Онлайн чтение книги На сопках маньчжурии
Вторая глава

1

О Леонтии Корже, кузнеце, оружейнике, слесаре, говорили: «Он тебе сделает все, что захочет».

И он действительно умел делать многое. Охотничьи ножи, кованные им, и ружья его варки считались лучшими во всей Омщине.

Нужды Леонтий не знал. Сибирская земля рожала хлеб, ремесло давало подсобный заработок. Жена Марья помогала не только по хозяйству, но и в кузнице. Сильная и ловкая, она оказалась способным молотобойцем, и, когда сыну пошел шестнадцатый год и он вполне мог заменить мать у наковальни, Леонтий все же предпочитал жену. «Иди-ка, Марья, — говаривал он, — поработаем».

Нужды не было, были притеснения.

Притесняли урядник, священник, староста. Не нравилось им, что Леонтий не терпел несправедливости даже и тогда, когда ее творили богатеи.

И оттого, что не нравилось, нагружали его всякими повинностями.

— Чего ты, Леонтий, глазища свои вылупил, — спрашивал староста, — старики тебе присудили то. Или стариков не хочешь слушать?

Три года стоял в избе у Леонтия ссыльнопоселенец Григорий Тимофеевич, человек образованный, любитель книг, имевший их изрядное количество, несмотря на свое ссыльное положение. Ко всему он относился с любопытством. Много читал, писал, зимой ходил на лыжах, летом в челне поднимался далеко по реке.

Мысль идти на восток, в уссурийские земли, появилась у Леонтия и оттого, что надоели староста и урядник, и оттого, что рассказывали зазывно о Дальнем Востоке солдаты и люди проезжие, а также под влиянием разговоров с Григорием Тимофеевичем.

— Конечно, царская власть достанет и там, — говорил постоялец, — но там все-таки от нее подальше… значит, и посвободнее.

— Староста там на меня уж не цыкнет, Григорий Тимофеевич!

Окончательно решение идти созрело у Леонтия ночью, когда над деревней стояла луна и снег ослепительно сиял в окна.

Леонтий поднялся с лавки, накинул на плечи шубу и вышел. Воздух был такой свежести, чистоты и холода, что все в нем, казалось, теряло вес.

Прошелся по двору, заглянул в хлев, посмотрел вдоль заборов. Третья изба слева — Старостина. Спит староста Никандров, с которым Леонтий не далее как вчера опять имел неприятный разговор.

— Больше я вам пе починщик мостов, Иван Сидорыч! — крикнул Леонтий, починивший двадцать пятый мост.

— Общество приговорило, — тяжелым голосом сказал Никандров.

— Нет, уж довольно с меня! Если общество совести не имеет, то я ему не работник…

Спит староста, спит урядник, рыжеватый, сутулый. Все спят.

Леонтий вернулся во двор, в избе у порога разулся, сел на лавку, притронулся к жене и, когда она открыла глаза, сказал негромко:

— Марья, будет… решил я. Пойдем на Уссури.

Они проговорили всю ночь. Марье и страшно было, и хотелось уйти в неведомые края.

— Если уж идти, Леонтий, то, правильно, на самый край земли, к океану… А что же это такое — океан? Неужели может быть столько воды?

Лунная яркая ночь осветила белые ее руки, лежавшие поверх тулупа, полные губы и часть щек. И уже из темноты блестели Марьины глаза.

Переселенцы из России обычно передвигались в летние месяцы, зимой они батрачили по деревням. Леонтий же не стал ждать тепла. Обил кибитку войлоком, приспособил железную печку и выехал второго февраля.

Тракт был оживлен. На восток, в Кяхту и Маймачин, везли товары, на запад — чай.

В дохах до пят, с винтовками через плечо шагали рядом со своими возками гужееды. Они ездили артелями и с любопытством оглядывали одинокую кибитку.

Коржи тоже чаще шли пешком, чем ехали. К весне они миновали енисейскую сосновую тайгу и подошли к Байкалу.

Озеро поразило всех: посреди каменных хребтов, стремнин и ущелий безграничная синяя вода!

Пока Леонтий раскладывал на берегу костер и подвешивал над ним котел — здесь решили стирать белье и наводить чистоту в своем походном хозяйстве, — Марья стояла на огромном камне разувшись и чувствовала радость и гордость оттого, что видит все это.

— Вот, Семен, — сказала она сыну, — поди и ты не думал, что может быть столько воды.

— Ведь это же про него, мама, поется «славное море»!

— Да, про него, — тихо согласилась Марья.

Она выстирала все рубахи, подштанники и наволочки, белила их на солнце и сушила на ветру.

Чита не понравилась: она отнюдь не напоминала город, стоявший на пути к новым благодатным землям, — старая, запущенная. Серые домишки, мятые крыши, зачастую севшие набок, и песок, песок! Коржи полтора месяца строили здесь шлюпку и собирали слухи об уссурийской земле. Об Амуре много рассказывали, а об Уссурийском крае говорили только то, что там из людей одни китайцы, из зверей же больше всего тигров. На Амуре тоже водится тигр, но амурский знает честь, а уссурийский бродит вдоль и поперек всего края… Впрочем, донские казаки туда проехали. Было бы плохо, не поднялись бы с Дона.

Шлюпка для плавания оказалась непригодной: быстрая Ингода понесла ее и на перекатах залила водой. Продали шлюпку, купили на берегу два десятка трехсаженных сосновых бревен по рублю за бревно, сколотили плот, поставили очаг, палатку.

Дальше места́ уже не походили на сибирские. Всё кругом заполняли просторные веселые горы, по долинам неслись светлые реки, ветер был необыкновенно душист. Самое солнце точно изменилось.

В Сретенске Леонтий и Семен поступили к промышленнику Разгильдяеву строить баржи.

Довольный работой Леонтия, промышленник уговаривал его:

— Оставайся у меня. Куда тебя несет на Уссуру? На Амуре не хуже… У тебя ремесло в руках, приторговывать начнешь, хороший человек мне не в соперники.

— Нет, уж куда приторговывать! — усмехнулся Леонтий.

На палубе деревянного одноколесного парохода «Кяхта» поплыли Коржи вниз по Амуру.

На «Кяхту» же сел и житель села Раздольного, что в Уссурийском крае, — Еремей Аносов. Ездил он в Сретенск за своей сестрой, но, оказалось, сестрица вышла замуж.

По мнению Аносова, невысокого, сухого, с голубыми быстрыми глазками, в Уссурийском крае жить хорошо, если не возделывать земли! Земля там костлявая, каменистая, а для пшеницы нужна легкая: взять ее в руку, и чтобы она промеж пальцев легла, как масло…

— А насчет лесов?

— О лесах спросил! Друг мой, — стена, хуже зверя!

— А жить-то можно там?

— Жить? Если не дурак, проживешь.

— Что ж, пожалуй, можно и в Раздольное, — говорил Леонтий Марье и сыну. — По крайней мере знакомый человек есть.

Пароход двигался только днем. По ночам приставал к берегу или бросал якорь за косой. Часто встречались лодки с китайцами, то рыбачившими, то перевозившими грузы с берега на берег.

На китайской стороне виднелись деревни, обнесенные серыми глинобитными стенами.

Пассажиры парохода: в каюте с мягкими диванами и зеркалами — хозяева приисков, на палубе — рабочие приисков. Разговоры только о золоте: про удачи, про находки, про Сазонова, нашедшего гнездо самородков, про то, что китайские купцы за золото дают дешево, да китаец всегда под рукой, только намыл мешочек, он уж тут как тут, и в лодке у него и припас, и провизия, и вино…

— А ты на какой прииск? — спрашивали Леонтия.

— Я не за золотом.

Удивлялись, что он не за золотом. Этим людям казалось, что не может быть в мире иного интереса, кроме золота.

Не скоро добрались Коржи до Хабаровска, но наконец добрались.

На юго-западе в Амур впадала Уссури, там водное пространство было неоглядно. Горизонт замыкали прихотливые зубцы горного хребта Хехцыр. Долго сидели Коржи на высоком берегу, вглядываясь в ту сторону, которая отныне должна была стать для них родной.

Пароходик «Ханка» был настолько мал, что, когда три человека переходили с одного борта на другой, пароходик кренился. Но тем не менее это было настоящее судно, важно из трубы пускавшее дым.

Рано утром «Ханка» с железной баржой на буксире отправился в путь.

Глаз Леонтия то и дело ловил на берегах присутствие жизни. Вдруг на скале появлялась коза, выскакивал к воде олень, утки пролетали, кулики свистели… Медведя, сидящего на камне, увидел Корж, и медведь не испугался парохода, а с любопытством поворачивал за ним голову.

На второй день пути «Ханку» догнали косяки кеты. Вода забурлила от берега до берега. Лопасти парохода выбрасывали рыбу, шлюпка, привязанная к пароходу, наполнилась доверху серебристым, сверкающим грузом.

Матрос спустился в шлюпку, покидал кету в реку, сказал:

— Теперь это несчастье будет до самого конца.

Когда пароход останавливался у казачьих станиц, всего несколько человек подходили к пристани, остальные занимались рыбой.

Она шла сплошным потоком; мальчишки, стоя по колено в воде, цепляли ее палками с набитыми гвоздями и выкидывали на берег к столам. За столами кету пластали пожилые и старые каза́чки и, напластав, перебрасывали девкам. Девки солили алые тушки и развешивали в балаганах. Горы рыбы лежали на берегу. Казаки по сопкам сбивали новые балаганы. Рыба торопилась, люди торопились.

Леонтий заговаривал с казаками.

Казаки ругали новый край, старые — с тоской, молодые — с ухарством.

— Тут не Дон, сеять тут и не думай… пшеница здесь не растет!

— Зато рыба какая!

— Рыбу, братец, не хаем…

— Рыбкой живем да пайком, — сказал молодой казак в синей рубахе, расстегнутой до пупа.

Леонтий ощущал жар солнца, видел тайгу, луга, усыпанные цветами, и не верил казакам.

Неужели хлеб здесь не растет?

Прошли по Сунгаче в Ханку. В этом огромном, но мелком озере серовато-мутные короткие волны сердито качали пароходик. Небо затянуло, сеялся мелкий теплый дождь. Тучи точно спустились на озеро и смешались с ним…

— Наделает делов нам этот дождь, — сказал механик.

Дождь казался Коржу пустяковым: мелкий, легкий, теплый! На таком дожде если и вымокнешь — не страшно.

В дожде, в тумане подошли к поселку Камень-Рыболов. Выгружали для купца Чугунникова мануфактуру, муку, соль, скобяной товар. Дождь перестал.

Леонтий пошел справиться о дороге на Никольское.

— Какие тут, братец, дороги! — сказал Чугунников.

— Как же, господин купец, я еще у себя на родине читал, что в Уссурийском крае построено сорок каменных церквей, дороги проведены, мосты наведены.

Чугунников сел на свои мешки.

— Слышите? — спросил он захохотавших молодцов.

Когда смех поутих, он заметил:

— А деньги на все это, видать, были отпущены, потому и писали. Да только не дошли они по назначению, господин смешняк! Рубль всегда к карману липнет.

Мужик, ехавший порожняком на Никольское, согласился подвезти Коржей.

В степи нестерпимо жгло солнце. Так не жгло оно ни в Сибири, ни на Амуре. Марья повязала платок по самые брови, юбку подоткнула; шла, опираясь на хворостину.

В степи было трудно, но в тайге, после Никольского, стало еще труднее.

Мелкий теплый дождь, действительно, наделал дел.

Узкую и зыбкую дорогу, полную ила и воды, усыпа́ли огромные валуны. Хозяин телеги утверждал, что валунов до тайфуна не было. Всюду лежали деревья, подмытые потоками.

— Вот и повстречались с уссурийской тайгой, — говорил Леонтий. — Зла, но хороша.

Ему нравилась непреодолимая сила жизни, которой дышало все вокруг.

Искусанный мошкой, в порванной куртке, мокрый и грязный до пояса, он испытывал радостное чувство от мысли, что будет здесь жить.

Только через две недели добрались Коржи до Раздольного.

Прежде всего Леонтий увидел бараки-казармы поста, в то время пустовавшие.

Шесть дворов расположились по склону сопки. Четыре избы были сложены на скорую руку, две срублены из настоящего доброго леса, просторно и приятно на глаз. Аносов остался в Хабаровске. Прощаясь, он предложил Коржам остановиться у него в доме: найдется у меня, мол, не только угол, но и лишняя комната.

А вот какой из этих домов аносовский? Стояли дома саженях в двухстах друг от друга, лицом к долине Суй-фуна.

Леонтий направился наугад к крайнему.

Во дворе увидел мужика, чистившего ружье.

— Нет, я не Аносов…. Я Хлебников. А ты, мил человек, из Владивостока? Из Сибири переселился? Переселенцев хвалю — стоит переселяться. Только слабым не советую переселяться. Ты из каких будешь?

Хлебников смотрел на Леонтия маленькими колючими глазами. Мужики засмеялись, разговорились и пошли осматривать дом. Три большие комнаты и кухня в полдома!

— По-барски! — заметил Леонтий. — Так, может, ты меня и приютишь?

— Что ж, раз ты пришел ко мне… Богатства много?

— Два ружья, два топора, пила, медный чайник, противень, кастрюля да ящик с инструментами.

— С таким богатством жизнь начнешь настоящую, — сказал Хлебников.

Коржи заняли угловую комнату.

2

С возвышенности, на которой расположилось Раздольное, открывалась суйфунская долина. На юг она тянулась неоглядно. На запад, через семь верст, начинались горы, и шли они к китайской границе, покрытые дубом, ельником, кедровником, пихтачом, и, чем дальше, тем становились мягче, синее, как тучи, собравшиеся у горизонта.

После недавних дождей Суйфун и притоки его текли широко, полноводно. Высокие буйные травы на релках прибили потоки, занес ил, замыл песок.

В первый же день, когда Марья спустилась к реке, чтобы по-хозяйски осмотреть, какая здесь вода, как ее брать и что это за речушки Грязнушка и Клепка, она увидела пятнистого оленя. Животное стояло в кустах и пило из ручейка воду. Олень хорошо нагулял тело, был чуть поменьше маньчжурской лошади, с тонкими сильными ногами, стройной головой и большими внимательными глазами, которые он скосил на человека, однако не ушел, прежде чем допил свою воду.

«Не то лошадь, не то коровенка, — подумала Марья, — и человека не боится… Значит, будет нам жизнь в этом краю».

Раздольнинские мужики — Хлебников, Бармин, Бурсов — охотники и земледельцы, у каждого по тридцати десятин.

У Аносова тоже тридцать десятин, но возделан — клочок. Аносов торгует, богатый человек, уважают его во всех деревнях, станицах и в самом Владивостоке. Еремей Савельич! С начальниками за руку здоровается.

Самый нижний, шестой двор — Новака, содержателя почтовой линии Посьет — Раздольное.

Русские деревни и поселки от Раздольного — верстах в пятидесяти — шестидесяти, иные в ста и более. Но здешним людям кажется, что это недалеко, рукой подать. Впрочем, казачьи станицы поближе.

Много деревень по ту сторону гор на берегу Японского моря. Идти к ним нужно через тайгу, по старой манзовской тропе на пост святой Ольги. Однако туда не ходят: трудно!

Огороды в Раздольном были хороши, но поля Леонтию не понравились. Овес, рожь, ячмень: редкий, мелкий колос.

Стоял на коленях и пробовал землю. Вся в мелком щебне, будто кто из мешка насыпал камень!

— Он-то и мешает! — сказал Хлебников.

— Тайфуны тоже мешают, — заметил Бармин, черноволосый, с бородой по всему лицу.

Бармин разбил на южном склоне сопки плодовый сад. Участок заботливо расчистил, открыл теплу, защитил от холода… Расти, зеленей, приноси радость!

Но сад зачах.

— А в тайге, на моем же участке, в ста шагах отсюда — груши, как башни, в три обхвата!

— Добьемся, я думаю, и сада, — проговорил Леонтий. — Не может же быть!

Ему даже понравилось, что плодовый сад Бармина пропал. Не мог он здесь пропасть, а пропал. Значит, надо соображать, искать, побеждать.

Аносов не одобрял земледельческих затей своих односельчан: во Владивосток муку и фрукты привозят из Америки и Японии. Зачем же здесь мозолить душу? Привезут готовенькое, и сколько угодно. В Приморье нужно добывать то, чего в других местах нет… Вот лесом интересуются. Знакомый американец, капитан шхуны Винтер, говорил, что здешний кедр лучше орегонской сосны. Капиталы на этом кедре можно нажить! Охоту Аносов благословлял. Такой пушнины, как в нашем краю, нигде нет, Хлебников, хороший охотник, полжизни сдуру кладет на поле! А на полях у него овес да ячмень. То-то мир удивил. Манзы здесь на пушнине богатеют, а русский пришел и уперся, как бык, в землю!

Аносов дымил сигарой, остроносый, с русой бородкой, в синем пиджаке из заграничной материи.

— Вот и ты, Леонтий Юстинович, первым делом осматриваешь землю. На земле здешней не проживешь, силы отдашь! Хлебопашеством надо заниматься на Зее да на Амуре.

— Уж как-нибудь и в Раздольном, Еремей Савельеввич!

Осень здесь не походила ни на что. Леонтий, по правде говоря, боялся осени. Если трудно здесь после обыкновенных дождей, то каково будет осенью? Но осенью все выше поднималось небо, наливаясь синевой; солнечное тепло делалось нежнее, не утомляя жаром; солнечные закаты раскидывались все ярче, и Коржи по вечерам удивлялись красоте неба.

В сентябре приехал в Раздольное чиновник переселенческого управления Миронов.

Он внимательно расспрашивал Леонтия, откуда тот, что имел на родине, и расспрашивал так, что Леонтий, вначале при виде барина насторожившийся, вдруг стал говорить с ним без стеснения.

— Край здесь исключительный, — сказал Миронов. — Но требует труда и труда… И помнить надо, что это не Тула, не Рязань, да и не Омск.

Он закрепил за Леонтием двадцать десятин тайги и десять луга.

Вечером к Хлебниковым, у которых остановился Миронов, сошелся весь поселок.

Из кухни несся запах жареной кабанины. Дочь Хлебникова Глаша расстелила белую скатерть. Аносов поставил на стол пузатую бутылку с ромом.

— Чистейший! У Винтера взял бочонок… А слыхал я, ваше благородие, что английские военные корабли плавают возле берегов. Будто хотят поддержать Турцию и будто господин Занадворов полагал собрать отряд и посильно вооружить, потому что англичане высадятся либо в Патрокле, либо в Диомиде. Но будто адмирал сказал: не надо отрядов. У нас есть мортиры, будем бить перекидным огнем прямо в трубы ихних пароходов.

— Не высадятся они! — уверенно сказал Миронов. — Побоятся… Вот скоро будет почтовое сообщение с Хабаровкой. Рядовой третьего линейного батальона Батов пешком дважды прошел из Хабаровки во Владивосток. Тут, говорит, можно и дорогу проложить.

— Летом проехать напрямик — великое дело, — обрадовался Аносов. — Об этом пути еще Семенов, первый владивостокский житель, сокрушался. А ведь с чего Яков Лазаревич разбогател — с морской капусты! Прежде чем приехать во Владивосток, торговал в Ольге, а там китайцы добывали морскую капусту, он и насмотрелся.

— Разбогател Семенов на соболях, — заметил Миронов. — Скупил их у тазов и в Николаевске продал.

— На соболях… это конечно, потом он и жемчуг добывал. Вот золото и жемчуг, прости господи, — дары земные! Ваше благородие, еще ромку́. Гляжу, вы пьете его по-барски. Глоточками ром нельзя пить, рот сожжет. Ром нужно вливать в горло… Винтер меня научил. Удалец капитан: шхуна пятьсот тонн, а поперек океана ходит!

Аносов налил кружку и, закинув голову, стал пить, почти не глотая. Когда он опустил руку, лицо его было багровым.

После ужина Миронов долго курил во дворе. Он был одним из старожилов края. Восемнадцать лет назад, в июне 1860 года, прибыла в южные воды эскадра под начальством адмирала Козакевича. Прапорщик Комаров и сорок нижних чинов 4-го линейного батальона высадились в бухте, известной под названием Порт-Мэй, и основали пост Владивосток. А Миронов имел поручение крейсировать от Кореи до св. Ольги и описывать берега со всевозможной точностью. Он высаживался, жил в манзовских и тазовских деревушках, знакомился с бытом и природой края, все более сживаясь с ним, любя его, все собираясь вернуться в Россию и чувствуя, что уехать ему невозможно.

«Моя задача, — говорил он себе, — понять и изучить край, чтобы Россия знала, чем она владеет».

И еще он думал, что Дальний Восток должен заселиться толковыми, энергичными людьми, и тогда, несмотря на все препятствия, чинимые нераспорядительностью властей, петербургских и местных, Дальний Восток станет действительно русской землей.

К нему подошел Леонтий. Заговорили о полях, которые плохо родят.

— А ведь должны, ваше благородие!

Миронов оживился. Он считал, что землю на Уссури надо возделывать во что бы то ни стало. Только тогда край станет русским, когда здесь вырастет хлеб, посеянный русскими руками. Рассказывал, какой зверь водится в тайге и в море. Рассказывал о стадах китов, о нерпах на островах южнее основа Козакевича, о жемчужных и устричных банках. Перечислял редкие породы деревьев.

Потом задумался и сказал:

— Вот что еще надо тебе знать, Леонтий Юстинович… В крае мы, русские, не одни. В тайге живут охотничьи племена, кое-где китайские промышленники, а по Иману, Даубихэ и Майхэ ты встретишь и китайские деревни. Сюда уходят крестьяне из Шаньдуня, Чифу и Маньчжурии от гнета чиновников и помещиков. Так-то, Леонтий Юстинович…

Не скоро заснул в эту ночь Леонтий. В комнате было душно. В приотворенную дверь тянуло пряной ночной свежестью. У Аносовых пели. Должно быть, Бармин и Бурсов зашли к нему выпить еще по стакану рома. Женские голоса звучали тонко и меланхолично: пели сибирскую песню о бродяжьей доле.

3

С собой Леонтий привез дробовые ружья. На родине они были хороши, для уссурийской тайги не годились.

Пошел к Аносову. Жена Аносова коптила в сарае дичину, горьковатый душистый дымок тянулся по двору.

— Насчет винчестера или винтовки? — спросил Аносов. — Дело это весьма и весьма сурьезное.

Он сидел в своем магазине. На полу, на прилавке, на полках водка, спирт… бочки, банки, бутыли, бутылки…

— Без этого в Уссурийском крае не живут, — сказал Аносов. — Употребляешь?

— Не больно часто.

— У нас научишься.

— Ну, как сказать… что я не люблю, то не люблю.

Более скромное место, чем водка, занимали в магазине штуки мануфактуры, мыло, табак, спички, топоры, гвозди. Отдельно лежали дробь, порох, охотничьи ножи.

Ножи Леонтию не понравились: сталь жестка и рукоятки неудобны.

— Американские?

— Из Америки, первый сорт…

— Первый, да не тот! Порох тоже американский?

— Не из Тульи же везти! Два рубля пятьдесят копеек фунт.

— Так вот, Еремей Савельич, насчет винчестера…

— Дело это, брат, сурьезное, — повторил Аносов, — винчестер могу достать. Но, во-первых, я не знаю, какой ты охотник… уток ты мне таскаешь, но ведь за уток винчестера я тебе не дам. Винчестер идет в сто рублей! За него надо расплачиваться мехами, пантами, тигром… А разве ты понимаешь, как добывать панты? Ты здесь человек новый.

Голубые глазки Аносова поблескивали, острая светлая бородка торчала над воротником.

— Чего не знаем, тому научимся, Еремей Савельевич. Но за винчестер ты спрашиваешь сто рублей… Это в каком же смысле?

— Сто рублей клади на стол, Леонтий Юстинович!

— Спасибо за соседскую услугу. Как ты думаешь, Еремей Савельевич, зачем я пришел на Уссури?

— А этого я уж не могу знать. Твое дело.

— Пришел потому, что не люблю неправды. Здесь привольно. Почему же ты хочешь богатеть неправдой?

Аносов прищурился.

— Это сто-то рублей за винчестер — неправда? Уморил, уморил! С виду человек обстоятельный — жена, сын, а уморил… Богатству моему завидуешь, ей-богу! А и все-то богатство — гвозди да табак.

Он стал серьезен.

— Богатство от бога, — сказал он назидательно. — У кого много — тому прибавится, у кого мало — у того отнимется. Бедным-то и церкви не построить. Что бедный? Тьфу!

— Не о бедности я, а о справедливости!

— Беспокойный человек! Ведь я рискую: какой ты охотник, мне неведомо! Должен же я на риск накинуть?

Леонтий пошел из лавки.

Он шагал широким гневным шагом. «Какой ты охотник, мне неведомо!»

Хлебников чистил во дворе винтовку. Глаша подшивала к ичигам кусок кожи.

Лицо у Глаши круглое, а взгляд темных глаз пристальный, как у отца. Она была хороша не столько лицом, сколько всеми своими повадками, разговором, движениями, улыбкой.

— Ну что? — спросил Хлебников. — Купил?

— Дай-ка стрельнуть из твоего разок… Бьет как?

— Бьет точно.

— Ну, раз бьет точно… — Леонтий приложился.

Он сбил птицу, кружившуюся над двором. Желтоперый коршун камнем падал вниз.

— Отец! — крикнула Глаша. — Дядя Леонтий тебя, гляди, обстреляет!

Леонтий облегченно вздохнул: «Вот какой я охотник!»

— Такую цену, понимаешь, заломил — сто рублей!

— С нового берет. Он еще мало с тебя спросил!

— Ну его к черту, сам сварю винтовку. Дай только осмотреться.

На следующий день после разговора о цене винчестера Аносов повстречал Леонтия у реки и подмигнул ему:

— Долго на меня не серчай, понадоблюсь тебе.

— На тебя, Еремей Савельич, серчай не серчай — как с гуся вода…

Осенью Леонтий и Семен валили и разделывали деревья для избы. В тайгу на охоту не ходили, охотились по опушке на птиц и козуль…

4

До Владивостока было девяносто верст тайгой, через осыпи и кручи, по трудной тропе; но зимой, когда замерзал Амурский залив, дорога была легка.

