмялась, обагрилась. Ерохин, запрокинувшись, упал с коня. Его подхватили. Упал адъютант Модзалевский, подпоручик Серов, несколько охотников.

Японская пехота спускалась в седловину, чтобы захватить соседнюю сопку и оказаться за нашим левым флангом.

Полк лишился командира. Раненый Буланов принял командование полком, Свистунов — батальоном, штабс-капитан Шапкин — ротой, Логунов — полуротой.

Логунов в этом первом бою почувствовал, что он ничего не знает, ничего не понимает, что события развиваются слишком стремительно, что так легко проиграть бой.

Японцы спустились в седловину. Они бежали, поглядывая на сопку, занятую полком. Шапкин, мучительно сбиваясь, вычислял прицел. Вдруг неподалеку загремели наши орудия.

Логунов впился биноклем в мягкие очертания окопов на голубом фоне неба, в фигуры людей, сновавших около пушек.

Это была батарея Неведомского. Маленький капитан стоял на камне и тоже смотрел в бинокль. Пушки его, расположенные у гребня сопки, били по японской пехоте, шрапнель рвалась прямо над японскими цепями.

— Ура! Так их! — кричал Корж и махал бескозыркой.

Японцы заметались. Они бросались на землю, но это не спасало. Они побежали назад, но шрапнельный ураган сметал их.

Японская артиллерия пришла на помощь пехоте и перенесла огонь на пушки Неведомского. Земля задымилась вокруг батареи. Сердце Логунова сжалось от тоски: японские артиллеристы были невидимы, снаряды прилетали из-за гор.

Одна за другой стали попадать в артиллерийские окопы шимозы, Когда на несколько минут дым рассеялся, показалась прислуга на передках. Спокойно, без суеты, среди желтых разрывов шимоз, батарейцы подхватили и перегнали на новое место уцелевшие пушки. Но это новое место было уже совсем открытым местом. Вскоре и оно исчезло в дыму разрывов.

Логунов опустил бинокль. Маленький капитан Неведомский! Он погибнет или уже погиб со своей батареей.

…Только к вечеру утих бой. Неожиданно для себя Логунов заметил, что солнце низко и косые лучи его, пролетая над сопками, отчетливо выделяют каждый бугор, камень, скалу.

День кончался, чувство невыразимого облегчения охватывало людей. Впереди ночь спокойной жизни. Ночь! Как это много!

…— Что-то вроде успеха, — сказал Свистунов. — Во всяком случае, все японские атаки отбиты. Новости: рана Буланова серьезна, и его отправили в госпиталь. Назначили новою командира: некоего Ширинского. Не слышал о нем ничего… Какова судьба: командир полка погиб в первом бою! Между прочим, в турецкую кампанию Ерохин участвовал во взятии Горного Дубняка. Жестокий был бой. Весь Московский полк лег костьми. Правда, славно лег, но тем не менее — лег! Чудом уцелело несколько офицеров, и среди них батальонный адъютант прапорщик Ерохин. Не раз он вспоминал, как во время сумасшедшего огня он не слезал с коня. «Не мог, — говорил он, — честь не позволяла!» Ерохин пал героем, вечная ему слава в наших сердцах. Еще новость: приезжал ординарец с запиской от Гернгросса: завтра на заре переходим в наступление, Гернгросс сообщает, что полковник Вишневский со своим четвертым полком будет наступать во фланг как раз той сопочки, с которой начали нас поливать свинцовым дождиком.

Логунов выпил целый чайник чаю, приготовленный ему Коржом. Было необычайно приятно после знойного дня, после всего пережитого лежать на бурке и пить чай, причем знать про себя, что это та самая бурка, которая была куплена по настоянию Ниночки Нефедовой.

Чаю он напился, но есть было нечего, двуколки офицерского собрания застряли неизвестно где. Правда, заведующий офицерским собранием подпоручик Бураков обошел роты и сообщил офицерам, что в ближайшие же часы кухня с офицерским буфетом будет найдена и не позже как в полночь офицеры поужинают, но до полночи было далеко.

Логунов лежал на бурке и слушал солдатские разговоры. В общем это были бодрые разговоры, все были убеждены, что завтра японцев побьют. Логунов слышал голос Коржа, рассказывавшего историю встречи охотника с тигром.

— Не галдеть! — сказал подошедший Куртеев. — Где его благородие?

Ему указали. Куртеев на цыпочках приблизился к бурке.

— Вашбродие, командир батальона просят.

Свистунов расположился в расщелине, на снопах гаоляна. Тут же сидели Шульга, Шапкин и командир 3-й роты Хрулев, жизнерадостный человек с пушистыми усами и бакенбардами.

Огромный чайник стоял на камне, две белые булки и полголовки голландского сыра лежали на салфетке.

— Ого! — воскликнул Логунов. — Господин батальонный командир, какое угощение!

— Булки — это секрет нашего фельдфебеля Федосеева; где он достал, не постигаю. А сыр — из России. Последний могикан дружеской посылки. Прошу, прошу!

Когда Логунов подошел, офицеры разговаривали о странном приказе поручику Шамову, заведующему оружием. Заведующий хозяйством капитан Рудаков от имени командира полка приказал угнать патронные двуколки в тыл за восемь верст. Распоряжение последовало перед вечером, Шамов с двуколками отправился в назначенное место, а потом самовольно вернулся — приказ показался ему странным: завтра утром наступать, а патроны угоняют в тыл!

— Чертовщина какая-то, — говорил Свистунов, — что это взбрело Ширинскому в голову?

— Обыкновенная история — об имуществе радеет, — усмехнулся Хрулев.

— Этак можно дорадеть до того, что в полку не останется ни одного человека. Ведь не вернись Шамов сам, ночью его не разыскали бы, а на заре — бой. Между прочим, хочу обратить внимание господ офицеров на обстоятельство, которое во мне, как дальневосточнике и уссурийце, вызывает опасение. Частенько слыхал от приезжих из России, и совсем недавно от одного артиллерийского поручика, что Маньчжурия — земля чужая, к чему полезли и прочее. Я давно здесь, японцев знаю, в боксерскую в Тяньцзине бок о бок дрались, присмотрелся к ним. Затем у нас, в Приморье, куда в последнее время ни глянь — всюду японцы… и прелюбопытные: как будто простолюдины, ремесленники да лавочники, а по-русски говорят не хуже нас с вами и ко всему проявляют весьма большой интерес. Почему это? Я держусь мнения: правительство наше полезло в маньчжурские сопки не от большого ума, но напрасно думать, что война только из-за Порт-Артура и Мукдена. Маньчжурия Маньчжурией, а японцы против нас, против русского народа! Имеют поползновение на наши окраины! Воюя здесь, мы защищаем и Благовещенск, и Хабаровск, и, уж конечно, Владивосток. Вот в чем дело.

Господа!

— Область, достойная, умозрения, Павел Петрович, — сказал Шульга, — но поскольку гости твои голодны, а перед тобой сыр, обнажи нож и, благословясь, приступи.

— С твоими последними словами согласен… — Свистунов нарезал сыр толстыми ломтями.

