Онлайн чтение книги На сопках маньчжурии
Пятая глава

1

Нина стояла на краю перрона. Последний вагон поезда исчез под виадуком Светланки. Вместе с ним исчезла Колина рука, махавшая фуражкой.

Провожавшие расходились: несколько женщин, группа офицеров, каули со своими рогульками. Дежурный по станции шел, разговаривая с хмурым господином в зеленом котелке, опоздавшим на поезд. Свистел тонко и отрывисто маневрировавший паровоз.

Нина пошла к бухте напрямик, через железнодорожные пути, через лаз в заборе, через пыльную пакгаузную улицу, мощенную булыжником. Все было как всегда. Из Гнилого Угла надвигался туман. Тоже обычный весенний туман.

Николай уехал в Действующую армию.

Как она, дочь офицера, относилась к войне? Она не пленялась ратными подвигами, военное дело казалось ей жестоким и бесчеловечным. Она была убеждена, что люди могут разрешать свои недоразумения не убивая друг друга. Но если б Николай не уехал, она ощутила бы и недоумение, и боль.

В последнее время она поняла, что хочет видеть его каждый день и работать с ним хочет плечом к плечу. Разве между мужчиной и женщиной не возможна дружба?

После войны Николай выйдет в отставку и поступит в университет. Он станет учителем или врачом. Они поселятся рядом и будут делать великое дело, просвещая народ, открывая ему правду… Конечно, несчастье в том, что Николай непременно хочет жениться. Нина ему каждый день доказывала, что, если девушка выйдет замуж, она потеряет не только самостоятельность, но и просто не сможет нести своих обязанностей как член общества. Самый хороший муж в конце концов скажет: «Милая, что же это такое, ты все занята посторонними делами, а как же я и наш дом?!»

После отъезда Логунова прошла неделя. Всего неделю назад сидел он на диване против окна. Зеленая ветка молодого ясеня, которую он держал в руке, — вот она, осталась!

Что делать с тоской по Николаю, с беспокойством о нем?

Через две недели после отъезда Логунова Нине стало ясно, что ей незачем оставаться во Владивостоке. Как ни важна ее работа в школе, как ни важно то дело, которое она делает, но разве ее место не там, где столько русских людей ввержено в жесточайшее страдание?

За вечерним чаем она сказала отцу:

— Папа, я прошу тебя помочь мне в одном очень важном деле.

Отец отложил номер газеты «Владивосток», придвинул стакан, отхлебнул и сказал осторожно:

— Ты ведь знаешь, я первый твой помощник.

— Папа, я поеду сестрой милосердия в Действующую армию.

Отец неопределенно кивнул головой. Мать воскликнула:

— Я так и знала! Чуяло мое сердце. Но одного я не понимаю: где твои принципы? Ведь ты выше всего ставишь свои принципы. Ты учительница! Зачем же ты хочешь бросить своих учеников? Ты всегда утверждала, что война — это преступление, зачем же ты стремишься на войну?

— Сонечка, — поморщился Нефедов, — она ведь в другом смысле стремится на войну… В том смысле, чтобы хоть немного, хоть в ничтожной доле, облегчить последствия этого преступления.

Нина посмотрела на отца с благодарностью.

— Я поступлю на курсы, поучусь, а потом поеду.

Нефедов допил залпом чай и сказал:

— Конечно, на курсы поступить нужно, но работать сестрой можно и в крепостном госпитале: раненые будут прибывать и сюда.

— Папа, я поеду в Маньчжурию!

— Она поедет в Маньчжурию, потому что в Маньчжурии — он.

— Мама, зачем ты так говоришь!

— Ты правдива, скажи: разве это не так?

Нина опустила глаза, потом подняла их, сказала тихо:

— Да, это так. Только это совсем не то, что ты думаешь!

— В свое время, Нина, мы все думали, что это совсем не то, а потом оказывалось, что это именно как раз то.

— Сонечка! — снова поморщился Нефедов. Он пил стакан за стаканом горячий чай и опять взялся за газету. — «Всеподданнейшие телеграммы Стесселя… Всеподданнейшие телеграммы Куропаткина, генерал-адъютанта. Дочь поедет в Действующую армию… Это закон жизни: отец и мать — здесь, он — там…»

— Я поеду не одна, мама.

— А с кем же?

— С подругой, с Катей Малининой…

— Это та, с которой ты познакомилась где-то на улице, племянница слесаря? Хороша подруга!

— Мама, но ведь она кончила гимназию!

— Тем хуже, ворона в павлиньих перьях.

— Сонечка, не сердись, — сказал Нефедов. — Я видел ее — вполне приличная девица.

— Я знаю твой характер, у тебя все девицы вполне приличные.

Подполковник засмеялся:

— Мать пустила в ход дальнобойную артиллерию. Отступаю. Но ничего не поделаешь, Сонечка: многое теперь не так, как в наше с тобой время.

Нина и ее подруга Катя поступили на курсы в гарнизонный госпиталь в Гнилом Углу. Раненых не привозили: основные госпиталя были в Ляояне, Мукдене, Харбине.

…Два месяца напряженного труда, беспокойства, все растущей потребности увидеть своего друга и быть там, где творилось страшное дело войны.

Через два месяца подруги выучились всему, чему их могли научить на курсах.

…Ранним утром они садились в поезд. Нина навсегда запомнила день своего отъезда. С левой стороны вокзальной площади стояли извозчики, с правой — выстроились каули и громкими криками зазывали клиентов. Против вокзала поднималось кирпичное здание штаба крепости, левее — гарнизонное собрание, Нина ездила туда в библиотеку. К собранию примыкал густой сад с площадками для лаун-тенниса. Она играла на этих площадках! Какое это было далекое, беззаботное время! Играла с сыном помощника военного прокурора… смешной востроносенький мальчик Слава Стешко.

По перрону торопились каули и носильщики, суетились офицеры. За железнодорожным полотном был забор, за забором улица и бухта. Сколько раз гимназисткой бегала она по этой улице!

— Нет мест! — сказал Нефедов. — Обошли с комендантом весь состав.

— Надо, чтобы они уехали сегодня, возвращаться — нехорошая примета, — забеспокоилась мать.