Ехал Леонтий вместе с Аносовым и Новаком. Снег ровно прикрывал двадцативерстную ширину залива и мягкие невысокие горы на западе. Новак содержал почтовые станции от Посьета до Раздольного. Станционные избы у него крепкие, пятистенные, крытые тесом. Лошадей на каждой станции по две пары, работники, кухня для проезжих.

— Цена лошади сорок пять — пятьдесят рублей, — говорил Аносов. — Вот и посчитай… Он еще и капустным промыслом занимается… продает в Шанхай. Морскую капусту собирают для него китайцы.

Новак ехал впереди в небольшом возке.

Возок остановился. Новак вышел размяться, краснощекий, с глазами навыкате, в шапке с длинными собольими ушами.

— Заедем к Седанке, господа хорошие…

— Кто это Седанка? — спросил Леонтий.

— Манза, китаец, седой… Вот и прозвали его Седанкой.

Розвальни и возок свернули в узкую долину по снежной пелене речки. Фанза Седанки стояла под гранитной стеной, укрытая от северо-восточных ветров.

На шум голосов вышел высокий китаец в стеганой ватной куртке, в желтых широких улах. Он был сед, однако не стар.

— Знакомые приехали! — улыбнулся он. — Один знакомый — хорошо, два — шибко хорошо.

В фанзе маленькие оконца, нары, накрытые шкурами, пучки сухих трав по стенам, — должно быть, это их терпкий запах перешибал запах дыма. На круглой кирпичной печке кипел медный чайник.

— Соболевал нынче? — спросил Аносов.

— Мало-мало.

— Ну, тогда показывай, что есть. — Аносов подмигнул Новаку.

— Соболя нет, никакой мех нет, — сказал Седанка, вынимая из печи пампушки.

— Как нет, что́ ты, друг! — недоверчиво воскликнул Аносов. — Су Путину, что ли, продал?

У Седанки действительно не было ничего.

Десять лет назад он пришел сюда, на эту небольшую речку, впадающую в Амурский залив. На родине ему грозила смертельная опасность: он потребовал справедливости у сильного человека! В неравной борьбе Ван Дун лишился имущества и должен был потерять жизнь, но бежал в уссурийскую тайгу.

Десять лет Ван жил спокойно, летом возделывал около фанзы небольшое поле, осенью, до снегов, соболевал. Край отошел к России, и маньчжуры — сборщики податей — не появлялись в китайских зверовых фанзах, в нанайских и удэйских стойбищах. Однако в этом году сборщик появился снова, сам маньчжурский начальник Аджентай!

Ван даже глазам не поверил, увидев Аджентая, расстегивавшего меховую шубу, чтобы показать свою куртку военного начальника. Солдаты рассыпались по двору.

— Что ты смотришь на нас так неприветливо? — усмехнулся Аджентай. — Радоваться должен: свои пришли!

— Случились какие-нибудь важные изменения? — осторожно спросил Ван.

— Случились, случились! Давай пушнину.

Солдаты обыскали фанзу и положили перед начальником все, что нашли.

Потом варили Ванову чумизу, ели его редьку, капусту и копченую кабанину. За день они съели почти все запасы, заготовленные охотником на зиму.

Утром Аджентай уехал.

Сейчас у Вана русские. Сидят Новак, Еремейка и с ними незнакомый высокий, чернобородый человек.

— Кушай чай, кушай пампушка.

— Пампушки я люблю, — сказал Аносов, — как просфора, честное слово, крута и не посолена.

— С соленым маслом ее, — посоветовал Новак.

— Что же мне делать с тобой, — сказал Аносов, — я тебе товары привез… Больно хороша материя, у тебя же все штаны прохудились.

Он вынул из мешка штуку синей материи, развернул.

Это была гнилая реденькая даба, которая сейчас же поползла под пальцами Леонтия.

— Хороша, хороша, лучшей не найдешь, не сомневайся, Леонтий. Пяточек соболей я тебе, Седанка, припишу за четыре аршина. Берешь?

Седанка взял.

— Только уж смотри, по божескому закону, — никому ни волосинки! В землю зарой, а мне!

Напившись чаю, Аносов и Новак растянулись на нарах и заснули. Леонтий и Седанка вышли во двор. Здесь не было ветра, светило солнце, и, как всегда на юге Уссурийского края, солнце в укрытом от ветра месте растопило снег, земля была черна и мягка. Январь месяц, а будто конец марта!

Из слов Седанки Корж понял, почему тот покинул родину.

Рассказывал Седанка неторопливо, с достоинством, не улыбаясь, и Леонтий почувствовал к нему симпатию.

— Моя не могу машинка! Шибко плохо. Так живи не могу. Лучше кантами! — он выразительно провел ребром ладони по шее.

Солнце поднялось высоко. Скажи ты пожалуйста, январское солнце, а как высоко! Леонтию было приятно, что январское солнце здесь высокое и теплое. Потом разговаривали о тайге, об охоте. Седанка показал свое старенькое, плохонькое ружье.

— Хорошо стреляет, говоришь? Да, если привыкнешь, можно и из топора стрелять.

В город раздольнинцы приехали утром. Залив широко раскрывался у города, охватывая остров Козакевича и соседние с ним острова Римского-Корсакова и Желтухина.

Территорию порта, усыпанную стружками и щебнем, окружал забор. Из обширных сараев неслись стук и лязг.

Начальник мастерских, офицер с мягким, мятым лицом и короткими усиками, разговаривал с капитаном Босгольмом, приземистым белобрысым человеком в нерпичьей куртке и такой же шапке.

— Ваше благородие!

Леонтий просил продать ему немного железа.

— А для чего оно тебе, друг любезный?

— Ружье буду варить.

— Сам будешь?

— Так точно, ваше благородие.

— Умеешь, что ли?

— Сумею. Голова научит, руки сделают.

Капитан Босгольм засмеялся:

— Правильно: голова научит, руки сделают! Дай ему железа.

— Придется дать, — сказал начальник, — вари на здоровье. Ежели охотник, одной-другой шкуркой меня не обдели.

— Так точно, ваше благородие, не обделю, — обрадовался Леонтий.

В этот день он обошел Владивосток.

На шумном китайском базаре торговали всякой всячиной: предметами китайского и местного происхождения, американскими и европейскими. Леонтий с любопытством рассматривал клетчатые куртки, сапоги, башмаки, ножи, старые и новые ружья.

Он шел по берегу к востоку, по крепкому песку, слегка присыпанному снегом. Потом по распадку поднялся на самую высокую сопку города — Алексеевскую — и увидел синюю полосу моря. Оно было темнее неба, и сначала Леонтий не подумал, что это море, — просто стоял и думал: почему это внизу такое густое небо? А потом сообразил: бухта замерзла, а море около нее — нет!

Дома отстояли друг от друга на полверсты. Вились немощеные улицы, превращаясь на склонах сопок в тропинки, спускаясь в распадки, опять взбираясь на склоны. На Ключевой улице раскинулась дубовая роща, неподалеку от адмиральского дома — вторая.

Леонтий уже знал: за островом Козакевича тянулась островная гряда, куда приходили нерпы и киты. Весной и осенью на бухту стаями садились гуси, и тогда жители города хватались за дробовики, винчестеры, винтовки, птицу били пулей в лет, настигали на воде. Это была откормленная, малопуганая птица, поколениями привыкшая отдыхать на тихой глади бухты.

На обратном пути Леонтий встретил капитана Босгольма.

— Все ходишь, — сказал Босгольм, смотря на него светлыми глазами из-под светлых бровей.

— В первый раз увидел море!

— О, море! — воскликнул Босгольм. — Владивосток — это море.

Впечатление от Владивостока, от бухты, от нескольких кораблей в порту, от домов, базара, от людей все же было впечатлением прежде всего от моря. Босгольм был прав. Владивосток — это море.

5

Когда Леонтий около своего будущего дома в полуфанзе-полуземлянке оборудовал кузницу, он почувствовал, что становится на ноги.

Хлебников, сначала недоверчиво наблюдавший за ним, стал помогать.

— А кто будет молотобойцем?

Марья.

— Неужели?

— А что же?..

Печь для горна сложил из дикого камня и сырца.

На печь приходили смотреть все. Аносов сказал:

— Все мы, конечно, печники; какой мужик печи себе не сложит? Но твоя хороша.

В феврале вдруг налетел тайфун. Люди не выходили из домов, потому что порывы ветра валили с ног. Все кругом было мутно и бело. Ни реки, ни сопок, ни тайги. За домом намело сугробы, распадки сравнялись с сопками.

Леонтий смотрел в крошечное оконце кузницы на метущееся пространство. Сила тайфуна ему нравилась. Все было сильным в этом краю.

Тайфун замел амбар, где хранилось мясо. Вместо амбара стояла во дворе снежная гора, — не скоро теперь доберешься до провизии.

Когда тайфун несколько поутих, Глаша отправилась на речку по воду. За ней с ведрами шел Семен.

Земля была тверда, скользка, ветер подгонял Глашу. Она бежала, расставив руки; в одной руке ведра, в другой — коромысло.

За водой на реку вышел не только человек — из кустов вышел пятнистый олень, покосился на человека, остановился, но лед был скользок, ветер дул. Олень упал, вскочил.

Глаша побежала к нему.

Олень метнулся в сторону, но девушка в валяной обуви была на льду подвижней и ловчей. Она ударила его коромыслом по голове. Крепкое дубовое коромысло, крепкие руки, — оглушенное животное упало на колени.

— Семен, нож, нож!

На поясе у Семена висел нож. Глаша выхватила у него нож и вспорола оленю шею.

— Теперь с мясом, — сказала она, вытирая пот. — И нам хватит, и вам. Амбар же откопаем потом, не торопясь.

«Девка — охотница, да еще какая», — думал Семен, сидя на корточках перед оленем и вместе с ней разделывая тушу.

…— Железо мягкое, белое, — говорил Леонтий Хлебникову, — енисейское железо, наше, сибирское. И здесь, в Приморье, говорят, руда есть.

— Полоса-то у тебя толщиной сколько? Пять восьмых дюйма?

— Три четверти.

В открытую дверь врывался свежий воздух. Леонтий осторожно раздувал мехи, острый запах раскаляющегося угля наполнил маленькую кузницу.

— А ширина, никак, два с половиною дюйма?

— На этот раз глаз у тебя верный. Длина — аршин десять вершков.

На наковальне Леонтии приспособил стальную бабку. Раскалил полосу, положил ее на бабку, и Марья стала бить молотом по железу точными короткими ударами. Железо быстро принимало форму желобка.

— И не подумал бы, что она у тебя такая, — сказал Хлебников про Марью.

— Женщина, брат, — человек великий! — Леонтий засмеялся, вспоминая, как Марья впервые восемнадцать лет назад взяла в руки молот. Тогда она была по-девичьи тонка и молот хотя взяла твердо, но с опаской. Теперь брала без опаски. Платок, чтобы не мешал, она сбросила на плечи, лицо разгорелось, губы сжаты… Эх, молотобоец!

В углу прислонился к стене стальной стержень.

— Подай-ка!

Хлебников подал.

— Стой, стоп, куда кладешь — приваришь! — Леонтий насыпал в желоб толченого рога, стержень лег в полудиаметр полосы, удары молота стали легкими, частыми, Леонтий осторожно завертывал кромку.

— Света не заслонять! — крикнул он Бармину, просунувшему голову в дверь.

— Неровно, Леня!

— Сам вижу.

Снова раскалил полосу, снова положил под молот, придавая ей ровность, гладкость.

Кончался день. В доме жарили олений окорок. Глаша зажарила и для себя, и для постояльцев.

— Что ж ты для нас… — начала было Марья.

— А как же… вместе с Семеном оленя добывали.

На третий день ствол, кованный на восемь граней, был готов. Леонтий продел сквозь него волос, натянул на лучок и проверял на свет правильность. Когда обнаруживал места, плохо проваренные, и ямки, снова раздувал горн, снова Марья бралась за молот. Винтовку он хотел сделать безукоризненную.

— Попадать-то из этого ружья будете, дядя Леонтий? — спросила Глаша: ей все не верилось, что Корж сработает настоящую винтовку.

Леонтий не ответил. Взяв стальной прут с приваренной на конце шарошкой, вставил в ствол и, осторожно подворачивая прут, прострагивал канавки.

Через неделю винтовка была готова. Вот она, с простым, неполированным ложем.

Собрались мужики. В самом деле на вид хороша. И нетяжела, и к плечу удобна… А вот как в стрельбе?

— В стрельбе? — сказал Леонтий. — Мне и самому до смерти интересно, как она в стрельбе. Дай-ка патрончик, Хлебников!

— Жалко, коршуна нет, — засмеялась Глаша, вспоминая давний выстрел Леонтия.

Она сбегала за пузырьком. Поставила на камень в двухстах шагах. Леонтин волновался, делая этот первый выстрел из своей винтовки, — и не только потому, что много было положено труда, но и потому, что вокруг стояли люди, смотревшие на него с сомнением и любопытством, и он как бы держал экзамен.

Этот первый раз он целился дольше обыкновенного.

Вместе с выстрелом пузырек исчез…

Винтовка стала переходить из рук в руки. Стреляли Хлебников, Бармин, Аносов…

— И даже как бы мало отдает, — сказал Бармин.

— Ну, уж насчет отдачи, дело не в мастере, — заметил Хлебников.

— А почему? Мало ли какие у мастера секреты?

— Прижимай, когда стреляешь, покрепче к плечу, вот и весь секрет.

Марья в честь торжества напекла пирогов и приглашала к столу.

— Теперь ты человек, — сказал Хлебников. — Теперь ты здесь царем будешь, такой стрелок! Меня перешибает, — признался он с удивлением Аносову.

— Мы с этим человеком будем в дружбе, — говорил Еремей Савельевич, выпивая стакан ханшина. — Мы здесь с тобой дело поставим. Пей, Леонтий! Марья, что же ты ханшина не пьешь? Неочищенный, но забирает.

— Дела мы здесь не поставим, — возразил Леонтий. — У меня на многое есть думы. Одни винтовки варить — спасибо.

— Сваришь пару винтовок, по дешевке уступлю винчестер.

— С тобой, Еремей Савельевич, опасно иметь дело. Каким товаром торгуешь — гнильем! Что давеча Седанке продал? А за сколько?

— Ну, братец, ты у нас тут дурака не валяй, и за гнилье, и за цену в ноги поклонись! У Су Пу-тина, думаешь, лучше или у Линдгольма? У Винтера беру, у американца, первый сорт. Так насчет винтовочек…

— Посмотрю, — сказал Леонтий.

Он сделал еще четыре ружья. Одно — Хлебникову, два, по три рубля пятьдесят копеек за каждое, продал Аносову, четвертое припрятал для Седанки.

6

В начале марта пришла весна. Дул теплый ветер, солнце припекало, земля лежала черная, влажная. Но вдруг налетел тайфун, схватил землю морозом, замел снегом… Зима держалась неделю, потом опять уступила весне. Коржи корчевали свой участок. Дом должен был стать на склоне горы, лицом на юго-запад, а фруктовый сад Леонтий решил разбить не на южных склонах, как Бармин, а на северных.

Бармин полюбопытствовал:

— Думаешь, почудишь — так пойдет?

— Сад пойдет. Через несколько годков будут на ветках яблочки и груши. Это в России, Бармин, хорошо садить деревья на южном склоне. Что получилось с твоими грушами, почему они засохли? Думаю — потому, что в конце февраля на южном склоне пригрело их солнце, пробудило соки, а в марте ударил тайфун с морозом, Было так в прошлом или в запрошлом году?

— И в прошлом, и в запрошлом. Каждый год так.

— Друг мой Бармин, где у тебя разум!

Наутро после этого разговора Леонтий вышел нарубить сучьев. Во дворе у Бармина кричали жена и семилетняя дочь. Бармин бежал по двору с ружьем.

— Что за чертовщина! — встревожился Леонтий и поспешил к соседу, как был, с топором.

— Что такое у вас?

— Пошла я в коровник, а оттуда кровью в нос бьет и что-то тяжелое шебаршит и дышит…

— Эге, да крыша-то у вас, смотрите…

Крыша коровника, из ветвей, соломы и земли, была проломана.

— Медведь или тигр, — решил Бармин, — беги, дочь, за Хлебниковым.

Из коровника доносилась возня. Леонтий подошел ближе.

— Не подходил бы! — предостерег Бармин.

Тот, кто был в коровнике, теперь ломал стену, пытаясь выбраться на волю.

— Не подходил бы! — повысил голос Бармин.

Шум усиливался. Посыпались глина, щебень, высунулась лапа, и сразу отдалился огромный кусок стены. Показалась полосатая голова.

Тигр и человек смотрели в глаза друг другу. Яростные с желтой струей глаза тигра, умные и беспощадные. И такие же глаза в эту минуту были у человека.

Еще усилие — тигр выпростает плечо и выскочит.

Леонтий ударил его топором между глаз.

Подбегал Бармин.

Жена Бармина кричала:

— Убил, убил! Топором убил!

В коровнике лежали остатки коровы. Тигр выел у нее живот, грудь, обглодал окорок.

Женщины сидели около зверя, щупали теплую мягкую шкуру. Кажется, где скрывается в этих не слишком великих лапах страшная тигровая сила?

Сбежались все жители поселка.

Бармин снова и снова рассказывал, как жена вышла поутру в коровник, как там вздыхало и шевелилось что-то тяжелое и как Леонтий разделался с тигром топором.

— Леонтий хоть и недавно в наших краях, — сказал Хлебников, — а породы чисто дальневосточной.

Когда тигра перетащили во двор Аносова и тот, осмотрев его, уже давал цену, подъехали верхами четыре человека.

— Ваше высокоблагородие, не приметили вас из-за этого дела, — воскликнул Аносов.

Приехал начальник Суйфунского округа Занадворов.

— Это кто его тяпнул? — спросил Занадворов, низенький толстяк с рыжеватыми усами.

— Новый переселенец наш Леонтий Корж, ваше высокоблагородие. Вышел с ним один на один. Не видал на своей родине тигра и потому не испугался, так и думал — чуть побольше кота.

— Это ты здорово! — Занадворов пощипал усы, внимательно оглядел Леонтия и прошел в избу.

— Уплачу тебе семьдесят пять рублей, — сказал Аносов. — Мясо ведь не съешь, одна шкура. За шкуру больше никто не даст.

Он тоже прошел в избу. Его работники — сахалинцы, отбывшие каторгу, — волокли тигра в сарай, Занадворов спросил Аносова:

— За тигра деньги отдал?

— Никак нет…

— И не отдавай…

— Что так, ваше высокородие?

— Позови сюда Коржа.

Корж остановился посреди избы. Занадворов отодвинул тарелки, облокотился на стол:

— Откуда? Из Омской? Там хорошо, а здесь лучше? У меня, братец, такой обычай… я для всех оплот и защита — понял? Но люблю, чтоб и меня не забывали. Первого тигра убил?

— Так точно, ваше благородие.

— Этого первого тигра ты подаришь мне!

Смотрел на Леонтия прищурившись и пощипывал усы. Леонтий сказал тихо:

— Я, ваше благородие, вольный переселенец, мне ведь от казны ничего не положено. Корову мне надо. Корова стоит восемнадцать рублей. Насчет коня…

— Убьешь второго, а там и десятого.

— Этого я не отдам вам!

— Вот как!

— Не отдам, ваше благородие: корова нужна, дом не поставлен, Корж говорил ровно, упрямо, глухим голосом.

Светло-серые глаза Занадворова прищурились. Он усмехнулся.

— Каков? Я к нему лаской… Ну, иди!

Когда над светло-серой весенней землей закатывалось солнце, Занадворов уехал. Тигровую шкуру увез с собой.

Леонтий сидел в комнате, на лавке, привалившись спиной к стене.

— Не обдумывай ты этого, — успокаивала его Марья, — плюнь…

— Не за этим мы ехали сюда!

— А ты думал, что этого здесь не будет?

— А ты думала, что будет?

Потом он долго стоял на крыльце. Ушел бы и отсюда, да уйти некуда — край земли… А покоряться не буду, никто не заставит!..

Хлебников выстругивал древко для лопаты.

— У Занадворова в Никольском есть комната, вся в тигровых шкурах. Говорят, еще десять шкур требуется для полноты всего. Не покупать же ему!

— Не прощаю я таких вещей, друг!

Ложась спать, Хлебников сказал жене и дочери тихо, чтобы постояльцы не слышали:

— Достоин уважения… Самому Занадворову сказал: не дам!

7

За несколько лет до прихода в долину Суйфуна Коржей в верховьях Даубихэ появился чифуский хунхуз Лэй. На родине он поссорился с главарем шайки и, опасаясь расправы, бежал. У него был винчестер и две котомки товаров.

На Даубихэ Лэй нашел зверовую фанзушку земляка, промышлявшего соболей.

Фанзушку свою Ло Юнь сложил из толстых бревен, покрыл тростником и для устойчивости подпер с двух сторон стволами лиственниц. Возле фанзы, на делянке, выращивал чумизу и овощи.

Лэй стал выспрашивать у земляка, как живут соседние да-цзы и кто у них старший. Ло Юнь сказал, что старшего у да-цзы нет. Есть старшие в семье, их слушают, потому что они по годам старшие. Впрочем, молодых, если они советуют разумное, тоже слушают. Общего начальника нет.

— Дикари! Теперь я буду у них начальником!

Лэй предложил Ло Юню вступить с ним в компанию.

На следующий день они отправились в путь. На косах и отмелях чернели шалаши. Мужчины в зыбких оморочках бороздили реку и длинными маймами били кету. Оливковая, крупная, она шла одиночками, парами, косяками. На перекатах ее настигали мальчишки, бросали в оморочки, а сильную, сопротивлявшуюся прирезывали. С полными лодками они приплывали на косы, где женщины пластали добычу. Над протоками стоял запах крови и рыбьих внутренностей. Нажравшиеся собаки лениво бродили с раздутыми животами.

Лэй поднялся вверх по большой протоке, осмотрел шалаши, подсчитал количество женщин и мужчин. Ло Юнь здесь был своим человеком, его везде угощали. Лэй тоже ел длинные ломти рыбы, вырезанные прямо из живой спины, и, хотя ел такую пищу, впервые, она ему нравилась. Нравились ему и люди, худощавые, среднего роста, ловко бросавшие свои маймы, каждым ударом добывавшие рыбу. Нравились ему и женщины, пестро одетые, без устали пластавшие огромных рыб.

Вечером, когда мужчины вернулись на косу, Лэй разложил перед ними товары. Впервые видели удэ такое изобилие товаров. А хозяин был весел, смешлив, говорлив.

— Нравятся? Хорошие товары… берите!

И все брали — удачливые охотники и неудачливые.

Взял Бянка, добычливый охотник, взял его сын Ируха, один из лучших охотников народа. Взяли куртки, ножи, порох.

Брали спокойно. Приехал человек, должно быть тоже очень добычливый и хороший. Дает всем! А чем ему нужно заплатить? Соболями? Соболей много… Ируха в прошлую зиму добыл девяносто шкурок. Надо бы еще взять котел… звонкий котел! Собака поднимает голову и слушает приятный низкий звук. Дети слушают, молодая мамаса — жена Ирухи — слушает. Сидит на корточках Люнголи, на лице ее играют отблески костра. Молодая мамаса, ей всего четырнадцать лет.

По всем протокам верхней Даубихэ разнеслась весть: приехал хороший человек! Многие приплывали из дальних мест и брали у него то, что им нравилось.

Ло Юнь в своей фанзушке жил одиноко, но Лэй решил жить иначе. Он плавал по протокам и присматривался к женщинам. Больше всех ему понравилась Люнголи. Отлично пластает рыбу. Лежа на песке, Лэй долго смотрел на ее проворные руки, ловил ее внимательный взгляд. В ушах ее висели полукруглые серьги, на запястьях деревянные, отлично выделанные браслеты. Подол халата тяжел от медных и серебряных монет. Люнголи движется, монеты звенят. Жена Ирухи!

Поговорил с охотником: не уступит ли?

Ируха засмеялся:

— Посмотри-ка мою сестру, как раз подойдет тебе…

Лэй решил взять сестру охотника.

Бянка, польщенный сватовством, не назначил цену за девушку, сказал: сам видишь, сколько она стоит!

Лэй заплатил за нее мало и, так как знал, что платит дешево, пояснил — это только часть тори, остальное он выплатит потом.

Именем девушки он не поинтересовался и увез ее к себе. Теперь он жил отлично. Пища была, жена была, товары были проданы. Он много ел, курил. Все знали, что он хороший человек.

Поздней осенью, когда над протоками сквозь чащу синело небо, а сама чаща из зеленой превратилась в золотисто-пурпурную, Лэй отправился во Владивосток. Жену он оставил в фанзе, приказав ей жить с Ло Юнем, как с мужем. Зимой во Владивостоке его ждали многие удовольствия.

В начале апреля, забрав в долг у купца Су Пу-тина новые товары, он вернулся на Даубихэ.

Охотники кончали соболевать. Запасы пищи вышли, одежда истрепалась, собирали съедобную траву и варили с остатками юколы. Вдруг по шалашам разнесся слух:

— Приехал хороший человек, приехал хороший человек! Еду привез, товары привез.

Так происходило в течение нескольких лет.

Все радовались: какой хороший человек живет в тайге! Он снабдил всех котлами, куртками, копьями. Брал недорого — соболями! Соболей много, пусть берет себе соболями!

Так было и на пятую весну.

Хороший человек сидел в шалаше, Ло Юнь тут же варил суп. Охотники, расположившись вокруг, курили ганзы. Приехал Бянка с сыном и подсел к самому костру. Как-никак он был родственником хорошему человеку.

Угощались вовсю. Огромный котел с варевом кипел на костре. Ели оленину, свинину, рисовые пирожки.

— Кто хочет еще? — спрашивал Лэй. — Я сам да-цзы… у меня жена да-цзы. У меня скоро будут дети, Бянки внуки. Ешьте и пейте, сегодня праздник — кончена охота…

Лэй наливал в чашечки ханшин и подносил гостям.