— Маевка хоть куда, — одобрил Шульга. — А между прочим, наш батальон так нещадно палил залпами, что мог в один день расстрелять годовой запас.

— Отлично палили залпами, — заметил Свистунов. — Солдату стрелять надо. Я склонен думать, что поражает противника не одиночная стрельба, а именно залповая. Кроме того, стрельба поддерживает в солдате бодрый дух. В бою самое страшное — пассивность.

— А по-моему, — возразил Шульга, — когда солдат участвует в стрельбе залпами, он обалдевает, каналья, от грохота, перестает целиться и палит просто в камень, в гору, в небо.

— Однако, — сказал Логунов, — так бывает и при одиночной стрельбе. Сегодня был такой случай. Смотрю, мой Емельянов палит в одиночку, и как-то странно палит: голову спрятал под камень, а сам палит. «Ты по ком стреляешь?» — спрашиваю. Поднял голову. «По ём, ваше благородие». — «Да ты же не видишь его!» — «Пуля виноватого найдет, ваше благородие».

— Ваш Емельянов — подлец чистейшей руки, — нагнулся к Логунову Шульга. — Из него солдата не выйдет. Мямля, рохля, по себе на уме. Мне кажется, вы склонны ему потворствовать. После отказа его пройти по карнизу вы ему наверняка взбучки не дали?

— Не дал.

— И напрасно. Он сядет вам на шею. О покойниках, да к тому же героях, принято говорить стоя, но, да простится мне, я скажу о нашем Ерохине сидя. Он, видите ли, любил, когда у него офицеры и солдаты чуть ли не по плечу друг друга похлопывали, какое-то народническое умиление! А какая у меня может быть с солдатом дружба, когда я знаю, что он мужик, сукин сын и прохвост!

— Почему же прохвост?

— Вы где, поручик, выросли — в деревне или в городе?

— В городе, в Питере.

— Тогда вам слова не дается. Издалека они все несчастные пейзане, ну а вблизи, прошу прощения, пьяницы, лежебоки и прохвосты. Все несчастья у них, мол, потому, что рядом с ними помещичья усадьба. А поучились бы хоть чему-нибудь у помещика!

Стемнело, когда Логунов вернулся к себе. Вместе с Шапкиным они обошли посты, на ночь передвинутые к подножию сопки.

Шапкин тяжело дышал, ползая по камням: у него было неважное сердце. Снизу вершина сопки виделась светлой; отчетливо в звездном сиянии выделялись скалы.

— Не думал я, что попаду на войну… — Шапкин остановился, чтобы отдышаться. — По правде сказать, когда я шел на военную службу, я менее всего думал о войне. Военная служба, как и большинству, представлялась мне учениями, парадами, маневрами. Полковник Вишневский командовал отдельным батальоном, жил в глуши, но жил царьком. Захотел жениться — выбрал отличную девушку, жил, здравствовал, радовался. Извольте видеть, его батальон развернули в полк. Что ему делать на войне с полком, когда в мирной обстановке он имел дело только с батальоном?

Офицеры вернулись на сопку. Все было тихо у нас, все было тихо у японцев.

Около бурки поручика сидел Корж. Когда поручик улегся, Корж осторожно спросил:

— Ваше благородие, откуда у него на этих самых островах такая сила? Народу, смотришь, много, и народ собой хотя и не очень казистый, однако выносливый и нетрусливый. И под Владивостоком, в Уссурийском крае, много их, торгуют, рыбачат, да вы и сами видали…

— Мало мы знаем об японцах, — сознался поручик. — Знаем, что у них красивые зонтики, пестрые кимоно да бумажные дома. А каков народ, какова армия… вот только теперь знакомимся.

… В ночной тишине слышен звон цикад. Корж смолк и спит на шинели, укрывшись полой. И остальные спят. Логунов тоже сейчас заснет. Что делает Нина? Спит? Или слушает у окна шум потока в распадке? Хотелось бы Логунову сидеть рядом с ней и слушать шум потока. Очень хотелось бы, и вместе с тем не хотелось бы. Не хотелось бы: ведь в это же время, завернувшись в шинель, спал бы на маньчжурской сопке стрелок Корж, спал бы капитан Свистунов, а уж многие уснули вечным сном. Поют цикады. Торжественно и непонятно светят звезды. Мир тихий и сонный. Но в этой тишине идут по ущельям наши полки. 2-й и 3-й ударят утром на японцев с фронта, 4-й — с фланга. Ширинский поддержит наступление огнем, а потом полк вместе со Свистуновым и Логуновым ринется в атаку.

Логунов заметил японцев, но они неожиданно превратились в деревья. Поручик открыл глаза, увидел звездное небо, мысли его стали легки и спокойны. Зная, что еще не спит, увидел Нину. Она шла по берегу моря, по твердому морскому песку, босиком. Он различал, как отпечатываются ее следы. Потом Нина исчезла, остались только следы. «Как странно, — подумал Логунов, — человека нет, а следы его есть».

Проснулся он от утреннего холодка.

Нежный свет позволял видеть все с необычайной отчетливостью. В долине, у подножия сопки, занятой противником, обнесенная серыми земляными стенами, приютилась деревня Вафанвопэн. Вчера на нее никто не обращал внимания, сегодня ее желтые фанзы с красными флажками над некоторыми крышами бросались в глаза прежде всего. В правом углу деревни темнела тополевая роща. Ее огибал ручей. Долину покрывали черные квадраты вспаханных полей и зеленые участки гаоляна и бобов. Через поля шла дорога, напоминавшая овраг; она точно была прорыта в земле. И впрямь она была прорыта дождевыми потоками. Логунов подумал, по по ней будет удобно наступать. За деревней овраги, кладбище, окруженное соснами, ямы, выемки, откуда, должно быть, брали землю на постройку фанз. А дальше, до крутого подъема на сопку, шагов двести — триста открытого пространства.

Наступление предполагалось на рассвете… Где же наступающие полки?

Тонкий туман выползал из ущелья. Смешиваясь с сизым дымком костров, он затягивал подножие сопки. Вдруг Логунов увидел: рота за ротой входят в деревню.

— Поздненько! — проговорил возле него Шапкин. Фуражка у Шапкина сидела на затылке; помятое, морщинистое лицо было встревоженно, но он старался держаться бодро и, широко расставив ноги, закуривал папиросу.

— Опоздали… вот так всегда у нас.

Но Логунов чувствовал такую уверенность в победе, что опоздание атакующих не смутило его.

Издалека, с главной артиллерийской позиции, донеслись залпы корпусной артиллерии.

Две наши роты уже выступили из деревни и двигались по дороге.

Едва головная поравнялась с кладбищем, над ней стала рваться шрапнель. Уцелевшие люди пустились врассыпную к кладбищу.

В котловане укрылся офицер, он махал руками, подзывал солдат. Когда в котловане собрался взвод, японцы бросили туда шрапнель, всего одну, и вместо живых людей Логунов увидел в бинокль разметанные тела, одни неподвижные, другие в конвульсиях. И опять он удивился быстроте, с которой происходят с человеком самые страшные превращения.

Вытер вспотевший лоб. Вся эта трагедия заняла не более пяти минут.

