Глава пятая. Человек с ружьем

Онлайн чтение книги Набат. Книга первая: Паутина
Глава пятая. Человек с ружьем

Я поломаю колесо судьбы, если начнет вращаться оно вопреки моему желанию.

Хафиз

Сквозь желтое пятно света неслышной тенью промчалась летучая мышь и нырнула в темноту. Ночь подкралась кошачьими лапами и сразу же после блеклой зари набросила тяжелый душный покров на дома, площади. Долгожданная прохлада окрестных полей и садов так и не пришла. Густая влажная жара медленным валом перекатилась через зубцы тысячелетних степ и лавой поползла по улицам и переулочкам, схватывая за горло, душа.

Умолкли, умерли голоса водоносов, допоздна выкрикивавших без устали: «Прохлады! Кому чистой прохлады!» Сквозь недвижно повисшие облака пыли затеплились шафранные огоньки в открытых настежь чайханах. Но освежающий чай не шел в горло и разговоры не клеились. Молчали чайханные посетители и, обливаясь потом, с отвращением думали, что надо идти спать в духоту крошечных двориков, под комариное зудение. Под вой шакалов с соседнего кладбища. Такой сон не приходит тихо, незаметно, такой сон накидывается чудовищем. Он нагоняет одурь, разламывающую голову, порождает немочи и бред. Вместе с горячим гармсилем на город надвигалось нечто громадное, страшное, что сулило беду. Даже слухи устали от жары, притаились в закоулках, и от этого становилось еще страшнее.

Раскрыв как можно шире глаза, люди вглядывались в темень, и оттого, что ничего не видели, им делалось жутко. Они вздрагивали даже от шороха крылышек серых ночных бабочек, бившихся о стекло керосиновой лампы. Чайханщики скользили в серой, чуть освещенной мари из дыма и пыли совершенно неслышными призраками, боясь забренчать крышечкой чайника, звякнуть фарфоровой пиалушкой. Мертвая тишина охватила вместе с удушающим зноем дома и людей. Только странно верещала неведомая птица на невидимом во мраке минарете да звенели пронзительно не то кузнечики, не то цикады. Давно уже следовало идти домой, по никто не двигался с места. Люди все еще чего-то ждали. Кто-то вздохнул громко: «Эх-ох, темно, точно в печке». Все зашептались, испуганно глядя на небо. Оно посветлело, и как-то вдруг из-за полуразрушенного портала медресе выкатился медно-желтый поднос луны. Она плыла в нагретом жидком воздухе, вздрагивая и трепеща обрюзгшими толстыми щеками, ужасно большая, совсем круглая, казалось излучая жар и обсыпая крыши, колонны мечетей, ворота горячими жалящими копьями и обрушиваясь на белесую от солоноватой пыли улицу черными ломаными тенями. Вдруг где-то за кирпичной громадой мечети засвистело, застонало пронзительно. Ветер донес пыхтение, лязг. За самоваром чайханщик удовлетворенно произнес: «Пришел пассажирский». Тотчас затрещала доска… То уличный сторож пробил первую стражу, и, отвечая хранителю ночи, запели пронзительно петухи, далекие и близкие, крикливые и певучие. Чайханные завсегдатаи кряхтели, вздыхали. Зазвенела на подносах мелочь. Кто-то зажигал сальную свечу в неуклюжем фонаре. Пришедшие издалека встряхивали и расстилали выпрошенные у самоварчи старенькие одеяла. Решив заночевать в чайхане, храбрецы, криво усмехаясь, говорили: «Ночь слезы глотает, тьма вору друг».

Лучи луны, не холодные, а теплые, даже горячие, как стрелы, проникают в мозг, притупляют мысли, гнетут, будят неведомые тревоги. Город, сжатый древними ветхими стенами, ворочается в беспокойном сне, пыша жаром и задыхаясь, обливаясь испариной, мечась в диких кошмарах, порожденных дневными страхами и тревогами. Дрожат и качаются в неверном лунном зареве тонкие минареты и выщербленные купола седых мавзолеев.

Ночь. Душно.

Тлеет красный уголек. Шуршит ветер снаружи, в камышинках крыши. Нет-нет и горячим дыханием пахнет от двери. Ноют ноги.

Нет сил терпеть духоту. Сердце жмет. Тянет чуть-чуть дымком от очага…

Сон бежит от глаз. Суетливой чередой торопятся мысли. Темно. Ночь. Дребезжит тонкая камышинка в крыше на ветру. Голова болит.

Ветер принес в хижину паровозный гудок. Длинный, надрывный.

«Пассажирский пришел, — шепчут губы. — Может быть… он приехал».