Нина и Катя решили попытать счастья сами. Молодая голубоглазая женщина выглядывала из окна вагона второго класса.

— Куда вы едете? — спросила Нина. — До Харбина или дальше?

— В Мукден. Я сестра милосердия.

— Мы тоже сестры и тоже едем в Мукден.

— В моем купе, к сожалению, все места заняты, а вот рядом четырехместное занял старичок с женой. Жена у него якобы больна, и по этой причине он никого к себе не впускает. Но это гражданский, а не военный старичок, и чем больна его жена — неизвестно. Она только что проходила по вагону, — вполне здоровая молодая женщина. Попроситесь к ним.

Нина постучалась в купе. Седой старичок, очень благообразный, с беленькими очками на носу, вышел из купе, старательно прикрыл дверь и прошептал:

— И не просите! Моей жене очень плохо.

— Но ведь у вас два дивана свободны! Нам непременно нужно уехать. Мы сестры милосердия!

— Вот именно. Сестры милосердия — шум, кавалеры. Нет, нет, и не просите.

— Что вы говорите, сударь! Какой шум, какие кавалеры?

Но старичок уже захлопнул дверь.

— Хорошо, что отец не слышал нашего разговора, — сказала Нина. — Показал бы он ему шум и кавалеров!

— Что ж поделать, — смирилась Катя, — поедем в коридоре. Надо привыкать к военной обстановке.

— Мы устроимся в коридоре, — сообщила Нина родителям. — Ничего, мамочка, нас двое, не пропадем.

— Вы, Екатерина Михайловна, старше, — говорила Нефедова, — так уж и будьте за старшую… Ведь Нина — совершенное дитя.

— Сонечка, не обижай дочку! — подполковник взял жену под руку; он явно бодрился и не хотел показывать своей тревоги.

Нина попрощалась с отцом и матерью у входа в вагон. Обняла мать и вдруг расплакалась. Что поделать, она не могла остаться!

Она стояла в коридоре рядом со своими чемоданами, а мимо проплывали немощеные владивостокские улицы. Вот извозчик остановился у шлагбаума, вот китайцы с овощами… Прощай, Владивосток, начинается новая жизнь.

Голубоглазая сестра приняла в своих подругах участие. У двери купе, занятого старичком, она громко возмущалась его эгоизмом:

— Нельзя думать только о себе… А еще пожилой человек, как не стыдно!

Однако сама голубоглазая Зоя Вишневская не была еще сестрой милосердия; прикрывшись красным крестом, она пробиралась в армию к мужу. «На месте выучусь всему, что надо, — говорила она. — Я понятливая».

Нина и Катя поместились на своих чемоданах. Два офицера, подобно им, ехали без мест. Вишневская советовала высадить супругов на ближайшей станции.

В обед дверь купе осталась открытой, старичок отсутствовал; офицеры вошли и демонстративно сели на свободный диван. Они думали укрепиться в купе, а затем передать места сестрицам.

Усевшись, они увидели больную — приятную молодую женщину. Завязался разговор. Через четверть часа вернулся старичок, который тоже принял участие в разговоре, а потом закрыл дверь. Офицеры остались в купе.

Вечером они не вышли.

Нина и Катя продолжали ехать в коридоре.

В тот же день им стало ясно, что жена старичка здорова, а сам он не почтенный чиновник, а картежных дел мастер и едет во фронтовые тылы обыгрывать офицеров.

Нина страшно возмутилась и говорила сестрам, что вот теперь понятно, зачем ему потребовалось отдельное купе: чтобы устроить в поезде притон!

Под вечер из купе старичка вышел поручик с красным растерянным лицом, по-видимому спустивший все. Взглянул на девушек, неловко усмехнулся в ответ на осуждающие взгляды и стал смотреть в окно.

Раньше Нина видела его мельком, сейчас она присмотрелась. Худое, длинноносое, белобрысое лицо его никак нельзя было назвать красивым, но плечи его были широки, а точные, экономные движения говорили о любви к гимнастике.

Несколько минут он неподвижно смотрел в окно. Потом достал папиросу и опять усмехнулся, неожиданно тепло и виновато.

— Не правда ли, — сказал он Нине, — страсть игрока — страсть высокого порядка. Представьте себе, вас охватывает азарт!

— Какая чудодейственная сила! Представляешь себе, Катя?

— Не смейтесь над азартом. Азарт есть азарт, как воздух есть воздух. Азарт так же необходим мужчине, как воздух живому существу. Наверное, природа могла бы устроить, чтобы живые существа не дышали, а мужчины не играли в карты, но тем не менее живые дышат, а мужчины играют.

— Какая глубокая философия! — с негодованием сказала Нина.

Поручик засмеялся. Засмеялся и не мог отвести глаз от собеседницы. Негодование еще увеличило ее прелесть. Ветер вздувал короткие, до локтя рукава ее белой блузки, трепал воротничок, открывая нежной белизны плечо. Русые косы строго лежали на голове. Лицо и шея ее загорели: девушка не заботилась о своей красоте.

Подруга ее, которую она звала Катей, тоже была хороша; по правде говоря, все молодые девушки хороши, но Нина… Нина особенная…

Поручик глубоко вздохнул, приставил каблук к каблуку и назвался Алексеем Львовичем Ивневым, направляющимся в штаб Куропаткина.

К утру Нина и поручик подружились.

Отец его был старым ротным товарищем Куропаткина, воевал с ним в Средней Азии, на Балканах и опять в Средней Азии. Старик Ивнев был убежден в большом полководческом таланте друга и свое убеждение передал сыну.

— Куропаткин — исключительный человек, — говорил поручик таинственно и радостно, как говорят об очень дорогих сердцу вещах. — Какое счастье, что в годину испытания у России есть Куропаткин! Вы знаете, какую работу он задал управлениям военного министерства в бытность свою министром? Честное слово, он дня покоя не давал им. То справку, то сведение, то дополнение к справке! Он очень тяготился постом военного министра и все просил государя назначить ему какое-нибудь тихое, незаметное место, чтобы иметь возможность основательно разработать план войны на Западе, которая ждет Россию через пять лет.