Бой становился жарче. Атакующие настойчиво пробирались к сопке, а японцы так же настойчиво расстреливали их. Полурота Логунова била залпами по прислуге японской батареи.

Подошел Свистунов, сообщил Логунову:

— Тебе поручение. С правого фланга атаку до сих пор никто не поддерживает. По сведениям, Вишневский застрял в глубоком тылу. Бери ординарца и отправляйся на поиски. О результатах доложишь самому Гернгроссу.

У адъютанта полка Логунов взял карту и двинулся в путь, сопровождаемый сибирским казаком.

За сопкой звуки выстрелов сразу стали мягче. Дорога была извилиста и ухабиста. Миновали две пустые деревни. В третьей встретили китайцев с тюками на плечах. Женщин тоже несли на плечах, а одну, совсем молоденькую, с раскрашенными щеками и губами, муж нес в корзинке на длинном коромысле. Женщина сидела в одной корзинке, а во второй для равновесия лежал тюк.

Китаец шел легким тряским шагом. Логунов попробовал узнать у него название деревни.

Одно за другим читал он по карте названия деревень, но, написанные русскими буквами по русскому произношению, они, очевидно, нисколько не соответствовали действительности.

Китайцы прошли.

Дорога терялась среди зеленых сопок. Версту за верстой ехал по ней Логунов.

На след Вишневского он напал случайно. Это была обыкновенная батальонная кухня, у которой сломалась ось. Кашевары и повозочный пытались приладить новую.

— Чья кухня?

— Второго батальона четвертого полка, ваше благородие.

— Наконец! — воскликнул Логунов. — Где полк?

Повозочный и кашевары объяснили, где полк. Через час в узкой долине Логунов увидел солдат, сидевших и лежавших около составленных ружей.

Одни солдаты были босы, у других голые ноги выглядывали из развалившихся сапог.

Вишневский сидел на шинельных скатках и поливал голову водой из фляжки. В ответ на взволнованную речь Логунова, что он послан… что он никак не мог найти… что нужно немедленно ударить и тем облегчить положение атакующих с фронта батальонов, полковник развел руками.

Лицо его было багрово от жары, ворот грязного сюртука расстегнут. Плотный, высокий, с небольшой черной бородкой, он казался совершенно измученным.

— Солдаты босы, едва идут, а я заблудился. Карты у меня нет. Вместо карты вручили бумажку… извольте взглянуть… — Он вытащил из кармана смятый, побуревший листок, на котором сипим карандашом изображено было несколько линий. — Ничего я в сем начертании не понимаю, а спросить не у кого.

Логунов стал объяснять маршрут по своей карте.

Полковой адъютант, высокий, топкий поручик, вынул из целлулоидной сумки на шее лист бумаги, взял карту и принялся внимательно копировать.

— Поручик, очень прошу поспешить!

— Если я не буду представлять себе, куда я должен вести полк, я не тронусь с места. Кроме того, солдаты босы. Много они пройдут но этим раскаленным камням?

— Пусть режут палатки и обматывают ноги, — приказал Вишневский.

— Расстреливать надо за такие штучки, — мрачно сказал адъютант.

— Ну-ну, — заметил Вишневский, — вы, как всегда, слишком горячи. Что поделать, все мы люди, все человеки.

Ему подвели коня. Солдаты достали бечевки, тесемки, ремешки, пристраивали к сапогам полотняные подметки.

3

Гернгросса Логунов застал на крутой сопке крайнего правого фланга. Воздух гудел от орудийных выстрелов. Дали гор на юго-западе застилал коричневый дым. Два офицера изучали раскинутую на бурке карту. Гернгросс сидел на земле в неудобной позе, вытянув ноги, и смотрел в бинокль.

— Вы откуда, поручик? — крикнул он Логунову. Логунов доложил.

— Я так и думал, — сказал генерал, — у Вишневского сто двадцать два несчастья! Немедленно разыщите командира корпуса, данные о его местонахождении возьмите у полковника Друсевича, — он показал на одного из двух офицеров у карты, — и доложите генералу обстановку. Сообщите: мы выбили японцев из передовых окопов у Вафанвопэна!

— Выбили? — воскликнул Логунов, вспоминая котлован у тополевой рощи.

— Да, выбили! Доложите, что генерал Глазко до сих пор не вступил в бой, хотя записка, полученная от него, гласит: «Бригада уже два часа находится в наступлении!» Где это наступление — не вижу и не слышу. Доложите: противник отводит свои войска. Тылы и резервы его, вместо того чтобы двигаться к Вафаньгоу, отступают к морю. Доложите об этом Штакельбергу и передайте мое мнение: мы на пороге победы. С богом!

Поручик и его казак сначала скакали по ущелью, потом вырвались в поле, потом в деревне, окатили себя и коней студеной водой. И опять скакали, теперь по руслу высохшего ручья, усыпанного мелкой галькой.

Серые с белыми прожилками скалы нависали по сторонам. Лощина извивалась. Все время Логунов прислушивался к грохоту артиллерии, не смолкавшему с нашей стороны. Это был голос, заставлявший гнать коня, а сердце биться радостной надеждой: «Мы на пороге победы!»

Штаб корпуса стоял в версте от двугорбой сопки, за которой кипел бой. Штакельберг только что вернулся оттуда. Под ним убили лошадь, он приехал на казачьей.

— Цел, не задет, — отвечал он на испуганные вопросы штабных.

Ему подали мокрое полотенце, которым он вытер лицо и шею.

— Гернгросс поздравляет с победой, — обратился он к подчиненным, выслушав Логунова. — Однако я не совсем уверен в точности его сведений.

— Ваше превосходительство, у начальника дивизии не было ни малейшего сомнения.

— Как генерал себя чувствует? Как его рана?

Только сейчас Логунов сообразил, что, действительно, Гернгросс сидел на земле в малоестественной позе.

— Он не показывает никаких признаков боли, ваше превосходительство!

Штакельберг усмехнулся.

— Еще бы! Гернгросс — старый солдат. Что касается Глазко — Глазко должен был давно вступить в бой. Поезжайте к нему и выясните, что задерживает его.

Ординарец поднес Штакельбергу котелок с кипятком. Штакельберг обмакнул полотенце и снова стал вытирать лицо и шею.

* * *

… Генерал Глазко не наступал.

Война, которую он вел, была для него прежде всего его личной службой, и на ней все должно было протекать согласно чести и воинскому порядку. Всякие попытки унизить его достоинство вызывали в нем непреклонную решимость отстоять себя.

Глазко вышел на указанное ему направление против левого фланга японцев в девятом часу. Судя по канонаде, бой принимал ожесточенный характер. От Гернгросса прискакал офицер с запиской. Гернгросс просил наступать на высоту Медвежий Зуб. Записка была написана карандашом, не была вложена в конверт, самая просьба скорее походила на приказание.

Глазко повертел бумажку и смял. Гернгросс, так небрежно писавший ему, был начальником чужой дивизии. С какой же это стати он будет указывать порядок боя?!

Ординарцы кипятили чай. Денщик из вьюка достал варенье.