Слово «он» вырывается из сердца стоном. Теперь забытье дремоты долго не придет. Муки напрасного ожидания — самые нестерпимые муки. А вдруг… А вдруг сын все-таки… приехал… А что, если он сейчас… вот сию минуту выходит из вагона. Может, он уже идет по платформе… через станцию, вдоль старой бухарской стены, к воротам. Он проходит в ворота…

Но с чего она взяла, что он приехал. Тысячу тоскливых ночей она думала так, надеялась, ждала, но напрасно. Как тоскливо, холодно, душе больно. Раздуть бы угли, чтоб вспыхнул огонек. Все веселее, когда огонь в очаге.

Сколько прошло, как он уехал? Властелин времени отсчитал годы. Где он? Где сын? Говорят, он где-то в Закаспии. Но потом его видели на актюбинском фронте.

Шепча: «Фронт, фронт, фронт», старушка приподнимается на локте и смотрит широко открытыми глазами в темноту. С усилием она хочет представить себе «фронт». Но воображение отказывает ей: какие-то неясные всадники скачут, кричат «ур!», стреляют…

Она бессильно ложится на тощую жесткую подстилку. Удаляющийся гудок снова возвращает ускользнувшую было мысль: а вдруг он все-таки приехал?! О! Он уже прошел ворота, прошел чайхану и сейчас идет мимо старого медресе. Он пройдет ряды медников, байские дома, потом…

Ох, как сердце бьется. Но все пустое… Сколько раз, сколько ночей она так думала, отсчитывала шаги от паровозного гудка до калитки, сколько раз! И напрасно.

Старуха тихо вздохнула и попыталась забыться.

Но сердце не заставишь молчать, мысль продолжала отсчитывать воображаемые шаги.

«Теперь он идет по нашей улице. Сейчас он постучит в калитку! О господь всесильный, какая я дура!»

Бронзовое кольцо на калитке звякнуло раз, другой. Старушка замерла. Она не могла шевельнуться. Ей казалось, что сердце у нее останавливается.

Он!

Стук повторился. Затем хлопнула калитка (ее уже давно не закрывали на щеколду). Гулко на дворе загремели по глиняному грунту шаги. Чьи-то ноги потоптались на айване. Скрипнула дверь, обозначился светлый прямоугольник. Его тотчас заслонил своим телом человек.

«Юнус!» — хотела крикнуть старушка, но что-то сдавило ей горло. Она знала, что это он, Юнус. Безумная радость огнем охватила все ее существо, но столь же безумно она боялась ошибки. Она не переживет ошибки…

Человек вошел в комнату, склонился над очагом и стал дуть на угли. Пламя долго не разгоралось и вдруг вспыхнуло, осветив блестящие прокопченные балки, темные стены. Старушка села на одеяло, прижав руки к груди, старалась утишить биение колотящегося сердца.

Человек сидел у очага на корточках спиной к ней, и она видела только серую мятую солдатскую шинель с оттопырившимся воротником, на который налезала папаха из облезшей смушки. Длинную тяжелую винтовку с примкнутым штыком человек придерживал под мышкой, в то время как руки, большие, такие знакомые, такие родные, сворачивали из газетной бумаги цигарку. Именно по рукам и по глухому кашлю старушка признала сына, а то на какое-то мгновение она даже испугалась, что чужой солдат зашел к ней в дом. Протянув трясущиеся тонкие руки, старушка тихо произнесла:

— Юнус!

— Мама!

Резко повернулась папаха. Громыхнула упавшая винтовка. Очаг плеснул свет на худое лицо, бородку.



Стремительно ринулся Юнус, обнял своими лапищами старушку, спрятавшую сухонькое личико в колючем сукне шинели.

— Мама, — проговорил наконец Юнус, — а я думал, что вы спите. Боялся потревожить.

Тыльной стороной руки он вытер глаза и совсем не пытался скрыть этого. Он держал теперь старушку за плечи и вглядывался в ее потускневшие глаза, слушая неразборчивый лепет о том, как она ждала его, как точно знала, что он приедет с пассажирским поездом, как считала его шаги от самой станции.

— Ну, это вы, матушка, напрасно.

Ему до боли было жалко мать, — так она осунулась и одряхлела за три года, что он скитался по фронтам и окопам.

Всхлипывая, старушка гладила худые щетинистые щеки, жесткую бородку Юнуса, заглядывала в его усталые глаза.

— Приехал, приехал, — бормотала она, и слезы бисеринками часто-часто катились по ее коричневому морщинистому лицу. — Приехал, приехал…

Она все порывалась подойти к очагу, но не могла оторваться от Юнуса, крепко обхватив его шею руками, точно боялась, что он растает, исчезнет.

— Приехал, сынок, чаю бы тебе…

— Не беспокойтесь, матушка. Поздно, зачем беспокоиться.

— Нет, пусти, воды вскипячу.

Она засуетилась, принесла черный от сажи и копоти чугунный обжуш с водой, сунула его в огонь и подбросила щепок.

Она бегала от очага к сыну и обратно. Ежесекундно она присаживалась на одеяло, приговаривая: «Приехал, сынок», и робко заглядывала в суровое лицо Юнуса.

— Что-то невесел ты, сынок?