— Лосиное мясо не очень хорошее. Но свежие лосиные ноздри и лосиная печенка — хороши… Бянке — лосиные ноздри, Ирухе — лосиную печенку. Ешьте, дорогие гости!

Бянка с довольной улыбкой ел мягкие лосиные ноздри. Печень была еще теплая, сам лось лежал тут же с откинутой головой, рассеченный надвое, чтобы удобнее было доставать нежные части.

Ло Юнь налил в котел воды, бросил туда два кирпича чаю.

— Пейте, гости; вкусный чай!

Бянка говорил довольным голосом:

— Если есть крупа — возьму! Если есть порох и пули — возьму. Даже если есть ружье — возьму. Мало-мало удача… Один соболь такой был… старый, злой. Пять дней за ним ходил… Ох-хо, какой соболь! Вот какой соболь! — Он вынул из-за пазухи темную дорогую шкурку.

Лэй горестно причмокнул и долго покачивал головой:

— Обидно, такие соболя теперь совсем упали в цене. Пегого соболя теперь надо. Теперь твой соболь совсем дешев…

— Как пегий нужен? — удивился Бянка и посмотрел на сородичей. — Пегий соболь — худой соболь! Как это может быть? За пегим я и не хожу, пусть за ним другие ходят. Мой соболь — вот какой соболь.

— Твой соболь теперь совсем мало стоит, — со вздохом повторил Лэй.

Бянка испугался. Нынче он отлично соболевал и рассчитывал вдвоем с сыном взять товаров сразу на весь год. Думал, муки возьмут пятнадцать пудов, рису пять пудов, соли пуд, чаю много кирпичей, патронов возьмут, пороха, одежду, топор возьмут, нитки, спички… Все это есть у зятя. Вон шалаш полный, фанза полная…

Бянка испугался, но не подал виду, насыпал в ганзу табаку, прижал его пальцем.

— Лучшие соболя ничего не стоят! — грустно сказал Лэй.

Даже костер как будто стал гореть хуже.

Ируха разглядел в углу шалаша кучу темных соболиных шкурок, лежавших небрежно, как ничего не стоившие.

— Сколько же теперь сто́ит темный соболь? — спросил он.

— Столько-то… — Лэй печально назвал цену.

Бянка выпустил густой клуб дыма и уставился на своего зятя. Опять молчали.

— Отчего такая цена? — Ируха говорил удивленно. — Зимой я встречал орочей с реки Аввакумовки. Они говорят, в Ольгу приехал представитель Амурской компании. Говорит, темные соболя очень поднялись в цене.

— Что знают твои орочи?! — воскликнул Лэй, — Какая Амурская компания! Кто вез для вас товары, трудился и подвергал себя опасностям — Амурская компания?

Лэй смотрел вспыхнувшими, округлившимися глазами на удэйцев.

— Что поделать! Хоть вы принесли плохих соболей и они ничего не сто́ят… берите, что вам надо.

— Может быть, они на будущий год поднимутся в цене? — осторожно спросил Бянка.

— Конечно, поднимутся, как они могут не подняться? Я об этом хотел вас предупредить.

Ируха вывернул свой мешок. Заискрились бурые, серебристо-бурые и совсем темные шкурки… восемь десятков! Лэю хотелось осмотреть каждую, но он небрежно и даже не глядя побросал их в угол шалаша.

— Потом посчитаю…Амурская компания! Кто будет думать про Амурскую компанию, тому худо будет. Мы ведь родные люди. Ведь твоя сестра скоро родит мне сына. Берите что нужно.

Бянка взял то, что хотел, и Ируха взял, и остальные тоже. Все, кроме того, взяли еще много ханшина, который стоил очень дорого и которого впервые охотники видели так много.

Все повеселели.

По тайге быстро распространилась весть, что нынче в цене пегие соболя, и, когда Лэй пробрался в новые места, он повсюду по дешевке скупал самых ценных соболей.

Купцы вернулись в фанзу с богатой добычей.

Из трубы курился дымок, за фанзой звонко кололи дрова. Лэй приотворил дверь и увидел у печи девочку-жену и на канах двух мужчин, игравших в кости. Один из них был сам владивостокский купец Су Пу-тин.

— Гости у меня, вот хорошо! Такой человек, как Су Пу-тин!

Бат разгрузили, мешки с мехами положили на верхние нары. Сейчас можно было отдохнуть: есть, пить, играть в кости! Если Су Пу-тин даст хорошую цену, пусть берет пушнину…

Целый день гости и хозяева пили и ели. Ели пельмени из кабанины с черемшой, ели жареных, мелко искрошенных рябчиков, соленую капусту, соленую редьку.

— Я дам тебе самые лучшие товары, — говорил Су Пу-тин Лэю. — Я сразу вижу тебя. Твои дела пойдут хорошо.

Су Пу-тин, высокий белолицый мужчина с немного припухшими веками, оправлял рукава своего халата, чтобы они не мешали угощаться. Открыли дверь. Совсем теплый ветер с реки! Ах, хороша, хороша весна!

Су Пу-тин и Лэй не играли в кости, — сделка еще не была заключена. Они только поддразнивали остальных:

— Эх-ха, разве так кидают? Мне рукава мешают, а то я кинул бы!

— Они будут играть всю ночь, а мы займемся делом!

Лэй посмотрел в глаза гостю, ленивые и как бы совсем равнодушные, и так же лениво ответил:

— Завтра уж! Ты устал, я устал…

К полуночи бобовое масло в лампе выгорело, на дворе стало прохладно, слышался ровный шум реки на перекатах.

— Спать, спать! — гнал всех Лэй.

Су Пу-тин растянулся на подстилке из барсучьих шкур и смотрел, как молоденькая да-цзы в углу на нарах постилала себе и мужу.

Лэй размотал онучи, снял улы и стоял босой на полу.

Су Пу-тин думал про него: хорошо начал, будет толк, — правда, пока еще плохо знает соболей, молодой. И думал, что легко возьмет его в свои руки.

Ночью в фанзе спали. Спали, как всегда, раздевшись догола, укрывшись ватными одеялами. Душно после обильной еды, ханшина, игры в кости. Лэй лежал с открытыми глазами, смотрел в темноту и слушал сонное дыхание. Подождал часок, встал, натянул штаны, на четвереньках пробрался к лампе, подлил масла, засветил.

Снял с нар мешки, отнес на постель и стал сортировать шкурки. Он знал их наизусть. Напрасно думал Су Пу-тин, что он молод! Двадцать самых лучших соболей он завернул в тряпку и спрятал в угол между мешками с мукой. Потом лег и заснул.

Проснулся позднее других. Девочка-жена кипятила воду для лапши, Су Пу-тин курил на канах и рассказывал Ло Юню печальный случай с одним купцом, который пробирался на лодке вдоль морских берегов, намереваясь скупить у орочей соболей. Купец думал, что успеет пристать к берегу, если поднимется буря. И не успел. Тайфун налетел сразу.

— А-яй, — посочувствовал Лэй. — И все товары погибли?

— Все.

— Что ж, приступим?

— Конечно, дело сделаем — есть будем.

Освободили место на нарах. Лэй принес мешок, сел против Су Пу-тина, вытряс из мешка соболей. Глаза купца с припухшими веками смотрели на них равнодушно, как недавно глаза и самого Лэя. Но если да-цзы можно было обмануть пренебрежением, Лэя обмануть было нельзя.

— Всю партию сразу?

— Покупаю каждого. Ну, вот этот рыжий!

Су Пу-тин взял за хвост рыжевато-бурого соболя, показал его, посмотрел на свет, назначил цену.

Лэй ударил себя по коленям.

— Ух, цена! Клади назад, не продаю. Ло Юнь, какую он дал цену?!

Су Пу-тин вытащил из кучи белого соболя и захохотал.

— За этого я возьму дорого, — сказал Лэй. — Такой раз в сто лет попадается.

Перед вечером Су Пу-тии сказал Лэю:

— Брось его в печку. Вся партия из-за него пропала.

Шкурка пошла по рукам.

— А у этого брюшко светлое. Эх, надавали тебе всякую дрянь!

Спор шел из-за каждой шкурки. Пот выступил на лбу у Лэя. Су Пу-тин был быстр в словах, мгновенно находил брак, и Лэй, считавший себя знатоком, почувствовал полную беспомощность.

— А у этого лапки! Шкурка ничего, да лапки вытертые! Улы ими, что ли, чистил или шею щекотал?

— Зачем так? — с достоинством спросил Лэй. — Ты же знаешь, это ходовой соболь! Ходовой соболь идет — шерсть собьет, — смотри, он и когти притупил. Издалека шел… Темный, через горы пришел. Цену дай ему хорошую.

Лапша закипела, остыла, застыла. Чайники перестали кипеть, печка потухла. В открытую дверь заглянуло высокое солнце. Девочка-жена отошла от печки и стояла позади всех, смотря на шкурки, которые то взлетали, то падали, переходя из рук в руки.

— Совсем пегий соболь?! Ноги, хвост, даже голова?!

— Самка, разве не знаешь? — зло спросил Лэй.

Он вытирал пот на лице грязной тряпкой. Су Пу-тин сидел важный, глаза из-под припухлых век смотрели весело, он побеждал, он хорошо заработает.

— Ну, всё! — сказал он, купив последнюю шкурку. — Теперь посмотрим наши расчеты.

Он вынул долговую книжку…

Хозяйка снова растопила печку, закипела лапша, кипели чайники, Ло Юнь делал рисовые пирожки, посыпая их толченым сахаром.

Сытно поели. Все были довольны. Погода больно хороша. Мошки еще нет, тепло. Земля пахнет. Почки на деревьях.

— А может быть, ты у меня еще кое-что купишь? — спросил Лэй, выходя во двор, присаживаясь на корточки и разворачивая тряпку.

Глаза у Су Пу-тина сузились.

Он увидел партию великолепных темных соболей, могучих, пушистых, лучших соболей Ирухи и Бянки.

Торговцы сидели на корточках друг против друга и молчали.

Лэй молчал, торжествуя. Су Пу-тин молчал, поняв, что остался в дураках.

— Сколько ты за них хочешь?

Лэй назвал огромную сумму.

Су Пу-тин мог не купить этих соболей, но тогда вся его сделка не стоила ровно ничего. Что значат те шкурки без этих?

— А меньше? — безнадежно спросил он.

— Меньше не будет!

Су Пу-тип заплатил назначенную сумму.

8

Су Пу-тин был хорошо известен в Приморье. Семь лет назад открыл он на владивостокском базаре торговлю.

— Русская люди шибко хо люди, — говорил он, стоя за прилавком своей лавочки, широко — улыбаясь и как будто готовый русским отдать все. — Бери, бери, моя ничаво не надо, моя маманди…

Он учился русскому языку и скоро говорил на нем правильно, почти без акцента.

Ему нравилось, что в крае мало русских купцов и ведут они свои дела через китайцев. Не ходят русские в тайгу.

Только один человек беспокоил его — Миронов. Тот всем интересовался. Даже самого Су Пу-тина расспрашивал о да-цзы. Но разве Су Пу-тин знает, кто такие да-цзы? Он их и в глаза не видал!

Торговые дела Су Пу-тин вел так успешно, что уже через несколько лет во многих местах края у него были лавочки, лавки, магазины. Свое положение он закрепил женитьбой на русской, Пашковой Таисе. Женился он так: на Новый год приехал в Никольское и, не заезжая в свой магазин, отправился к начальнику Суйфунского округа Занадворову.

— С чем бог принес, Супутинка? — спросил Занадворов, когда гостя впустили в столовую.

— Привез… маленько… тебе…

Быстрым мягким шагом он подошел к столу и развернул платок.

— Подарок! Бери.

— Хороший ты манза, — сказал Занадворов, разглядывая меха и наливая гостю рюмку водки.

Когда подарки были приняты, Су Пу-тин поехал к Пашковым. Туда он привез ханшин, водку и американские консервы. У Пашковых пировали соседи. Таиса помогала матери, приносила из кухни противни, блюда с жареным мясом, миски с квашеной капустой.

— Место для дружка! — закричал Пашков.

— Мало пьете! — сказал Су Пу-тин. — Разве это Новый год? Две бочки привез, пейте…

Когда Тайса проходила по комнате, Су Пу-тин смотрел на нее и говорил: «Таиса, Таиса, Таиса!»

Но никто не слышал его слов.

Когда она садилась за стол, он разглядывал ее, тоже слегка захмелевшую…

От духоты, телесного жара и веселья настежь раскрывали в избе двери, врывался морозный воздух, небо заглядывало, полное звезд. Таиса прикладывала к шее руки и расстегивала жаркий воротник.

На следующий вечер отец сообщил ей о сватовстве Су Пу-тина.

— Так он же некрещеный! — воскликнула Таиса.

— Крестится! Занадворов советует: «Отдай дочь! Богаче его в крае нет».

Су Пу-тин женился на Таисе.

Жил он с ней по русскому обычаю: показывал гостям, разговаривал с ней при гостях и объявлял всем:

— Теперь я русский. Моя жена кто? Таиса Пашкова!

9

Коржи наконец поставили свой дом. Угол большой комнаты украсила полка с книгами по садоводству, огородничеству, пчеловодству; особое место заняли книги, известные в просторечии под названием запрещенных, подаренные еще на родине постояльцем Григорием Тимофеевичем.

Дом стоял на фундаменте, крытый оцинкованным железом.

В первый год посев был неудачен. Налетел тайфун, вздулись все ручьи и речки: Грязнушка, Клепка, Перевозная, Песчаная протока, Ротный ключ. Потоки дождя хлынули с сопок, размыли распадок, прорвались на леонтьевское поле и уничтожили его.

Можно было рассердиться, вознегодовать, пасть духом. Все, мол, говорят: край не для хлебопашца! Так оно и есть! Но Леонтий сказал Аносову и Бармину:

— Ничего, поймем и покорим.

Он обследовал сопку и пришел к выводу, что если прорыть водоотводную канаву и стены ее выложить камнем, то никакой тайфун не будет страшен полю. Много труда? Много, господин Аносов. Но вот Миронов говорит же, что не будет край твоим, пока ты не забросишь в него семени и земля от трудов твоих не родит…

В северной лощине принялся плодовый сад. Теперь и Бармин последовал примеру Леонтия: не на южных, а на северных склонах разбил сад.

Конечно, Еремей Савельевич, зачем сад? Яблоки и груши привезут из Америки и Японии… На другое надо класть силы… Золото в крае есть, соболь, панты, женьшень! А глупые люди, вместо того чтобы заниматься богатством, радеют над кислятиной — над яблоками! Тьфу ты, прости господи, темнота российская!

А того Еремей не понимает, что человек должен обрабатывать и устраивать землю, сердцем любить ее, а не наживаться! Панты, соболя, золото! Надо так хозяйничать, чтобы богатство приумножалось, а не истреблялось. И Миронов такого же мнения. Приезжал прошлый раз — очень обрадовался, узнав, что Леонтий не проклял края оттого, что наводнение смыло его посев.

Главные средства в это время давала охота. Кабанина — пять рублей пуд. Аносов хотел на месте платить три — доставка, мол, во Владивосток, то да се! Не сердись, Еремей Савельевич, обойдемся без тебя, сами будем доставлять вдвоем с Хлебниковым, на двух конях. Интендантство кабанину берет, «Кунст и Альберс» берет. Подрядчик Галецкий, который прокладывает дорогу и сейчас рвет Барановские щеки, берет…

Как-то, продав кабаиину Кунсту, Леонтий зашел в номер гостиницы «Золотой Рог» к Зотику Яковлевичу.

За окном, прямо к бухте, к заборам вокруг порта и интендантства, простирался зеленый пустырь. На рейде стояли шхуны «Акула» капитана Винтера, «Миледи» Попова, получившая новое имя «Красавица», и первый прибывший пароход Добровольного флота «Нижний Новгород», отправлявшийся с партией каторжан на Сахалин. Шаланды китайские и корейские шампунки и шлюпки. Все это точно тонуло в светло-лазоревой воде бухты и светло-голубом небе.

— Знакомьтесь, знакомьтесь, — приглашал Миронов. — Алексей Иванович, это тот самый Леонтий Юстинович Корж, о котором вы уже наслышаны.

Из разговора Леонтий выяснил: Попов считает, что иноземные промышленники несут молодому краю разорение. Для них Россия — пришел, ограбил, разорил!

— А для меня край — источник моего блага. Он здоров, и я здоров. Торгуй, промышляй, созидай! Садись поближе, Корж. Вино пьешь? Ни вина, ни водки? Сектант, что ли? Ах, помалу все-таки пьешь!

Налил стопочку, придвинул закуску.

— Алексей Иванович на своей шхуне будет привозить доброкачественные товары, — сказал Миронов, — и продавать будет по нормальной цене. У него правильная точка зрения: коренному русскому промышленнику нужно вести свое хозяйство так, чтобы край не оскудевал. С нищего края и купец не разживется.

— Что правда, то правда, — согласился Леонтий. — Если вам, господин Попов, понадобится кабанина или что-нибудь иное, надейтесь на меня, буду поставлять. И с Хлебниковым поговорю. Я тоже хочу беречь край.

10

В мае сползают по Татарскому проливу льды и тают в теплых южных водах. Густой туман стоит над проливом, и частый в это время года восточный ветер гонит его на Владивосток. Правда, горы не пускают его к Раздольному, но все же мозглый, сырой ветер и здесь задерживает весну.

Весна явилась неожиданно. Леонтий утром вышел во двор, на плечи накинул меховую куртку, на голову надел шапку и, когда переступил порог, не поверил: было не только тепло, но необыкновенно, чудесно тепло. Пряный аромат далеко на западе цветущих лесов и полей преобразил вчерашний скудный мир.

Леонтий скинул куртку и шапку, крикнул сыну:

— Семен!

Встревоженный Семен выскочил в исподнем.

— Зови мать, лето пришло!

Да, это была уже не весна — лето. Разгоралась заря над сопками. Глаша Хлебникова выбежала во двор навстречу теплому ветру, и закричала, и запела.

Марья распахивала все пять окон.

— Теперь и пшеничка пойдет, Леонтий!

Хлебников кричал со своего крыльца:

— Ну, теперь, Леонтий, все пошло — и не удержишь! На пантовку надо…

На пантовку собирались втроем: Леонтий, Хлебников и Седанка. Не ради удовольствия — деньги были нужны. Лишнего коня нужно — огромные всюду расстояния; шлюпку нужно, да не простую, а чтобы выйти по Суйфуну в Амурский залив и плыть без забот до самого Владивостока. Семья не одета. И наконец, того и гляди, свадьба будет. Все идет к тому, что породнится Леонтий с Хлебниковым. А уж свадьбу надо сыграть толково!

…Седанка прибыл в назначенный день в куртке, улах, в наколенниках из барсучьей шкуры, надетых на дабовые штаны. За плечами его висела винтовка — подарок Леонтия.

Он торжественно поставил ее в угол.

— Денек обождете, — сказала Марья, — сухари не готовы…

В угловой охотничьей комнате Леонтий и Хлебников осматривали и чинили снаряжение: вьючные сумки, обувь, охотничьи костюмы, точили ножи, проверяли патроны и винтовки, Седанка сидел на скамье, курил и сообщал последние новости. По его мнению, пантовать надо в долине Майхэ.

— Там горы высоки, — заметил Леонтий. — Особенно между Супутинкой и Баталянзой.

— Пантовары пошли туда.

— А пантовары — супутинские?

— Конечно, его. Все пантовары его. Других пантоваров Су Пу-тин не пускает. Третьего года наведался с маньчжурской стороны пантовар, повел дело самостоятельно. Осенью его нашли убитым! Говорят — хунхузы! Однако хунхузы не трогают супутинских!

Марья вынула сухари из печи. Как всякая хозяйка, она радовалась тому, что они хороши. Глаша заглянула в кухню.

— Дух-то какой, ровно куличи!

— Уж ты наговоришь! — запротестовала довольная Марья. — У вас-то, поди, во сто раз лучше…

— У матери тесто хорошо, а у вас лучше… И, кажется, вся-то сдоба у вас — крыночка молока да три яйца.

— Больше и не нужно.

Рассыпала на полу, на полотняной скатерти, рис и стала выбирать камешки, потому что в рисе всегда, даже в первом сорте, остаются камешки.

Голос Семена слышен сквозь стену. Семен рассказывает отцу, как Аносов охотится на пятнистых оленей. Человека олень теперь побаивается, а коней нет. Аносовские кони на берегу Суйфуна паслись рядом с оленями. Вот Аносов и догадался, сел на коня и поехал к оленям. Олени подняли головы, смотрят, ничего не понимают. Подпустили диковинного коня на пять шагов, Аносов застрелил из винчестера шесть оленей, смеется и похваляется: «Леонтий там и Хлебников ноги бьют, силу изводят, а я подъехал на коньке и взял то, что мне нужно».

— Где можно взять, Аносов уж возьмет, — заметила Марья.

Утром, завьючив двух коней, охотники направились к реке Поповке.

Подступали сопки, синие в утреннем воздухе. Степь, равнина — хорошо. А горы лучше. Горы возвышают человека. Они всегда красивы, безобразных гор нет. Всегда они говорят человеку, и всегда что-то недосказывают… А ведь это хорошо, Седанка!

Седанка курит и идет широким шагом.

11

Высокая и крутая сопка, у подножия которой стали табором охотники, имела на южной стороне много мысков и прилавков, покрытых обильной травой. Среднюю часть горы захватила тайга. Здесь, в сыром сумраке, точно отсутствовала жизнь иная, кроме растительной. Но зато она была могуча: корни, листья, стволы, ветви переплетались в непроходимую чащу.

Ближе к вершине тайга редела, выступали голые скалы, дубы росли низко и кряжисто.

Оленухи весной держатся поближе к берегу моря, где дуют сильные южные ветры, где нет мошки, а горные склоны поросли орешником и леспедицей. Пантачи же предпочитают скалы и осыпи вершин, только изредка в ясные дни спускаясь к морю посолоновать.

В ясный день охота трудна: пантач чуток и никого к себе не подпускает.

Охотники варили рис, смотрели в ясное предвечернее небо, примечали движение ветра, аромат деревьев и трав, поведение птиц, дымку на горизонте, решая — переменится погода или нет.

Погода переменилась среди ночи: потянул южный ветер. Сначала теплый, он с каждой минутой делался прохладнее. Очевидно, над морем туман и дождь. Леонтий и Седанка вышли из шалаша.

— Мало-мало холодно! — сказал Седанка. — Охота будет!

Заморосил дождь. Очень темно: ни сопок, ни неба, ни моря. Дождь легко шуршит о листья шалаша. Пропали запахи. Не будет, пахнуть и след человека. Седанка курит свою ганзу, медленно разгорается и притухает красный глазок.

Леонтий лежит, опершись на локоть.

Велика Россия, а вот эта ее частица особенно ему люба, здесь человек в единоборстве с природой. Со зверем таежным борется и побеждает. Земля тоже, хочет не хочет, начинает поддаваться ему. Когда с поля под Раздольным выбрали мелкий щебень, принялась пшеница. Правда, еще скудноватая, — должно быть, нужно вывести свой, приморский сорт… Победить зверя и землю! Побеждать землю сладко!

Седанка спрятал ганзу и пьет из чайника воду.

— Если завтра, Леонтий, возьмем два оленя, надо сразу на коней и в Цимухэ.

Немного погодя он говорит:

— Твоя винтовка хорошо бьет… — говорит для того, чтобы напомнить про подарок и про то, что дружба, скрепленная им, нерушима. — Есть у меня в Китае знакомый человек Ли Шу-лин. Когда я вернусь домой, я расскажу ему про тебя.

— А ты хочешь вернуться домой?

— Надо дело делать, Леонтий. Знаешь, какое дело? — Он опять закуривает ганзу.

Он рассказывает, какое это дело, подыскивая слово за словом и часто спрашивая: «Леонтий, понимаешь?»

Леонтий понимал.

— Машинка, обман… надо долой!

— Вот как получается, — задумывается Леонтий. — Россия без конца и краю, богата всем. А вот царская правда — для народа кривда… Что царю хорошо, то народу плохо. У вас, видать, тоже так. А Ли Шу-лин кто такой?

Седанка рассказывает про сельского учителя Ли Шу-лина.

Леонтий слушает, мысли его идут все дальше; громче шуршит дождь о настил шалаша, зябче становится. Седанка закрылся своими барсучьими шкурками, Леонтий завернулся в одеяло.

Вышли на охоту, едва рассвело. Леонтий натянул штаны из чертовой кожи, фланелевую рубашку, покрепче у лодыжек стянул ичиги.

Дождь сечет легкий, косой — будто совершенно пустячный дождь, но скоро взбухнут ручьи, зашумят с гор потоки…

Олень, пользуясь туманом и дождем, должно быть, уже спустился на травяные прилавки. Мягкая трава стала от дождя еще мягче, беззвучно ступает по ней человек. Самое чуткое звериное ухо не поймает шороха, тем более что дождь шуршит, успокаивает, располагает к покою, к дреме.

Вышли на обширный прилавок, поросший высокой, сочной травой. Далеко внизу море, смешанное с дождем, тучами, пронизанное серым светом. И этот серый, тусклый свет — везде. Едва проступают в нем мутные, затуманенные дождем склоны сопок.

Но явствен в нем след оленя на мокрой траве.

Вот он шел здесь, вот пасся, переступая осторожно с ноги на ногу…

Фланелевая рубашка мокра, ичиги полны воды. Леонтий торопливо развязывает ремешки, разувается, выливает воду… Седанка исчез. Посветлело, видна тяжелая, мрачная в дожде громада сопки. И тихо, тихо. Вот какой мир: дождь, море, сопки, ветер — все тихое, и в этой тишине крадется охотник.

След оленя вьется по краю прилавка. Если зверь все время держится по этому крутому склону, то стрелять его трудно — раненный, он покатится с кручи.

Стрелять нужно с толком. По этому поводу Леонтий уже спорил с Хлебниковым. Тот, когда встречает зверя, теряет хладнокровие, глаза загораются, и он бьет, лишь бы убить. А такая охота ни к чему.

След описал восьмерку и опять повернул к краю прилавка.