Прошел час. Чан был выпит. Денщик заварил новый. Гернгросс прислал вторую записку, уже пространную, но тоже карандашом и тоже без конверта, где объяснял положение и просил немедленно наступать в обход японцев.

Глазко сунул записку за голенище сапога. «Не можешь справиться с япошками, так вздумал командовать мной! Нет, побеждай сам, Вот если япошки полезут на меня, я их разнесу».

В два часа прискакал Логунов. Полки Глазко занимали те же позиции, что и утром. Командир бригады пил чай.

— Ваше превосходительство, — сказал Логунов, — генерал Гернгросс нуждается в срочной помощи. Вам необходимо атаковать правее сопки с «зубом».

— Передайте генералу Штакельбергу, что генерал Глазко вчера ночью получил письмо непосредственно от командующего армией… Будьте любезны… — Глазко извлек из внутреннего кармана кителя письмо. — Вот, будьте любезны… генерал Куропаткин пишет: «Ваша задача заключается в том, что, сговорившись с генералом Гернгроссом, вы должны атаковать фланг японцев, действующих против него у Вафанвопэна». Сговорившись! — повторил Глазко. — Никто со мной не сговаривался. О действительной нужде в атаке я не имею ни малейшего представления. Гернгросс соизволил прислать мне какую-то шпаргалку, но я давно вышел из школьного возраста.

Генерал спрятал письмо, отвернулся и пошел медленным шагом к бугорку, за которым стояла его палатка.

На обратном пути в дивизию, около рощи, Логунов заметил группу офицеров и казаков. Он проехал бы мимо, обуреваемый после беседы с Глазко самыми мрачными мыслями, если бы в центре группы не разглядел китайца.

Однако шляпа, сорванная с головы, и фальшивая коса, лежавшая у ног, изобличали его подлинную национальность.

— Шпион? — спросил Логунов у казака.

— Так точно, ваше благородие.

Высокий, широкоплечий урядник докладывал капитану в форме пограничной стражи:

— Едет наш разъезд, вашскабродь, и вдруг это, видим мы из гаоляна выезжают на конях два китайца.

Какие такие китайцы? Не видел я, вашскабродь, чтоб китайцы ездили верхом; погнали мы наперерез; один из них, как завидел нас, так сразу назад и пропал в гаоляне. А второй не утек.

Пленный стоял спиной к Логунову. Поручик видел его крутой затылок и выгоревшую на солнце куртку из синей дабы. Напротив него на пне сидел капитан и спокойно, в сотый, должно быть, раз, говорил китайцу-переводчику:

— Еще раз спроси его по-япопски, куда он ехал?

— Капитан, его по-японски понимай нету.

— Должен понимать, спроси еще раз. Ведь он же не глухонемой.

Переводчик заговорил высоким голосом. Очевидно, терпение его истощилось, и, уверенный, что пленный отлично его слышит и понимает, он ругал его китайскими и японскими ругательствами.

Но пленный по-прежнему ничего не слышал или ничего не понимал. Он стоял неподвижно, опустив руки, даже не сгоняя мух, которые ползали по его шее и голове.

— По-китайски спроси его! — приказал капитан.

Переводчик еще более высоким голосом произнес несколько китайских фраз.

Вдруг пленный что-то тихо ответил.

Капитан замер:

— Ну что?

— Не хочет ничего говорить, — сокрушенно ответил переводчик, — его говори: моя шибко больной, ничего не могу говорить..

— Вашскабродь, — крикнул казак, — что вы его просите честью? Вот я его попрошу!

Он взмахнул нагайкой и ударил японца по плечам.

Тот обернулся. Глаза его вспыхнули.

— Не прикасаться ко мне! — проговорил он на чистом русском языке, — я — штаб-офицер!

Казак с поднятой плетью застыл, выпучив глаза. Капитан сдвинул со лба фуражку и смотрел на японца с таким же изумлением. Но больше всего удивился переводчик, который даже отступил на несколько шагов.

— Вот поди ж ты, — проговорил казак, — мы с ним и так, и этак, а он.

Необычайно знакомым показалось Логунову лицо японца… и голос его. Да, и голос его… Владивосток, угол Светланки и Китайской… Городской сад, за городским садом бухта… часовой магазин Каваямы.

— Господин Каваяма! — воскликнул он.

Японец взглянул на поручика, обожженное солнцем лицо его вдруг дрогнуло в короткой улыбке.

— А, — сказал он, — это вы! Вот встреча!

— Откуда вы его знаете? — спросил капитан.

— Я его знал часовых дел мастером во Владивостоке.

— Все ясно, — сказал капитан. — Больше допрашивать господина штаб-офицера не будем… Сидоров… э… привести в исполнение. Вы сами понимаете, — обратился он к японцу, — международные законы и так далее.

— Я все понимаю! — Каваяма широким шагом пошел к дереву.

Логунов ехал не оглядываясь. «Штаб-офицер, — думал он, — подполковник или даже полковник… часовой мастер во Владивостоке! Простой торговец!»

Первые четверть часа Логунов ехал под впечатлением простоты и твердости духа Каваямы. Но потом он увидел японца с другой стороны, Каваяма был дружески ласков со своими, клиентами-офицерами, в частности с Логуновым. Но почему он был так ласков с ним, так старался расположить его к себе? Какими делами занимался он в стране, приютившей его?

Логунов почувствовал, что ему неприятно все связанное с часовщиком.

.. Гернгросса Логунов нашел на вершине сопки. Генерал лежал на животе, разглядывая далеко внизу роты 2-го полка, которые без выстрела шли в атаку.

— Патронов у них нет, — сказал Гернгросс.

И вдруг все увидели три патронные двуколки. Они выскочили из Вафанвопэна и галопом понеслись мимо кладбища.

Сейчас же над ними разорвалась шрапнель, а пулемет вонзил перед ними в дорогу сплошную полосу пуль.

Ничего не должно было остаться, даже праха, от безумных двуколок. Но они продолжали нестись. Повозочные сидели на облучках лихо заломив бескозырки, и нахлестывали коней. Умные животные летели изо всех сил.

Вдруг пулями сшибло бескозырку у второго повозочного. Он схватился рукой за голову. Ранен? Но уже в следующую секунду было ясно, что он не ранен, двуколка продолжала нестись к сопке, догоняя атакующие роты. Слева овраг — сток для дождевой воды, дорога волов, верблюдов, людей… Первая двуколка на всем скаку повернула в овраг, за ней — вторая и третья.

— Ура! — крикнул Логунов. — Молодцы!

— Дух победы вселился в наших солдат! — сказал Гернгросс. — Докладывайте, поручик. Что, Глазко наступает?

* * *

Прошел час со времени возвращения Логунова. С минуты на минуту ждал поручик известия о всеобщем разгроме японцев, и этого же известия в штабе Гернгросса ждали все. Но постепенно картина на поле боя стала меняться. 2-й полк, который выбил японцев из окопов у Вафанвопэна, оказался в труднейшем положении. Его не только не поддержали части Глазко, но до сих пор не вступили в бой 4-й и 1-й полки. Не поддерживаемые с фланга, истекающие кровью остатки атакующих батальонов отступили к Вафанвопэну, залегли в овраге, и об этот овраг одна за другой разбивались теперь японские контратаки.