— Эх, матушка, устал я.

— Надолго ты к нам? — не удержалась старушка, в страшной тревоге высказывая самое наболевшее.

Не отвечая на вопрос, Юнус подался вперед, взял винтовку, погладил рукой ложе и приклад и сказал:

— Сколько воевал вот с ней, много воевал.

— И ты стрелял? — с внезапно пробудившимся интересом спросила мать. — В кого стрелял? И у нас стреляли… я слышала.

— В беляков стрелял, в буржуев стрелял, — еще больше помрачнев, сказал Юнус, напирая на чужие, незнакомые старушке слова: «беляков», «буржуев».

— Аллах! — испугалась старушка.

— В баев стрелял, в инглизов, в офицерье.

— Зачем?

Удивленно Юнус вскинул брови. Нежно обнял он плечи матери.

— Чтобы не тиранили нас, рабочих.

— Ох, сынок. Всегда говорила тебе: «Не язык у тебя — шило». Наживешь себе беды.

Но тут взгляд старушки упал на покоробившиеся, точно чугунные, ботинки сына. И она, проворно опустившись на колени, начала дрожащими пальцами развязывать шпагат, заменявший шнурок.

— Что вы, мама! — резко, даже грубо Юнус отдернул ногу. — Разве можно!

Все лицо его перекосилось, как у человека, внезапно пронизанного острой болью. Он взял высохшие морщинистые руки матери в свои огромные ручищи и нежно прижался к ним щекой. Несколько минут сидели они так, молча. Старушка тихо всхлипывала.

Пока сын разувался и мыл, сидя на пороге, ноги, старушка расстелила весь в цветных заплатках чистенький дастархан, поставила блюдечко с темными сушеными урючинами, наломала черствую лепешку и перелила кипяток в чайник.

Глаза Юнуса на секунду остановились на жалком угощении. Он вдруг сморщился весь и отвернулся.

Мать заметила его движение и истолковала его по-своему:

— Ого, сынок, видно, в солдатчине вас сытно кормили, что ты брезгуешь домашним дастарханом.

В голосе ее слышалась обида, и Юнус постарался исправить свою неловкость.

— О бесстыдный мой желудок! — похлопал он себя по животу. — Веди себя смирно. Довольствовался же ты столько лет черным хлебом. Неужто станешь привередничать у очага своих предков!

— Кхэ-кхэ, — донеслось с улицы. Зашлепали кауши.

— Кто это? — встрепенулся Юнус и безотчетно, привычным движением протянул руку и прислонил трехлинейку к стене рядом с собой.

— Кхэ-кхэ. — Кашель послышался уже у самой калитки.

Раздалось бренчание кольца, и надтреснутый голос просипел:

— Эй, Паризот, ты что не спишь? — В приоткрытую дверку просунулась седая круглая бородка, ястребиный нос, голова старика. Прищуренными глазами он сразу же обежал полутемную комнату. — Вай, Паризот, с тебя суюнчи! Оказывается, сынок приехал. — Старик обнялся с Юнусом. — А я лежу, кхэ-кхэ… И вдруг у вас в доме шум…

— Мир тебе, садись, дядюшка Пулат.

— Ого, какой ты стал. Совсем солдат.

Не успел дядюшка Пулат покашлять и поохать, как пришел еще сосед — старик Аскад, а за ним дядюшка Курбан-красильщик.

— А мы слышим ночные разговоры. Думаем, к чему бы это?

— А где дядюшка Алим? — спросил Юнус.

— Нет его. Еще в году восемнадцатом его зарезал «повелитель гнева» нашего великодушного эмира.

— Э, Юнус, время подобно мечу, — зашамкал дедушка Аскад. — Закончил свой жизненный путь Абдугафар Хрипун, Абдугадыр Кость, а Ульмасу — ты его знал, он в кожевенной мастерской бая Суюна работал, — ему выжгли глаза. Он и помер. Ох, беда, беда!

Невольно руки Юнуса поднялись. Он провел ладонями по щекам и пробормотал поминальную молитву:

— Да еще Малыша… твоего брата двоюродного, тоже прирезали. Сколько хороших людей пропало! На площади казней день и ночь палач стоял по щиколотку в крови… пока у народа злоба не поднялась к сердцу и эмира не прогнали такие вот, как ты… — старик покосился на винтовку и добавил все таким же певучим речитативом: — смельчаки.

— Ох, ох, — простонал дядюшка Пулат. — Эмир твердую руку имел, в страхе держал всех: и хороших и плохих, а теперь… Кто эмирский престол занял, а?

Не обращая внимания и не удивившись неожиданному заключению, Юнус снова спросил:

— А где Файзи?

— Пропал, пропал, — заохал дядюшка Аскад.

— И он! — горестно воскликнул Юнус. До сих пор он слушал печальные новости с тупым отчаянием. Сердце его, давно уже опустошенное, ожесточилось. Но при имени Файзи он не удержался и зло сказал: — Я говорил ему: «Нельзя оставаться в змеиной норе…» Вай! Почему он не поехал со мной на фронт!.. Нельзя было ему оставаться в Бухаре… Он был большевик… Не дело большевику подставлять шею под нож.