Ивнев сидел на кончике длинного чемодана, и лицо его, согретое сдерживаемой радостью, стало мягким и добрым. Нина подумала: «А он хороший!»

— Вы знаете, Нина Григорьевна, — говорил Ивнев, — в России очень тревожились, кто будет командующим. Все понимали, что старик Линевич не глава армии. Куропаткин представил государю список тех, кого, по его мнению, можно назначить на это высокое и страшное место, и, знаете, только в конце списка маленькими буквочками приписал себя. И все же государь рассмотрел это имя, написанное маленькими буквочками… Вы знаете, у Куропаткина много врагов. Они любят утверждать, что Куропаткин был не начальником штаба у Скобелева, а писарем у него! Что он только выполнял то, что Скобелев приказывал. Но на больших курских маневрах эти бесстыдники прикусили язычок. Куропаткин командовал тогда южной армией, командовал блистательно, победно. Все невольно восхищались его планом и энергией, с которой он проводил свой план. Отличный полководец! Я спокоен. Я радостно иду на войну. Что бы ни ждало меня, я спокоен за Россию. Знаете, отец мой вместе с Куропаткиным штурмовал Геок-Тепе. Во главе маленького русского отряда стоял Скобелев, а правой рукой его был Куропаткин. Наши всегдашние завистники англичане вооружили текинцев до зубов. Куропаткин командовал стрелковой бригадой. В Геок-Тепе он ворвался первый, и как ворвался: с распущенными знаменами, с музыкой! Это человек большой решимости и отваги. Солдаты шли за ним беспрекословно. Мы с вами можем быть спокойны: русской армией командует Куропаткин. Меня, вы знаете, как он зовет? Алешенькой Львовичем. Алешенькой он меня звал, когда я был от земли два вершка. Теперь я вырос, но до Алексея Львовича, по его мнению, еще не достиг.

Поручик говорил так быстро и легко, что у Нины создалось впечатление, будто каждое его слово — камешек, и он, как мальчишка в игре, с необычайной легкостью выплевывает камешки изо рта.

— А вы и в самом деле Алешенька Львович, — сказала она.

Оба засмеялись.

Вагон, мягко покачиваясь, несся по Маньчжурии. Перед окном проходили то травянистые степи, то поля, засеянные чумизой и гаоляном. И то и другое было бескрайное, могучее. Около разъездов виднелись квадратные кирпичные крепостцы с башнями и бойницами — местопребывание охранной стражи. В окно врывался ветер — сухой, знойный, по-особенному плотный.

Катя Малинина прислушивалась к рассказам Ивнева. Куропаткин, генералы! Что принесет стране война? Последние письма из Петербурга от сестры рассказывали о том, что русские рабочие не собирались прекращать политической борьбы с самодержавием из-за того, что на Россию напали японцы. Да, все трудно, все сложно.

Как-то из купе старичка раздался громкий возмущенный басок. Ему спокойно и негромко возразил тенор старичка, но басок звучал все возмущеннее. Должно быть, и второго офицера постигла неудача, и неудача показалась ему подозрительной.

Алешенька Львович насторожился. Нина погрозила ему пальцем:

— В купе… ни-ни! В том, что вы называете азартом, есть что-то унизительное. Не надо.

— Не надо? — задумался поручик.

Девушка стояла у окна. Длинную прядь волос трепал ветер, и тень от нее падала на губы, придавая им упрямое, даже надменное выражение. Но в глазах не было надменности. Они были мягки, светились и в эту минуту представлялись ему бездонными.

— Бросить карты? — проговорил он. — А что же… брошу!

В купе к старичку Ивнев действительно больше не заглядывал.

Душным летним днем Нина и Катя приехали в Мукден.

В тот же день они получили назначение в 17-й лазарет 1-го корпуса. Лазарет формировался. Туда же была назначена и Зоя Вишневская.

2

Алешенька Львович представился командующему, Куропаткина он не видел восемь лет; за это время тот мало изменился, сам же Ивнев изменился очень, и командующий едва узнал его.

— Молодец, на голову выше отца! И спасибо, что приехал, Ну, как отец?

Алешенька, давая волю счастливому чувству от встречи с полководцем, подробно принялся рассказывать.

Отец сейчас приводит в порядок свое именьице. Шестьдесят десятин пахоты, сорок — леса. Вот и все. Дом построил заново, службы тоже. Влез по шею в долги, но надеется трудом и прилежанием из оных выбраться. А в кабинетике на бревенчатых стенах висят фотографии штурма Плевны и Геок-Тепе.

Глаза Куропаткина засияли. Он заложил руки за спину.

— Да, да, — сказал он. — Штурм Плевны!.. С одной стороны, допущены были ошибки, с другой — столько таланта и героизма! А вас я, Алешенька Львович, оставляю при себе. И это будет совершенно правильно. Вы для меня родной. Вы мне во всем поможете, не так ли?

Хотя Алешенька не понимал, в чем это «во всем» он может помочь Куропаткину, он отвечал «точно так», радуясь тому, что будет рядом с человеком, любить которого научился с детства, и думая в этот момент о переходах через пустыни, о штурме Геок-Тепе, о развернутых знаменах, простреленных и изодранных, о всем том, что в его представлении связано было с Куропаткиным. Он еще раз сказал «так точно» и посмотрел на Куропаткина такими ясными преданными глазами, что Куропаткин без труда понял, что́ делается в душе юноши.

— Я хотел бы вас, Алешенька Львович, иметь своим личным секретарем. Но здесь есть два «но». Первое: титулярный советник Задорощенко уже является моим личным секретарем. Второе: вы — строевой офицер. Тем не менее мне хочется, чтобы именно вы несли при мне эти обязанности.

Куропаткин вернулся за стол.

— Идите устраивайтесь. Торчинов вам поможет.

Ивнев поместился в маленьком переднем купе роскошного вагона-кабинета, против такого же маленького купе, в котором жил бессменный в течение многих лет ординарец Куропаткина прапорщик милиции Торчинов.

— Сын капитана Ивнева будешь? — спросил Торчинов.

— Его…

— Вместе воевали, — сказал Торчинов.