В центре над сопками стояла плотная завеса дыма от непрерывных разрывов шимоз. Ее пронизывали черные мохнатые полосы, сизая пелена заволакивала долины. Зловещий тяжелый гул несся с неприятельской стороны. Неужели наша эскадра позволила японцам подвезти осадную артиллерию?

Неожиданно поднялась стрельба в тылу у соседней высокой сопки. Огонь то стихал, то разгорался, затем окончательно смолк.

По-видимому, атака отбита, Но каким образом японцы оказались у этой сопки? Не успел Логунов что-либо сообразить, как оттуда открыли стрельбу по штабу Гернгросса.

«Обошли! — прочел Логунов на всех лицах. — Сопка взята!»

Гернгросс встал, опираясь на шашку.

— Узнать, в чем дело!

Начальник штаба оглядел офицеров, но Логунов, вскочив на коня, уже спешил вниз.

Обогнув выступ скалы, он увидел отступавшие в беспорядке войска.

Дорогу усеивали трупы, ползли раненые, спешили с носилками санитары; носилок было мало, и стрелки выносили из огня тяжелораненых на полотнищах палаток.

Седой капитан со сдвинутой на затылок фуражкой стоял на камне, размахивал шашкой и кричал:

— Вторая рота, ко мне! Вторая рота, ко мне!

Но солдаты проходили мимо.

— Почему вы отступаете без приказа? Что случилось?

— Поручик, я сам ничего не понимаю. Японцы оказались перед нами. Мы стреляли в упор, потом ударили в штыки. Я думал, что сильнее русского штыка нет ничего, что если уж дело дошло до штыка, то русский не отступит. Но они лезли отовсюду. Я могу объяснить поражение только одним: на нашем участке бой как будто прекратился, опасность не грозила ниоткуда, жара страшная… истомила, сморила — и боевое охранение заснуло.

Китель капитана был разорван штыком, фуражка в крови. Логунов молча повернул коня, капитан еще что-то кричал, спрашивал, что делать, куда идти…

Гернгросс со штабом уже двигался на север: три сибирских казака только что привезли приказ Штакельберга отступать на Цюйдзятунь.

Отступал весь корпус. Почему, отчего? Что произошло? Почему победа обернулась поражением?

С трудом пробрался Логунов к своему полку.

Коня под ним убили, казака он отпустил давно и шел с каким-то каменным спокойствием. Он не старался преодолеть тяжелое чувство — оно было против всех: против Глазко, который должен был помочь и не помог, против Вишневского, который заблудился и не попал вовремя в бой, против полка, который занимал неприступную сопку и вдруг отдал ее противнику, и, наконец, против себя самого, который, в сущности, не принимал участия в сегодняшнем бою.

Свистунов увидел Логунова, в глазах его сверкнула радость.

— Я уж не надеялся!..

Свистунов стоял на коленях и смотрел из-за скалы на Вафанвопэн. Оттуда по долине передвигалось то, что осталось от 2-го полка.

Логунов узнал, что, несмотря на троекратный приказ отступить, 2-й полк не хотел отступать. Он просил помощи. Он хотел снова и снова атаковывать японцев и окончательно овладеть проклятой сопкой за деревней.

— Молодцы! Горжусь! — говорил Свистунов. — На них даже не подействовало сообщение, что противник обошел корпус. Я уверен, будь у нас Ерохин, мы не сидели бы на этих зубьях в ожидании Вишневского, который-де должен сначала ударить с фланга, а уж потом мы с фронта. Я убежден, Ерохин не спрашивал бы у Гернгросса, можно ему воевать или нет. Он воевал бы, потому что он солдат и потому что товарищ его нуждается в поддержке. А у нас что получилось? Ширинский обратился за разрешением к Гернгроссу, а Гернгросс, не посмев в этом деле взять ответственность на себя, спросил у Штакельберга. Тот приказал: обождать! Конечно, соображения у командира корпуса были высокие, но на месте нам отлично было видно, что ждать нельзя. Надо было немедленно поддержать второй полк. Овладей мы этой сопкой, прорвись к югу — может быть, и положение всего корпуса сейчас было бы иное. Вот обратная сторона воинского подчинения.

Остатки 2-го полка вышли из-под обстрела. Потеряв в бою офицеров, люди двигались под командой унтер-офицеров.

Когда Логунов со своей полуротой поднялся на ближайшую сопку, он увидел дорогу. Обозы первого и второго разрядов перемешались с частями, только что вышедшими из боя. С сопок, прямо по целине, спускались группы стрелков. Все стремилось на север, к ущелью, за которым лежал Цюйдзятунь.

И к этому же ущелью по второй гряде сопок могли пройти японцы.

— Василий Васильевич, — сказал Логунов Шапкину, — если они попытаются это сделать, мы пропали. На первых порах достаточно двадцати японцам перехватить ущелье, и мы в нашем теперешнем состоянии не справимся с ними. Смотрите, нашего батальона уже нет.

Действительно, батальон спустился в лощину и перестал существовать. В строй его просочились солдаты других частей, санитары с носилками, двуколки. Офицеры и унтер-офицеры батальона оказались отрезанными от подчиненных. В одно мгновение стройная воинская часть превратилась в толпу.

— Командуйте ротой, поручик, — просипел Шапкин, — у меня голос пропал.

Он охрип до того, что говорил шепотом.

Нельзя было медлить. Логунов скомандовал «на руку», выхватил шашку и повел роту.

— Куда, черт? — кричали на него.

Кричавшие уже не были солдатами.

— Дай ты ему! — крикнул высокий солдат с винтовкой без штыка. — Смотри, сабельку еще выхватил!

Но вдруг он и другие увидели, что за офицером с сабелькой стройными рядами со штыками наперевес идет рота. Крики мгновенно прекратились, раздались голоса:

— Эй, посторонись! Дай его скабродью пройти.

— Вашскабродь, дозвольте с вашей ротой, мы отбились от своих!

— Становись в строй! — командовал Логунов.

Фельдфебель Федосеев указывал место, и все возраставшая в своей численности рота могучим потоком двигалась напрямик к ущелью.

В это время Логунов увидел тучи. Сизо-лиловые, они ползли с запада, и все вокруг приняло лиловый оттенок. Сопки, на которых разыгрался бой, войска, запрудившие долину, — все и без того зловещее и мрачное стало окончательно зловещим.

Ущелье миновали уже в темноте.

Падал редкий, тяжелый дождь. Временами Логунову казалось, что он отбился от роты, тогда в темноте он окликал своих и успокаивался, услышав ответ.

Он засыпал на ходу. Желание спать было непреодолимо. Вчерашний бой, сегодняшний бой… Штакельберг, Гернгросс, штаб-офицер Каваяма, полк, не желавший отступать, отдельные эпизоды пережитого вдруг с необычайной отчетливостью возникали перед его глазами и так же вдруг исчезали, не оставляя после себя ни беспокойства, ни недоумения. Кто-то выругался рядом с ним — офицер, солдат? Конь ударил его грудью, но Логунов устоял. Ему было все равно, Главное — улучить минуту, когда дорога ощущается ровной, и на секунду провалиться в дрему.