Дядюшка Пулат покряхтел немного и проговорил:

— Нет, Файзи избежал смерти на площади казней. Никто не знает, где он умер… Только он умер… Наверно, умер… На всех семи небесах не нашел он звезды счастья.

— Сына его закопали, — сказала со вздохом Паризот, ставя на дастархан два побитых чайника. — Уж ты… извини меня, сынок, нехватки во всем доме… А сына Файзи закопали, живым закопали.

— Как? Живым? Что ты сказала, мать?

Склонившись к самому уху Юнуса и озираясь по сторонам, боясь, что ее подслушают, старушка зашептала:

Сыночка этого смутьяна Файзи, помнишь, у него сын был Рустам, красивый, словно девочка. Так Рустама живого закопали… живого в зиндане у эмира в арке. Вот смутьян Файзи рехнулся с горя… — Она еще понизила голос: — Куда-то смутьян убежал, что ли, ушел… Только никому не говори, сынок.

— Чего вы боитесь, мама? Да теперь эмира-то нет, — все еще покачивая головой, пробормотал Юнус. — Какой человек Файзи!

— А ты поостерегись, сынок, «нет эмира» говорить. Да ты что думаешь? Тысячу лет эмир на троне сидел, и за один день трон сломали… э, нет. Пей вот лучше, только заварки у меня нет.

Она налила в пиалу кипятку и продолжала:

— Вот ты бы с войны чайку привез, а то у нас после революции чая нигде нет. Горе одно.

— И с хлебом плохо. И чаю нет, — заволновались старики.

— Каждый раз, как становлюсь на вечернюю молитву хуфтан, не столько молюсь, сколько думаю: что-то будут есть завтра мои внуки.

— А что, при эмире хорошо нам жилось? — прихлебывая горячую воду, сказал мрачно Юнус. Он никак не мог прийти в себя от услышанных известий. — Что, вас эмир лепешками на молоке да на масле кормил, плов с барашком каждый день на фаянсовом китайском блюде подавал? И я люблю попить горяченького. Посидели бы вы, дядя Пулат, в сухом кяризе три дня и три ночи без воды, не стали бы капризничать, о чае там думать.

— А что было в сухом кяризе?

— А вот что.

Во время боев на Закаспийском фронте Юнуса послали в секрет. Он забрался в полуобвалившийся колодец кяриза. При свете дня он убедился, что место выбрано хорошее. Кругом расстилался голый участок степи, упиравшийся в железнодорожную насыпь. Часов с девяти враг перешел в наступление. Едва на насыпи появились беляки, Юнус просунул дуло винтовка между трубами и выстрелил. Стрелял Юнус хорошо, и пули его, как он выразился, «нашли тех, в кого я метился». Белогвардейская цепь залегла, но через некоторое время снова двинулась вперед.

Время шло. Он не понимал, почему никто не приходит к нему на помощь и почему он не слышит звуков боя. Он берег воду в своей оловянной фляге, хотя жажда мучила его. Глиняные трубы раскалились, в колодце стало жарко как в печке, но Юнус позволял себе только смачивать губы и язык. В минуту передышки он спустился вниз по колодцу, но на дне галереи кяриза оказался только сухой песок. С тревогой Юнус обнаружил, что потолок обрушился и водосбросная галерея завалена с обеих сторон. Из колодца оставался выход только вверх. Он поднялся и занял свой наблюдательный пост. Беляки куда-то исчезли. Юнус только что хотел отодвинуть трубу и высунуть голову, как вдруг над ним послышались шаги и чей-то голос произнес: «Нет, здесь и суслик бы не спрятался. Надо смотреть выше». Кто-то ударил, очевидно прикладом, по глиняной трубе, и осколки посыпались Юнусу на голову, в лицо… Белые ушли. «Какое несчастье, — думал он, — наши отступили, меня забыли!» Жажда мучила все больше. Ночью Юнус попытался выбраться, но оказалось, что труба очень тяжелая и он не в состоянии ее сдвинуть с места. Под утро он услышал шепот: «Юнус, живой? Это я, Кузьма!» — «Что случилось? Где наши?» — «Мы за второй будкой, отошли! Вылезай!» — «Не могу».