Он уселся в угол дивана и следил, как поручик рылся в своем чемодане. Вещей было немного: бритвенный прибор, большая бутылка одеколона, десять коробок табаку и гильз, письменный бювар, полдюжины белья.

— Хвалю, что много не взял. Зачем на войне много? У отца твоего в последний поход все вещи пропали. Вез их денщик на осле, а осел свалился в пропасть. Далеко летел. Все вещи пропали. Мне жалко, денщик места себе не находит, а капитан смеется: «Хорошо еще, — говорит денщику, — что ты за ними не прыгнул».

Ивневу казалось, что он приехал как бы домой: здесь знали его отца, здесь заботились о нем, Алешеньке, хотя он еще ничем не заслужил этой заботы.

Из разговоров он уже знал, что в первые дни после Вафаньгоу в штабе растерялись, но сейчас все уверены, что поражение имело место благодаря досадной ошибке, и эту ошибку, с одной стороны, видели в настойчивости наместника, а с другой — в нераспорядительности Штакельберга. Сейчас первый корпус отступает медленно, с боями и тем позволяет Куропаткину сосредоточивать войска.

— Большой у вас штаб? — спросил Алешенька Торчинова.

— О, штаб! — с уважением сказал Торчинов. — Больше, чем у наместника. Ты приехал, теперь на одного человека больше. Холодного квасу хочешь? Командующий любит. У меня всегда в колодец спущено десять бутылок.

Торчинов налил Алешеньке Львовичу квасу. Квас в самом деле был превосходен.

— Знаешь, какой у нас штаб? Когда твой отец воевал, были простые офицеры… А сейчас адъютанты: один — ротмистр граф Соллогуб; второй — полковник граф Бобринский; третий — штаб-ротмистр князь Урусов; четвертый — барон Остен-Сакен…

Ивнев засмеялся.

— Страшно мне будет с такими господами.

— Важный штаб. Выпей еще квасу. Твоего отца вспомним.

— Но здесь, в Ташичао, из штаба только Харкевич да Сахаров, остальные в Ляояне?

— Генерал Сахаров хотел везти сюда свою Зиночку, — сказал таинственно прапорщик.

— Какую Зиночку?

— Свою невесту. Не отпускает ее от себя ни на шаг… — Торчинов подсел к поручику поближе. — Когда ехали сюда, командующий вызвал к себе Сахарова и говорит: «Владимир Викторович, как хотите, а в военной обстановке это невозможно. В штабе армии, в вагоне начальника штаба — женщина!» — «Это не женщина, ваше высокопревосходительство, а моя невеста!»— «Прошу не перебивать, генерал! Невеста не может не быть женщиной!»

Торчинов сделал огромные глаза, видимо наслаждаясь сценой.

— Так и сказал? — обрадовался Ивнев.

— Так и сказал. Я слышал каждое слово. Не разрешил ему везти сюда Зиночку. Хочешь бабу иметь — пожалуйста, но держи ее у себя дома.

Алешенька Львович принадлежал к тем молодым людям, для которых война представлялась самым высоким деянием в жизни народов. Она созидала и разрушала царства, творила культуры, порождала гениев и гигантов духа.

Он был счастлив, что родился в семье военного. Он много читал из военной истории и мечтал, что когда-нибудь поведет за собой полки.

3

К тому времени, когда 17-й лазарет подготовили к приему раненых, раненые, за исключением группы тяжелых в деревне Мадзяпу, были уже распределены по другим лазаретам и госпиталям.

Хирург Петров ездил в Мадзяпу и пришел к выводу, что перевезти оттуда раненых на двуколках, именуемых в просторечии зубодробилками, нельзя: дороги — сплошные ухабы и камни, двуколки — без рессор. Были случаи, когда, раненные в живот умирали от тряски. Нужны санитарные подводы. Поэтому с перевозкой раненых целесообразней обождать, тем более что Мадзяпу, расположенному верстах в пятидесяти к югу, ничто сейчас не угрожает. Японцы не наступают. Офицеры, приезжавшие с юга, передавали, что у Порт-Артура дела японцев неважны и что теперь им не до того, чтобы наступать на Куропаткина.

Настроение в Ташичао поднималось с каждым днем. Главный врач лазарета доктор Нилов надел ослепительно белый китель. Маленького роста, с черной лопатообразной бородой, он в белом кителе стал точно выше. Примеру его последовал Петров. Катя и Вишневская надели светлые блузки. Вишневская получила от мужа письмо. Крохотное. Однако в нем было самое главное: полковник жив, здоров и целует свою жену.

Сияющая Зоя показывала письмо подругам.

Солнце по утрам вставало мутноватое и тусклое. Но уже к семи часам небо было прозрачно и от зноя некуда было деться.

В конце недели в лазарет прискакал офицер соседней батареи, приглашая медицинский персонал лазарета, в том числе и сестер, на праздник раздачи царицыных подарков: государыня Александра Федоровна прислала подарки всем солдатам и офицерам 1-го корпуса.

— Слава богу, нашлись умные люди, — сказала Вишневская. — Устраивают праздник. Может быть, и потанцуем.

Через час монгольские кони покатили две брички к тому месту, где сопки смыкались с тополевой рощей.

В роще было шумно. Сновали солдаты, горели костры, подъезжали двуколки с бочками воды для варки обильного чая. Провели бычка. За ним шел солдат с большим ножом и засученными рукавами. По-видимому, батарея решила пышно отпраздновать день получения подарков.

У офицерских блиндажей и палаток толпились офицеры. Худощавого светлоусого поручика с гитарой в руках окружили артиллеристы и пехотинцы, из чего Нина заключила, что предстоит объединенный праздник артиллеристов и стрелков.

Приглашая гостей на поляну, артиллерийский капитан хотел взять Нину под руку, но Нина сказала:

— Спасибо, здесь совсем ровная дорожка!

— Дам берут под руку не потому, что дорожка не совсем ровная, — улыбнулся капитан, — а потому, что уважают их.

Подошла группа офицеров во главе с поручиком при гитаре.

— Стоял у дерева, — проговорил поручик, — и все щипал себя за ухо: никак не мог поверить, что в гостях у нас дамы! Вася Топорнин, печальная душа, тоскующая по родной земле, — представился он.