Дождь, хлынувший шумным потоком, привел его в себя. Холодный ночной дождь хлестал по земле и по измученным людям.

Логунов оступался в канавы, попадал в вязкую землю, которую было не провернуть сапогом, соскальзывал в овраги и оказывался по пояс в воде.

После одного такого оврага поручик, обессилев, сел. Вокруг хлюпали и чавкали тысячи ног. Опять конь шел на него, и Логунов испугался, потому что сидячему от коня не сдобровать.

Он крикнул в темноту:

— Корж! — Потом: — Куртеев! Штабс-капитан! Шапкин!

Никто не отзывался на эти имена.

Проходили люди, кони, проезжали повозки, часть из них застревала в овраге, и оттуда доносилась ругань.

«Отбился!» — подумал поручик, и эта мысль больше дождя отрезвила его. Он поднялся, огляделся и далеко вправо заметил огни.

Шел туда, но огни не приближались. Так шел он вечность, скользя, увязая, проваливаясь.

…В фанзе горел огонь. Оконная рама была выставлена, и Логунов увидел фонарь, свешивающийся с потолка, офицеров за столом, складной самовар на столе, запах жареного донесся к нему сквозь запахи дождя.

— Заблудившегося поручика примете?

— Заходите, спасайтесь, — ответил знакомый голос.

— Федор Иванович! — воскликнул Логунов.

— Ну, это невозможно, — говорил Неведомский, — поручик Логунов сделал своей специальностью вторгаться ко мне ночью! Да вы лезьте через окно, окна ведь здесь как двери… Нечего сказать, в хорошем виде разгуливает русский офицер!

С Логунова текла грязная вода; фуражка, покрытая грязью, превратилась в блин.

— Сбрасывайте все, мой Андрей простирает. А пока заворачивайтесь в бурку. Андрей, подай поручику бурку.

— Я смотрю на вас и не верю, что это вы, — говорил Логунов. — Ведь там у вас было так…

— И в аду люди живут, — заметил поручик Топорнин. — Уцелели. Фортуна!

— Фортуна — могучая барынька, — согласился Логунов. — Но я просто счастлив, что вижу вас здравыми и невредимыми. — Он улыбнулся застенчиво, как все люди, которые улыбаются только оттого, что им сейчас хорошо.

Усевшись в бурке на каны, он принялся за чай. Чудесно было во время дождя в этой фанзе! Изображения добрых жирных богов висели на стенах. Жирный мальчик проходил мимо них со снопом гаоляна и огромной жирной рыбой. Иероглифы, вырезанные из красной бумаги и наклеенные на косяки дверей, маленькие столики с чашечками для еды, желтые деревянные палочки — куайнцзы — для того, чтобы брать пищу, — все это было хорошо. На дворе хлестал дождь. Была ночь. Бой кончился. Бой кончился поражением и скверным, похожим на бегство отступлением. Будь японцы поэнергичнее, они могли бы получить много удовольствия. Но, однако, они этого удовольствия не получили. А чай хорош, бурка суха и тепла. Неведомский жив. Нина Нефедова живет на Русском острове, русоволосая, кареглазая. Японцев мы все равно разобьем!

— Что у вас там такое случилось? — спросил Топорнин.

Логунов рассказал все, чему был свидетелем.

— Все понятно, — вздохнул Неведомский.

— Что же понятно, Федор Иванович?

— Встретился мне давеча один подполковник из штаба Штакельберга. Он говорит, что Штакельберг вообще не знал, что ему делать. В инструкции, присланной Куропаткиным, черным по белому значилось: «Наступление ваше должно быть произведено быстро и решительно. Если же придется встретить превосходные силы, то бой не должен быть доведен до решительного удара и, во всяком случае, резервы никоим образом не должны быть введены в дело до тех пор, пока не будет совершенно выяснено положение». Штакельберг чуть с ума не сошел, пытаясь разгадать тайну инструкции. В самом деле, с одной стороны, приказано наступать быстро и решительно. С другой, указано, что бой не должен быть доведен до решительного удара. Правда, последнее в том случае, если встретятся превосходные силы! Но ведь первая рекомендация уже предполагает наличие серьезного противника. Ибо для того чтобы наступать там, где противник слаб, не нужно решительности. Замечание о резервах столь же туманно. «Резервы не должны быть введены в дело до тех пор, пока не будет совершенно выяснено положение!» Но ведь в бою никогда нельзя совершенно выяснить положение! Вспомните историю. Когда, в каком жестоком сражении можно было, пока идет это жестокое сражение, совершенно выяснить положение? Бой — всегда уравнение со многими неизвестными. Если вдуматься в инструкцию, Куропаткин запрещал Штакельбергу использовать резервы — а без этого бой нельзя вести решительно и победить. Ведь, как известно, именно умелое введение в бой резервов чаще всего и решает его исход. Тогда каков же действительный смысл инструкции? Штакельберг решил, что это инструкция к отступлению. Что первые громкие фразы написаны для штаба наместника, а подлинный приказ есть: «Не ввязывайтесь в бой и отступайте». Мой подполковник рассказывал, что штаб корпуса из-за всей этой неразберихи превратился в сумасшедший дом. Одновременно готовили две диспозиции: и к наступлению, и к отступлению, а войска дрались «по записочкам». Что такое записочки, вы знаете сами, вы с ними столкнулись. Все эти колебания кончились тем, что в ночь после первого успешного дня боя не подтянули из Гайчжоу резервов и к решительному моменту не имели свежих сил. А япошки, те, конечно, пригнали все, что могли и, может быть, даже чего не могли. А вы, Николай Александрович, еще удивляетесь, что ваш полк не двинули своевременно на поддержку второго полка!

— Значит, наступать не нужно было? Зачем же мы уложили столько людей?

Неведомский не отвечал. Нахмурившись, он налил себе чаю, бросил в стакан сахар, размешал. Топорнин сидел, положив голову на сжатые кулаки, и немигающими глазами смотрел в угол.

— Нашу батарею побили до последней пушки, — сказал капитан. — А ведь перед боем я умолял начальника корпусной артиллерии генерала Шишковского: «Ваше превосходительство, дозвольте расположить пушки за сопкой, а на гребешке я оставлю корректировщика. Японцы все глаза проглядят, не найдут нас». — «Фокусов мне не нужно», — ответил Шишковский. — «Это не фокусы, ваше превосходительство, это закон математики, причем разработанный нашим родным подполковником Алексеем Григорьевичем Пащенко. Негодяи япошки обокрали нас и бьют нас нашим же оружием». — «Сочувствую, но категорически запрещаю… Если вас разобьют при уставном расположении батареи, никто не будет в ответе. Но если вас разобьют тогда, когда вы нарушите устав, кто ответит? Вы, капитан? Может быть, и вы. Но прежде всего я. Засим, капитан, одно слово о морали артиллериста: русский артиллерист видит врага и сокрушает его. А вы что хотите: мячики через сопки перекидывать?.. Велик ли будет эффект от вашей игры? Весьма и весьма сомневаюсь».

— Исключительный подлец! — пробормотал Топорнин.