Леонтий увидел пантача. Животное пасется и слушает, но не оглядывается. Ветер не доносит до него запаха человека, потому что в дожде пропали все запахи.

Стрелять под ухо нельзя — расколешь череп, и панты потеряют в цене. Стрелять в шею — прыгнет, покатится с кручи, сломает панты. Надо стрелять в печень.

Леонтий делает три шага в сторону, выцеливает печень, спускает курок.

Олень вздрогнул, переступил с ноги на ногу и стал ложиться.

Леонтий подбежал к нему, одной рукой схватил за рога, не позволяя им прикоснуться к земле, второй, вооруженной ножом, отнял голову от туловища.

Отличное было животное, отличные панты!

В другом конце прилавка, под сопкой, тоже прозвучал выстрел. И Седанка с добычей!

Дело сделано. Дождь моросит, сумеречен воздух; на юге — вместо моря — сизо-свинцовая пелена.

Хлебников слышал выстрелы, костер у него пылал, похлебка кипела.

Леонтий и Седанка обрубили принесенные черепа чуть повыше глаз, обтянули кожу, сшили ее накрепко, привязали панты к доскам и повесили в дыму костра.

Утром, надев лямки досок через плечи, сели на коней. Хлебников остался в таборе.

12

В Цимухэ, небольшой деревушке, было шумно. Из открытых дверей фанз несся запах пищи и водки.

Пришли охотники из Шкотова, с лоринцовской телеграфной станции на Лефу, телеграфисты Баранова и Раковского. Пришли ближние тазы.

У кого было по паре пантов, у кого по две.

Лэй со своим компаньоном Ло Юнем расположился на площадке у мельницы. Кипели котлы, варилась еда, на циновке лежали банчки с ханшином и спиртом. На глазах у всех лежали, чтобы все видели богатство и силу Лэя.

Но пока торговля шла не блестяще: Лэй давал за панты небывало низкую цену.

— Почему такая низкая цена?

— Моя почем знай?

— Нет, ты послушай, Лэй: оленей не становится больше, а больных, которых надо лечить пантами, наверное, не делается меньше, почему же упала цена?

Охотники шумели, Лэй их успокаивал и усиленно угощал спиртом и ханшином. И те, кто изрядно выпил, соображали, что за угощение они уже задолжали купцу, чем же расплачиваться? И они расплачивались пантами, тем более что и продавать-то их больше некому. До Владивостока не довезешь — закиснут!

— Нет, я своих не продам, — говорил Зимников. — Псу дам, пусть жрет! Не хочешь давать цены — пусть пропадом пропадают.

— Ты шибко мало пил спирт, — угощал его Лэй. — Охотиса, охотиса, надо мало-мало отдыхай… Мадама надо.

— Иди ты к черту со своей мадамой, — сердился Зимников. — Ничего понять нельзя, дают цену, какую хотят… А у тебя, Леонтий Юстинович, здоровенные панты… какого быка положил! Тут тысячей пахнет. Сколько он тебе дает?

— Еще не знаю.

Лэй громко кричал:

— Моя ничего не жалей для знакомых: кушай, пей, хочу продавай, хочу не продавай… панты мало-мало подожди и шибко хорошо киснут еси. Тогда его собака могу кушай.

Увидел Коржа, привстал, перешагнул через угощавшихся.

— Здравствуй, здравствуй, хоросо твоя ходи сюда!

Корж несколько раз встречался с Лэем во Владивостоке в лавке у Су Пу-тина. Лэй казался Леонтию веселым купцом, радующимся всякой, даже небольшой прибыли…

— Ханшина я не любитель, Лэй… Вот спирта глоток сделаю…

— Гусятина свежая еси. Будешь кушать? Печенка гуся еси. Крылья гуся кушай…

Леонтий выпил разведенного спирта, снял с плеч панты и положил их перед Лэем.

Панты были великолепны. Могучие, но не перезрелые, в самой поре.

Лэй взглянул на панты и заговорил с Ло Юнем. Они осматривали панты, осторожно прикасались к ним пальцами, поворачивали доску.

Леонтий, прищурившись, смотрел на все эти таинственные действия. Зимников крикнул:

— Чего твоя, Лэй? Эх, какие панты, я таких еще не видел.

— Моя покупай нету, — сказал Лэй.

— Почему? — удивился Леонтий.

Опять Лэй и Ло Юнь говорили по-китайски, обсуждая им одним ведомые пороки и недостатки пантов.

— Твоя, Леонтий, не понимай, это шибко худой панты еси.

Зимников присел перед пантами, тоже нюхал и щупал их. Свежие, хорошие панты.

— Хочет сбить цену, Леонтий! Эх, кабы можно было в другом месте продать, во Владивосток свезти, а чтобы не закисли, здесь сварить… Да некому сварить, Ло Юнь свои варит, а если тебе и сварит, то так, что не обрадуешься.

— Кушай, еще кушай… — угощал Лэй. — Шибко большая машинка еси. Смотрю — панты хороши. Моя думай: деньги Леонтию давай, богата будет Леонтий, много гуляй будет. Потома моя смотри: панты не годиса, машинка еси, твоя не понимай. Другой раза такого не стреляй, большой убытка еси…

Он снова осматривал панты, водил пальцем по их нежному ворсу, нюхал и чмокал толстыми губами.

— Сто рубли могу давай, больше не могу.

— Побойся ты бога, — сказал Леонтий, — ведь они тысячу стоят.

— Сто рубли, больше не могу.

Ло Юнь, равнодушно посвистывая, пошел к мельнице, к двум большим жерновам, из которых верхний приводила в движение лошадь, шагавшая с завязанными глазами по кругу. Сейчас мельница бездействовала, около жерновов Ло Юнь варил панты: горел под котлом костер; дымились жаровни, поблескивая синим огнем, в чаду дыма консервировались панты, ожидая очереди попасть в котел.

— Сто рубли — хорошая цена, — сказал он, приподнимая у котла крышку и смотря на воду.

Седанка, заходивший в фанзу к знакомому, подсел к костру. Леонтий кивнул ему на панты, которые с недоумевающим видом разглядывал Зимников.

— Может быть, в самом деле они, Леонтий, того, с брачком? — говорил Зимников. — Мы, брат, мало в них понимаем, нам бы только убить да вырубить, а манзы из них снадобье варят.

— Почему ты не покупаешь панты? — спросил по-китайски Седанка.

Лэй внимательно оглядел его.

— Если я не беру, — значит, так надо, — сказал он внушительно.

— Я думаю, так делать не надо, — сказал Седанка, не обращая внимания на внушительный тон Лэя. — Охотник добыл панты и имеет право получить за них настоящую цену.

— Не люблю поучений!

— Ты думаешь охотник в первый раз добыл панты, покупателей, кроме тебя, нет, так ты хочешь у него даром взять панты?

Торговец и Седанка сидели друг против друга. Лэя, хозяина большой реки, так возмутили слова зверовщика, что он ничего не мог придумать в ответ. Выпученными глазами он смотрел на палец своей руки, приминавший в трубке табак, и пыхтел.

— Уходи отсюда, — сказал он наконец. — Кто ты такой, что вздумал меня учить?

Седанка набил табаком ганзу, прикурил ее от уголька и сказал громко, по-русски, оглядывая охотников, одни из которых угощались яствами Лэя, другие внимательно следили за всем, что происходило с пантами Леонтия Коржа:

— Эй, купеза, набавляй цену, чего твоя… сто рубли! Тысячу сто давай!

Даже те, кто угощался, перестали угощаться, услышав эти слова.

— Твоя, Ван, играй, играй, — деланно засмеялся Лэй, — новый купеза пришела, шибко богатый купеза!

Он не знал, как отнестись к словам Вана. Наверно, много выпил спирту, и теперь в голове шумит.

— Тысячу сто давай! — так твердо повторил Седанка, что Лэй перестал улыбаться.

Охотники поднялись с циновок.

— Если не дашь, сами сварим панты, отвезем во Владивосток и там возьмем тысячу двести пятьдесят!

Теперь Лэй мог опять засмеяться:

— «Сами сварим»! Кто сварит? Может быть, ты? Суп ты сваришь, а не панты!

Седанка, не отвечая, взял из рук Леонтия панты.

Толпа повалила за ним.

— Вари, вари, моя мало-мало помогай, — кричал Лэй, отлично знавший всех пантоваров тайги.

Седанка подошел к котлу, подбросил в костер хворосту. Из котла повалил густой пар. И вот в этом пару, в вечернем сизом воздухе, Седанка стал священнодействовать над пантами.

Лэй сразу понял, что перед ним опытнейший пантовар. Все движения его были рассчитанны и точны. Разговоры смолкли, Ло Юнь стоял вытаращив глаза. Седанка не довел воду до кипения, расстегнул сумку, вынул таблетку кирпичного чая, разбил ее на колене и бросил в котел для вязкости. Осмотрел деревянные вилки Ло Юня и кинул их с презрением. Тут же выстрогал для себя новые, с маленькой выемкой, удобной для подхватыванья.

— Моя прибавляй! — сиплым голосом сказал Лэй.

Седанка привязал рога к вилкам и погрузил их в воду на одну секунду.

Передержать панты в кипящей воде даже на одну сотую секунды — значит погубить их: они не законсервируются, а сварятся; но столь же губительно и недодержать.

Движения Седанки становились все методичнее. Он опускал и вынимал рога, сдувал с них пар и осматривал прищуренным глазом: нет ли трещин.

Трещин не было. Он продолжал варить панты с тем же искусством.

Лэй не выдержал, чмокнул, ударил себя по ляжкам.

— Давай, моя покупай, — схватил он Леонтия за плечо, — моя здеси хозяин!

— Ты что, шутки со мной вздумал шутить? Я добыл, я охотился, а ты — сто рублей?

— Моя мало-мало играй! — Лэй оглядывал охотников, подносивших к котлу свои панты.

— Сваришь мне? — спросил Зимников.

— Давай.

— Седанка варит панты! — разнеслось по деревне. — Шибко большой купеза, всё сам покупает, Лэя долой..

Обитатели деревни бежали к мельнице.

Лэй, потный от волнения и злобы, говорил Ло Юню:

— Пантовар! Никто не знал, что он пантовар! Вот какой обман! На кого он работает? Попов, что ли, подослал? Бить его надо. Подойдем, ты с одной стороны, я с другой…

Но они не осмелились ничего предпринять: охотники следили за каждым их движением.

— Уходи, уходи, не мешай, — предупредил Зимников, когда Лэй слишком близко подошел к пантовару. — Тебе говорят… Ну, отойди!

В течение четверти часа слышалось только гудение огня под котлом да бульканье воды. Лэй в стороне бешеным шепотом совещался с Ло Юнем. Они теряли огромные деньги! Для кого Ван варит панты? Лэй не мог себе представить, чтобы человек, владея таким искусством, не пользовался им для наживы.

— Надо дать тысячу триста рублей, — сказал Ло Юнь, — и даже тысячу триста пятьдесят, иначе будет беда.

Лэй широким шагом направился к котлу, растолкал охотников и крикнул:

— Ван, маманди! Моя мало-мало дурака, моя маломало играй, Хай Шэнь-вэй ходи не нада, моя покупай, моя цену давай.

— Кто будет теперь тебе продавать?! — спросил Леонтий. — Иди пей спирт и кушай крылья гуся.

Седанка всю ночь варил панты. На циновках у Лэя было пусто. Лэй лежал, подложив под голову котомку, и смотрел в небо.

На рассвете охотники уехали во Владивосток.

Леонтий и Седанка не спешили во Владивосток, — панты были сварены. Неплохо добыть еще по парочке. Они свернули на тропу к морю.

13

Леонтий сидит на скале высоко над морем. Море слабо поблескивает в темноте, звезд над ним безмерное количество. Опять ясная погода. В ясную ночь олень любит спуститься к морю посолоновать.

Шумит прибой. Леонтий дежурит вторую ночь. По тропе мимо скалы не прошел ни один олень.

Когда багровая полоса рассвета, захватив небо, опрокинулась в море, Леонтий с удивлением разглядел под собой множество шампунок. Одни держались у берега, другие подальше. Они подошли за ночь. Что их привело сюда? Нерпы, кашалоты? Но шампунки малопригодны для охоты на этих зверей.

Леонтий съел сухарь и остался наблюдать.

Около полудня, когда Леонтий уже решил вернуться в табор, ухо его уловило неопределенные звуки. Странные, ни на что не похожие — какое-то бренчание, стук, шум. Возникнув едва ощутимо, они распространялись все шире, звучали все громче. Через час тревожным стоном стенала тайга, Сухой, невыносимый гул, отраженный горами, как бы расстилался над морем и уходил в небо.

Еще через час Леонтий увидел трех оленей, которые стремительно пронеслись по распадку и сорвались на берег.

Леонтий понял: двигалась облава. Облавщики трубили в трубы, трещали в трещотки, гремели в барабаны, жестяные тазы, в сухие кленовые доски. Олени неслись сломя голову к морю.

На узкой полосе берегового песка собрался целый табун. Сзади нарастал шум, доводивший оленей до безумия, справа высадились охотники, звучали выстрелы, пахло кровью.

Могучий пантач бросился в море. За ним остальные. Далеко впереди туманное пятно острова Аскольда… Туда, туда!

Шампунки ставили паруса, юлили изо всех сил, настигали беглецов, копья вонзались в шеи…

Грохочет вся тайга, уже не только олени — более тихоходное население тайги несется мимо Леонтия и скатывается на берег.

В продолжение многих часов охотники гонялись по берегу и по морю за пантачами и уничтожали их.

Манзы-облавщики выходили на прибрежные скалы. Изодранные, усталые, они спешили к карнизам скал, к косогорам, чтобы увидеть море и плоды своего труда.

— О, многа, многа! Хао!

Те из них, кто замечал Леонтия, кричали:

— Шибко хо! Многа, многа! — и сползали, сбегали, прыгали с камня на камень к морю, вооруженные копьями, чтобы принять участие в расправе.

Леонтию и в голову не пришло спуститься к морю и взять свою долю в общей добыче.

Это не была охота, это было уничтожение. Так можно опустошить всю тайгу.

— Вот как охотятся промышленники и купцы!

Что делать? Как помешать?

Люди на берегу копошились у трупов животных. С моря, подцепив баграми, влекли новые. Чтобы панты не повредить о песок, промышленники стояли по пояс в воде, отрезали головы и передавали их с рук на руки.

…Теперь, после облавы, не имело смысла охотиться в этом районе. Леонтий с Седанкой продолжали путь во Владивосток. Седанка воспользовался облавой и обзавелся еще двумя парами пантов. Леонтия очень огорчало и то, что Седанка обзавелся этими пантами, и то, что манзовская облава представлялась ему естественной.

Пугливый во время роста рогов, в обычное время олень близко подпускал к себе человека.

Разве нельзя приручить его?

Разве непременно рога надо вырубать с частью черепа? А если рога спилить?

— Неправильно, Седанка, неправильно… такая облава не охота, а убийство.

14

В эту весну перед отъездом из Мукдена начальник знамени Аджентай посетил дзянь-дзюня. Посторонних не было. Подали любимые губернатором сласти: пряники, финики, обсахаренный рис, каленые земляные орехи и желтый душистый чай.

— Ешьте, ешьте, в дороге ничего этого не будет, — добродушно угощал дзянь-дзюнь, прожевывая обсахаренный рис.

Аджентай хрустел орехами и важно смотрел на блюда и мисочки.

— Джемс Хит выразил желание получить много соболей? — полюбопытствовал дзянь-дзюнь.

— Много соболей и других мехов! Очень нужны панты!

— Все нужно… — задумчиво согласился дзянь-дзюнь. — Я вам дам сорок солдат.

Налоги, собираемые Аджентаем с туземного и китайского населения уссурийской тайги, шли в карманы дзянь-дзюня и Аджентая. Доходы были настолько значительны, что дзянь-дзюнь занялся скупкой земель в Маньчжурии и Северном Китае. Начальник знамени не скупал земель, он играл в кости и маджан. Выигрывал и проигрывал, кроме того, курил опиум. Опиум дорого стоит.

Разговор снова зашел об американце Джемсе Хите, которому дзянь-дзюнь разрешил вести в Маньчжурии некоторые дела. Хит сулил маньчжурам необычайные выгоды, если те не будут чинить ему помех.

— Особенно если всем остальным мы будем чинить помехи, — усмехнулся дзянь-дзюнь. — Что ж, пользуясь вашими услугами, почтенный Аджентай, мы можем конкурировать даже с Цзеном… Очень сильно разбогател Цзен на соболях, которые должны, по существу, принадлежать нам… Ведет дела с Су Пу-тином и Поповым. Сильные люди, большие соперники… Пожалуйста, не обнаруживай в тайге мягкосердечия.

На следующий день Аджентай отправился в путь. Сначала он ехал в фудутунке, потом, когда дороги превратились в каменистые тропы, пересел в паланкин. Приближалось лето. Роились комары и мошка, Аджентай задергивал в паланкине занавески и дремал.

В дороге кормились как всегда: останавливались в деревне и брали то, что хотели. Ели, пили и двигались дальше. В сущности, походная жизнь была легка и проста.

На Уссури солдаты отняли у рыбаков лодки, отряд погрузился и ранним утром поплыл на русскую сторону, к устью Даубихэ.

Дорога была известна, Аджентай плыл спокойно, как хозяин: русские были далеко — около Владивостока и Хабаровки. Но все-таки из предосторожности флотилия пробиралась вдоль самого берега, скрываясь под ветвями. Комаров здесь было нещадное количество, Аджентай скрипел зубами от ярости.

И только перед китайской деревней Старая Манзовка лодки вышли на открытое место.

Крестьяне работали на полях, торопясь сделать все необходимое и отправиться на пантовку.

Они пришли сюда тридцать лет назад. Тогда старшина Цянь был молодым человеком. Но и тогда он был умным, понимающим человеком и привел всех на эти плодородные земли. Сейчас Цянь разрешил себе маленькую передышку, положил мотыгу, сел на бугорок и смотрел на фанзы, крытые плотной соломой, на поля по склонам сопок, на темную сильную реку, на своего сына Цзюнь-жуя, работавшего без куртки.

Утром с запада потянуло горьковато-душистым запахом пала. На маньчжурской стороне, на месте одного из привалов Аджентая, загорелась сухая прель, огонь быстро распространился, и теперь ветер нес оттуда тревожный запах пожара.

Немного отдохнув, Цянь снова взялся за мотыгу.

С берега бежали мальчишки, голые, уже почерневшие на весеннем солнце.

— Пять лодок! Пять больших лодок на повороте!

Цзюнь-жуй бросил мотыгу и поспешил к берегу. За ним все побросали мотыги. Вдоль мели двигалось пять лодок.

— Аджентай едет! — негромко сказал Цянь.

Посмотрел на сына, на односельчан, на голых мальчишек, стоявших на косе по колено в воде. После слов Цяня стало тихо, хотя и без его слов все видели, что едет Аджентай.

Начальник знамени вышел на берег в красной куртке, с нефритовыми четками на груди, с амулетом — оправленным в серебро сердоликом, спускавшимся на шнурке вдоль спины к поясу.

Из толпы выступил Цянь и, приветствуя, упал на колени.

Не обращая на него внимания, маньчжур пошел в деревню.

Опять приехал! Солнце светило, поля ожидали человеческого труда, ветер веял с большой реки, надо было в горы уходить на пантовку — и все теряло смысл, потому что приехал Аджентай!

У деревни маньчжур остановился. Цянь подбежал к нему.

— Веди!

Цянь повел к себе. В фанзе он тонким прерывистым голосом приказал женщинам постлать на каны свежие циновки и принести одеяла.

Солдаты разбрелись по дворам. Не теряя времени, они стали ловить свиней. Задымили трубы, запахло свежей свининой.

— Скоро вы будете сыты, совсем сыты, — мрачно говорили хозяева, отправляя в котлы свое добро.

Цянь в безнадежной позе стоял на коленях перед Аджентаем.

— Великий господин, вот именно столько у нас охотников! С прошлого года не прибавилось… один погиб в тайге… Насоболевали совсем мало… Ходовой соболь не пришел… Поздно зимой он пришел, когда мы уже ушли из тайги. Ты ведь знаешь, да-цзы ходят на лыжах, мы, китайцы, — нет.

В фанзу вошли четыре солдата с длинными кленовыми палками.

Цянь вздрогнул и опустил голову.

— Господин, все, что у нас было, взял Су Пу-тин. Мы ему должны за мотыги, лопаты, сохи, за порох и пули… — старик перечислял безнадежным голосом.

— Врешь, жадный старик, ты припрятал! — крикнул Аджентай. — А если не припрятал, так почему для меня не припрятал?

Солдаты тут же повалили старика, сорвали улы, один сел на спину, второй на икры, третий стал бить палками по пяткам.

Цянь завыл тонко, нечеловечески. Жена его, варившая свинину, повалилась ничком, услышав этот вопль. Он несся над двором, над соседними дворами.

Потом к Аджентаю привели Цзюнь-жуя.

Целый день в деревне раздавались вопли.

— Почему отдали Су Пу-тину? Давайте что припрятали!

Начальник знамени нагибался над голыми пятками, голыми спинами, заглядывал в мутные глаза.

— Почему не спрятали для меня?! Еще пятьдесят палок…

Аджентай прожил в деревне три дня, затем отправился вверх по реке, к фанзам одиноких охотников ман-цзы и шалашам да-цзы.

Когда скрылись вдали на реке лодки маньчжура, крестьяне собрались во двор Цяня.

Избитые, ограбленные, они заговорили все сразу:

— Жаловаться! Жаловаться!

— Кому жаловаться?

— Русским!

От всего перенесенного глаза Цяня были воспалены и слезились. Он курил ганзу, затягиваясь до отказа, опаляя себя горьким, едким дымом.

15

По всем рекам и речкам края, по всем притокам и ключам шла кета.

Известие о том, что едет Аджентай, застигло удэ в самую горячую пору рыбной ловли. Только немногие успели бросить свои шалаши, погрузить на баты имущество и бежать в верховья, в глухие, запутанные протоки.

Ируха и отец его Бянка, вернувшись с полными оморочками давы в свой шалаш на косе, сразу увидели, что пришло несчастье. Чужие лодки стояли у косы, чужие люди бродили возле шалаша.

Аджентай, как только подъехали охотники, сердито закричал:

— Ну! Долго мне вас ждать?!

Прошел в шалаш. Солдаты с палками стали у входа.

Аджентай ни о чем не спрашивал. Он перевернул в шалаше все, обыскал всех и на груди у Люнголи нашел десять соболиных шкурок. Ируха понял: жена хотела спасти достояние семьи, но не успела убежать. Глаза Аджентая сверкнули, ударом кулака он выбросил молодую женщину из шалаша, ее подхватили солдаты, растянули на песке, взмахнули палками…

— Не смотри, не смотри! — приказывал Бянка сыну, но Ируха смотрел, задыхаясь от страха и гнева.

Вечером Аджентай отправился дальше. Люнголи лежала в шалаше. Мать — анинга — обкладывала тело избитой травами, приговаривая, успокаивая:

— Еще не то бывает, еще не то бывает!

Бянка сидел у огня и думал. Чем он теперь будет расплачиваться с Лэем? Вначале ласковый и обходительный, Лэй теперь был суровее Аджентая. Все ему были должны. Добывали соболей, лис, енотовидных собак, белок и никак не могли покрыть долга.

Бянка курил трубку, тяжело вздыхал и смотрел, как выходит дым в отверстие вверху шалаша.

Купец обманывает. Но нет сил доказать обман. И все меньше дает Лэй товаров, и все больше кричит и требует шкурок. И весна уже не в радость, и зимняя охота не в радость.

На соседней косе бьет даву Бимули. В позапрошлом году, когда он рассчитывался с Лэем, Ируха приехал к нему.

Бимули, горячий человек, кричал Лэю:

— Не может быть!.. Я столько шкурок тебе уплатил — и все должен?

На купца, на хозяина кричал!

Но Лэй не рассердился, покачал головой и сказал добродушно:

— Какой сердитый… Все недоволен! А я привез тебе подарок. Ты куришь табак! Табак — это тьфу! Вот этого покури. Люди думают: что такое счастье? Я тебе скажу: ты узнаешь счастье, когда выкуришь эту трубку.

Он достал из мешка две коробочки. В одной лежала лампочка, трубка, толстая игла, во второй порошок, напоминавший толченую сосновую смолу.

— Вот как надо курить…

Лэй набил трубку порошком, прилег на шкуру и стал греть трубку над лампочкой. Потом передал трубку Бимули.

— Счастливые люди не сердятся… попробуешь счастья — сердиться перестанешь!

Бимули попробовал. Зимой на охоте Ируха встретил его и с трудом узнал «счастливого» человека. Лицо его почернело и вздулось, он быстро уставал и, найдя след ходового соболя, не преследовал зверька. С собой он имел порошок, лампочку; дважды в день, наломав сосновых лап, устраивался под деревом и забывал все на свете.

Бимули не брал у Лэя ни муки, ни крупы, ни чего-либо иного, нужного для хозяйства, — только таинственный порошок счастья — опий. Он больше не сердился на Лэя, он стоял перед ним на коленях и молил дать покурить. Когда в оплату за опий у него не хватило шкурок, он заплатил женой.

Хорошая у него была жена, сестра Люнголи, такая же ловкая, быстрая, веселая. Лэй перепродал ее на другую реку.

В шалашах рассуждали: должно быть, очень большое счастье опий, если Бимули теперь ничего не надо, кроме опия. И многие из любопытства и зависти просили у Лэя хоть немного этого счастья. Однако Лэй давал не всем, а только тем, кто сердился и спрашивал: «Как это так: все таскаю шкурки, все таскаю — и все тебе должен?!»

Ируха не кричал и не спорил — ведь он был родственником Лэя, его сестра уже родила Лэю двух сыновей. Как-никак один побольше, другой поменьше…

Он молча выслушивал все возрастающий счет долга и, только уходя, спрашивал:

— Сколько надо шкурок, чтобы рассчитаться с тобой?

— Иди, иди, охоться, на будущий год рассчитаешься!

.. Через месяц после посещения Аджентая Лэй рано утром высадился на косе.