Нина протянула поручику и остальным офицерам руку, и легкая, но острая тоска сжала ее сердце: где же друг ее, почему не его руку она пожимает!

Артиллеристы и стрелковый батальон выстроились на полянке. Тучи комаров вились над рядами, и настоящим подвигом было неподвижно стоять в строю. Командир стрелкового батальона, старший из офицеров, поздоровался с солдатами.

— Братцы, — сказал он, — поздравляю вас с царской милостью. Сейчас каждый из вас получит посылку от матушки-царицы. Спасибо ей, матушке. Ура!

— Ура! — кричали солдаты.

Музыка гремела «Боже, царя храни», потом туш, потом перешла на марш.

Вишневская и Катя бешено отбивались от комаров. Нина относилась к укусам равнодушно. Тоска по Коленьке, как про себя называла она Логунова, сжавшая ее сердце в ту минуту, когда она знакомилась с Топорниным, не проходила.

В самом деле, на чем основана ее уверенность, что завтра или послезавтра она увидит Логунова? Были кровопролитные бои. Разве не могло с ним чего-нибудь случиться?

Гости и хозяева вышли на поляну, поперек которой протянулись наспех сколоченные длинные столы.

Артиллерийский капитан Федор Иванович Неведомский сел рядом с Ниной.

Денщики откупоривали бутылки. Два солдата на железных листах несли жаркое.

— Полагаю, вина вы не пьете? — заметил Неведомский.

— Не пью. Но как вы угадали?

— Порицаете вино, — тем же тоном, скорее утверждая, чем спрашивая, продолжал он.

— Порицаю.

— Ну, а почему нельзя ходить под руку?

Нина подозрительно посмотрела на капитана, но он был серьезен.

— Федор Иванович, я за женскую самостоятельность.

— Ого! И нежелание идти под руку с мужчиной — это отстаивание своей независимости?

— Да.

Понемногу она стала высказывать свои мысли. Она почувствовала доверие к этому офицеру. Она говорила тихо, но горячо. Ее разум не мирится с тем порядком, который существует на земле.

Как Федор Иванович относится к тому, что в большинстве своем русский народ неграмотен и темен? Ага! Федор Иванович тоже относится к этому отрицательно. Ну, а положение женщины, которая законами и порядками связана по рукам и ногам?!

Она пытливо смотрела на него.

Обычно при этом вопросе мужчины улыбались. Неведомский не улыбнулся.

— Значит, из чувства законного протеста вы не ходите под руку с мужчинами и вина не пьете… Разрешите мне один нескромный вопрос… Любовь вы признаете?

— Любовь? — запнувшись, спросила Нина.

В глазах Неведомского появился озорной огонек.

— Видите ли, — заговорила Нина, — я считаю, что сейчас те женщины, которые хотят выйти из своего ужасного положения, должны от многого отказаться… Может быть, даже от семьи… потому что, вы сами знаете…

Она говорила Неведомскому все то, что говорила себе, подругам, споря с ними, Коленьке Логунову, споря с ним, то, что считала раз навсегда решенным для себя. Но под взглядом внимательных голубых глаз капитана, смотревших на нее из-под очков, кровь бросилась ей в лицо, и она должна была сделать над собой громадное усилие, чтобы не отвести глаз в сторону.

— Так! — проговорил Неведомский, точно подводя итог всему их разговору. — Так. Значит, отказаться от семьи… Ну что ж, в этом есть логика… Выпить вина вы не хотите, хотя в этом уже нет логики. А я выпью. Коньяку и водки, впрочем, пить не буду; а вот красное отлично утоляет жажду.

У соседнего стола доктор Петров разговаривал с невзрачным штабс-капитаном в мягкой фуражке. Штабс-капитан стоял склонив голову набок, отчего его невзрачная фигура выглядела еще невзрачней.

— Видите ли, доктор, — говорил штабс-капитан, — я к войне никогда не привыкну, Есть молодые люди, те кричат: «Бей в барабан, барабанщик! Вперед, вперед! Развевайтесь, знамена!» И прочее. Глаза у них при этом полны восторга, но что они чувствуют, не понимаю, хоть убей. Мне кажется, у них здесь (он постучал пальцем по лбу) маленькое затмение. Жена мне, между прочим, пишет: «Жду тебя полковником».

Штабс-капитан пожал плечами и вздохнул.

— Честолюбива она у вас, — заметил Петров.

— Женщина! — осторожно и многозначительно проговорил штабс-капитан и улыбнулся.

Поручик Топорнин, сидевший рядом с Катей, угощал свою даму бычьим языком и пил рюмку за рюмкой.

— А вот эту рюмку выплесните, — уговаривала его Катя. — Я не люблю, когда много пьют. Водка унижает.

— Что вы, сестра, — возвышает! Выплеснуть? Рука отсохнет!

Широкоплечий рыжеусый офицер вышел из рощи и крупными шагами направился к столу. Он подсел к Топорнину и поднял рюмку за прекрасную сестру.

— Чуть было не испортил себе праздник, — сказал он. — У меня всегда портится настроение, когда вижу подлеца.

— Где это вы видели подлеца? — спросил Топорнин, опрокидывая в рот рюмку и жестом руки умоляя Катю о прощении.

— Видел в роще! Иду по роще, остановился, как иногда может остановиться человек, божье создание, и слышу — в кустах говорят. «Выдали нам по свертку, — разглагольствует некий мудрец, — да я свой выкинул в овраг. Человек идет на смерть, а ему карамельки для утешеиия прислали!» Каков подлец! Раздвигаю кусты и вижу: сидит рядовой поручика Логунова, тот верзила, которому он потворствует, и так, мерзавец, говорит о царских подарках! Офицеры приняли с благодарностью, с трогательным движением души, а он, подлец, выкинул в овраг. «Встать! — крикнул я. — Ты что, позволяешь себе оскорблять царские подарки? Стой прямо! Стоять, сукин сын, не умеешь?» — И не удержался, честное слово, дал ему в морду… Виноват, мадам, не могу для его щечек подыскать другого слова.

Капитан посмотрел на Катю, хотел извиняюще ухмыльнуться, но глаза девушки точно ударили его.

— Гм… — пробормотал он и налил вторую рюмку.