— Вася! — укоризненно поднял брови Неведомский. — На сем разговор с Шишковским закончился, а вчера ночью меня вызвали в корпус и отправили сюда, в Цюйдзятунь, за получением новых орудий. Отныне стрелять буду только с закрытых позиций. Пусть меня предают военному суду.

— И предадут! — пробормотал Топорнин. Лицо у него было в оспинках, с короткими щетинистыми усиками.

— Вася, ты нагоняешь на меня и на нашего гостя тоску.

— Ты прав: что толку ругать подлецами других, когда про себя знаешь, что ты и сам подлец.

— И ты уже подлец?

— Конечно. Я делаю то, что презираю. Проезжали мы сегодня утром мимо позиций казачьей батареи.

Рядом — китайская деревня. Бежит оттуда китаец, тащит за руку молоденькую бабенку, должно быть жену. «Капитана, капитана, кантами нету?» Мы показали ему, в какую сторону «кантами нету», то есть где меньше надежды получить пулю в лоб. Китаец с бабенкой побежали, а мы поехали своей дорогой. Однако своя дорога вышла путаная, через час мы снова наткнулись на ту же деревню. Смотрю, на тополе маячит человек. Послал фейерверкера посмотреть. Оказалось, сидит на вершине дерева наш китаец «капитана, капитана, кантами нету» и сигналит флажками, а его барынька стоит под деревом с запасом флажков. Доносил, бандит, на казачью батарею, довольно хорошо укрытую. Сняли мы его и подождали для верности несколько минут. Через пять минут японцы стали громить казаков. Шпион чистейшей воды!

— Что же с ними сделали? — спросил Логунов.

— Ну, как вы думаете, — пастилой угостили? Допросили, обыскали… оказалось — хунхузы… Приказал поставить около фанзы. Стрелок, пожалев пулю, проткнул им штыком животы, и мы последовали дальше. Конечно, это были хунхузы, а все равно противно… Когда убиваешь в бою — одно, братцы, дело, а тут… И не только мужчину, но и женщину… А оставить в живых нельзя — закон войны!

Дождь продолжал хлестать. В окно тянуло сладостью посевов, отдыхающих от зноя в потоках дождя, запахом прошлогодней мокрой соломы и едким дымком.

Проснулся Логунов среди ночи. Когда он лег после ужина, горячий и разомлевший, ему казалось, что он проспит сутки. Но волнение, не отпускавшее его в последние дни, сделало сознание чутким, сон тревожным, и он проснулся от тихого разговора.

Под стропилами в фонаре из кремовой гофрированной бумаги продолжал мерцать огонек. Столики были убраны. Неведомский лежал крайним на канах, рядом с Топорниным.

— Русские, Вася, не вдруг появились на Дальнем Востоке, — говорил капитан. — Многие причины заставляли нас в старое время идти на восток: и крестьянское безземелье, и гнет, и удаль, и жажда неведомого.

— Это я знаю. То движение законно и естественно, а вот нынешнее во главе с некиим Безобразовым вызывает возмущение всего моего существа. Кто такой Безобразов?

— Один из современных умов, соблазненных наживой. Иные современные умы сознательно или бессознательно наживу вуалируют весьма поэтично: тут и государственная нужда, и честь народа, и прочие почтенные вещи. Кроме того, Безобразов — статс-секретарь, то есть государственный деятель. И не простой государственный деятель, а облеченный доверием самодержца. Поэтому, когда его назначили членом Особого комитета Дальнего Востока, он стал полным его распорядителем.

— А кто такой Витте?

— Сергей Юльевич Витте — интересная и даже мощная фигура. Дворянин, аристократ, богатый помещик. Говорят, мать его — урожденная Долгорукая. Крепостная дворня в Тифлисе — восемьдесят четыре человека! Я так осведомлен потому, что мой товарищ по университету, тифлисец, жил по соседству с Витте. Имел удовольствие видеть, как учителя гимназии ходили на дом обучать Сергея Юльевича и как благородный ученик, встретив своих учителей на улице, бросал в них грязью. Очень сознательный был мальчик. Но о чем с одобрением отзывался мой товарищ — о верховой езде. Витте отлично ездит и по-кавалерийски, и по-кавказски. Что происходит с Витте дальше? Человек, несомненно, умный, он блестяще окончил математический факультет. Прямой путь для него был в профессора, но родные воспрепятствовали: отпрыск Долгоруких не разночинец, чтобы обучать кого-то там наукам. Так Витте пошел по другой стезе, и, надо сказать, он оказался наиболее приспособленным именно к ней. А стезя эта, Вася, — империалистическое развитие России.

Логунов едва слышно пошевелился. Слова были знакомы, он слышал их от сестры Тани. Здесь, в фанзе, после вафаньгоуского боя, они произвели на него необычайное впечатление, точно поднимали куда-то ввысь.

— А что такое безобразовское предприятие на Ялу?

— Видишь ли, Безобразова убедили, что Ялу — река золотоносная. А он в свою очередь убедил в этом Николая. Известно, что однажды господин Безобразов целый день провел в кабинете государя и вышел оттуда с портретом монарха, на коем высочайшей рукой было начертано: «Благодарный Николай». За что же, спрашивается, сия благодарность? За разъяснение, что река Ялу богата золотом. И не менее достоверно известно, что Безобразов хотя и полагал, что богатства Ялу для России, в сущности, не нужны, но для царствующего в России дома — нужны. Он внушил государю мысль, что государь — глава не только государства, но и своей семьи, что он должен о ней заботиться и что приобретение членами семьи Романовых в собственность концессии по Ялу не только должным образом обеспечит эту семью, но и создаст возможность некоторые предприятия Удельного ведомства передать в казну. В общем патриотично со всех сторон.

— Значит, воюем мы, и горе переносим, и людей убиваем, чтобы члены семьи Романовых приобрели концессии! Папиросы у тебя есть, Федя? Свои выкурил до последней. Так я и чувствовал, что с этой проклятой войной что-то нечисто. У кого же может появиться охота класть живот свой за подобную дрянь? А государь император еще благословения шлет доблестным войскам! Есть ли после этого у человека совесть?!

— И по этой причине мы воюем, и по многим другим, Вася! Но основная причина в том, что в наше время капиталистические государства окончательно определились как хищники. Витте рвался в Маньчжурию, но раньше него сюда стремилась Япония… Маленькая, кукольная, островная Япония! И не ошибусь, если скажу, что и заокеанская Америка…

— Говорят, Витте не хотел войны, а Безобразов хотел.

— Видишь ли… Безобразов и Витте лично соперничали друг с другом и лично не могли терпеть друг друга, но пути их отличались только приблизительно. Там, где Витте хотел действовать тишком, банками да обществами, там безобразовцы были бы не прочь схватиться за оружие. Старая дворянско-феодальная замашка. И, наконец, весьма существенный момент: правительство нашего монарха, боясь войны, вместе с тем хотело ее, дабы при помощи военных побед расправиться с революционным движением в стране.

— В этом-то я не сомневаюсь, — пробурчал Топорнин.

Логунов повернулся и кашлянул.

— Мы разбудили вас? — спросил Неведомский.