Встретили его молчаливо. Люнголи, делавшая возле шалаша чумашки, скрылась в чаще.

Когда Лэй вынул банчок спирта, у Бянки не хватило духу сказать: «У нас нет ни одной шкурки!»

Выпил и попросил еще. И анинга — мать — выпила. Ируха тоже не отказался.

А потом началось нехорошее.

— Зачем вы ему отдали? — сердился Лэй. — Я ваш хозяин.

— У него солдаты.

Бянка вскочил и рассказывал, как солдаты били Люнголи. На Лэя рассказ не произвел никакого впечатления.

— Я вам не дам ни крупы, ни пороху. Столько лет давал, а вы оставили меня в дураках! Аджентаю поклонились!

— Как это ты не дашь ни пороху, ни пуль? — изумился Ируха. — Мы пропадем с голоду!

— Пропадайте! Вы мне должны пятьсот шкурок.

— Мы должны, а ты ничего не должен? Ты еще за сестру не уплатил.

— За долг пошла!

Лэй сидел перед костром. Сказал несколько слов Ло Юню, тот сделал шаг, схватил в углу два копья и протянул Лэю.

— Копья беру, — сказал Лэй. — Мои копья, я продавал, а шкурок за них не получил. И котел беру.

Толкнул ногой котел. Котел перевернулся, джакта пролилась, джактй с кетовой икрой и последними крупицами прошлогодней чумизы!

— Еще спорит со мной! Сестру вспомнил! Никуда не уезжайте, послезавтра приеду судить вас!

Купцы пошли к батам, унося копья и котел.

.. Послезавтра Лэй приедет судить!.. Бежать? Нельзя! В его руках крупа, мука, патроны — жизнь. Не приедет он, только пугает. За что ему судить своих родственников?

Но Лэй приехал.

К косе пристали баты. Сошли на берег Лэй, Ло Юнь, много китайцев и сородичи удэ! Вот Бимули… Лэй несет высокую плоскую палку, испещренную черными иероглифами. Приезжие расположились у шалаша.

— Будет суд! — объявил Лэй. — Как видите, в руках у меня палка, на которой написан закон! Судить будем да-цзы, задолжавшего мне бессчетное количество соболей. Вот сколько он мне должен! — Лэй вынул долговую книжку и показал страницы, исписанные крупными знаками. Ирухе стало не по себе.

— Больше ждать не могу. Я хочу получить свое. Правильно ли я хочу?

— Правильно, — согласился Бимули, не глядя на подсудимых.

— Мне принадлежит у них все… Несите ружья…

Ло Юнь с двумя зверовщиками прошли мимо неподвижного Ирухи в шалаш, взяли ружья, котлы, чумашки, шкурки, даже потертые барсучьи шкурки.

— Жен ведите!

Анингу — мать — схватили за руки, и она шла склонив голову, Люнголи боролась молча, без звука… Ее схватили за ноги, она упала. Ло Юнь ударил ее ладонью по спине, точно вбил в землю. Она застонала, руки ее обмякли. Ее поставили на ноги и отвели туда, где лежали принадлежавшие ей ранее домашние вещи и на куче их сидела мать — анинга.

— Каждый год прощаю, каждый год жду, — кричал Лэй, — все несу убытки, — теперь пусть эти рабыни служат мне!

Бимули, с желтым, распухшим лицом, и еще пятеро охотников, как и он, познавших счастье, которое дает трубка опиума, смотрели в землю.

— Что поделать? — бормотал Бимули. — Брал и должен платить.

Бянка, сидевший на корточках, вдруг сделал прыжок и бросился к своему ружью. Ему подставили ногу, он упал. Вставая, он ударил Ло Юня наотмашь в лицо, и тот покатился. Но сейчас же на Бянку набросились, повалили. Он лежал на песке, тяжело дышал и смотрел на вершину тополя.

По законам тайги страшная участь ожидала да-цзы, поднявшего руку на китайского купца!

Но Лэй, приметивший смущение некоторых судей, отложил суд за это новое преступление.

— Потом будет объявлено решение судьбы негодного человека!

Ло Юнь дал волю своим чувствам, подошел к связанному и стал бить его ногами:

— Ты еще не знаешь моей силы, так узнай!

Анинга закрывала глаза ладонями, из-под них падали крупные слезы.

Связанного Бянку бросили около шалаша, судьи погрузили на баты имущество, посадили женщин, старую и молодую, и отчалили.

Ируха ножом рассек ремешки, связывавшие отца. Бянка вполз в пустой шалаш и протянулся на песке.

16

Баты поднимались по Даубихэ. Суровая красота реки и гор поразила Алексея Ивановича. Несмотря на свою ширину, река легко и неожиданно поворачивалась. За крутым поворотом вырастали вдали новые сопки, закрывали горизонт, и река казалась озером. Только подойдя к горам вплотную, путники видели, что горы раздаются, что река опять делает крутой поворот. Сопки спускались к реке то гранитными срезами, то лесистыми увалами; вырванные с корнями деревья неслись комлями вперед, застревали на галечных отмелях, у серых, отполированных водой, точно костяных завалов.

Внимательно приглядывался Алексей Иванович к тайге. Так далеко вглубь не заезжал он еще ни разу. Он нашел здесь бархат и красное дерево. Выше в горах глаз определял раскидистые вершины кедров, темную зелень пихт, лиственниц, елей… Маньчжурский клен стоял у реки, орехи со стрельчатыми листьями. Черемуха, огромная черемуха!

— Могучий край, Леонтий Юстинович!

Леонтий «толкался» на носу бата. Он далеко вперед заносил шест и, с силой упираясь в гальку, вел лодку против течения. На каждом бату «толкались» четыре человека, русские и китайцы. Начальствовал над ними Седанка.

Жилища китайцев-зверовщиков — обычно одинокая фанза — были малы, низки, срублены из корявых, неотесанных стволов, но иногда фанз было несколько; тогда к той, которая побольше, пристраивались остальные. Вокруг фанз зеленели поля, радуя Леонтия богатыми всходами.

Первым к жилью шел Седанка и сообщал:

— Приехал русский купец Попов. Богатый человек.

И в каждой фанзе, в то время как гости ели и пили, хозяева усаживались на корточки вдоль стен, закуривали трубки и расспрашивали Седанку: что это за купец Попов и зачем он приехал на эту реку, ведь она принадлежит Лэю?

— Русский купец едет сюда потому, что он хочет ехать сюда, — многозначительно отвечал Седанка.

Алексей Иванович показывал товары. Материя прочная, ноская — чертова кожа! Это не даба — чуть зацепил, и разлезается. Ценные тульские и ижевские ружья. Ружья переходили из рук в руки.

Но никто не покупал ни ружей, ни материи, ни чего-либо иного: тайга принадлежала Лэю.

Кроме мужчин в фанзах обычно жили две-три женщины.

— Да-цзы, — говорил про них Седанка.

Халаты да-цзы были пестры. Даже на новые для веселой красоты женщины нашивали разноцветные латки. Женщины были худощавы, стройны, приятны.

… Ируху встретили на реке. Он выплыл в оморочке из-за скалы и застыл с поднятым веслом.

— Дружок! — окликнул Седанка. — Куда спешишь?

Тогда Ируха осторожно направил оморочку к переднему бату.

Пристально рассматривал Ируха путников.

Русские и ман-цзы едут вместе. Почему вместе? Кто из них старший? Человек с седой головой?

— Мы сейчас пристанем к берегу, — говорил Седанка, — разложим костер, закусим, тебя угостим. Угощение будет хорошее… Где удобнее пристать?

Ируха показал. Свернули к протоку, в спокойную черную воду, пристали к золотистой косе, где торчал старый, полуразрушенный шалаш Бянки.

Ируха притащил гнилушек, сухой хвои, наломал сухостоя. Через четверть часа пылал костер, в котле кипела вода, варилось мясо, приезжие устраивали лагерь. Седой китаец расспрашивал Ируху. Он расспрашивал спокойным голосом, он никого и ничего не знал на реке, он хотел узнать про то, как живут здесь люди.

Ируха путался в сомнениях. С одной стороны, баты были гружены товаром. Значит, приехали купцы! Стоит ли разговаривать со столь презренными людьми?! О чем можно рассказать этому ман-цзы? Разве Лэй не таким же ласковым приехал в первый раз? Сестру взял в жены… А что сделал потом? Но, с другой стороны, тут были русские.

Суп сварился, мясо вынули и положили на железное блюдо. Попов достал фляжку.

«Что с того, что он мне поднесет водку? — думал Ируха. — Лэй мне тоже подносил и еще сестру взял в жены. Родственник мой!»

Но водки он выпил и попросил второй стакан. Леонтий указал ему на мясо, и он стал есть мясо. Сказал:

— Хорошо бы это мясо залить сохатиным жиром… но у вас, я вижу, нет сохатиного жира. У меня был, да теперь тоже нет.

Давно он не ел мяса… А что едят Люнголи и мать? Вчера он пробрался к фанзам Лэя. Сестру видел издали, покричал, позвал… Ангиня не услышала. Двух мальчишек видел с ней, — должно быть, его племянники. Потом вышел из фанзы Ло Юнь с двумя ман-цзы. А вот Люнголи не вышла из фанзы. Так он ее и не увидел.

— Что же ты мало пьешь и мало ешь? — спросил Попов.

Ируха выпил третий стакан и сказал, глядя прямо в глаза Седанке и двум русским:

— Моему отцу Бянке отрубили правую руку!..

Отодвинул от себя мясо и встал на колени, чтобы легче было рассказывать.

Суд китайских купцов приговорил его отца к отсечению руки. За что? За то, что он ударил Ло Юня. Четыре купца выслеживали Бянку. Однажды отец подошел к колоде и нагнулся, рассматривая след кабарги. Потом присел, чтобы поперек кабаржиного пути привязать волосок. И тут на него навалились четыре человека… Тихо шли, как звери. Тише зверя. Держат за руки, за плечи. А Ло Юнь, пятый, стоит перед отцом и говорит: «Ты поднял на меня руку, да-цзы, дикарь! Поднявший руку на ман-цзы подлежит смерти. Но ты живи, чтобы вид твой пугал других». Положили руку отца на колоду, и Ло Юнь отрубил ее своим ножом. Отрубленную руку купцы унесли с собой. Старик истек кровью, но остался жив. Сейчас он недалеко отсюда. Он смотрит на свою культяпку, и у него мутится сознание. У него отняли жену, ружье, копье, руку. Что должен делать такой человек? Он должен умереть, но он не может умереть, не отомстив.

Седанка переводил ровным, глухим голосом. Леонтий сидел неподвижно, прижав голову к коленям. Он видел и не видел красное от укусов мошки лицо Алексея Ивановича, работников, слушающих с любопытством. Ярость душила его такая, какой он никогда ранее не испытывал.

— Кто такой Аджентай? — спросил Попов.

Седанка объяснил, кто такой Аджентай.

Леонтий встал. Ему казалось, что он встал, — на самом деле он вскочил и подбежал к ящикам с ружьями.

— Это тебе!

Ируха отшатнулся.

— Это тебе!.. Алексей Иванович, запиши на мой счет.

— Это тебе, — тихо сказал Седанка, — русский человек дарит тебе, он дает тебе жизнь.

Ируха осторожно взял ружье, долго держал его в вытянутых руках, потом сел и склонился над ним.

Леонтий и Алексей Иванович стояли друг против друга и говорили, в сущности, одновременно, потому что каждому прежде всего нужно было высказать свои мысли.

Куда идут меха — русское достояние? Какому-то начальнику маньчжурского знамени?! Край русский! Адмиралы и генерал-губернаторы живут в своих хоромах, плавают в Японию и не знают, что происходит в тайге. Вот она, правда! Голенькая стоит и на всех глядит!

Говорили они одновременно и почти одними и теми же словами, но вкладывали в них каждый свой смысл. Для Попова слова «куда идет русское достояние» обозначали, что прибыль от торговых и промышленных дел в крае получает не он, Попов, а господа Линдгольмы и Винтеры.

Для Леонтия же смысл этих слов заключался в том, чтобы земля уссурийская была сильная и здоровая и чтобы богатства ее доставались народу.

— Вот она, правда! — говорили они. — Голенькая стоит и на всех глядит!..

В костер подбрасывали сырых веток, густой дым отгонял мошку. Леонтий лег спать последним.

Когда он лег на подстилку из травы и завернулся в одеяло, почувствовал: кто-то ложится рядом. Оглянулся: рядом лег Ируха.

Костер вспыхнул и долго горел ярким пламенем, освещая желтый песок косы, коряги, темную зелень дубов и кленов.

17

Теперь вел баты Ируха, вел по тем протокам, где стояли шалаши его сородичей. Иногда несколько семей располагали свои шалаши рядом, иногда — на далеком расстоянии, чтобы не мешать друг другу в охоте и рыбной ловле.

Шалаш был самым простым из всех видов человеческого жилья. Его складывали из жердей, покрывали ветвями; в середину, на землю, клали камни, между ними разжигали костер. Во всякую погоду дым наполнял шалаш. Спали на шкурах, прикрывались шкурами.

И все-таки это было жилье — дом; люди любили его и хотели ему благополучия.

Приезда Попова все пугались: больно много с ним людей! Много людей ездило с Аджентаем, много людей в последнее время сопровождало Лэя. Дети и женщины убегали в чащу, охотники хватались за оружие.

Тогда раздавался голос Ирухи:

— Не бойтесь, встречайте, — приехали друзья, русские..

— Русские! Приехали русские! — крикнул старик Зэлодо и пошел в чащу кликать невестку. Не докликался: со страху убежала далеко.

Вернулся и сел у костра рядом с сыном. Пил вкусную водку и ничем не закусывал, чтобы не портить удовольствия. Пил вкусный кирпичный чай, ел мясо и хлеб. Хлеб не походил ни на что ему известное, и старик долго прислушивался к своим ощущениям.

Но и он, и сын категорически отказались взять у Попова какие-нибудь товары, хотя товары были необыкновенно хороши. Котел! Какой звонкий и чистый котел! В нем можно что угодно сварить, не только джакту, в нем лосенка сваришь! Куртка! Как не пригодиться куртке! Зэлодо надел ее, потом примерил сын. Но ничего не взяли.

— Конечно, это не китайские купцы, это русские, — сказал Зэлодо Ирухе, — и ты с ними приехал. Но ведь мы все знаем твою судьбу. Ты уже потерял все. Ты можешь ездить с русскими, тебе все равно. А мы охотимся здесь, наши дома здесь. Разве ты не знаешь, что говорил Лэй о русских? Только всего слуги ман-цзы! Да, да, — Зэлодо повысил голос, — живут у моря и проводят дороги, в тайгу их не пустят… Так, случайно проскочили с тобой, но их скоро поймают.

Красные глаза старика тревожно смотрели на Ируху, он верил в то, что говорил, и вместе с тем не хотел верить.

— Лэй больше не хозяин реки. Вы больше ничего не должны Лэю!

— Ничего не должны Лэю? — повторяли сын и старик. — Лэй больше не хозяин реки?

— Если взять мешок крупы, полмешка муки, если взять кирпичного чая, патронов, ниток, штаны… Если взять, а? — спрашивал Зэлодо сына и всех сидящих вокруг костра.

— Бери! — отвечали все.

Старик взял табак, чай, патроны, штаны. И сын его взял.

Из тайги пришла невестка. Шуршало и позвякивало ее платье. Ее тоже угощали. И детей угощали. Леонтий думал: вот два народа — русские и удэ — живут рядом на одной земле, а друг друга не знают.

18

В последнее время доходы Лэя упали. Охотники, курившие опиум, постепенно переставали быть охотниками: у них дрожали руки, ошибался глаз, они не могли насторожить самострел, не хватало сил преследовать соболя. Что они могли приносить Лэю? Они приносили ему убыток. Вчера во двор его фанзы, обширный и крепкий двор, пришел Джянси. Гордый был когда-то охотник, трех жен имел. Вошел во двор и стал у порога фанзы на колени.

— Тебе чего? — спросил Лэй, отлично зная чего: опию на трубку.

Джянси пролепетал:

— Только на одну, только на одну…

Лэй рассвирепел, опустился на корточки, приблизил свое лицо к лицу охотника и прошипел:

— А сколько соболей ты мне нынче принес, а?

И ударил его кулаком в переносицу.

Выскочил Ло Юнь. Вдвоем они выбросили Джянси в кусты.

Утром Лэй отправился к нему в шалаш. В шалаше сидели пожилая женщина и четырнадцатилетняя девочка.

Женщина и девочка испугались Лэя. Как сидели у костра, так и остались сидеть, уставившись на купца. Девочка была очень хороша, походила на отца, когда он был сильный и гордый. Лэй причмокнул губами, взял девочку за руку, поднял и потащил из шалаша.

— Куда? — закричала мать.

— Но, но… Джянси мне должен, как ты смеешь?!

Мать уцепилась за девочку. Лэй опрокинул се ударом ноги, девочку бросил в оморочку, оттолкнулся, показал ей нож. Девочка притихла. Нанайцы хорошо платили за женщин, да и в Маньчжурии ее можно было выгодно продать.

Привезя девочку к себе, Лэй сказал Ло Юню:

— Вот хоть что-нибудь от этого дурака Джянси.

Люнголи и ее мать он уже перепродал на Анюй.

Но все эти беспокойства, волнения и злоба были ничто по сравнению с беспокойством и злобой оттого, что на реке, в его владениях, появился Попов.

Лэй думал, что Попов заедет к нему договориться, но Попов не заехал, а прошел вверх по одной из проток.

Добыв дочку Джянси, Лэй сейчас же стал собираться с Ло Юнем по следам Попова.

Вдвоем на двух оморочках, вооруженные винчестерами и большими ножами, они торопливо поднимались по протокам. Охотники, имевшие товары Попова, старались не попасться им на глаза.

Лэй нагнал Попова у шалаша старика Зэлодо. Горел костер. Сын Зэлодо и его жена стояли на коленях около штуки красной материи и рассматривали ее. Вдруг они увидели Лэя.

Лэй шел, широко улыбаясь:

— А, братка, русский купеза… А моя думай, кто это ходи еси?

Он протянул Попову руку. Леонтию, как старому знакомому, подмигнул и присел к костру. Курил, разговаривал, посмеивался. Зэлодо оцепенел. Сын его сидел возле товара, но уже не видел товара, а только глаза Лэя, устремленные на него.

Лэй сказал добродушно:

— Забыли старого хозяина, а я им тут возил, возил… Но плохо охотятся, братка Попов, совсем плохо, ничего не приносят, моя с ними пропадай еси, тот года ничего, этот года ничего… Шибко много моя убытка еси.

— С дороги, наверное, устал, — сказал Попов, — кушай и пей.

— Мало-мало кушай, — вздохнул Лэй и стал жевать мясо.

Но он не дожевал его, выплюнул, он не мог больше притворяться, он отвел руку с кружкой водки, которую подносил ему Попов, и спросил:

— Чего хочу твоя делай здеси?

Зэлодо, его сын и невестка поднялись и попятились к шалашу.

— Моя здеси хозяина, джангуйда! Зачем твоя ходи сюда?

— Вот что, — усмехнулся Алексей Иванович. — Ты больше не хозяин здесь. Понял?

— Руку ты отрубил да-цзу Бянке? — спросил Леонтий.

Они стояли друг против друга, оба высокие, опираясь на свои ружья.

— Кто тебе говори? Такой закон еси. Суд был, твоя понимай?

— На какой земле живешь? На какой земле руку рубил? — вдруг крикнул Леонтий. — Кто судил? Говори! Почему отбирал все? Говори! Теперь я буду судить тебя!

— Твоя кто? — спросил Лэй.

— Моя русский… Леонтий Корж!

— Русский? — прошипел Лэй. — Су Пу-тин тоже русский. Кто его мамка? Русская Таиса, Какой язык его говори? Русский! Су Пу-тин кто его бога еси? Русский его бога еси. Твоя пропадай. Твоя хунху-цзы! Моя здеси хозяин!

Он приподнял винчестер… Страшный удар винтовки Коржа обрушился на него, и он рухнул к ногам Попова. Ло Юнь отскочил и согнулся… Хотел стрелять, но было уже поздно; винтовка Коржа смотрела на него в упор.

— Забирай его, — приказал Леонтий, — и чтобы вашей ноги никогда в тайге не было… Со мной будете разговаривать, если увижу кого!

Ло Юнь помог Лэю приподняться.

Лэй, прихрамывая, шел к оморочке; вот он сел, обмыл в реке голову, взялся за весло…

19

Су Пу-тин сказал жене, Таисе:

— Оденься получше, поедем вместе со мной к Занадворову.

Тайса надела платье из золотистого шелкового полотна и соболью жакетку. Коня запрягли в американку.

— У Занадворовых сегодня кто-нибудь именинник? Разве сегодня Елизаветы?

— У нас нехорошие дела, — объяснил муж. И тут Таиса вспомнила, что вчера вечером, когда она легла спать, а Су Пу-тин остался сидеть в спальне за угловым столиком, переворачивая листы своих книжек и передвигая фишки счетов, в дверь постучали, раздался голос одного из компаньонов. Су Пу-тин вышел и вернулся только под утро.

В американке на сиденье лежал сверток.

— Подарок Занадворовой… Отдашь сама.

Экипаж покатился. Су Пу-тин важно правил. Из окон и калиток на проезжающих глазели:

— Куда-то Су Пу-тин с женкой собрался!

Су Пу-тин не оборачивался, знакомым кланялся. Важно повернул в открытые ворота занадворовского дома.

Занадворов был сегодня не в духе.

Он поставлял мясо Морскому ведомству для судов Сибирской флотилии. Мясо — корейский скот — скупал для него Су Пу-тин на ярмарке в корейском городке Бюнлян-дзип-чень. Доходы были хорошие. Но Су Пу-тин намекнул, что доходы могут быть значительнее: можно за бесценок получать коров и быков, зараженных чумой, — только нужно ночью перегонять скот через границу, да чтобы ветеринары не мешали.

Уже трижды Занадворов проделал подобную операцию. Получил большие барыши, говорил Су Пу-тину: «Молодец, голова у тебя работает!» Но вдруг среди местного скота тоже появилась чума, и неспокойные умы, кажется, догадались об источнике заражения.

Доход от продажи чумных быков был настолько велик, что Занадворов теперь и думать не хотел о том, чтобы доставлять Морскому ведомству здоровый скот. Черт бы побрал всех этих догадливых умников.

— А, Су Пу-тин! Приехал с женой… Вот Таису твою всегда хвалю. Не был бы женат — разбил бы твое семейное счастье.

Щелкнул шпорами и подал руку Таисе.

— Ну, иди, милая, к Елизавете — дорогу, чай, знаешь…

— У меня, ваше высокоблагородие Иван Иванович, большая жалоба.

— Пройдем, пройдем в кабинет, там будешь жаловаться.

Во дворе у камня два солдата, занадворовские денщики, щипали гусей. Служащий канцелярии с папкой под мышкой заглянул в калитку. Занадворов крикнул из окна:

— Потом, потом, братец, — ведь не горит?

В кабинете Занадворов уселся в кресло и набил трубку.

— Большие безобразия делаются, ваше высокоблагородие Иван Иванович: Попов снарядил баты, нагрузил товарами и отправился в тайгу. Всем тазам запрещает платить мне долги и вести со мной дела.

— Позволь, на каком же основании?

— Господин Иван Иванович, в тайге он и Леонтий Корж нашли заимку Лэя. Когда я однажды пришел на его делянку, я даже зажмурился. Господин Иван Иванович, небо голубое, а внизу все белое.

— Мак, что ли, снотворный?

— Тот самый мак, который ты разрешил сеять, собирать опий и с которого я тебе в прошлый раз привез столько золота, что ты, господин Иван Иванович…

— Ладно, ладно, дальше!

— Попов вместе с Леонтием Коржом потоптали и пожгли поле, а моего компаньона Лэя избили. Не знаю, выживет ли…

— Обалдели они, что ли?

— Ведь ты, господин Иван Иванович, разрешил мне!

Занадворов отодвинул коробку с табаком и стукнул кулаком по столу.

— Что они, обалдели, спрашиваю?

— Попов всем говорит: я русский! А разве я не русский? — возвысил голос Су Пу-тин. — Кто у меня жена? Таиса Пашкова, — сам видел, сегодня приехала! Какой веры я? Православной. Так кто я, скажи, — русский человек или китайский? Почему Попов посмел идти в тайгу и мне не сказать? Как это можно? Моя тайга! Опий уничтожил! Двести тысяч убытку! Ты потеряешь!

— Зачем уничтожил? — спросил Занадворов, смотря в черные разъяренные зрачки Су Пу-тина.

— Сам хочет торговать, свою делянку имеет!

— Не иначе, — рявкнул Занадворов, — пренаглейший господин!

Заходил по комнате. Остановился у окна: жена его Елизавета разговаривала в палисаднике с Таисой. Да, с Таисой никто не сравнится… только казачки и бывают такие… точно непосредственно ею занимался сам господь-бог. Елизавете лучше и не стоять рядом. Мяса много, мясо бестолковое, и лицо как будто не лицо, а коровье вымя. Но, несмотря на такие размышления о жене, он побаивался ее.

— Попов и шхуну-то получил черт знает как. Линдгольм хотел даже в заграничную газету писать.

— Тут Таиса подарок твоей Елизавете привезла. Старого китайского шелку, — богдыхан такой носит, теперь твоя жена наденет.

— А мужчинам из него можно что-нибудь?

— Все можно. И тужурку, и штаны.

— Вот за это спасибо, Су Пу-тин… Ах, какой мерзавец этот Попов!

20

Во Владивостоке китайцев было больше, чем русских; они строили под начальством русских десятников и инженеров дома из дерева и камня, сооружали порт, были печниками и огородниками, водоносами и прачками, вели мелкую и крупную торговлю, служили бойками.

Для их нужд и для собственной прибыли Су Пу-тин на Семеновском покосе, где селилось большинство китайцев, построил бани.

Приехав в город, Су Пу-тин отправился прямо в бани — узнавать новости.

— Я буду мыться в общей, — сказал он конторщику и прошел в бассейную.

Голые люди сидели на барьерах бассейна, намыливались, соскальзывали в зеленую воду, кричали, кряхтели, окунались. Шум, плеск и крики неслись из бассейна.