Юнус изнутри, Кузьма снаружи принялись отодвигать трубу. Но почти тотчас же кто-то завопил: «Кто идет?» Грянул выстрел, другой. Затрещал пулемет. Кузьма больше не подавал голоса. Еще трое суток сидел Юнус под трубой в своей ловушке. Он слышал голоса, звон шпор, видел в щели до блеска начищенные сапоги офицеров. Жажда мучила. Он лизал по ночам холодный ствол винтовки, но облегчения не наступало, только оставался во рту вкус машинного масла и становилось совсем тошно. По ночам он спускался в водосбросную галерею и с диким остервенением копал штыком песок, пытался прокопать завал, но бесполезно. Здесь, внизу, он давал себе волю — рычал и стонал от ярости, проклинал свое бессилие. К утру на четвертые сутки муки жажды довели его до того, что он кинулся наверх и с яростью начал наносить удары прикладом по трубе. Будь что будет! Тут послышалась стрельба, и, посмотрев в отверстие, Юнус увидел бегущих по железнодорожному полотну белогвардейцев. Несмотря на слабость, Юнус стрелял им вдогонку. Стрелял он до тех пор, пока его не вытащили из колодца…

Обжигаясь, старики пили кипяток и глубокомысленно поглаживали бороды.

Когда Юнус закончил рассказ, каждый из них встал, подошел к винтовке и потрогал ее. По тому, как они чмокали губами, чувствовалось, что они и верят и не верят рассказу Юнуса. С одной стороны, им все казалось таким невероятным, но с другой — винтовка-свидетель стояла тут, блестящая, холодная, грозная, да к тому же Юнус — их сосед, ну а как не погордиться подвигом соседа!

— Ты вот много воевал, — заметил дядюшка Пулат. — Для советской власти жизни не жалел. А что же она тебе дала? Смотри, даже сапог у тебя нет!.. Какие-то старые ботинки… Хоть бы чаю привез.

— Я воевать пошел не за сапоги и чай, — зло сказал Юнус и опять нахмурился. — Я воевать пошел за свободу, за освобождение рабочих людей.

И приятным, чуть надтреснутым голосом он запел:

Отречемся от старого мира,

Отряхнем его прах с наших ног!

Нам не нужно златого кумира,

Ненавистен нам царский чертог.

Юнус обвел взглядом лица стариков. В их глазах он прочитал непонимание и вопрос и почувствовал с неудовольствием, что не умеет объяснить им ясно и толково.

И он только спросил:

— Хаджи Акбара вы знали?

— Ростовщика?

— Хозяина караван-сарая?

— Живоглота? Опали ему огонь душу!

— Пусть поломает себе ребра, кровосос!

— Богач, что бугай, в тесные ворота не пролезет.

Кивая в такт возгласам старцев, Юнус только улыбался.

— А знаете, где я встретил почтеннейшего Хаджи Акбара?

Все вопросительно подняли брови.

— Я встретил его в пустыне. Что он делал? Куда он шел? Я скажу, что он делал. Он делал предательство. Я скажу, куда он шел. Он шел в Бухару.

— Где он сейчас?

— Не знаю. Наш командир сказал: нельзя его убивать. Надо у него кое-что спросить, а потом, чтобы трибунал… Но Хаджи Акбар убежал. Когда на нас налетели бандиты Джунаида, Хаджи Акбар убежал.

— Убежал? Такая собака.

— Его не надо было упускать, — сказал важно дядя Пулат. — Его следовало убить.

— Ага! Хаджи Акбара надо было убить? — усмехнувшись, спросил Юнус. — Вы тоже так считаете, дядя Пулат? — И очень ехидно добавил: — За что же надо убить Хаджи Акбара?

Тут все старики сразу закричали:

— Он у вдов и сирот отнимает кусок хлеба, он продает за долг последнее одеяло; он наших детей губит голодной смертью…

— Ага, значит, Хаджи Акбар злодей, кровопиец. А другие лучше? Все они одна свора. Все они хотят удушить нас. Вот…

Он полез в карман и бросил на кошму бумажник.

— Вот, смотрите. Я приехал в Бухару с этим. Мы взяли у Хаджи Акбара его бумаги. — Юнус развернул один из листков, заглянул в него. — Хаджи Акбар продался врагам свободы, Хаджи Акбар едет в Бухару убивать, резать, предательствовать. Его послал к нам черный человек, имя ему Энвер. Вот мандат Хаджи Акбара с подписью Энвер-паши.

Дядюшка Пулат хмыкнул:

— Э, что ты говоришь, Юнус? Разве Энвер-паша черный человек? Он хороший человек. Мы слышали, он зять самого халифа правоверных.

— Как можешь ты говорить плохо о зяте халифа? — запротестовал старик Аскад. — Говорят, он скоро приедет в Бухару.

— Кто едет? К нам?

— К нам в Бухару, помогать советской власти, народу. Святой жизни человек Энвер-паша, — загнусавил вдруг дядюшка Пулат. — Говорят, увидел он запаршивевшего пса, взял его к себе домой, накормил из своей чашки, смазал ему раны и струпья маслом, держал его на своей постели и лечил, пока пес не вылечился.

— Известно, молитвы для сытого. Что богачу еще делать? Только собак лечить да молитвы читать, а батраку — посты держать хорошо, когда… хлеба нет.

Старики обиделись.

— Нет, Энвер — зять халифа. Он приблизился к дочери султана, стал мужем, она от него зачала… значит, святой он.