— Капитан Шульга, — проговорил, багровея, Топорнин, — полагаю ваш поступок бесчестным!

— Не в силах уразуметь вас.

— За что избили солдата?

Рюмка дрогнула в руке Шульги.

— Жалею, что не укокошил его на месте.

— За что избили солдата? — стукнул по столу Топорнин. — Погнали нас сюда к чертовой матери, а потом за кровь и муки суют в рот карамельки!

— Вы это что, поручик? — удивленно и зло спросил Шульга, ставя рюмку на стол.

— Вася! — крикнул Неведомский. — Успокойся!

— Я всегда спокоен, Федя. А ударить солдата, который умирает здесь, ударить за то, что он, что ему… бесчестно! — с новой силой крикнул Топорнин.

— Господа, что же это такое? — говорила Катя. — Господа! Вот так всегда: напьются, а потом… — Голос ее звенел на весь стол.

— Поручик с ума сошел! — усмехнулся Шульга, — Защитник нашелся. Слушай, Шапкин, — обратился он к штабс-капитану, разговаривавшему с доктором Петровым, — попроси доктора на помощь: у поручика горячка.

Топорнин мрачно налил себе водки.

Когда Неведомский взглянул на Нину, он не узнал ее. Она была неестественно бледна.

— Что с вами? Да они помирятся!

— Это какой полк? — спросила Нина.

— Вторая батарея.

— Я спрашиваю про батальон, какого он полка?

— Первого Восточно-Сибирского.

Остаток крови сбежал с Нининого лица.

— Да что с вами? Вам нехорошо? Сделайте глоток вина.

Нина послушно глотнула вина.

— Я услышала одну фамилию, — проговорила она чуть слышно, — ее случайно назвали… Скажите, вы не знаете, где поручик Логунов? Почему его нет? Он, он…

Глаза ее с настоящим ужасом смотрели на Неведомского.

— Поручик Логунов ушел в разведку.

— Когда? — прошептала Нина.

— Если не ошибаюсь, вчера.

Жизнь понемногу возвращалась к Нине. Она глубоко вздохнула. Руки ее дрожали, когда она перевязывала косынку.

— Так, так. — Неведомский вынул папиросу.

Нина хотела что-то сказать, но только беспомощно улыбнулась.

4

Она не спала всю ночь. Слышала, как во сне ворочалась Вишневская, как за тонкой стенкой палатки пели цикады. Кто-то тяжелым шагом в сапогах прошел по двору, закашлял, потом заговорил. По голосу Нина узнала санитара Горшенина, студента-добровольца.

Потом Нина не слышала ничего, потому что слушала только собственные мысли, — мысли о том, что полк Логунова рядом, что сам он в разведке и вот-вот вернется. Но эти мысли, перемежавшиеся картинами праздника в тополевой роще, были, в сущности, только фоном одной всепоглощающей мысли: что же у нее, у Нины, за чувство к Логунову?

Дружба? До самого последнего времени, несмотря на тоску по Коленьке, она была уверена, что дружба. Но вчера она поняла: погибни Николай — все в жизни потеряет для нее цену. Разве это дружба?

Ужасно! Где ее женская самостоятельность, гордость и решимость служить только делу? И ужаснее всего то, что, зная, что это ужасно, она не ощущает никакого ужаса.

Она вышла из палатки. Уже утро.

Повозочный Васильев несет мешок ячменя для коней. По улице бегут китайцы с круглыми корзинами, полными сверкающих овощей.

От ручья идут доктор Петров и Горшенин. Рыжие волосы доктора мокры, китель расстегнут. Он встает рано и ходит к ручью заниматься гимнастикой.

— Нина Григорьевна, — зовет Петров, — мы с Горшениным обсуждаем новый вид санитарного транспорта. У меня явилась мысль — поднять у двуколок борта и прикрепить к ним брезентовые гамаки.

— Отлично! — восклицает Нина.

Солнце еще не взошло. На востоке протянулась оранжевая полоса. Легким дымком представляется отсюда тополевая роща. Лента окопов уходит за сопки. Ташичао становится по-настоящему неприступным. Длинный ряд повозок показался из-за песчаного бугра. Мулы, лошади, ослы. Китайцы-погонщики шагают рядом, щелкая бичами.

Оранжевая полоса делалась все прозрачнее, и Нина почувствовала, что эта чистая, целомудренная полоса так хороша еще потому, что Нина скоро увидит Логунова.

Сколько верст до тополевой рощи? Завтра утром она пойдет туда. Предлог? Никакого. Придет в полк сестра милосердия и скажет: «Мне нужно повидать моего старого знакомого поручика Логунова».

Нина прищурилась, представив себя говорящей это. Никто не имеет права подумать о ней что-либо плохое!

Завтра утром, завтра утром!

Неожиданно она увидела Алешеньку Львовича.

Он ловко соскочил с коня, подошел к Нине, звякнул шпорами.

— Приехал доложить: свое слово держу!

— О картах?

— О картах… — поручик засмеялся.

Они сели тут же, у ворот, на плоскую скалу. Солнце всплыло над сопкой, напоминавшей сахарную голову. Доктор Петров и Нилов по ту сторону дороги осматривали мулов. Большие серые животные меланхолично поводили ушами. Китаец-подрядчик щелкал пальцами, хлопал мулов по ляжкам и восхищался их выносливостью.

— Правда ли, что под Ташичао будет генеральный бой? — спросила Нина.

— Под Ташичао японцы сломают себе шею. Войска оповещены, что отступление окончено.

— А что слышно об японцах?

— Очень мало. И пусть. Как сказал один полководец: «Врагов я считаю не перед боем, а после боя», то есть мертвых. В обстановке разбираетесь? — Алешенька прищурил свои серые глаза.

— Откуда же мне разбираться, Алешенька Львович!

— Но хотите разобраться?

— Боже мой, конечно, хочу!

Алешенька опустился на корточки, сровнял хлыстом на дороге пыль и начертил расположение армии.

— Вот море, а вот Инкоу. Порт Инкоу защищают Первый и Четвертый сибирские корпуса, командует группой Зарубаев. К востоку от него конный разведывательный отряд Мищенки. Мищенко по специальности полевой артиллерист, но теперь, по общему мнению, стал лихим кавалерийским генералом. Японская кавалерия никуда не годна. В одной французской газете я прочел, что эту войну решит кавалерия. Автор пишет, что японцы, обладая малочисленной и посредственной кавалерией, будут лишены возможности получать даже ничтожнейшие сведения о нас. Более того, им совсем невозможно будет проникнуть за завесу из могучей русской кавалерии, лучшей в мире конницы казаков, позади которой русская армия сможет в абсолютной тайне производить свои эволюции. А мы об японцах будем знать все. Наша конница будет налетать на их фланги, на тылы, беспокоить, нарушать движение, рвать коммуникации..

— А как же вы говорите, что мы о японцах не знаем ничего?

— Пока ничего, — вздохнул Алешенька. — Но скоро будем знать все; первым и четвертым корпусами и конницей, кроме того, руководит непосредственно сам Куропаткин. Войск у нас много, почти сто тысяч, более трехсот орудий… А вот здесь, — Алешенька, изобразив на песке контуры гор, махнул рукой на восток, в сторону туманных горных вершин, — здесь таинственные горы, здесь Куроки, о котором Куропаткин всегда говорит с уважением и тревогой. Замыслы Куроки неясны. Может быть, он мечтает о Ляояне? Заманчиво — пройти через горы к Ляояну, перерезать железную дорогу и загнать нас в мешок.

— Нас в мешок? — подняла брови Нина. — Японцы нашу армию в мешок? Алешенька, что вы!

— Нет, конечно же нет, Нина Григорьевна! Но мечтать об этом японцы могут. Против Куроки в горах у нас Келлер и еще три генерала. Тут тоже достаточно войск. Однако, с моей точки зрения, в этой группе имеется один существенный недостаток: отсутствует старший начальник! Я думаю, Куропаткин боится назначить старшим кого-нибудь из четырех, потому что, зная каждого, убежден, что толку из этого не будет… впрочем — но это уже мои собственные соображения, — в нужную минуту он сам примет над ними командование.

Алешенька и Нина сидели на корточках над импровизированной картой.

— Вы рассуждаете, как настоящий полководец, — с невольным уважением сказала Нина.

— Да что вы!

— Честное слово! Мне очень понравилось. Вы много знаете, и вы имеете обо всем свое мнение. Это хорошо. А как… он — настоящий полководец, да?

— Настоящий, — убежденно ответил поручик. — Понимаете ли, сестрица Нефедова, я, должно быть, большой грешник, но я не могу дождаться минуты, когда увижу бой, атакующие батальоны!..

Нина вздохнула и покачала головой. Ей захотелось сказать, что один ее знакомый офицер отправился в горы с командой охотников и должен вот-вот вернуться. Но она тут же поняла, что это незачем говорить, и еще раз вздохнула.

Черные щетинистые свиньи гуськом входили в соседний двор. Голый мальчишка гонял кур.

Алешенька Львович познакомился с докторами. Им он тоже сообщил, что под Ташичао решено дать генеральный бой и что Куропаткин лично будет руководить сражением.

Наутро Нине не удалось отправиться в тополевую рощу. После завтрака неожиданно получили приказ свертывать лазарет и отступать к Хайчену. Почему? Ведь Ташичао не отдадут! Ничего не понимая, все работали не покладая рук. Полтора десятка китайских подвод стояли во дворе. А вечером, когда лазарет погрузили, пришло распоряжение оставаться на месте…

— Бывает, бывает, — говорит Нилов, вытирая со лба пот. — Война!

Ввиду неясного и тревожного положения, Петров рано утром собрался за ранеными в Мадзяпу. Из сестер он взял с собой Нину.

5

Жарко. Кажется, никогда не было так жарко. Нина видела скалистые горы, отчетливо выписанные в небе, два облачка над крайней вершиной. Видела поля и несколько серых, утонувших в зелени ивняка деревень. Видела все это иначе, нежели раньше, потому что сейчас она отправлялась в настоящее дело.

В нескольких верстах за Ташичао они получили прикрытие: в сторону Мадзяпу шла конная разведка — пол-эскадрона Приморских драгун и полсотни казаков. Из-под фуражки подъесаула выбивались золотистые локоны, руки у него были нежные и только слегка загорелые.

«Не казак, — решила Нина, сравнивая офицера со скуластыми темнолицыми казаками, — перевелся, может быть, даже из гвардии…»

В этом месте дорога почти провалилась в овраг. По оврагу в периоды дождей бушевали потоки, вымывая рытвины, ямы, нанося огромные камни и корни. Размолотая по мягкому непросохшему грунту колесами и копытами, а сейчас затвердевшая, дорога мучила людей и животных.

Повозочный Васильев мрачно погонял мохнатого монгольского коня.

— Дорожка! — несколько раз оборачивался он к Нине. — Видал в своей жизни плохие, но таких не видал.

— Нет существа, менее приспособленного к летней жаре, чем военный мужчина, — ворчал доктор, — сапоги, глухие штаны, рубашка — все впаяно в тело. Зонтика — ни-ни, веера — ни боже мой! Вот сестра сидит под зонтиком, а я не могу. Как же — офицер с зонтиком!

— Сядьте поближе, я вас прикрою зонтиком.

— И не предлагайте, буду терпеть.

После деревни, окруженной редкими соснами, потянулись гаоляновые поля, потом песчаные косогоры, которые быстро сменились невысокими каменистыми сопками.

От дороги ответвились еще две. Подъесаул остановился: по какой ехать?

— Я ездил по левой, — сказал Петров.

— А нам советовали по правой, — заметил штаб-ротмистр. — Короче и удобней… Спросить бы, да на каком языке?

— Мой брат, доктор нашей миссии в Пекине, в совершенстве говорит по-китайски, — вздохнул Петров, — а я, дурак, не знаю ни словечка. Если уж заняли этот край, то почему же, черт возьми, никого не учили китайскому языку?.. Ну, ежели правая короче, едем по правой…

Дорога по-прежнему жесткая, в выбоинах, засыпана камнями. Раскаленное солнце, раскаленная земля. Нина закрывает глаза и вспоминает Русский остров, ветер, море. С Коленькой она каталась на лодке в бухте Новик. Посреди бухты островок Папенгейм, или Змеиный. Стихотворение английского поэта Шелли «Островок» написано будто о нем. Правда, фиалок и анемонов там нет, но растут ландыши, а в июне распускается шиповник. Море под скалами прозрачно. На мелях лежат морские звезды, голубые медузы проплывают мимо берегов, крикливые чайки носятся над бухтой… Все это было совсем недавно. Петров разговаривает с подъесаулом. Нина прислушивается к разговору… Картины Владивостока, Русского острова, цветущих черемух, берегов, усеянных шиповником, то возникают перед ней, то блекнут.

Она задремала. Смешно покачиваясь из стороны в сторону, она продолжала сидеть, сжимая зонтик. Доктор заботливо подсунул ей под бок одеяло, тогда ей стало совсем хорошо, и она крепко заснула.

Очнулась оттого, что повозка остановилась. Впереди было ущелье, и казаки рысью направлялись к нему. Драгуны взяли правее.

Солнце жгло. Кричали цикады. И все-таки, несмотря на камень и жару, это была хорошая земля. Хорошие горы, просторные равнины, гаоляновые поля, придававшие такой живописный вид всему, деревни, обнесенные стенами… К китайцам она привыкла с детства… действительно, почему она не училась китайскому языку?

Два казака выскочили из ушелья и подавали знаки.

— Поехали, поехали! — крикнул Петров.

Казаки и драгуны едут вперед, в пятидесяти саженях за ними повозки. Топот копыт и стук колес наполняют ущелье грохотом.

Если в таком ущелье начнется сражение…

Она не сразу сообразила, что это выстрелы.

Казаки остановились, драгуны метнулись в сторону, две лошади бились на земле. Васильев соскочил с повозки и держал под уздцы своего мерина. Нина стояла в повозке на коленях, вцепившись пальцами в борта.

Выстрелы раздавались и справа и слева.

— Ложись! — крикнул Петров.

Нина испуганно села. Все дальнейшее произошло очень быстро. Казаки и драгуны дали залп по скалам, японцы ответили беглым точным огнем. Сразу оказалось пятеро раненых. Подъесаул махал шашкой. Петров стоял на дороге. Васильев с бешеной торопливостью поворачивал повозку.

— Подожди, подожди! Стой! Подобрать раненых! — кричал Петров.

Нина спустилась на землю и со страшно бьющимся сердцем пошла вперед.

Пули ударяли в землю с глухим противным звуком.

«Целят в меня», — поняла Нина, но продолжала идти.

Ближайшему солдату, раненному в голову навылет, помочь надо было на месте. Помутневшие глаза его закатились, желтизна разливалась у висков.

Присев около него, Нина быстро накладывала повязку. Теперь она не слышала пуль. А может быть, по ней и не стреляли. Увидели — женщина с красным крестом на груди. Ах, все равно, главное — перевязать!

Она распоряжалась переноской. За это время к пяти раненым прибавилось еще пять.

— Скорее, скорее, так мы весь отряд положим! — кричал подъесаул. — Ради помощи раненым нельзя убивать здоровых.

Она услышала эту фразу, но дала себе в ней отчет только тогда, когда двуколки во всю прыть неслись по каменистому ущелью, а казаки и драгуны, пригнувшись, настегивали своих копей.

Поворот! Японцы остались за поворотом. Мало-помалу утишили бег кони, люди распрямлялись.

Петров думал было остановиться, но подъесаул приказал ехать дальше.

— Что вы вздумали?! — крикнул он. — Они могут подойти по горам!

Остановились в двух верстах от ущелья. Узкая речка текла по равнине вровень с берегами. Казаки и драгуны разлеглись на выгоревшей траве.

Подъесаул показал Нине на рукав своей рубахи.

— Прострелили! Офицеров они бьют в первую очередь… Левашов-то убит, — сказал он про штаб-ротмистра.

Нина полулежала на земле. Было у нее странное состояние. Какое-то отрешенное, непонятное. До сих пор она чувствовала свою жизнь как нечто незыблемое, несомненное, как нечто очень важное. И вдруг сейчас поняла, что жизнь ее ничто. Хлопок выстрела… Ничто, совершенное ничто!

Ее наполнило опустошающее сиротливое чувство. Она уже не казалась себе связанной с жизнью теснейшими узами. Ей уже не казалось, как раньше, что жизнь в чем-то надеется на нее. Нет, она была совершенно одинока, жизни не было никакого дела до нее. Даже наоборот, жизнь была бы довольна Нининой смертью. «И равнодушная природа», — сказал поэт. Нет, не равнодушная, — враждебная! Хотелось плакать от обиды, от тяжелого разочарования.

— Вот вам наглядный урок разведки, — говорил между тем подъесаул. — Я не первый раз в разведке. Куда проникла сегодня наша конная разведка, что она узнала, о чем я доложу начальнику? Встретил в горах пехоту, был обстрелян, а много этой пехоты, мало, чьи части — мне неизвестно.

Нина вспомнила слова Алешеньки Львовича о превосходстве нашей конницы. «Мы об японцах будем знать все!» Впрочем, это писал какой-то доброжелательный к нам француз.

— Что же делать? — спросила она.

— Я сторонник пешей разведки. В горах целесообразнее всего — пешая. Ведь мы не можем атаковать на конях эти каменные стены.

Нина подумала, что Логунов, конечно, в пешей разведке. И когда она вспомнила о Логунове, который в разведке и с которым неизвестно что, чувство сиротливости и разочарования усилилось. Она глубоко вздохнула и закрыла глаза.

— Ни черта я не понимаю в этих разведках, — проговорил доктор. — И слава богу.

Раненых решили отправить в Ташичао, а самим двинуться в Мадзяпу по левой дороге.

Несмотря на вечер, было жарко. Нина сняла косынку, расстегнула воротничок платья. Косые лучи солнца обагряли скалы. Тонкие вечерние облака сгрудились на западе… Мирные люди думают об ужине, об отдыхе, о книге, которую возьмут в руки… А здесь скрипят повозки, усталые лошади едва переставляют ноги.