— Я рад, что разбудили. — Логунов оперся на локоть. — Я слышал… Мне кажется, пусть причины войны малодостойны, но… как бы это точнее объяснить: война началась, и после того, как она началась, вступают в действие особые законы. Каковы бы ни были причины войны, я — русский, и я не могу допустить, чтобы японцы убивали моих соотечественников, чтобы они побеждали нас, чтобы превосходили нас в храбрости, умении, доблести. Моя честь не может позволить этого.

— Ваша честь! — пробурчал Топорнин. — А ваша честь молчит, когда народ гонят на убой ради разврата стяжания некоторых господ? Человек для них кто? Двуногое. А для меня человек — чудо.

Логунов с удивлением смотрел на поручика. Была в его словах непреклонная сила убеждения.

— Человек и для меня чудо, — сказал Логунов.

— А как мы с этим чудом расправляемся в Маньчжурии, разрешите спросить вас?

Несколько минут офицеры молчали. Дождь по-прежнему стучал по крыше, шелестел по лужам. Топорнин выбросил окурок за окно.

— Дай-ка водицы, Вася, — попросил капитан. Лицо его, обычно энергичное и суровое, сейчас, в свете фонаря, показалось Логунову еще суровее, точно капитан немедленно должен был решить все сложнейшие вопросы, связанные с войной.

Топорнин налил из чайника холодного чаю и протянул Неведомскому стакан.

Логунов лежал вытянувшись и смотрел на фонарь. У него была сестра Таня, моложе его на полтора года. До шестого класса гимназии веселая и беззаботная, в шестом классе она стала много читать, запираться в своей комнате, на вопросы брата отвечала, что в этом затворничестве нет ничего особенного, просто у них теперь программа большая.

Однако зимой, перед рождеством, когда уже распустили на каникулы, позвала брата к себе, закрыла дверь, торжественно сказала: «Садись, Коля!» И, после того как он, несколько удивленный, сел, сказала еще более торжественно:

— Мы с тобой не только брат и сестра, мы с тобой друзья, Коля, я не хочу скрывать от тебя тех мыслей, которыми я сейчас живу.

Ее мысли были мыслями о свободе и счастье народа. Николай сидел в креслице у бамбукового письменного столика, а Таня ходила легкими шагами по комнате и говорила. Он удивился: она говорила с ним как взрослая, как старшая с младшим. И он вдруг почувствовал над собой это ее старшинство.

— Ты понимаешь меня? — спрашивала она. — Ведь так же нельзя! Ты никогда не был в рабочих казармах? Зайди. Если хочешь, пойдем вместе. Понимаешь, Коля, раньше я считала, что бедные, богатые, счастливые, несчастные — это порядок, раз навсегда установленный в мире. Какое счастье, думала я, что мой папа профессор Военно-медицинской академии, а не дворник. Помнишь, однажды в Летнем саду мы играли в мяч. На него зачарованно смотрела бедно одетая девочка. Когда мяч покатился в траву, она побежала подать его, а я закричала: «Не смей трогать, у тебя грязные руки!» Я это помню до сих пор.

Таня тревожно смотрела брату в глаза, ожидая, как он отнесется к ее исповеди.

— Об этом кто-нибудь знает? Мать или отец?

— Нет.

Теперь он ходил по комнате, по пушистой дорожке от двери к столику и старался дать себе отчет в том, что произошло с сестрой. Конечно, он тоже думал о жестокости, несправедливости и несчастьях, которые вдруг постигают людей. Но, как раньше сестре, все это казалось ему независимым от человеческой воли, это было в природе вещей, вот как солнце восходит, как весна сменяет зиму. Можно грустить о том, что идет дождь, что ночь наступает, но что поделать! Таков мир, такова жизнь. Но в делах человеческих, может быть, действительно права Таня?

— Тебе самой пришло все это в голову?

— Я как-то познакомилась с одним студентом… — тихо проговорила Таня.

— Что же ты делаешь?

— Пока очень немного: учу читать бедных детей. Если бы ты знал, какая там нищета! Ведь из-за нищеты люди теряют человеческий облик, для них не существует ни наук, ни искусств, ни мыслей. Голод, холод, болезни… нельзя жить, когда рядом с тобой такое!

— Да, ты права, — задумчиво согласился Николай.

Он долго сидел в комнате сестры. В доме была предпраздничная суета, мать ушла в магазины за покупками, за заманчивыми рождественскими покупками. Она принесла таинственные свертки со сластями, коробки с елочными украшениями, с подарками. Хотя дети выросли, но елку в доме Логуновых устраивали по-прежнему.

Впервые в это рождество Николай почувствовал себя не таким беззаботно счастливым.

Через год родители проведали, какими мыслями живет дочь. Мать молча обняла Таню, долго гладила ее по волосам, узнавая себя в молодости. Отец относился критически ко многому в русской жизни, но считал, что детей нужно беречь от сомнений, потому что ничего не дают сомнения, кроме недовольства, неудовлетворения и в итоге — мизантропии. И в древности, и в средние века, и теперь мечтают люди о всеобщем счастье, но его добиться нельзя. Эти мечты — удел поэтов, художников, религиозных фантастов! А удел честного человека — трезвая работа.

Так говорил Александр Вениаминович, сидя за круглым обеденным столом под большой лампой. Честная работа — вот реальный вклад человека в дело улучшения общественного бытия. Все же остальные пути сомнительны. Во всяком случае, в тех странах, где произошла так называемая революция и монархии нет, появились новые источники для неблагополучия людей.

Таня возражала отцу:

— Несчастья там уже другие, не такие низменные, как у нас.

— Не знаю, не знаю, — говорил отец.

А мать молчала; она была на стороне дочери, но она боялась за дочь, она знала, куда приводят подобные мысли.

Какую же позицию занял тогда Коля? Он был согласен и с сестрой, и с отцом. Он готовился быть офицером и про себя думал: все эти вещи не касаются армии, потому что армия есть организм особый, где определяются лучшие качества человека, например готовность пожертвовать собой за благо родины! Что может быть выше этого? Люди, содержанием жизни которых является это чувство, делают уже все, что они могли бы сделать.

Он стоял у печки, грел спину и думал, что именно это самое большое он готов принести людям… И эту мысль он высказал отцу. Отец слегка поморщился, а потом согласился: пожалуй, ты прав. Но тут же сказал, что жизнь гораздо шире, нежели эта одна, пусть и очень высокая, жажда служить ближним.

.. И вот теперь Николай Логунов в Маньчжурии. Закончился бой под Вафаньгоу. Много людей пожертвовало своей жизнью за отечество…

Неведомский опять пьет воду. Дождь идет. По такой погоде противник не будет преследовать.

Неожиданно для себя Логунов заснул. Заснул без сновидений, и на этот раз ничто его не пробудило.

Утром дождь перестал. Вода покрывала землю. По улицам деревни расхаживали китайцы в одних коротких штанах да широкополых соломенных шляпах.

Логунов выехал из Цюйдзятуня верхом вместе с артиллеристами. Опасливо поглядывая в черную пенистую воду, лошади понесли их по дороге, запруженной отступающими войсками.