Вскочив в ярости, Юнус несколько секунд не мог произнести ми слова.

— Какая чепуха! Клянусь, беда ждет нас. Мало вы съели палок от эмира. Этот человек — жестокий тиран, он терзал свою родину. И Турция прогнала его. И вот он едет к нам незваный, непрошеный. Никто не видел ног у змеи, глаз у муравья, добра от тирана.

Юнус сел, закрыл голову руками и раскачивался долго, тяжело вздыхая.

Он бормотал; «Неужто ты, народ Бухары, сбросив навсегда цепи рабства, снова позволишь надеть их на себя».

С недоумением и испугом смотрели на него старики. По одному поднялись они и тихонько, стараясь не шуметь, вышли из домика.

Только тогда Юнус прервал молчание:

— Матушка, у меня есть к вам слово.

— Какое, сынок? — стеля постель, откликнулась старушка.

— Я хочу жениться, матушка.

Старуха заохала, запричитала. Какое счастье! Наконец-то Юнус остепенится, перестанет ездить по войнам, наконец-то у нее, как у людей, заведутся внуки. Дом их перестанет пахнуть могилой. Ой, какая радость!

— Только где бы взять невесту, сынок? Вот у дяди Пулата, что ли? Внучка у него. Шестнадцать ей, вроде перестарок… Но здоровая… пять пудов груза потащит.

— Извините, матушка. Невесту я нашел.

— Да ну! Ай-яй-яй. Как же так?

Она погладила Юнуса по плечу и заглянула в глаза.

— А вот так. Если вы, мама, не хотите спать, я расскажу вам одну историю. Сядьте, послушайте!

Почти напуганная торжественным и важным тоном сына, Паризот поспешила сесть, сложила на груди руки и приготовилась слушать. Только глаза ее, живые, темные, говорившие о былой ее красоте, испуганно и часто моргали.

— Послушайте же, мама, — проговорил Юнус.

Он подбросил сухих сучьев в огонь, и пламя озарило его лицо.

А он смотрел в самое пламя и видел пленительный образ, так поразивший его сердце и душу…


Сначала пришла собака.

Она была очень обыкновенная, эта собака. Со своими короткими и обрубленными ушами, куцым, обрубленным хвостом и почти черной тоже точно обрубленной мордой собака была похожа на бесчисленных киргизских овчарок.

В голове Дильаром шумело, и временами какие-то черные клубы заслоняли песок, куст саксаула и даже небо, но собаку Дильаром видела очень отчетливо, и, как это ни невероятно, девушка даже любовалась ее широкой с рыжими подпалинами грудью, крепкими ногами. И даже рычание было приятно. Оно… оно… Солнце пекло, жажда мучила, и мысль ускользала. Оно… Что оно? Ах да, рычание сулило спасение…

Собака спустилась по склону бархана, увязая лапами в песке.

«Что она сделает?» — подумала Дильаром.

Снова темные клубы застлали весь мир.

Когда наступило прояснение, в ушах стоял звон и шум.

Собаки не было, но доносился ее оглушительный лай. Овчарка громко, призывно лаяла.

Проследив взглядом глубокие следы на песке, Дильаром обнаружила овчарку на гребне бархана, там, где она появилась первый раз.

Вырисовываясь темным пятном на бирюзово-голубом небе, овчарка лаяла громко, деловито и радостно.

«Она лает потому, что нашла меня. Какая… умница».

И почти тотчас до слуха Дильаром донесся голос: «Эй!.. Эй!.. Басс!.. Эй!..»

Голос человека.

А вдруг собака убежит на призыв, и она, Дильаром, здесь останется… И ее найдут, как ту — жену… про которую ей рассказывали давно… в детстве. Она убежала от постылого мужа… и ее нашли в песках сухую… высушенную…

И вторая… ужасно глупая пришла мысль… Ведь кричит мужчина, а она… растерзанная, почти нагая. В муках жажды она рвала и раздирала на себе одежду. И вот только сейчас она не могла даже пошевельнуться, а теперь откуда силы взялись: сухими, негнущимися пальцами она начала застегивать пуговицы камзола.

Потом, по-видимому, образовался провал в памяти.

Божественное ощущение влаги на губах вернуло Дильаром к жизни.

— Еще… еще… — словно откуда-то со стороны слышала Дильаром собственный стон.

— Потихонечку, — сказал голос.

Она открыла глаза. Ей стало стыдно своей слабости.

Человек в смушковой шапке со звездой, поддерживая ее голову, по капле вливал из фляжки воду ей в рот. Звезду, с красными блестящими лучами, с вмятиной посередине, Дильаром хорошо разглядела.

Человек улыбнулся под короткими, щетинкой, усами, снова произнес очень внятно:

— Потихоньку, полегоньку.

Девушка резко села. Несколько капель воды мгновенно возвращают жизнь и силы умирающим от жажды.

— Нехорошо…

— Что вы сказали? — спросил человек в папахе.