Вдоль стен помещения тянулись капы, разделенные невысокими перегородками на клетушки. Это были отдельные «номера» с циновками, одеялами, подушечными валиками и чайными столиками. Сюда после мытья в бассейне и массажа приходили клиенты.

Массажисты у Су Пу-тина отличные — из Мукдена и Пекина! Выйдя из бассейна, клиенты ложатся на высокие скамейки, и над ними орудуют банщики-массажисты. Руками и половицами они скатывают с кожи грязь, и здесь, собственно говоря, человек и становится чистым.

Прямо перед Су Пу-тином лежал на лавке, зажмурив глаза, костлявый мужчина. Несмотря на то что он был голый, Су Пу-тин сразу узнал его, подошел, склонился, проговорил:.

— А, здравствуй, здравствуй, счастливого пара…

Аджентай открыл глаза.

— Именно тебя хотел я встретить здесь, — сказал он многозначительно, и Су Пу-тин сразу обеспокоился.

— Очень рад, что ты моешься в моей бане! Сейчас я вымоюсь, и мы отдохнем.

Он разделся, мылиться сам не стал — банщик его намылил, — спустился в бассейн, погрузился в горячую воду, но радости не испытал, Аджентай в бане! Ничего хорошего не может быть от разговора с Аджентаем.

В бассейн прыгали белые от мыла люди и медленно выходили багровые, распарившиеся.

Су Пу-тин вышел, лег на скамейку, банщик-массажист взмахнул над ним руками и полотенцем. В соседней комнате скрипач выводил на скрипке печальную тоненькую мелодию. Там, в той комнате, были маджан, кости и шахматы. Пожалуйста, после бани играйте и выигрывайте!

После массажа Су Пу-тин лег в кабине на циновку, прикрыл ноги одеялом, налил себе и гостю чаю. Выпили. Начальник знамени сидел на корточках и пил такими большими глотками, что у него дрожал живот.

— Оказывается, ты для меня ничего не оставил! Все взял. К кому я ни приду, говорят: Су Пу-тин взял!

— Напрасно, великий господин, ты поверил этим сказкам.

Су Пу-тин еще наполнил чашечки, и Аджентай выпил чай такими же большими, жадными глотками.

— Бамбукам поверил. Бамбуки умеют спрашивать. Тебе нужно возместить мне. Иначе, смотри, я тебя не пощажу.

Су Пу-тин сказал сдержанно:

— У меня, великий господин, имеется для вас одно сообщение. Крестьяне Старой Манзовки были у меня и написали на вас заявление русскому губернатору. Просят защиты, поскольку земля, на которой они живут, русская и поскольку вы бесчеловечны.

Аджентай от гнева и удивления выпучил глаза.

— Я еще не передал русскому губернатору этого заявления, но, если передам, вас будут ловить русские солдаты, вам трудно будет собирать налоги.

Теперь начальник знамени сам налил себе чаю, взял бобовую пастилу и медленно жевал ее, чтобы обдумать услышанное. «Собака Су Пу-тин вот что можно сказать, обдумав. Он, китаец, ненавидит меня, маньчжура. Сообщу дзянь-дзюню! Вернется на родину — не обрадуется».

— Известие драгоценное, — сказал Аджентай, — оно, конечно, стоит немало. Поэтому я прощаю на этот раз твои безобразия. Но приказ дзянь-дзюня должен быть выполнен, налог должен быть собран, и император должен быть об этом извещен.

Но говорил он уже вяло, понимая, что игру проиграл, что действовать теперь нужно будет очень осторожно. Если даже крестьяне и не писали на него заявления, то Су Пу-тин сам может написать в любой момент.

Ел пастилу, пил чай, потом лег на циновку и прикрылся одеялом. Хотелось покурить опиум, спросил об этом Су Пу-тина. Тот кивнул головой, крикнул кого-то. Этот то-то принес через десять минут все необходимое. Закрыл циновкой вход.

21

На свадьбу к Леонтию Коржу собирались охотники: из Барабаша, Никольского, Владивостока, казаки с уссурийских станиц. Ждали Миронова и Алексея Ивановича.

Человек восемьдесят!

На такое количество гостей надо было запасти мяса, пирогов, питья. Марья совещалась с будущей сватьей, из какой муки ставить тесто на пироги — из американской, которую взять у Аносова, или же из своей. Пироги будут с капустой, с рисом и кетой.

— Тебе, Глаша, надо присмотреться, как я пироги пеку. Сеня их любит… Надо вот еще винограду набрать на кисель. Целый котел киселя!

— Двух котлов мало, — сказала Хлебникова, — ведь гости начнут после кабанины кислого требовать!

Настежь были открыты окна леонтьевского дома, чтобы все проветрить, просвежить, чтобы таежная чистота вошла в самые стены.

Семен хотел оклеивать свою комнату обоями, но потом передумал: что такое обои — недолговечная бумага! Он решил выложить стены кедровыми плашками и отполировать их.

Занимался он этим с утра до ночи. Приходила Глаша, смотрела:

— Сеня, хорошо, очень хорошо! Но только не успеешь!

— Успею!

Леонтий с Хлебниковым отправились на охоту.

Два дня назад пронесся тайфун, сбил зрелые кедровые шишки. Стремительно примчатся на эти пастбища кабаны. Будут, как всегда, держаться высоких гребней и крутых северных склонов, потому что после тайфуна продолжают дуть сильные северные ветры и срывать шишки.

Осенний воздух легок, нет в тайге тяжкой сырости, медом пахнет над ручьями.

Шли охотники, прислушиваясь, приглядываясь. За сопкой, на западе, прозвучал выстрел… Эхо пронесло его сквозь чащу, раздробило, подняло ввысь, погасило…

Кого взял охотник: кабана, козулю, медведя?

Больше часа поднимались на гребень. Уже на самом гребне услышали, как затрещали сучья под тяжестью крупного тела, и все смолкло. По-видимому, зверь притаился.

Леонтий укрылся за ствол и вдруг заметил: из-за толстой лиственницы выглядывает человек.

Вот, значит, кто — человек, а не зверь!

— Ну, кто там? — сказал, выходя, Леонтий и с удивлением узнал Аносова с винчестером в руках, с котомкой за плечами. — Вот уж никак не думал — и ты стал охотиться?

— Думаете, только вы охотники? За кабанами, что ли?

— За кабанами. А ты?

— Я тоже за кабаном. Есть, есть кабанчик, попадается.

— Это ты, Еремей, давеча стрелял в той стороне?

— По барсуку стрелял, да зря. Ну, вам туда, мне сюда…

Охотники расстались.

— Аносов всегда охотится по-своему, — сказал спустя некоторое время Хлебников, — то верхом на коне подъезжает к оленям, то за кабаном слоняется, и никто не знает, что он ушел за кабаном.

Наконец впереди послышался шум; казалось, в самую чащу тайги ворвался ветер. Шумели ветви, широкий шумный вздох несся навстречу.

Шло кабанье стадо, впереди крупные чушки и молодые секачи. Старые, не боясь тигра и медведя, лакомились в стороне. Нажравшись, пробирались на южные склоны отлеживаться в ямах, на прелом листе, или в загайниках, на мягкой хвое. Стадо двигалось по склону быстрой рысью, сокрушая с треском и шумом сухостой.

Леонтий еще издали приметил крупную бурую чушку, которая, опустив голову и не видя охотника, бежала прямо на него. Леонтий выстрелил. Чушка с размаху перекинулась через голову и легла к охотнику задними ногами.

Табун рванулся в разные стороны: каждый зверь туда, куда смотрел в момент выстрела. Леонтия скрывали деревья и пересеченная местность. Он выстрелил шесть раз, шесть туш легло около него. Хлебников взял столько же. Остальные кабаны пронеслись, и теперь на южных склонах шумела буря, медленно затихая.

— У нас пудов шестьдесят мяса, — сказал Леонтий, — по пять рублей за пуд — на триста рублей.

Кабанов разделали, прикрыли ветвями и отправились за лошадьми.

В распадке, недалеко от скалы, ничком лежало человеческое тело. Вылинявшие, когда-то синие штаны, куртка, костяные палочки искателя женьшеня, барсучья шкурка, на которую садится искатель, когда ему приходится работать в сыром месте. Из головы натекла лужа крови. Манза был убит пулей в затылок.

Собиратель женьшеня, он шел из тайги в Маньчжурию, по-видимому с добычей. В распадке охотник выследил его и подстрелил.

Охотник не за зверем — за человеком!

Убитого перевернули на спину.

Пожилой, скорее даже старый человек, со спокойным морщинистым лицом, Котомка разворочена, сейчас в ней только спички да кулек с рисом.

— Вот, братец ты мой, — сказал Леонтий, — кто в тайге охотится за кабаном, а кто выслеживает добычу позанятнее.

Когда раздольнинцы вернулись домой, уже съезжались гости.

Из Барабаша, от устья Монгугая гости приплыли на корейской шаланде. Спустив черные паруса, шаланда стояла на Суйфуне. Уссурийские казаки Чугунов и Шалунов приехали с женами, дочками, сыновьями. Девки были разодеты, сыновья тоже, а отцы приехали в своем старом, заслуженном.

Свадебный поезд на двух тройках отправлялся во Владивосток, в церковь Сибирского флотского экипажа.

Денька два, поди, проездят, а гости будут покуда угощаться, отдыхать, душу отводить.

— Посажёный-то кто? Зотик Яковлевич? Ну, это достойный человек!

Шалунов сидел на крыльце и смотрел, как провожающие окружали телегу, увитую пышными осенними цветами, алыми листьями кленов, зелеными и красными летами по дуге, оглоблям, кузову. Невеста вышла из дому, хорошая, статная невеста. Шалунов оценивал ее. Оценил высоко и сказал Леонтию, который как отец держался от всего, по обычаю, в стороне:

— Хороша!

Невеста села в телегу, колокольчики и бубенчики залились, по сухой осенней земле загремели колеса, конские копыта…

Жених должен был ожидать невесту во Владивостоке у входа в церковь.

— Вот, поди, эти самые бубенчики-ширкунчики… — сказал Зимников, подсаживаясь к Шалунову и Леонтию. — Поймал я в позапрошлом году козушку, отнес ее к начальнику. Лоренцов-то женат, а детей нет. Марья Никифоровна и говорит: «Хорошо, Зимников, что ты принес козушку». И стала ее воспитывать. Козушка ходила за ней по пятам. Людей не боялась, а собак как завидит — раз-два, перемахнет через забор и в дом. А собаки на забор вешаются, воем воют… Занятная козушка. Хотел Лоренцов прикупить ей самца, да самцов не ловили, все самок. Привязали ей на шею красный бант, подвесили ширкунчик, и через год она уже по три, по четыре дня гуляла в тайге. Раз я крался по следу козули. Ну, думаю, возьму! И в самом деле, вон она стоит, пьет воду. Приспособился, уже спускаю курок, подняла она голову — смотрю, бант на шее. Поверишь, меня пот прошиб, руки и ноги задрожали, точно в дочь родную прицелился… В тот день и охотиться больше не стал.

— Никто не подстрелил ее? — спросил Шалунов.

— Никто. До осени ходила холостая, а зимой стали замечать, что полнеет. В конце апреля всем уж видать стало, что ходит последние дни. Принесла самца и самочку… Вот скажи ты мне, Леонтий, как это дикий козел не побоялся ее красного галстука и ширкунчика?

— Красотой взяла, — сказал Шалунов, — козел, поди, тоже прельщается…

Марья звала к столу.

Приехали старики Пашковы со старшей внучкой.

— Прямо к пирогам, — сказала Марья, — сюда присаживайтесь. А это кто же — внучечка?

Внучечка была черноволоса, тонка телом, лицом походила на Су Пу-тина, но была очень красива.

На второй день к вечеру зазвенели вдали колокольчики и бубенцы, донеслись звуки гармоники, приглушенный стук колес.

Ехала свадьба.

Первая свадьба в Раздольном!

Ничего, что маньчжурские коньки невелики, — на бег они злы, вон как тянут в гору, только хвосты по ветру!

— Седанка едет, честное слово! — сказал Леонтий, разглядев друга на второй подводе.

Хвосты по ветру, ленты по ветру, цветы и шелковые платья горят в вечернем солнце. Заливается гармонь в руках Бармина.

Ну, встречайте, отец с матерью!

— Не жалей серебра! — кричит Попов, когда Леонтий обсыпает молодых пригоршнями серебра, и сам сыплет серебряным жаром.

Вечером, когда уже горели лампы, а на дворе, чтобы светлее и веселее было, жгли костры, подкатила к дому бричка.

Из нее выскочил Занадворов. На миг умолк шум.

— Что, не ожидали? — спросил Занадворов, позвякивая шпорами и отвечая на поклоны. — Не как начальник — как друг и доброжелатель… Горько!

— Вот это свадьба так свадьба, — говорил Шалунов, наливая себе в кружку водки и квасу. — Сам его высокоблагородие!

— Кабанину давно брал, Леонтий Юстинович?

— Третьего дня, ваше высокоблагородие.

— Кабан — зверь знатный… А вот когда я сюда прибыл, в тайгу сунуться нельзя было: тигр табунами ходил!

— Ваше высокоблагородие, тигр табунами не ходит.

— Это я для того говорю, чтобы было от чего убавить, — засмеялся Занадворов, — скажешь: встретил одного, уж не от чего убавить — и не поверят.

Шалунов захохотал. Аносов кричал:

— Ваше высокоблагородие, «не от чего убавить»… за ваше здоровье!

Занадворов был весел, держал себя не по-начальнически, и Леонтий, который сначала обеспокоился, теперь думал: «Нет, просто приехал, погулять хочет!»

— Я с его высокоблагородием на фазанов охотился, — говорил Шалунов. — Тогда мы еще только свою станицу ставили. Его высокоблагородие никогда на фазанов не охотился с собакой. Фазан как увидит человека, со всех ног бежит в траву, его высокоблагородие за ним, фазан со страху в воздух фр-р — и тут его высокоблагородие бац-бац! Всегда в лёт, и всегда фазан камнем о землю… Стрелок он! Вот тебе бы, Леонтий Юстинович, с ним посостязаться.

— Теперь уж мне за фазаном не побегать — растолстел.

Двери и окна раскрыты настежь. Горят костры во дворе. Чистый ветер врывается в комнату, освежая застольщину. Глаша сегодня не топчется вокруг стола, не бегает в кухню и обратно. А между прочим, за столом уж больно жарко сидеть…

— Сеня, выйдем-ка во двор.

— Пусть идут, — говорит Марья, — там Бармин с гармонью, плясать будут…

Аносов достал из угла свои припасенные пузатые бутылки. Налил хозяину и важным гостям: Занадворову, Миронову, Попову, Пашковым.

— А мне что же? — спросил Шалунов. — Да и Чугунов с Гребенщиковым выпьют. Не годится обижать казаков, они и так уж смертно обижены.

— Кем это вы обижены? — спросил Миронов.

— Обижены, Зотик Яковлевич, и от власти, и от вас… Конечно, когда нас звали на Дальний Восток, мы согласились. Человек разве бывает доволен? Все было у нас на Дону, всем владели, а недовольны были: земли мало, службы много, служба царская на Дону, мол, тяжела. А на новых местах и от службы увольнение, и счастья брать не перебрать… пятьдесят десятин земли на душу да триста рублев подъемных!

— Не расстраивайте себя, станичники, знаю: сейчас будете жаловаться: земля, мол, твердая, куда ни копни — камень, нигде нет пухлой, черной, родимой земли!

— Так точно, вашскородь Зотик Яковлевич, нигде… Я сам, когда приехал, обошел все места, назначенные нам, и волосы стали у меня дыбом…

— Зря вы нашу землю ругаете, — заметил Леонтий. — На земле уссурийской надо по-уссурийски и хозяевать, а вы хотите по-донски!

— По-донски, по-уссурийски ли, а коровы здесь — срам смотреть, бабам зазорно ходить за ними — мелкие, вроде козы. И овец нет. А без овцы какой казак! У казака от овцы все, вся справа, вся одежа.

— Хорошая коза не хуже овцы, — заметил Миронов. — Коз заводите, коза даст богатство. Да и овца в конце концов будет.

— Нет, казаки, — вмешался Алексей Иванович, — не сочувствую вашим жалобам. Здесь лучше, чем на Дону. Ну разве что хлебопашество…

— А мы — хлебопашцы, господин милый!

— Рис не пробовали сеять?

— Рис — корейское дело, не будет донской казак сеять рис.

— Вы не будете — ваши дети будут.

— Старый спор, — сказал Занадворов, — спорят и спорят, сколько уже лет спорят! А вот Леонтий Корж доволен.

— Леонтий Корж — охотник, ваше высокоблагородие! Относительно же всего остального, что требуется душе и телу… скажем, торгует в нашей станице Еремей Савельич, Еремей Савельич, послухай: ты за аршин гнилого ситцу берешь шестьдесят копеек, а ведь цена ему гривенник. И не только берешь шестьдесят копеек, но еще требуешь платить тебе серебряным рублем. А за свечи, табак, пеньковые веревки — чем при наших урожаях платить?

— Уже и Аносовым недовольны, — засмеялся Занадворов, — а проживите-ка без него!

— Правду изволите молвить, ваше высокоблагородие! — крикнул Аносов. — Жизнь на них кладешь, а всё жалуются.

— Ну, будет! — встал Занадворов. — Ух, наелся, напился! Хорошо хозяева угощают… А между прочим, к хозяину и к Алексею Ивановичу у меня тоже есть жалобка…

Он прошел в комнату, приготовленную для молодых, и сел на постель.

— Алексей Иванович, меня, как начальствующее лицо, привело в недоумение одно обстоятельство… Вы были в тайге и устроили там переполох.

Он приподнял плечи и развел руками.

«Вот оно, — подумал Леонтий, — вот зачем приехал!»

— И не думали, Иван Иванович!

— Но как же, позвольте! Китайские купцы жалуются.

В комнату вошел Миронов, закурил трубку, стал ходить мелким шагом от стены к стене.

— Иван Иванович, это вы по поводу недавней экспедиции Алексея Ивановича?

— Именно, переполох и смущение недопустимые!

— Не нравится мне, Иван Иванович, китайский купец в тайге; жестоко, недопустимо обращается он с инородцами.

— Господа, не понимаю! О какой жестокости может идти речь? Купец в наших условиях далекой окраины — податель жизни. Что же касается китайского купца, китайский купец имеет право торговать здесь, — мы не должны забывать: край-то ведь был китайский!.

Миронов вынул трубку изо рта.

— Край никогда не был китайским!

Занадворов усмехнулся:

— Зотик Яковлевич, ваши странности…

Миронов повысил голос:

— Непозволительно начальнику округа ошибаться столь грубым образом. Когда это Уссурийский край принадлежал китайцам? В семнадцатом столетии Нур-хаци, князь одного из маньчжурских племен, объединил маньчжурские племена, нанес поражение китайцам и вступил в Китай, Сын его Тайцзун овладел Пекином.

Укрепившись на китайском престоле, он стал совершать набеги к берегам Тихого океана, в Уссурийский край, предавая все, как говорится, огню и мечу. После его походов таежные племена так и не оправились. А в седьмом веке здесь было сильное тунгусское государство Бохай. Предания рассказывают, что бохайцы были поголовно грамотны и что неграмотным даже не разрешалось вступать в брак. Но Бохай исчез… Китаю же край не принадлежал никогда.

Занадворов слушал негромкий, тонкий и несколько скрипучий голос Миронова насупившись.

— Я в исторических изысканиях не образован, но мне хорошо ведомо то, что требуется для поддержания порядка в крае. Вы, Алексей Иванович, нарушили священные права частной собственности. Вы в тайге, как бы это точнее выразиться, баронством занялись. Вместо добрососедства — пожгли маковые посевы! К чему?! Хотите возбудить озлобление в китайском купечестве? Вызвать осложнения со страной, сопредельной с нами?

Алексей Иванович сказал:

— Всякому в России торговать хорошо, только русскому плохо.

— Извольте торговать дружески. А об опии напрасно беспокоитесь; у местного населения свои привычки. Манза каждый день курит и здоровее нас с вами! Я знаю образ мыслей начальства: не склонно допускать самоуправства! Наш всем известный Су Пу-тин совершенно расстроен: вы нарушили все его дела. У него давние-предавние дела с инородцами. А ведь он, в сущности, вовсе и не китаец. Женат на русской, православный, все его симпатии принадлежат России, и я категорически запрещаю…

— Отчего у нас чума появилась среди скота? — тихо спросил Леонтий.

Вопрос был неожидан. В комнате стало тихо. Миронов выпустил огромную струю дыма и смотрел, как она, колеблясь и расплываясь, потянулась к окну.

— Это почему же ты, Леонтий Юстинович, заинтересовался чумой? — чуть усмехнувшись, спросил Занадворов.

— Каждый, ваше высокородие, боится за свою скотину.

— А ты не бойся. Сказки все это. Прощенья прошу, господа… Настоятельно рекомендую не нарушать спокойствия. Во избежание, как говорится, всяких… и прочее.

Он вышел на крыльцо. Марья думала, что он вышел посмотреть, как молодежь танцует, но через несколько минут загремела бричка. Не садясь, стоя в ней, уносился в темную ночь Занадворов.

— Вот она наша власть, Зотик Яковлевич, — сказал Алексей Иванович. — Делиться нужно! А я взяток давать не буду и от намерений своих не откажусь.

— Действуйте, действуйте. Ваш девиз — «деятельный человек». Вот и действуйте.

Уже под утро пьяный Аносов стал похваляться своей удачей: недавно купил женьшень, старый, сильный корень. За пустяки купил, продал несведущий человек, не знавший настоящей цены корня.

— Покажи! — пристал Зимников.

— А это зачем «покажи» — покупать, что ли, будешь? — Но Аносову самому хотелось показать, и он принес корень.

Корень лежал в ящике, широко разбросав толстые и тонкие свои отростки, и представлялся сутулым человечком.

Корень был стар и действительно ценен.

— Три тысячи возьму! Эх вы, со своими кабанами.

Взглянул на Леонтия и подмигнул ему. Леонтий задумался.

— Давно он у тебя?

— За неделю перед свадьбой притащил манза.

— Ну, манза в женьшене понимает, — заметил Леонтий, — а ты сказал: продал несведущий человек.

Над сопками разгоралась утренняя заря. Суйфун черной полосой повернулся между берегами. Вспомнилась тайга, манза, убитый пулей в затылок. Вот за каким кабанчиком охотился Аносов!

Прошелся по двору, заглянул в окошко, окликнул:

— Еремей Савельевич, выдь на минуту, тут ветерок, хорошо!

Аносов вышел.

— Тут и в самом деле ветерок, — сказал он, расстегивая ворот рубахи навстречу ветру.

— Еремей… ведь это ты застрелил того манзу!

— Какого манзу?

— Это ты застрелил, там, за Ушогоу, где мы тебя повстречали!

Аносов вздохнул, еще ниже расстегнул ворот и заговорил поучительно:

— Что это ты, Леонтий, как бы не в себе? Лишнего хватил? Что ты ко мне с такими разговорами… увидел меня в тайге и сразу с допросом! А что такого? Во всяком случае, манза есть манза… ходит по нашей земле, а все в Маньчжурию тащит.

— Значит, ты! — уверенно сказал Леонтий.

Аносов засмеялся:

— Пьян ты, Леонтий Юстинович, иди кваску хлебни.

Он потоптался, посмотрел вокруг себя, на широкую алую полосу зари и пошел в комнату.

22

Зимой к Леонтию приехали старый Цянь и его сын. Приехали на нартах, гнали собак, и теперь собаки лежали на снегу, высунув языки.

— Капитана Леонтий дома? — спросили китайцы Глашу, встретившую их во дворе. — Большая беда, шибко большая беда.

Две недели назад около деревни обнаружили тигриные следы. Обеспокоились: тигр прошел не мимо деревни по своим делам, а кружил вокруг нее. На следующую ночь разломал хлев и унес быка. Охотники решили устроить с вечера засаду. Однако тигр не ждал вечера, он днем вошел во двор Цяня, где в это время была его сноха. Работящая, веселая тазка, серебряные серьги в ушах, звонкие монеты на подоле. Муж ее Цзюнь услышал вопль, выскочил из фанзы и увидел на снегу тигриные следы и кровь. Должно быть, схватил за живот и потащил… Сбежалась вся деревня, дошли по следам до осыпей и там, в яме за большим камнем, увидели лужицу крови и волосы. Всю съел, а волосы не съел; втоптал в землю.

Цянь рассказывал тихим голосом, и старые глаза его тускло блестели от слез.

— Очень была веселая молодая женщина! Охотники думают, что это сам великий Ван пришел. Плохо, все боятся. Очень большие следы, такого тигра никогда не видали; может быть, в самом деле пришел великий Ван; зачем простому тигру есть женщину, разве мало в тайге коз и кабанов? Пришли к тебе, Леонтий, — как ты думаешь, Ван или не Ван?

— Если тигр попробовал человеческого мяса, он всю деревню перетаскает…

— Значит, Ван, — безнадежно сказал Цянь.

Позвали Хлебникова, Бармина, пришел Аносов.

Снова Цянь рассказывал про несчастье, постигшее его семью.

— Пожалуй, я пойду добывать этого великого Вана, — сказал Леонтий. — Надо же помочь людям, соседи ведь!

— Манза русскому не сосед! — заметил Аносов. — Если пойдешь на такого тигра — дурак будешь. Девку манзовскую сожрал, пусть манзы с ним и расправляются. Что же ты, Цянь, идешь к русским, ваших же китайцев здесь видимо-невидимо. У Су Пу-тина были?

— Су Пу-тин говорит: «Что я могу сделать? Надо молиться!»

— Молиться! — захохотал Аносов. — Много ты у тигра вымолишь… Ишь как манза манзе помогает в беде! А русский уж готов — «иду», говорит!

— Пойду, — сказал Леонтий. — Пришли ко мне за помощью — я не откажу…

— Твое дело, — вздохнул Аносов, — но, если пойдешь, дам тебе совет: начини патроны стрихнином. Я, когда иду в тайгу, всегда так делаю.

— Спасибо, Еремей Савельевич, за совет, но в своем деле я не употребляю стрихнина.

— И я пойду, — решил Хлебников,

* * *

По Старой Манзовке разнеслась новая весть: тигр унес десятилетнего сына Фу Нью-дина. Мальчик присел около порога фанзы, отец стоял рядом тигр прыгнул с крыши и подхватил ребенка.

Теперь все окончательно уверились, что в деревню приходит великий Ван, а с ним борьба невозможна.

Русский приехал, Леонтий!

В фанзу к Цяню собрались все охотники, рассказывали, как выглядит тигр, какие у него повадки, длина прыжка. Большой, как маньчжурская корова!

В течение нескольких дней Леонтий и Хлебников ходили на лыжах по окрестностям, неутомимо искали тигриные следы; следы попадались, но старые.

Это был четвертый вечер, когда они, обходя засыпанный снегом колодник, поднялись на вершину сопки. Дул ветер, сметая снег. Отсюда далеко было видно по долине реки.

Охотники заскользили вниз по склону в полусотне шагов друг от друга. Леонтий первым вышел к большой скале, откуда выбивался ключ, — круглая купель прозрачной воды лежала среди снегов. У ключа Леонтий увидел два свежих кабаньих следа. Кабаны по руслу ключа пошли к Даубихэ.

Ясные, отчетливые следы сильных, тяжелых животных. Леонтий решил пройти мимо кленовой рощи и пересечь кабанам дорогу в полуверсте от реки.

Он миновал рощу, спустился в падь, притаился и тут же увидел двух кабанов. Они вышли из рощи, заходящее солнце осветило их багровыми лучами, отчего, буро-черные, они казались еще тяжелее. Они шли, опустив на коротких широких шеях головы, и при виде этого мерного и спокойного шага трудно было предположить, на какую яростную стремительность они были способны.

Леонтий подпустил кабанов на сто шагов и двумя выстрелами убил обоих.

Когда показался Хлебников, Леонтий уже успел выпотрошить их. Вдвоем они пригнули кабанам к груди передние лапы, вставили между задних распорки, придавили туши колодником и старательно загребли снегом.

Солнце село, сизые сумерки быстро сменяли сияние неба и снегов.

Охотники вернулись в деревню, а утром отправились за добычей. На полпути выпрягли коней из розвальней, и Хлебников верхом поехал к кабанам напрямик, а Леонтий решил обойти сопку.

Склон ее порос дубняком, выше — лиственницей и кедром. Леонтий выбрался на небольшую елань и на той стороне, в редколесье, заметил четырех изюбрих.

Они кормились, выгребая из-под снега желуди. Леонтий присел в кустах и стал соображать, как бы взять всех четырех. На изюбров хорошо охотиться вдвоем: один охотник в засаде, второй гонит на него животных.

Но все было тихо, никто не пугал изюбрих, и они спокойно улеглись отдыхать.

Шагов триста до животных! Леонтий прицепился в переднюю и первым же выстрелом убил наповал.

Покатилось эхо. Отраженное скалами, оно гремело повсюду и мешало изюбрихам определить местонахождение врага. Высоко прыгая из снега, они бросились прямо на Леонтия.

Он выжидал их в своей засаде и в каждую послал по пуле — и по второй на всякий случай. Все три изюбрихи упали одна около другой.

Снял куртку, выпотрошил животных, обложил дубовыми ветвями, загреб снегом. Мяса теперь будет не только для семьи, но и для продажи.

Окончив работу, сел поджидать Хлебникова, который, по заведенному обычаю, должен был прийти на выстрелы.

И Хлебников появился. Леонтий увидел в чаще его желто-серую нерпичью куртку и тихонько свистнул.

Решили изюбрих и кабанов отвезти к балагану, в глухой распадок по ту сторону сопки, переночевать там, а рано утром приняться за перевозку добычи в деревню.

Кабанам вставили в пасти деревянные чекушки, в чекушки вдели веревки и поволокли туши на постромках. Изюбрих цепляли под лопатки.

На это ушел весь день. Балаган был теплый, коня устроили за ним под навесом. Сварили рисовую похлебку, зажарили по куску кабанины.

Орион висел на южном склоне неба, тишина охватывала тайгу и, казалось, всю землю. Зеленые и голубые искры вспыхивали на снегу, а самый гребень распадка пылал зеленым пламенем.

Говорили с Хлебниковым о манзах и тазах, об Аносове и Алексее Ивановиче.

— Вот манзы и тазы. Если в это дело не вмешаться, Хлебников, одни люди начисто съедят других, даром что не тигры. Русский человек всегда любит помочь.

— Аносов-то не очень любит…

— Ну, Аносов! Аносов — торгаш, ему дорога мошна.

Говорили об оленьем заповеднике, о том, сколько пустить туда на первых порах самцов и самок.

Ночью налетел ветер и громко шумел в тополях, Леонтию чудилось сквозь сон, будто кто-то ходит по крыше балагана, топчется у двери. Он просыпался, прислушивался, но конь стоял спокойно, и Леонтии снова засыпал.

Утром, выйдя из балагана, он увидел следы тигра. Тигр действительно топтался у двери и, должно быть, обнюхивал винтовки, которые всегда оставлялись снаружи, потому что, запотевая в тепле, требовали немедленной чистки.

Первая мысль была о коне. Леонтий бросился за балаган. Конь спокойно жевал сено. Приученный таскать убитых медведей, он не испугался тигра.

А тигр… да не один — четыре! Тигры могли войти в балаган и не вошли, могли поживиться конем и кабаниной и не поживились. Эге, тигриная свадьба! Самка и с ней три самца!

— Нюхали винтовки, — сказал Леонтий. — Плохой для них запах.

После стрельбы по изюбрихам у Леонтия осталось три пули. Хлебников отвезет в деревню кабанов, вернется к вечеру за изюбрихами и привезет новый десяток патронов, Леонтий тем временем походит с малокалиберным винчестером, посмотрит, последит…

— Только смотри, если повстречаешь тигров, не вздумай стрелять. Дай слово, что не будешь!

— Не буду, не беспокойся. Скажи Цяню: четверых встретили.

Хлебников уехал.

Леонтий обошел балаган. С задней стороны снег на склоне распадка был взрыт: отсюда тигры прыгали на крышу. Леонтий тоже взобрался на крышу… Ого, свернули трубу от камелька!

Два тигра обошли коня слева, третий и четвертый прошли между конем и кабаньими тушами, у родника следы соединились, и дальше четыре зверя пошли в один след.

Через полверсты вышли в долину, снег которой был взрыхлен стадом кабанов, и отправились за стадом.

Река подходила то к одной стороне долины, то к другой; кабаны пересекали ее, за ними — тигры, сзади всех человек.

Азарт охотника увлекал Леонтия все дальше. Кабаны свернули в кедровник. Они то рассыпались в стороны, то собирались на одну тропу. Но, несмотря на соблазнительный корм, стремились вперед.

Тигры шли за табуном осторожно: они не любят иметь дело ни с секачами, ни с матками, они нападают тогда, когда стадо кормится, когда поросята отбегают в сторону, когда матки сами увлечены едой.

Для охоты Леонтий был слабо вооружен: три пули и пятнадцать зарядов малокалиберки!

На ходу закусил копченым мясом. Время далеко за полдень, воздух стал терять ясность, — по-видимому, собирался снег. Пора назад!

Решил дойти до излучины реки — где по левому берегу начинался кедровый лес и где кабаны должны были наконец остановиться на кормежку — и вернуться назад.

Кабаны действительно остановились. Всюду валялись шишки, маслянистые сладкие орехи!

В то время когда три тигра приблизились к стаду и залегли, выбирая поросят, четвертый подошел с противоположной стороны. Там кормился старый огромный секач, и, как ни тихо шел тигр и как ни помогала ему природа скрадывать себя, старик почуял врага.

Расставив передние ноги и подняв голову, он смотрел туда, где притаился тигр!. В это время три тигра ворвались в стадо, каждый схватил свою добычу… Точно горный обвал, пронеслось стадо по кедровнику.

Вероятно, столь быстрое исчезновение стада не входило в планы четвертого тигра, он медленно поднялся во весь рост.

Минуту тигр и секач стояли друг против друга. Тигр, поддавшись голосу благоразумия, уже хотел скрыться в чащу, но тут секач сделал по направлению к нему несколько шагов. Тигр присел. Секач не испугался его позы, взрыл снег, подняв за собой целые клубы снежной пыли, и снова сделал несколько шагов.

Он стоял напружившись, пар валил из его пасти, запах доносился до ноздрей тигра. Зверь осторожно привстал, на полусогнутых лапах прошел мимо кустов и снова присел. Теперь секач был на расстоянии прыжка. Хорошо было прыгнуть сбоку, и тигр прополз несколько в сторону, но секач немедленно повернулся туда же.

Тогда тигр прыгнул… Он рассчитал сесть врагу на спину, но секач поймал его в воздухе на клыки, и силой своего собственного движения и тяжести тигр распорол о клыки грудную клетку и живот. Ошеломленный, он припал на снег, и в ту же секунду секач перевернул его, погрузил в брюхо клыки, вывалил внутренности и принялся топтать.

Пар поднимался от крови, внутренностей, от секача, не прекращавшего своей бешеной работы. Снег был протоптан до земли, и на твердой мерзлой земле секач продолжал уничтожать остатки противника. Все было растоптано, втоптано, уничтожено.

Кабан постоял на потеплевшей земле, потянул носом и медленно пошел сквозь чащу.

Леонтий, свидетель поединка, выскользнул из-за ствола кедра. От тигра действительно ничего не осталось: грязные лохмотья шкуры!

Когда Леонтий вышел из кедровника и пересек по льду реку, солнце низко стояло над западными отрогами, неяркое, красное среди мутно-белесого небесного пространства и белых просторов земли. Над берегом поднимались скалы, из-под них бежал ключ. Леонтий подумал было напиться, но, взглянув на скалы, увидел на уступе три морды, не сводившие с него глаз. Тигры!

Если он пойдет дальше, они могут последовать за ним и напасть в ночной темноте… Поднял винтовку, прицелился среднему — самке — между глаз. Совсем негромко, как-то сухо щелкнул выстрел, самка опустила голову на лапы.

Самцы сорвались со скал и кинулись на Леонтия.

Одного Леонтий застрелил на первом же прыжке. Тигр перевернулся, схватился лапами за черную березу и стал рвать ее когтями и зубами. Второму Леонтий попал в нос, зверь побежал мелким тряским бегом и скрылся за бугром.

Первому, который растянулся около березы, Леонтий еще трижды выстрелил из малокалиберного в черепную коробку, потом раскрыл зверю пасть, осмотрел клыки и невольно изумился их силе. Этими зубами тигр давил, как орехи, головы кабанов и волков.

Солнце скрылось, сумерки стали скрадывать снежные сопки. Леонтий снял рюкзак, спальный мешок и полез на прилавок за самкой. Стащил ее вниз, снял шкуру, закопал в снег, тушу тоже забросал снегом и решил, пока не стемнело, пойти за подранком. Он был убежден, что тигр далеко не ушел, подыхает или уже подох где-нибудь за соседними буграми.

Однако кровавый след вел его с увала на увал. Леонтий пробежал с версту. Сумерки сменились ночью. Пошел мелкий снег, луна висела над тайгой в мутной пелене. Пора возвращаться. Завтра с Хлебниковым они придут и возьмут шкуру… Душу наполняло торжество. Бой был серьезен, и Леонтий выиграл его. Вернется домой и расскажет Аносову, как он одолел тигров без стрихнина… И старик Цянь будет счастлив… А который же из четырех — его Ван?

Шел обратно широким шагом, неяркая луна делала все зыбким и неверным. Вот уже те скалы над берегом, где лежали тигры, и вон та черная береза… И вдруг он заметил, что тигр, убитый под березой, не валяется брюхом вверх, как час назад, а прижался к снегу и лежит головой навстречу к нему, Леонтию.

Расстояние три сажени. В ночных сумерках точно не прицелишься. Чтобы не перекинуть пулю, Леонтий взял под голову, выстрелил, и в ту же секунду тигр с ревом прыгнул на него. Когтями зверь терзал его бедра и бобриковую тужурку… Леонтий схватил тигра за горло, всадил в бок нож. Тигр отскочил, повалился, встал, стоял задом к охотнику с ножом в боку. Разъяренный борьбой, плохо соображая, что с ним, Леонтий изо всех сил ударил тигра ногой, — тот огрызнулся и поплелся к реке.

Кровь заливала глаза Леонтия, он добрел до своих мешков, перевязал голову и руку, подобрал ружья…

С каждой минутой становилось все холоднее и все труднее идти. Разложил огонь, чтобы согреться и отдохнуть. К голове нельзя было притронуться, мысли путались. Хотелось лечь. Подул ветер, снег усилился, руки не слушались, ветер со снегом потушил огонь. Не сидеть же около потухшего костра! Лыжи во время борьбы с тигром оборвались, и теперь он брел по глубокому снегу в унтах.

Все было мутно, Леонтий не различал ничего. Натыкался на деревья, на колодины, но, не видя ничего, ногами все время щупал кабанью тропу, по которой утром прошло стадо. Так он добрался до распадка, где стоял балаган. Ветер продувал насквозь, было нестерпимо холодно. Леонтий громко стучал зубами, но от сознания, что балаган близко, сил прибавилось.

Через полчаса Леонтий развел в камельке балагана огонь. Прокушенная рука, завернутая в шарф, онемела. Стал растирать ее. Правая нога разорвана когтями, обуток, налитый кровью, замерз, — разрезал его и снял.

Снова перевязался, поставил чайник. Но когда лег на пары, встать к закипевшему чайнику не хватило сил.

Утром шумел ветер и валил снег. Хлебников не приехал, должно быть из-за тайфуна.

Леонтий то впадал в забытье, то приходил в себя. В печи догорало последнее полено. Углем начертил на стене схему путы к тому месту, где зарыл в снег шкуру тигрицы и где поблизости от нее должны были лежать два убитых самца.

Ночь наступила и минула. Тряс озноб, и в иные минуты необычайно странным казалось, что вот он проделал сюда из Сибири такой длинный путь, столько здесь хотел сделать, а всему конец. Два тигра, раненные им, подыхают под деревьями, а он — в балагане.

Хлебников приехал днем. Первое, что он увидел, — окровавленный винчестер. Распахнул дверь в балаган и со страхом крикнул:

— Леонтий!

— Еще жив! — услышал он голос.

23

Аджентай снова перешел границу. Рано утром его лодки пристали к берегам Старой Манзовки. Опять он увидел обширные поля, зеленые сопки, добротные фанзы, опять увидел людей, озлоблявших его одной своей внешностью; всеми силами будут они скрывать от него меха, женьшень, панты, а он проигрался вдребезги. Кроме того, он всегда не любил китайских поселенцев в Уссурийском крае: если они покинули родину, значит, они были недовольны маньчжурами. Наконец, они совершили чудовищное преступление: пожаловались на него русским!

Совсем плохо встретили на этот раз Аджентая!

Часть крестьян бежала через поля в сопки, женщины прятались в хлевах, иные — в лесной чаще за фанзами.

Никто не встретил, даже Цянь!

Где этот подлый старик?

Аджентай вошел во двор Цяня, старик стоял у порога. Он поклонился, но не упал на колени.

Аджентай прошел в фанзу и сел на каны. То, что люди разбежались, привело его в бешенство. Он спросил Цяня:

— Куда все убежали? Чтобы не дать мне моего? А это ты жаловался на меня русским? Ты пожаловался, а я вот перед тобой!

Он пошел по фанзам. Обыскал всё. Пыль заполняла помещения, потому что солдаты поднимались на крышу и разворачивали ее. В тайгу убежало сорок человек!

За этих сорок человек Цяня били долго и мучительно. Еще никогда в жизни не били его так. Старик лежал на земле окровавленный, со вздувшимися ногами, в забытьи. Открывая глаза, он видел начальника маньчжурского знамени, пересчитывавшего награбленные богатства, курившего трубку, разговаривавшего с солдатами.

Время шло. Цянь попросил воды; ему не дали, никто не обращал на него внимания. А он чувствовал себя так, точно был не измученным, избитым стариком, а судьей всех.

— Вот приедет русский охотник Леонтий, — говорил он, — и вы увидите, что он с вами сделает! Ты, маньчжур Аджентай, гвардеец богдыхана, увидишь, что он с тобой сделает! Он стреляет так, что от него не ушел еще ни один кабан, ни один медведь, ни один тигр…

Голос старика хрипел. Аджентай наклонился к нему, рассмотрел страшный блеск зрачков и решил, что старик обезумел.

Сейчас же он приказал перенести свои вещи в другую фанзу.

Страшное чувство ненависти и мести поднимало Цяня. Он даже не чувствовал боли. Что боль?

Су Пу-тин написал прошение, а где это прошение? Неужели сильнее всех Аджентай?

Но он не сильнее Цяня.

Цянь подполз к кадке с водой, припал к ней. Было тихо, темно: ночь. Он выполз во двор. Звезды светят. Облака то приходят, то уходят. Неподалеку развлекаются солдаты, отняв у крестьян жен.

Вокруг пояса Цянь обмотал веревку. На коленях добрался он до фанзы, где ночевал Аджентай. Тихо, темно. Звезды.

Приспособил веревку на косяке двери. В ту минуту, когда он надевал на шею петлю, он почувствовал невыразимое облегчение: теперь несчастье за несчастьем обрушатся на Аджентая и погубят его. Такова месть справедливости.

24

Постель Леонтию стелили на широком деревянном диване против окна. Зима окончилась, началась неприятная мозглая весна. На деревьях в холодном воздухе медленно набухали, медленно раскрывались и так и не могли раскрыться почки. Из низких толстых туч сеялся надоедливый дождь. Все вокруг мокрое, сырое. Марья не снимала ватной куртки и, выходя на крыльцо и оглядывая серую пелену воздуха и такую же безрадостную серую пелену равнины и тайги, в тысячный раз спрашивала: «Господи, когда же это кончится?» И всем казалось, что это не кончится никогда.

И, как всегда, это кончилось вдруг, и ночью. И когда Глаша на заре выскочила во двор, она закричала, как закричал когда-то Леонтий:

— Сеня, Семен!

Семен испуганно выскочил во двор и увидел, что пришло лето. Туч не было. Из высокого бездонного неба, перепоясанного алыми полосами зари, от чистых, ясных и высоких сопок несся горячий западный ветер.

Марья торопливо распахивала окна:

— Леонтий, лето пришло!

Леонтий мог уже сидеть. Более десятка ран покрывало тело, самой неблагополучной была правая нога. В первое время ее хотели отнять. Врач настаивал, говорил Марье:

— Если не ампутируем, ваш муж умрет, и вы будете отвечать. Даете согласие на операцию?

Но Марья не давала.

В эти тяжелые минуты пришел Седанка. Поставил в угол винтовку, сказал:

— Леонтий живой, а мне говорили, ты уже помирал!

Осмотрел раненого, велел наломать омелы, напарить ее в кипятке и остуженной обложить на ночь ногу.

По онемевшей, ничего не чувствовавшей ноге прошла волна боли, заныла рана.

— Теперь здоровая будет, — обрадовался Седанка.

В эти месяцы, когда Леонтий ничего не мог делать, он думал. Впервые оказался он в положении человека, которому не предоставлялось иного труда, кроме размышления.

Он вспоминал первые годы жизни в крае. Он полюбил край. Все ему здесь пришлось по сердцу. Даже тайфуны, даже длинная мозглая весна… Море, тайга, упорство, с которым нужно было здесь определять себя человеку!

Дикий виноград тайги ведь может стать культурным! Жирные виноградные лозы покроют долину!

Питомник пятнистых оленей… Когда он думал, как прекрасный зверь пойдет навстречу к нему, на зов его, он чувствовал, что это правильнее, нежели преследовать и убивать оленя. Охотник еще не хозяин. Охотник — участник природной жизни на равных условиях со всеми…

Глаша, Марья и Семен работают в поле… Скоро у Леонтия будет внук или внучка.

…Цзюнь-жуй, сын повесившегося Цяня, появился в Раздольном тогда, когда Леонтий уже вставал с постели и сидел на крыльце. Оба, русский и манза, обрадовались друг другу.

— Ты думал, что меня уж и на свете нет?! Почему на пантовку нынче не пошел? Беда стряслась?

Цзюнь-жуй стал рассказывать о страшной беде. Никто не в силах помочь, кроме русских. Ездили в прошлом году к Су Пу-тину. Су Пу-тин писал бумагу, Цзюнь-жуй был у него сейчас в Никольском. Он говорит, что бумага пошла, но будет еще очень долго идти. Надо ждать. Как можно ждать, чего ждать? Отец умер. Чего же еще ждать? Когда в деревню повадился ходить великий Ван, тогда Леонтий не говорил «ждать», он помог. Неужели ничего нельзя сделать с Аджентаем?

До вечера Леонтий писал письмо Миронову. На склоне сопки раскорчевывали новый участок, горький душистый дым тянул по двору. Пели песни. Спокойная ровная песня плыла над двором, над долиной.

Цзюнь-жуй не остался ночевать. Как только письмо было готово, он собрался в путь

25

Докладную записку генерал-губернатору Миронов писал пространную.

Владивосток, вначале пост — несколько домишек да палаток, поставленных среди дубовых рощ, — теперь представляет населенный, быстро растущий город. Город, вызывающий к себе пристальное внимание иностранцев, как тех, которые хотят приложить свои силы на русском Дальнем Востоке, пользуясь слабостью русского отечественного капитала, так и тех, у кого более далекие и не столь мирные цели. Стоит, например, в связи с этим вспомнить статьи английского путешественника. Кэмбеля, проехавшего в Европу через Владивосток. Он пишет: «Я чрезвычайно интересовался Владивостоком. Это место казалось мне вроде логовища пиратов, из которого русские крейсера могут налетать на нашу коммерцию и бомбардировать наши суда. Я считал Владивосток русским Гибралтаром. Но, к великому моему удовольствию, я воочию убедился, что Владивосток — место, которое вполне возможно взять или истребить флотом».

Поэтому русским людям, имея таких упорных завистников и недоброжелателей, нужно быть всегда настороже.

Но не только нужно думать о посягательствах англичан, нужно пресекать всякое умаление прав и достоинства России.

Разве терпи́м факт, что на территорию Уссурийского края проникают чиновники маньчжурского правительства и наводят суд и расправу среди манз, проживающих под защитой русского флага? Разве терпимо то обстоятельство, что маньчжурские чиновники собирают налоги с русскоподданных племен?

Далее Миронов подробно сообщал о зверствах Аджентая и о сборах этим чиновником богдыхана налогов с китайского и туземного населения.

Осенью Миронов узнал, что его докладная записка возымела действие. Генерал-губернатор послал отряд для задержания Аджентая.

26

Лэй провел зиму во Владивостоке, играл в кости и карты. Сначала настроение у него было скверное: он считал, что потерял свою реку… Пил ханшин и спирт, в карты и кости играл неудачно. Думал открыть во Владивостоке мелочную лавочку.

Но однажды утром в помещение склада товаров, где у Су Пу-тина собирались его компаньоны и клиенты, вошел зверовщик Хун. Оглядел тех, кто спал, и тех, кто еще, одержимый азартом, не ложился, увидел Су Пу-тина, пьющего за столиком утренний чай, и сказал:

— Особенные известия: охотника Леонтия загрыз великий Ван!

Су Пу-тин вскочил, Лэй бросил игру, спавшие проснулись.

Хун рассказал про великого Вана, появившегося в Старой Манзовке, сожравшего сноху Цяня, сына Фу Нью-дина и загрызшего Леонтия.

Известие было настолько радостно, что Су Пу-тин, не входя ни в какие денежные расчеты с Хуном, стал угощать его.

К Лэю вернулось равновесие души. В карты он стал меньше проигрывать и забыл про то, что хотел открыть мелочную лавочку.

В марте он и Ло Юнь отправились к себе на реку, всюду разнося весть о наказании, которому подверг Леонтия великий Ван.

Такая же судьба постигнет и Попова!

Лэй появлялся в шалашах охотников, взявших у Попова товары, напоминал им о старых долгах, и охотники молча отдавали ему шкурки и снова брали у него товары.

Ируха и Бянка ушли в верховья Тудагоу, и о них ни чего не было известно.

— Он больше не придет сюда, — говорил Лэй про Ируху, — отец его преступник, и он преступник. Всякий, кто будет иметь с ним дело, тоже будет преступником!

Счастье продолжало сопутствовать Лэю. В тайгу направился отряд русских солдат. От фанзы к фанзе, через горы и долины, по охотничьим тропам, связывавшим фанзы, пробирались охотники и сообщали друг другу, что русские ловят Аджентая. Весть была хорошая: Аджентай был ненавистен всем!

Лэй пошел навстречу русским. Двадцать русских солдат под командой поручика Свистунова двигались через тайгу.

Лэй предложил свою помощь: он знает тайгу, он будет проводником! Смотрел на широкоплечего молодого офицера, сидевшего у костра, на котел, кипевший над костром, на солдат, на вьючных коней.

— Хорошо знаю, по каким дорогам ходит Аджентай!

Присел к костру на корточки, деланно равнодушно курил трубку. Свистунов внимательно расспрашивал его, кто он, где охотится, где его фанза.

Лэй отвечал с достоинством.

Он стал проводником отряда. Свистунов скоро убедился, что проводник у него отличный. Он имел глаза и уши по всей окружной тайге и быстро нащупал местопребывание начальника знамени.

В полдень, когда Аджентай расположился в долине под отвесными скалами, внезапно появились русские. Они вышли из чащи, много солдат! Маньчжуры вскочили, схватились за ружья.

Вперед выступил русский офицер и приказал сложить оружие.

Маньчжуры сдавали оружие и выражали крайнее недоумение: они охотники, как все в тайге. Зачем сдавать оружие?

Они обращались за подтверждением своих слов к Лэю, но Лэй не разговаривал с ними. Он сидел недоступный, важный, точно он, а не Свистунов был начальником отряда.

27

Однако счастье Лэя не было продолжительным: Леонтий, которого он считал погибшим, оправился к наступлению осенних холодов и теперь вместе с Седанкой поднимался в бате вверх по реке, останавливаясь у каждого шалаша. Появление в тайге Леонтия произвело необыкновенное впечатление. Оказывается, Леонтий не только не погиб от клыков Вана, а, вступив в единоборство с тремя тиграми, убил всех трех.

Седанка подробно описывал борьбу Леонтия, и рассказ его постепенно становился все выразительнее. Не то чтобы Седанка придумывал, но он передавал те подробности, которые, как ему казалось, Леонтий позабыл, но которые, несомненно, имели место. В конце беседы хозяева спрашивали:

— Видели Лэя?

— Не видели.

— Большой начальник! Куртку его видели? Он с русскими ходил, Аджентая взял.

Бесспорно, Лэй был сейчас для всех большой начальник. Но Леонтий, избивший Лэя, уничтоживший сразу трех тигров и приехавший в тайгу соболевать, разве был маленьким начальником?

Всеобщий выезд на охоту застал Леонтия и Седанку в шалаше Кизиги.

Весь последний месяц Кизига, его брат и жена плели небольшие сетяные мешки, строгали тонкие стрелы, ковали для них наконечники, чинили нарты. Каждый вечер жена Кизиги раскладывала неподалеку от шалаша костер, бросала в него сухие листья багульника, нагревала бубен и шаманила.

— Хорошо шаманит, — говорил про нее Кизига. — Хорошо пошаманит — хороша охота будет.

Пошаманив, женщина крошила черемшу и высыпала ее в чумашку с сазаньей строганиной.

Ночи становились холоднее, деревья обнажались, каждое утро новый слой листьев устилал землю. Как-то ночью ударил мороз и утром удержался. Сухая земля зазвенела. Через несколько дней выпал снег.

Все стихло: ветер, животные, птицы. Леонтий выходил из шалаша, смотрел на протоку, заметаемую снегом, и ощущал эту вдруг наступившую необычайную тишину.

Никто в эти дни подготовки к охоте не думал о Лэе. Зима, охота, соболевка; может быть, ждет большая удача! Далеко, далеко, где-то там весной — Лэй…

Собаки, отъевшиеся во время последнего хода кеты, возбужденно бегали по снегу, вечерами же собирались вокруг шалаша и не спускали с охотников глаз.

— Торопят нас! — говорил Кизига.

Целых три дня шел снег, прикрыл реку, пади и распадки, лег на ветви кедров и елей. Затем тучи поднялись выше, подул ветер и погнал их за сопки. Вышло солнце, студеное, зимнее, сверкающее. Кизига, его брат и жена вынули праздничные костюмы.

Шапка Кизиги была сделана из меха росомахи, шапка брата — из козьих лапок. Халат, нарукавники и наколенники, сшитые из ровдуги, украшал цветной орнамент.

Поверх полагались штаны и халаты из рыбьей кожи, легкие, не затрудняющие движений, непромокаемые.

Леонтий подумал, что такой костюм, пожалуй, лучше его куртки и штанов из чертовой кожи. Щупал костюмы, взвешивал на руке…

— Очень трудно делать, — пояснил Кизига. — Твой лучше. Твой купил — и готово, очень хорошо.

— А вот, по мне, твой лучше.

Жена Кизиги надела халат из ярких разноцветных полос с нашитыми цветными латками. Узорные вышивки струились по халату. Мелкие раковины, бубенчики, железные и медные побрякушки, сплетаясь в узоры, сообщали каждому движению женщины торжественный шорох и звон.

Она знала, что костюм красив, и соответственно праздничному наряду все ее движения были медлительны и торжественны.

Лесных людей во Владивостоке считали дикарями.

Леонтий присматривался к ним, слушал разговоры, примечал охотничью сноровку, разглядывал платье. Какие же Кизига и Ируха дикари?. Разве вот то, что они шаманят и, собираясь на охоту, привязывают к своим поясам деревянных божков… Это действительно… Идолы-то ни к чему!

— Ведь они из дерева, — сказал он Кизиге.

— Из очень хорошего дерева. Сам делал, очень хороший бога. Много помогай!

«Да, вот тут, пожалуй, мы друг друга не поймем», — думал Леонтий.

На большой косе было шумно. Горели костры, охотники угощались лосиным и кабаньим мясом, талой из мороженой рыбы, пили водку.

Кизига подсел к костру старого Файнгу и сообщил ему то, что и так знали все:

— У меня живет Леонтий! Он говорит: «Лэй хотя и большой начальник, но не очень большой… вот, говорит, подождите — приедет Попов».

— Может быть, — отозвался Файнгу, выпивая полчашечки водки. От водки, праздника и предстоящего завтра выезда на охоту у него было легко на душе.

Он запел:

Подошел восьмилетний внучек, с маленькой, отлично выделанной трубкой во рту, с маленьким, но крепким луком через плечо, и Файнгу стал ему рассказывать о русском охотнике Леонтии, который встретил в тайге трех тигров и убил один всех трех.

Нельзя убивать тигров, а вот русский убил. Русские убивают тигров, а нам нельзя. Удэ ловит соболя, бьет кабана и медведя, кабаргу и козулю… Русский, кто такой русский? Файнгу угостил мальчика водкой и выпил остатки. «Кто такой русский?» — пел он, глядя в огонь костра.

Собаки бродили у костров, пожирая кости, жилы, юколу… Там, в тайге, их не будут так хорошо кормить… Ешьте, ешьте, собаки!

Женщины подвыпили. Халаты их бренчали и звенели, голоса звенели, особенно у молодых; но очень мало молодых осталось в шалашах, всех потаскал Лэй. Любит он продавать молодых женщин… Бедный отец, бедный брат… бедные охотники, скоро у вас не будет жен…

Кизига вынул из кармана халата стальную подковку с припаянной к ней тонкой стальной пластинкой, взял подковку в рот и заиграл, отжимая пластинку пальцем. Звук получался едва слышный, низкий, гудящий: музыкант менял его высоту, шире и уже открывая рот.

Лицо его стало задумчивым, жена села поближе. Леонтий и Седанка тоже слушали. Точно где-то далеко, в какой-то невероятной дали гудел колокол…

Рано утром запрягли собак в нарты. Собаки рвутся, визжат, кусаются….

— Тише, тише, собаки, — успокаивает своих Кизига. На нартах с ним едет Леонтий, на нартах с братом — Седанка.

Солнце вышло — все засверкало, даже глазам больно.

Вон как большая сопка сверкает! Белая вершина ее притихла, смотрит, слушает, сверкает… И все деревья слушают и сверкают…

По снежной реке сейчас понесутся нарты… Раньше первым выезжал Бянка, сейчас его нет, и первым выезжает Файнгу. За ним другие. Женщины остаются, дети бегают вокруг нарт.

— Отойдите! — кричит Кизига. — А то как пустим собак!.

В эту минуту Файнгу пустил своих псов… За ними, не ожидая приказа хозяев, ринулись остальные…

Снег взлетел. Женщины машут руками.

Все дальше и дальше охотники, все меньше и меньше нарты, собаки, люди…

28

Ируха сначала не поверил, что перед ним Леонтий. Но потом бросился к нему, чуть не опрокинул.

— Жив и здоров твои друг, — говорил Седанка, снимая лыжи. — Пособолюем здесь мало-мало… Я буду ловить по-китайски, ставить свои дуи — ловушки, а Леонтий хочет научиться гонять соболя… Я думаю, трудно этому, однако, научиться, а?

Буду учиться гонять, — упрямо сказал Леонтий.

Перед отъездом на соболевку у него вышел спор с Хлебниковым. Хлебников утверждал, что соболевка — дело манз и тазов, из русских ведь никто не соболюет. И трудно, и несподручно.

— А я вот буду соболевать, — сказал Леонтий.

Его более всего интересовал удэйский способ: охотник находил след соболя и преследовал зверька до тех пор, пока не настигал.

Правда, в этом состязании человека и маленького хищника от человека требовалась исключительная выносливость. Но такая охота была во много раз привлекательнее обхода ловушек.

Охотясь с Ирухой, Леонтий скоро убедился, что соболь не только хитер, но и умен. Он будто догадывался, что намерен делать человек, идущий по его следу.

Ируха распутывал самые хитрые козни зверька. Он шел за ним неутомимо, иногда в течение целого дня, закусывая на ходу юколой, а то и вовсе не закусывая, просиживая ночи под сосной или елкой без огня, чтобы не вспугнуть соболя.

Двадцать соболей добыл Ируха к тому времени, когда солнце стало выше и снега нападало еще больше.

Уже в марте, когда соболевка кончалась, Леонтий, как обычно, вышел на промысел. Скользил сначала вдоль протоки, потом свернул в чащу. За полдень увидел след соболя. Соболь прошел, поднимая осторожно лапки. Но в какую сторону?

Леонтий присел над следами. Они начинались и кончались на снежном сугробе, точно соболь был птицей и спустился в снег прямо с воздуха.

Обследовал ближайшие деревья: соболь поднялся по наветренной стороне огромного ильма, где налип снег, и спустился по противоположной, гладкой, прыгнул на сугроб, прошел две сажени, повернул назад, шел по старым следам, высоко поднимая лапки, и прыгнул на валежник…

Леонтий терпеливо исследовал местность, разгадывая маневры зверька: бежал по валежнику, прыгнул на дерево, опять вернулся на валежник, в третий раз прошел по своим старым следам и исчез.

Леонтий был мокр от пота, рукавицы снял, ворот куртки расстегнул.

Дряхлый пень возвышался над сугробом желтой трухлявиной. Снег около него был взрыт. Леонтий погрузил руку — и там, в глубине, снег тоже легкий, зыбкий. Это соболь прошел двадцать шагов под снегом и прыгнул на одно из деревьев..

Уже садилось солнце, когда Леонтий распутал хитрую соболиную петлю и ровный ясный след повел его к реке… Здесь дул ветер, обнажив под берегом груды камней. Куда ушел соболь по этим камням?

Красное солнце висит над снегами. Алые, ни с чем не сравнимые алые снега! Сопки, полукругами уходящие на восток. Лес, спокойный зимний лес!

Придется заночевать вот здесь, под берегом, укрывающим от ветра, Леонтий развязал рюкзак, разложил спальный мешок. Нельзя жечь костер: соболь увидит даже издалека.

Сизые рассветные сумерки были над землей, когда Леонтий проснулся, умылся снегом, закусил сухарями и куском сала. Голубоватые снега простирались перед ним, и на них отчетлив был вчерашний след его лыж и следы крупной птицы.

Соболь, по-видимому, ушел в бурелом, нанесенный под берег разливами реки.

Леонтий быстро скользил, примечая каждое пятно, каждую тень на снегу… Пробежал в одну сторону, в другую… Воздух был морозен, по в морозе уже чувствовалась весна. Она была в мягкости ветра, в особом запахе этого ветра, в твердости снега. Птицы стремительно носились над рекой. Рябчики сидели на голой черемухе и смотрели на человека.

Соболь оставил каменные осыпи. В этом безопасном месте стало ему скучно. Пошел соболь, пошел туда, на сопку… Взобрался по дереву… Дуплистый ясень! Устал соболь: вчера гонял его охотник целый день, ночью он сам охотился, — и теперь взобрался на ясень спрятался в дупле, спит.

Ясень невелик, придется ясень срубить. Леонтий расчистил место, куда должно было упасть дерево, приготовил сетку, которую он накинет на дупло, загнав соболя стуком топора в его верхнюю часть.

Снял ушанку, куртку, принялся рубить и вдруг инстинктивно оглянулся: по ту сторону елани за стволом тополя стоял человек. Леонтий схватил винтовку, и в ту же секунду:

— Леонтий, Леонтий, шибко боиса меня, — раздался голос Седанки.

Седанка вышел на поляну, жмурясь от солнца, слегка подпираясь палками.

— Что смотришь на меня, думаешь — как это я пришел сюда? Да по очень важному делу пришел. Миронов и Попов приехали! Кончать надо соболевку, Ируха зовет.

Седанка говорил спокойным голосом, но глаза его сияли. Он набил свою ганзу табаком и закурил.

Охотники срубили ясень. Он упал с сухим шелестом, и Леонтий сейчас же заткнул дупло своей курткой; потом разложили костер, куртку отбросили, и дым потянулся в дупло.

Стуча по стволу топором, Леонтий определил длину дупла, прорубил в верхней части отверстие и прикрыл его сеткой. Послышалось ворчание… Гонимый дымом, соболь выскочил наружу и попал в сетку..

— Два дня гонял! — сказал Леонтий, довольный тем, что добыча взята и что он этой зимой совершенно посрамил Хлебникова, утверждавшего, что охота на соболя не дело русского человека.

29

Для Лэя самым худым человеком был Леонтий. Он во время пантовки причинил ему большой убыток, он ударил его на глазах у всех! Седанка в компании с ним. Хитрый Ван Дун выбрал себе в компанию Леонтия!

Курильщики, приходившие к нему за опиумом, рассказывали про каждый шаг Леонтия и Ван Дуна.

С первым большим снегом Лэй выехал во Владивосток. Су Пу-тин должен был посоветовать, как уничтожить худого человека. Однако разговор с Су Пу-тином принял совершенно неожиданный оттенок.

Су Пу-тин сказал:

— После того как поймали Аджентая, русские сообщили всем про новые правила: теперь для того, чтобы торговать с да-цзы, надо иметь свидетельство. И такое свидетельство может получить всякий.

— И Попов?

— И Попов.

— И Леонтий?

Су Пу-тин кивнул головой.

— Что же мне делать на реке, если придет туда Попов?

Су Пу-тин не ответил.

Лэй отправился в игорный дом. Рядом с домом японец поставил флигель и поселил в нем молодых японок.

Лэй выиграл в кости сто рублей и пошел к японкам.

Но и японки не отвлекли его от неприятных мыслей.

Вернулся он в свою фанзу на Даубихэ, как всегда, в марте.

Когда Ло Юнь узнал о свидетельствах, он стал говорить, что пора бросить реку и возвратиться в Китай.

Он давно уже был недоволен своим положением в компании: он получал совсем мало по сравнению с Лэем, а ведь он первый пришел сюда. Недовольство копилось день за днем.

Крепко в свое время поссорились они из-за Люнголи. Сначала Лэй намеревался оставить Люнголи в фанзе, а потом соблазнился деньгами: знакомый китаец, хозяин Имана, предложил за нее хорошую цену.

— Если хочешь ее купить для себя, — кричал Лэй компаньону, — так покупай! Клади деньги.

— Как это «клади деньги»?! Она столько же твоя, сколько и моя!

Компаньоны подрались. Лэй ловко подножкой поддел своего противника, опрокинул и ударил ногой в лицо.

Вечером они помирились, пили ханшин и ели пельмени из кабанины.

Через неделю приехал иманский джангуйда и увез Люнголи.

— Пора домой, — говорил Ло Юнь, — и так много заработали. Особенно ты…

— Почему я? Ты заработал свою часть!

— Я первый пришел на реку! Разве моя часть должна быть такой?

Они снова поссорились.

Ангиня сидела на канах и слушала, как кричали друг на друга ее мужья.

Вечером, когда Ангиня легла около Лэя, он сказал ей:

— Все понимаю. Несчастный Ло Юнь хочет купить свидетельство и торговать самостоятельно!

Ло Юнь в самом деле хотел торговать самостоятельно. Он думал перебраться на Иман к тому самому джангуйде, который приобрел Люнголи, и перекупить у него женщину и часть реки.

«Разве с Лэем можно о чем-нибудь договориться? Лэй ведь хунху-цзы!»

На следующий день к вечеру Ло Юня не оказалось в фанзе, не оказалось его мешка и ружья. Исчезли нарты и собачья упряжка.

— Хорошо, что он сам ушел, а то я убил бы его, — сказал Лэй. — И так много забот с Леонтием и обманщиком Ван Дуном.

Некоторое время Лэй ждал, что Ван Дун и Леонтий пособолюют и уйдут. Ну, может быть, слегка поторгуют.

Но однажды утром из-за поворота реки появился поезд. Неслись друг за другом нарты. Много нарт. Экспедиция! Ехал Попов, за ним нарты с товарами. Ехал Миронов, за ним нарты с казаками. Миронов думал остаться в тайге на год, может быть на два, и основательно изучить жизнь лесного племени. Казаков прикомандировал к нему губернатор.

Тогда Лэй стал поспешно собираться. Ангиня собралась тоже.

Собаки помчали семью по снежной пелене реки.

Несколько раз Ангиня тревожно спрашивала мужа: куда они едут, Лэй не отвечал. Он смотрел перед собой в бело-синюю даль реки, на горы, которые то сходились, то расходились, и вспоминал, как он пришел сюда много лет назад.

На вторые сутки Лэй остановился в фанзе зверовщика Ли Си-фу. Ли Си-фу жил одиноко, фанза его была мала и грязна. Ангиня приготовляла пищу, кипятила воду, кормила детей. Мужчины ели и пили ханшин. Ангиня тоже пила.

Утром Лэй предупредил жену:

— Тебе собираться не нужно… Оставайся здесь. Всех вас продал. Ли Си-фу будет твоим мужем…

И уехал. Ангиня и мальчики вышли из дверей фанзы. Земля у фанзы была свободна от снега, утоптана и замусорена щепками, новый муж стоял в дверях в грязной куртке и курил ганзу.

30

В течение ряда лет Алексей Иванович привозил на своей «Красавице» доброкачественные товары и продавал их дешевле Винтера и других купцов. Он приобрел обширную клиентуру. Владивосток, Благовещенск, Сретенск, Хабаровск, Никольск-Уссурийский, Посьет, Иман, Барабаш — жители этих городов и сел хорошо знали вывески: на черном фоне толстые золотые буквы «А. И. Попов».

Алексей Иванович перекупил у Бриннера участок на Алеутской улице, рядом с Датским телеграфом, и поставил дом, окнами и террасами на бухту, на пологие увалы Гнилого Угла.

Жил он эти годы напряженно и о личном, об удобном полагал: «Еще успею!» В доме хозяйничали повар-китаец и бойки. Но, в конце концов, ведь нужна же человеку в его доме женщина!

В городе по переписи мужчин было двадцать пять тысяч, женщин — четыре тысячи.

Трудно в таких условиях выбрать себе женщину.

За последние годы домашний уют он познал в Нагасаки. Легкая и хрупкая Масако всегда казалась Алексею Ивановичу девочкой, но в ее хрупкости не было слабости.

Он заплатил за нее недорого; домик, выстроенный для нее, стоил тоже недорого.

Миловидной ласковой женщине нетрудно жилось за русским мужем: он не имел ни родителей, которым нужно было угождать, ни предков, фамильные дощечки которых нуждались в постоянном попечении. Сам он не требовал от нее услуг, обычных по отношению к самому бедному японскому мужу. Приезжая к ней, разговаривал о веселых пустяках и был доволен всем. Может быть, поэтому купленная чужестранцем у бедных родителей женщина всем сердцем привязалась к своему хозяину и мужу. Кроме того, он редко посещал Японию, и она была предоставлена самой себе.

Она была счастлива родить ему дочь.

Отец увидел ребенка уже годовалым. Девочка поразила его осмысленными большими глазами, полными алыми губами. Она пристально смотрела на него и наконец, после настойчивых уговариваний матери: «Иди же к нему, это твой отец!», протянула к нему руки.

В этот приезд Алексей Иванович впервые подумал о том, что, быть может, надо перевезти свою японскую семью во Владивосток, Но когда он представил себе Масако своей подругой жизни, он не ощутил радости. Он не настолько ее любил.

Он перебрал в памяти знакомых женщин. Владивосток все еще не имел невест. В Приморье селились главным образом мужчины — солдаты и ссыльные. Дельцы, русские и иностранцы, приезжали без жен. Правда, в иных русских, семьях росли девочки, но они еще не успели выйти из детского возраста.

В деревнях же и станицах даже четырнадцатилетние считались невестами и оставляли родительские гнезда. Жениться на четырнадцатилетней? Нет, уж лучше не жениться. Но жить бобылем наскучило, он решил взять к себе в дом, как то обычно бывало во Владивостоке, экономку из ссыльных или каторжанок, отбывших срок.

У исправника он узнал, что во Владивосток на поселение должны приехать две каторжанки. Одна — осужденная за уничтожение плода несчастной любви, вторая — за убийство из ревности мужа.

Алексей Иванович на «Красавице» отправился за женщинами на Сахалин. На обратном пути он присмотрелся к ним. Больше понравилась ему убийца новорожденного — смуглая молодая женщина, суровая и молчаливая.

Она все время сидела на носу шхуны и смотрела в морскую даль. Лицо у нее было строгое, с высоким лбом и тонкими, красиво вырезанными губами. Она не походила ни на Марысю, ни на Масако.

— Во Владивостоке бывали? — спросил ее Алексей Иванович.

— Слыхала про него, — низким голосом ответила женщина.

— Как звать?

Женщина вскинула на него глаза. Они были черные, под широкими ровными бровями.

— Марфушей зовите.

— А по батюшке?

— По батюшке я уж и забыла как.

— На что надеешься во Владивостоке, Марфуша?

Она повела плечами, поправила платок, которым повязана была голова, и едва слышно вздохнула.

— Если ни на что не надеешься, а кабаков не хочешь, — осторожно сказал Алексей Иванович, — можешь надеяться на меня. Мне нужна женщина вроде тебя: не девчонка и не старуха, которая жила бы у меня хозяйкой.

Марфуша внимательно посмотрела на Алексея Ивановича, ничего не ответила, но по ее оживившемуся лицу он понял, что предложение ей понравилось.

— Подумай, завтра я тебя спрошу.

Утром Алексей Иванович вышел на палубу. Северо-восточный ветер гнал «Красавицу». Босгольм в клетчатой куртке, в кожаной шляпе с красным шнуром по тулье стоял возле штурвальщика.

Марфуша спала на своем тюке. Румянец пробился сквозь смуглоту щек, красные губы приоткрылись.

Сейчас она не казалась суровой. Сейчас она была нежной и беспомощной, и Алексей Иванович удивился ее материнскому преступлению.

Она проснулась, когда выступили очертания островов Аскольда и Путятина. Вскоре показалась вся тяжелая масса Русского острова. На палубе было зябко, ветер налетал порывами. Спрятав руки под платок, Марфуша сидела, привалясь спиной к борту.

— Ну, как? — спросил Алексей Иванович.

— Что ж… пожалуй, — тихо ответила Марфуша.

Кули отнес ее мешок на Алеутскую.

Дома она сняла свою куртку, осталась в ситцевом платье, плотно обтянувшем грудь и небольшой живот, и сейчас же приступила к работе. Повар-китаец безостановочно таскал воду из колодца.

Две ночи ночевал Алексей Иванович у себя в кабинете, на третью пошел в угловую комнату, которую заняла Марфа. В комнате плавал неясный сумрак светлой лунной ночи, легкое сонное дыхание донеслось до него. Но когда Алексеи Иванович подошел к кровати, он не то увидел, не то угадал Марфины открытые глаза. Она откинула одеяло и подвинулась.

Приход хозяина она считала естественным и ждала его.

С этой ночи Алексей Иванович почувствовал, что душа его несвободна. Он полюбил Марфу.

31

В пасмурный и ветреный майский день в Золотой Рог вошла эскадра, На фрегате «Память Азова» следовал цесаревич Николай.

Именитые люди стояли шпалерами от Адмиральской пристани до Светланки, неименитые толпились на Светланке и карабкались по сопкам.

Зазвучал гимн. Под крики «ура» полетели вверх фуражки и шапки.

На берег сошел невысокий молодой человек, весьма скромной наружности.

Будущий царь!

Алексей Иванович, придерживая за кончик расшитое полотенце, был среди тех, кто подносил хлеб-соль.

Через неделю с толпой тех же именитых горожан он шагал к берегу Амурского залива.

В трех верстах от города воинские части окружили парадным фронтом разукрашенную площадку. На ней стояла тачка, увитая национальными флагами, рядом с тачкой губернатор почтительно держал лопату, древко которой тоже было увито национальными флагами. Вокруг с лопатами и кирками расположились инженеры, служащие, рабочие.

Архиерей воссылал моления, хор певчих подхватывал их и нес к сопкам, унизанным жителями Владивостока.

И потом все, кто был вблизи (Алексей Иванович был вблизи), увидели, как будущий самодержец взял из рук губернатора нарядную лопату, набросал в нарядную тачку бугорок золотистого песку и повез его к будущему полотну Уссурийской железной дороги.

Гремела музыка, вздымалось «ура», Алексей Иванович кричал громче всех. Вечером на банкете, поднимая бокал в честь важнейшего события времени — закладки дороги, Алексей Иванович сказал:

— Дорогу я считаю событием мирового значения. Наконец-то русский народ выступил вперед. Дорога произведет в нашей экономике целую пертурбацию. Во Владивостоке соорудят коммерческий порт… В Сибири оживятся реки — Чулыма, Ангара, Амур, Шилка, Уссури… По ним поплывет материал для постройки грандиознейшего пути… С точки зрения ускорения международных сообщений, я прикинул карандашиком, получается любопытно. Скажем, для переезда из Лондона в Шанхай через Америку потребно тридцать с половиной суток.

А через Сибирь международный коммерсант проедет за семнадцать суток двадцать часов… А грузы, господа, а грузы? Да, слава русскому человеку: великое дело взялся сделать.

Долго не спал Алексей Иванович в эту ночь, рассказывая Марфе про торжество закладки дороги.

— Черт знает, что теперь можно будет делать, Марфа… Теперь, если в дело вложишь рубль, получишь тысячу..

— Слышала я, вы будто больницы обещались строить да школы? Будете, что ли?

Алексей Иванович долго молчал.

— Видишь ли, — сказал он наконец. — Сначала надо капитал нажить, а потом добрые дела творить…

— А капиталы вами еще не нажиты?

— Есть, конечно, есть… Но, понимаешь ли, преступно не приложить своих сил. Нельзя, понимаешь?

— О том, что вы хотите капиталы наживать, почему не понять, понимаю.

Потом спросила другим, деловым тоном:

— У себя будете ночевать или ко мне ляжете?

То, как она просто говорила об этих делах, всегда волновало Алексея Ивановича. Он сказал тихо:

— Помолюсь — и с тобой лягу.