Только теперь Дильаром разглядела его. Он очень высок ростом, белки карих глаз белеют на мужественном, дочерна выдубленном солнцем, песком, ветром и солью лице. Одет он в выцветшую рубаху хаки, подпоясанную потертым солдатским ремнем.

Все на нем было отнюдь не новое, но поразительно аккуратное, опрятное. И держался он подтянуто, по-военному.

— Кто вы?

— Юнус, но меня в полку зовут Юнус Винтовка.

— Почему? — невольно улыбнулась Дильаром. — Как это человека можно назвать винтовкой? Нелепость.

— Когда я стреляю… всегда попадаю. Ну, вот меня и прозвали… Винтовка.

— О, а я думала…

Цепляясь за его руку, Дильаром встала. В ногах она ощущала слабость.

— А я думал, — проговорил Юнус, — что это за старая женщина ходит по степи, а вот вы улыбнулись… оказывается, молодая.

И он, как бы поражаясь своей несообразительности, покачал головой.

— Вы сможете идти? Помочь?

— Не надо, — сердито сказала Дильаром. — Не надо. Я сама, я не старуха. Куда идти?

Она поплелась по песку. Дело пошло гораздо лучше, чем даже она думала. Каждый шаг вселял в ее тело новые силы. Через пять минут она уверенно поднялась на бархан. Шедший рядом Юнус удовлетворенно буркнул:

— Вижу, вы не старуха…

Он взглянул на нее и поразился происшедшей в ней перемене.

Когда Юнус, привлеченный лаем собаки, увидел Дильаром на песке, его поразил мертвенный вид ее лица со сморщенной серой кожей, обтягивающей скулы, ввалившимися черными глазами, сухими ниточками губ. А сейчас несколько глотков воды вернули коже нежность молодости, и на щеках чуть зарозовел румянец.

— Аллах всемогущий, — пробормотал про себя Юнус, — злые джины песка и зноя едва не погубили чудесную пери.

Он не обиделся, когда вдруг Дильаром накинула на голову камзол и закрылась от него. «Значит, эта девушка стыдлива… значит, она хорошая, порядочная девушка…»

Дильаром чувствовала себя слабой, беспомощной и с теплой — благодарностью смотрела на шагавшего впереди нее Юнуса. Он шел размашистой походкой, но и ему было нелегко: когда Юнус окликал своего пса, чтобы тот не убегал слишком далеко, голос его звучал сипло.

Вдруг Юнус обернулся и сказал:

— Что вы отстаете? Идем поскорее.

Дильаром удивленно спросила:

— Почему вы так говорите, обидно?

Он усмехнулся:

— Только что помирали, а сейчас в зеркальце гляделись.

— Ну и что же?

Действительно, Дильаром уже успела заглянуть в зеркальце и поправила растрепавшиеся волосы, ибо она знала, что падающие на лоб космы отнюдь не идут девушке, даже если она красива.

Но Юнусу стало совестно:

— Я не так сказал… Извините… Старый солдат что старый верблюд — брюзглив.

Они поднялись на бархан.

— Ну, Басс, — проговорил, чуть задыхаясь, Юнус, — пришли.

Он потрепал загривок собаки и свистнул. Басс радостно взвизгнул и мгновенно исчез. Только лай его доносился все тише, удаляясь.

Юнус повернулся к Дильаром. Слово «пришли» произвело на нее совершенно неожиданное действие. Слабость разлилась по ее телу. Она чуть не упала.

«Значит, я умирала в двух шагах от людей, от воды», — негодуя на себя, думала она.

Шатаясь, стояла Дильаром под гребнем бархана и прятала глаза от пристального взгляда Юнуса.

— Да помогите же вы мне, наконец!

В ее повелительном тоне прозвучало столько злости, что Юнус пожал плечами и протянул руку.

— Да мы же пришли. Вот кошар…

Отдышавшись, Дильаром осмотрелась.

Перед ней расстилался обширный такыр, плоский, ровный, как стол. Метрах в трехстах от бархана, где они стояли, высились глиняные устои колодца. Можно было отчетливо разглядеть деревянную вертушку, волосяной аркан, кожаное ведро. Поодаль стояла черная юрта, к которой, радостно лая, катился темным комочком Басс. Рядом с юртой Дильаром увидела арбу, лошадей…

Когда сидишь около дымного костра, в огне которого потрескивают сучья джузгуна и саксаула, а в котелке аппетитно журчит и шипит кавардак, то никак не хочется думать об ужасах пустыни, о неминуемой гибели, подстерегающей в барханах заблудившегося человека, о страшных названиях урочищ пустыни, вроде «Пойдешь, не вернешься», «Погибель человека», «Путник пропал». Можно снять ичиги, дать ветру ласкать усталые натруженные ноги и слушать охи и ахи матери и отца.

Изредка взгляд Дильаром искал среди сидевших у соседнего костра солдата Юнуса. И почему-то ее волновал приятно звучавший в темноте ночи низкий голос, певший старую как мир песню:

С той поры, как я увидел два твоих чудесных глаза,

В моем сердце не осталось терпения и покоя.

Звуки песни гнали сон от глаз. И Дильаром краснела, хоть было очень темно и никто не мог видеть ее смущения, никто не мог слышать, как бьется ее сердце.

И почему так побледнел в ее сердце образ любимого, оставшегося в страшной Бухаре? Неужели во всем виноват голос, певший в ночи?

Но наступило утро, и кончилась бессонная ночь. Юнус стоял и смотрел грустными глазами на арбу, в которой уезжала Дильаром. Он не слушал и не слышал последних слов старого ткача, так благодарившего за спасение своей дочери. Хоть бы позволили взглянуть на ее лицо. Но Дильаром уехала, а он так и не увидел больше ее лица…


Уже почти потухли угли в очаге, а в открытую дверь заглядывало посеревшее небо, когда Юнус закончил свой рассказ. И все это время Паризот сидела молча, не спуская глаз с лица сына.

И когда Юнус замолк, Паризот только тяжело вздохнула.

— Оставь и думать. Выбрось эту… эту Дильаром из головы, — сказала мать. — Она уехала туда, куда и араб не забрасывал копье.

Юнус ничего не ответил, но, уже лежа под одеялом, он вдруг проговорил:

— Ожидание… мысль… мечта мучительнее огня. У нее глаза гурии рая. Она из рода гурий… я знаю. Немыслимо красиво лицо ее. — Он хотел сказать: «И тело белое, и руки нежные, и грудь полная.» Но он постеснялся говорить такое при матери.

— Сынок, не думай о ней. Страшно мне. Уж не джинья ли она? Наверное, джинья… фея огня. Ты же нашел ее в раскаленном песке, горячем как огонь.

— Как она прекрасна!.. Она как агат, вышедший из рук искуснейшего гранильщика драгоценных камней. Дильаром. Дильаром! О если бы вы видели ее, мама!

Он говорил точно одержимый. Старушка забормотала молитву, охраняющую от злых духов, и с ужасом прислушивалась к отрывистым восклицаниям, похожим на вопли.

— Дильаром… любимая… я найду тебя. Я под землей найду тебя, я на седьмом небе найду тебя.

Комната погрузилась в тишину. Чуть потрескивали угольки в очаге. И мать и сын — каждый думал свою думу. Мать все больше настраивалась против Дильаром, которая в ее представлении делалась злой, сварливой, как и подобает злой пери огня. Юнус мечтал о красавице, которую он видел больше года назад и не мог забыть.

И когда ум и тело его погружались в бездну сна, губы шептали двустишие забытого поэта: «В безнадежности надежда, конец черной ночи светел…»


Читать далее

Часть первая
Глава первая. Подножие гибели 13.04.13
Глава вторая. Все еще «Drang nach Osten» 13.04.13
Глава третья. Заговор 13.04.13
Глава четвертая. Дочь угольщика 13.04.13
Глава пятая. Человек с ружьем 13.04.13
Глава шестая. Ночной гость 13.04.13
Глава седьмая. Павлиний караван-сарай 13.04.13
Глава восьмая. В эмирском салон-вагоне 13.04.13
Глава девятая. Красноармеец и министр 13.04.13
Глава десятая. Застенок 13.04.13
Глава одиннадцатая. Беглянка 13.04.13
Глава двенадцатая. Торговцы славой 13.04.13
Глава тринадцатая. Тайные молитвы 13.04.13
Глава четырнадцатая. Идут маддахи! 13.04.13
Глава пятнадцатая. Диспут почти философский 13.04.13
Глава шестнадцатая. Два письма 13.04.13
Глава семнадцатая. Они поднимают голову 13.04.13
Часть вторая
Глава восемнадцатая. Первые раскаты 13.04.13
Глава девятнадцатая. Поезд идет на юг 13.04.13
Глава двадцатая. Охотничья прогулка 13.04.13
Глава двадцать первая. Котелок с картошкой 13.04.13
Глава двадцать вторая. Дальний рейд 13.04.13
Глава двадцать третья. Степной гул 13.04.13
Глава двадцать четвертая. Его превосходительство главнокомандующий 13.04.13
Глава двадцать пятая. Кабан в загоне 13.04.13
Глава двадцать шестая. Джентльмены 13.04.13
Глава двадцать седьмая. В осаде 13.04.13
Глава двадцать восьмая. Лицо предательства 13.04.13
Глава двадцать девятая. Юнус 13.04.13
Глава тридцатая. Пекарь эмира бухарского 13.04.13
Глава тридцать первая. Рождение отряда 13.04.13
Глава тридцать вторая. Обыкновенный плов 13.04.13
Глава тридцать третья. Следы Дильаром 13.04.13
Глава тридцать четвертая. Ворота шейх Джалял 13.04.13
Глава пятая. Человек с ружьем

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть