Онлайн чтение книги Найденыш с погибшей «Цинтии»
2. У РЫБАКА ИЗ НОРОЭ

Дом маастера[11]маастер — в скандинавских странах — обращение к ремесленнику или к хозяину дома из трудовых слоёв населения Герсебома, как и все дома в Нороэ, покрыт дёрном и сложен из огромных сосновых брёвен по старинному скандинавскому способу: две большие комнаты посередине разделены длинным узким проходом, ведущим в сарай, где хранятся лодки, рыболовные снасти и целые груды мелкой норвежской и исландской трески, которую раскатывают после сушки, чтобы поставлять её торговцам в виде «Rondfish» («круглая рыба») и «Stock-fish» («рыба на палке»).

Каждая из двух комнат служит одновременно и горницей и спальней. Постельные принадлежности — матрацы и одеяла из шкур — хранятся в особых ящиках в деревянных стенах и извлекаются оттуда только на ночь. Это удобное приспособление, а также свежевыбеленные стены, высокий очаг в углу, в котором всегда весело потрескивает большая охапка дров, придают самым скромным жилищам опрятность и уют, несвойственные крестьянским домам в Южной Европе.

В этот вечер вся семья собралась у очага, где в огромном горшке варилась на медленном огне похлёбка из копчёной селёдки, кусочков лососины и картофеля. Маастер Герсебом, сидя в высоком деревянном кресле, плёл сети, чем он обычно занимался, когда не находился в море или в сушильне. Это был суровый моряк с красным обветренным лицом, рано поседевший, хотя и был в расцвете лет. Его сын Отто, рослый четырнадцатилетний мальчик, как две капли воды похожий на отца, по всей видимости должен был стать впоследствии таким же умелым рыбаком. А сейчас он пытался постигнуть тайну «тронного правила», испещряя цифрами маленькую графитную доску. Его большая рука казалась куда более приспособленной для управления веслом, чем для такой работы. Эрик, склонившись над обеденным столом, с увлечением читал толстую книгу по истории, взятую у господина Маляриуса. Рядом с ним Катрина Герсебом, добродушная женщина, спокойно сучила пряжу, а белокурая Ванда, девочка десяти — двенадцати лет, сидя на низкой скамейке, усердно вязала толстый чулок из красной шерсти. У её ног спала, свернувшись клубком, большая жёлтая собака с белыми пятнами и курчавой, как у барашка, шерстью.

Молчание не нарушалось по крайней мере в течение часа. Медная лампа, в которую был налит рыбий жир, ровно освещала своими четырьмя фитилями все уголки этого мирного жилища.

По правде говоря, молчание начало тяготить матушку Катрину, уже несколько раз порывавшуюся развязать язык.

Наконец она не выдержала больше:

— Хватит работы на этот вечер, — сказала она. — Пора ужинать!

Не возразив ей ни слова, Эрик забрал свою толстую книгу и пересел к очагу, а Ванда, отложив вязанье, направилась к буфету, чтобы достать тарелки и ложки.

— Так ты говоришь, Отто, — продолжала матушка Катрина, — это наш Эрик сегодня хорошо ответил господину доктору?

— Хорошо ответил? Он говорил, как по книге читал, честное слово! — восторженно воскликнул Отто. — Я даже не понимаю, откуда он это все узнает. Чем больше доктор спрашивал, тем больше он отвечал! А слова у него так и лились! До чего же был доволен господин Маляриус!

— И я тоже была очень довольна, — серьёзно сказала Ванда.

— Понятно! Мы все были рады! Если бы вы, мама, только видели, как мы сидели, разинув рты! Мы боялись только, как бы нас тоже не вызвали! А он ничуть не боялся и отвечал доктору, как отвечал бы нашему учителю!

— Подумаешь! Господин Маляриус стоит любого доктора и уж знает он, конечно, не меньше! — сказал Эрик, смутившись от того, что его хвалили при всех.

Старый рыбак удовлетворённо улыбнулся.

— Ты прав, малыш, — сказал он, не выпуская работы из своих мозолистых рук. — Господин Маляриус заткнул бы за пояс, если бы захотел, всех городских докторов. К тому же он не разоряет своей учёностью бедных людей!

— А разве доктор Швариенкрона кого-нибудь разорил? — с любопытством спросил Эрик.

— Гм!.. Гм!.. Если этого не случилось, то уж не по его вине! А я вам скажу, и можете мне поверить, что я глядел без всякого удовольствия, как строилась его фабрика, которая теперь коптит на берегу фьорда. Мать может вам подтвердить, что раньше мы сами изготовляли рыбий жир и выручали за него в Бергене по сто пятьдесят и даже по двести крон в год! А теперь баста! Никто уже не захочет покупать неочищенный рыбий жир, или же за него дают так мало, что не стоит даже тратиться на дорогу. Только и остаётся, что продавать тресковую печень на фабрику. И, бог свидетель, управляющий доктора всякий раз норовит взять подешевле. Мне едва удаётся выручить за неё сорок пять крон, а труда затрачиваешь в три раза больше, чем раньше… Так вот, я и говорю, что это несправедливо. Уж лучше бы доктор лечил своих больных в Стокгольме, чем лишать нас ремесла и отнимать заработок.

Все умолкли после этих горьких слов. В течение нескольких минут слышался только стук тарелок, расставляемых Вандой, между тем как мать её выкладывала кушанье да глиняное глазированное блюдо весьма внушительных размеров.

Эрик глубоко задумался над словами маастера Герсебома. Смутные возражения возникали в его уме, но он был слишком прямодушен, чтобы не высказать свои мысли вслух.

— Мне кажется, отец, что вы вправе жалеть о доходах прошлых лет, — заметил он. — Но не совсем справедливо обвинять в их уменьшении доктора Швариенкрона. Разве его рыбий жир не лучше, чем наш?

— Лучше? Прозрачнее, только и всего! Да они ещё говорят, что от него не пахнет дымом, как от нашего… Потому-то его и предпочитают все городские дамочки. Но, почём знать, — полезен ли он так для лёгочных больных, как наш прежний добрый рыбий жир!

— Всё-таки, по той или иной причине, но его предпочитают! А так как это очень целебное лекарство, то важно, чтобы больные, принимая его, не чувствовали отвращения. Поэтому, если врач находит средство уменьшить неприятный вкус лекарства, изменив способ приготовления, то разве он не должен воспользоваться этим преимуществом?

Маастер Герсебом почесал затылок.

— Конечно, — ответил он с сожалением, — может быть, это его долг как врача» Но отсюда не следует, что нужно мешать бедным рыбакам зарабатывать на жизнь…

— На фабрике доктора, как я знаю, занято свыше трехсот работников, а в то время, о котором вы говорите, в Нороэ не было и двадцати рабочих, — робко возразил Эрик.

— Потому-то работа теперь ни во что не ценится! — воскликнул Герсебом.

— Ну хватит! Ужин подан, садитесь за стол, — сказала матушка Катрина, видя, что спор становится более жарким, чем это казалось ей допустимым.

Эрик, поняв, что дальнейшие возражения были бы неуместны, оставил без ответа довод маастера Герсебома и занял своё обычное место за столом рядом с Вандой.

— Доктор и господин Маляриус друг с другом «на ты». Значит, они друзья детства? — спросил он, чтобы переменить тему разговора.

— Конечно, — ответил рыбак, усаживаясь за стол. — Оба они родились в Нороэ, и я помню время, когда они играли на площадке перед школой, хотя я и моложе их лет на десять. Маляриус был сыном нашего врача, а доктор — сыном простого рыбака. Но он здорово изменился с тех пор! Говорят, что он миллионер и живёт в Стокгольме в настоящем дворце. Да, образование вещь хорошая!

Произнеся эту сентенцию, рыбак только было собрался погрузить ложку в дымящееся варево из рыбы и картофеля, как ему помешал стук в дверь.

— Можно войти, хозяин Герсебом? — раздался в сенях громкий и звучный голос.

И, не дожидаясь ответа, тот самый человек, о котором только что шла речь, вошёл в комнату, внеся с собой струю ледяного воздуха.

— Господин доктор Швариенкрона! — воскликнули трое детей, в то время как отец и мать поспешно встали из-за стола.

— Мой дорогой Герсебом, — сказал учёный, пожимая руку рыбака. — Мы не виделись в течение многих лет. Но я не забыл вашего замечательного отца и подумал, что могу зайти к вам запросто, на правах друга детства.

Честный рыбак, несколько смущённый тем, что он только сейчас выдвигал против доктора обвинения, не знал, как ответить на его слова, ограничившись крепким рукопожатием и радушной улыбкой. А жена его между тем суетилась, поторапливая детей.

— Живее, Отто, Эрик, помогите господину доктору снять шубу, а ты, Ванда, подай тарелку и ложку, — говорила матушка Катрина, гостеприимная, как и все норвежские хозяйки.

— Ей-богу, поверьте, я не отказался бы от этого соблазнительного блюда, если бы был голоден, но ещё и часа не прошло, как я поужинал вместе с моим другом Маляриусом. Я, конечно, не пришёл бы так рано, если бы предполагал, что застану вас за столом. Прошу вас, доставьте мне удовольствие: не обращайте на меня внимания и продолжайте ужин.

— Тогда выпейте с нами хоть чашечку чая со сноргасом, — упрашивала добрая женщина.

— На чашку чая согласен, но только с условием, что вы раньше поужинаете, — ответил доктор, удобно расположившись в большом кресле.

Ванда бесшумно поставила чайник на огонь и незаметно, подобно эльфу, проскользнула в соседнюю комнату, а все остальные, поняв, с присущей им деликатностью, что дальнейшие упрашивания только стесняли бы доктора, снова принялись за еду.

Через несколько минут доктор уже совсем освоился. Помешивая угли в очаге, куда матушка Катрина успела подбросить сухого топлива, и грея ноги у огня, он вспоминал прошлое, старых знакомых, многие из которых уже умерли, говорил об изменениях, происшедших в стране и в самом Бергене. Он чувствовал себя совсем как дома, и, что удивительно, ему даже удалось вернуть маастеру Герсебому его обычное спокойствие.

В комнату вошла Ванда с деревянным подносом, уставленным блюдечками, и так мило протянула его доктору, что он никак не мог отказаться.

Это были знаменитые норвежские «сноргас» — тонкие кусочки копчёной оленины, селёдки, посыпанной красным перцем, ломтики чёрного хлеба, острого сыра и другие пряности, которые едят в любое время для возбуждения аппетита.

Сноргас так хорошо отвечал своему назначению, что доктор, который попробовал это кушанье сначала только из вежливости, теперь уже был в состоянии оказать честь хозяйке дома, отведав варенья из шелковицы, которым славилась матушка Катрина, а для утоления жажды ему понадобилось не менее семи — восьми чашек чая без сахара.

Маастер Герсебом поставил на стол глиняный кувшин с превосходным «скидем» — голландской водкой, которая досталась ему от одного покупателя-голландца. Затем, когда ужин был окончен, доктор принял из рук хозяина огромную трубку, набил её табаком и закурил, ко всеобщему удовольствию.

Нечего и говорить, что лёд был сломлен, и доктору стало казаться, что он давно уже находится в этом доме как член семьи. Оживлённая беседа, шутки и смех были прерваны десятью ударами старых стенных часов в футляре из полированного дерева.

— Уже поздно, дорогие друзья, — сказал доктор. — Если детям пора отправляться спать, то мы сможем поговорить с вами о серьёзных делах.

По знаку Катрины Отто, Эрик и Ванда пожелали всем спокойной ночи и немедленно удалились.

— Вы, наверное, удивлены моему вторжению, — продолжал доктор после минутного молчания, устремив проницательный взгляд на маастера Герсебома.

— Мы всегда рады гостю, — серьёзно ответил рыбак.

— О, я знаю, Нороэ всегда славился гостеприимством!.. И все же вы, наверное, подумали, что я неспроста пришёл к вам, покинув в этот вечер моего старого друга Маляриуса. Бьюсь об заклад, что матушка Герсебом даже кое-что подозревает на этот счёт.

— Мы узнаем об этом, когда вы нам сами расскажете, — заметила дипломатично славная женщина.

— Итак, — вздохнул доктор, — если вы не хотите помочь, то мне самому придётся приступить к делу. Ваш сын Эрик незаурядный ребёнок, маастер Герсебом.

— Я на него не жалуюсь, — ответил рыбак.

— Для своего возраста он очень умён и образован, — продолжал доктор. — Я проверял сегодня в школе его знания и был поражён его необычными способностями к наукам и умению мыслить. Я был также удивлён, узнав его имя, так как он на вас совсем не похож и сильно отличается от местных детей.

Рыбак и его жена слушали молча и внимательно.

— Короче говоря, — продолжал доктор с некоторым нетерпением, — этот мальчик меня не только занимает, но и серьёзно интересует. Я беседовал о нем с Маляриусом и узнал от него, что он не родной ваш сын, что он попал сюда после кораблекрушения, что вы его подобрали, воспитали, усыновили и даже дали ему своё имя. Все это так, — не правда ли?

— Да, господин доктор, — серьёзно ответил Герсебом.

— Если он не наш сын по крови, то всё равно мы его любим всем сердцем! — воскликнула Катрина. Её губы задрожали и на глаза навернулись слезы.

— Мы не делаем никакого различия между ним и нашими Отто и Вандой, и даже никогда об этом не вспоминаем.

— Такие чувства делают вам обоим честь, — сказал доктор, растроганный волнением доброй женщины. — Но я попрошу вас, друзья мои, рассказать мне всю историю этого ребёнка. Я специально к вам пришёл, чтобы узнать её и, поверьте мне, желаю ему самого лучшего.

Почёсывая за ухом, рыбак, казалось, колебался, но видя, что доктор с нетерпением ожидает его рассказа, наконец решился и приступил к делу:

— Все так и есть, как вам говорили, и ребёнок действительно не наш сын, — сказал он как бы с сожалением. — Вот уже скоро двенадцать лет с того памятного дня, как я отправился рыбачить по ту сторону острова, который прикрывает выход из фьорда в открытое море. Вы же знаете, за этим островком тянется песчаная отмель и треска там водится в изобилии. После хорошего улова я снимал свои последние снасти и собирался поднять парус, когда моё внимание привлёк плывущий по волнам какой-то белый предмет, освещённый лучами заходящего солнца. Море было спокойно, и я не торопился домой. Вместо того, чтобы повернуть лодку к Нороэ, я направил её из любопытства на этот белый предмет.

Минут через десять я поравнялся с ним. Оказалось, что с наступающим приливом к берегу приближалась маленькая колыбель из ивовых прутьев, покрытая муслиновой накидкой и крепко привязанная к спасательному кругу. Я приблизился к нему с большим волнением. Схватив круг, я вытянул его из воды и заметил тогда в колыбели несчастного младенца семи — восьми месяцев. Малютка спал крепким сном. Он был бледненький и посинел от холода, но, казалось, не слишком пострадал от такого необычного и опасного путешествия. Об этом можно было судить, когда он начал кричать во весь голос, почувствовав, что волны больше его не укачивают. У нас уже в это время был Отто, и я умел обращаться с такими малышами. Я поспешил сделать соску из тряпки, обмакнул её в водку, разведённую водой, и сунул ему в рот. Он тотчас же замолчал и, казалось, принял это подкрепляющее средство с большим удовольствием. Но я знал, что надолго ему этого не хватит, и быстро вернулся в Нороэ. Разумеется, люльку я отвязал и поставил в лодку у своих ног. Не выпуская из рук шкот[12]снасть для управления парусом от паруса, я смотрел на этого младенца и спрашивал себя, — откуда он взялся? Без сомнения, он мог попасть сюда с корабля, потерпевшего крушение. Ночью море было неспокойное, свирепствовал ураган. Но какое стечение обстоятельств помешало ребёнку избежать участи его родных? Кому пришло в голову привязать его к спасательному кругу? Много ли часов провёл он на волнах? Что сталось с его отцом, матерью и со всеми, кому он был дорог? Сколько вопросов должны были навсегда остаться без ответа, — ведь бедный малютка ничего не мог объяснить. Коротко говоря, не прошло и получаса, как я был дома и вручил мою находку Катрине. Тогда мы держали корову, которая и стала кормилицей малыша. Напившись вволю молока и обогревшись у огня, он стал таким хорошеньким, розовеньким и так мило улыбался, что, честное слово, мы его сразу же полюбили, как своего собственного сына. Вот и весь рассказ! Мы его выходили, оставили у себя и никогда не делаем различия между ним и нашими двумя детьми. Не правда ли, жена? — добавил маастер Герсебом, оборачиваясь к Катрине.

— Ну, конечно, бедный малютка! — ответила хозяйка, смахивая слезы, навернувшиеся при этих воспоминаниях. — И ведь это в самом деле наше дитя, раз мы его усыновили. Я даже не знаю, зачем господину Маляриусу понадобилось говорить, что он нам не родной.

И славная женщина, глубоко возмущённая этим, принялась в сердцах вертеть своё веретено.

— Правильно, — подтвердил Герсебом, — разве это касается кого-нибудь, кроме нас?

— Вы правы, — миролюбиво сказал доктор, — но незачем обвинять Маляриуса в болтливости. Во всем виноват я один. Это я попросил его рассказать мне по секрету историю ребёнка, так поразившего меня. Маляриус не скрыл, что Эрик считает себя вашим сыном и что в Нороэ давно уже все забыли, откуда он взялся. Вы же видите, что я вёл этот разговор в отсутствии мальчика и попросил отправить его спать вместе с Отто и Вандой… Вы говорите, что ему могло быть семь или восемь месяцев в то время, когда вы его нашли?

— Около того. У него было уже четыре зуба, у этого разбойника, и я уверяю вас, что он довольно быстро их пустил в ход, — сказал, смеясь, Герсебом.

— О, это был замечательный ребёнок, — живо подхватила Катрина, — такой беленький, упитанный крепыш! А какие ручки и ножки — стоило на них поглядеть!

— А как он был одет? — спросил доктор Швариенкрона.

Герсебом ничего не ответил, но жена его оказалась менее сдержанной.

— Как маленький принц! — воскликнула она. — Представьте себе, господин доктор, пикейное платьице, обшитое кружевами, шубка на шёлковой подкладке — не хуже, чем у настоящего королевского сына, плиссированный капор и белый бархатный конверт. Все самое красивое! Впрочем, вы в этом сами можете убедиться: я сберегла его вещицы в целости и сохранности. Вы же понимаете, что мы не стали во все это наряжать малютку. Я отдала ему платьица, из которых вырос Отто, а потом они перешли к Ванде. Приданое малыша здесь, и я вам его сейчас покажу.

Говоря это, честная женщина опустилась на колени перед большим дубовым сундуком со старинным запором, подняла крышку и стала в нём усердно рыться. Один за другим она извлекла оттуда все названные предметы и с гордостью развернула их перед доктором. Там были также тончайшие батистовые пелёнки, роскошный кружевной чепчик, маленькое шёлковое одеяльце и белые шерстяные носочки.

Доктор тотчас же заметил, что все эти вещицы были помечены изящно вышитыми инициалами «Э.Д.»

— «Э.Д.»! Потому-то вы и назвали мальчугана Эриком? — спросил он.

— Вы угадали, — ответила Катрина, у которой от этого занятия повеселело лицо, между тем как у её мужа оно, напротив, помрачнело. — А вот это самая красивая вещица. Она была у него на шее, — добавила Катрина, вытаскивая из тайника золотое колечко для зубов. Оно было украшено кораллами и висело на тонкой цепочке.

На нём были выгравированы те же самые инициалы Э.Д., обрамлённые латинским изречением: Semper idem.

— Мы подумали было, что это имя ребёнка, — заметила она, видя старания доктора разобрать надпись, — но господин Маляриус нам объяснил, что здесь написано: «Всегда такой же». Не так ли?

— Господин Маляриус сказал вам правду, — ответил доктор на этот далеко не бесхитростный вопрос. — Ясно, что ребёнок родился в богатой и знатной семье… — добавил он, в то время как Катрина убирала приданое в сундук. — А вы не задумывались над его происхождением?

— А как узнаешь об этом, если я нашёл его в море? — ответил Герсебом.

— Да, но вы сказали сами, что колыбель была привязана к спасательному кругу. А по морскому обычаю на круге всегда указывают название корабля, которому он принадлежит, — возразил доктор, пристально взглянув рыбаку прямо в глаза.

— Разумеется, — ответил тот, опустив голову.

— Ну, так какое же название было на этом спасательном круге?

— Ах, господи, сударь, да я же не учёный! Я немного умею читать на моем родном языке, но на чужих языках, — увольте. Да и к тому же это было так давно.

— Тем не менее вы должны хоть приблизительно вспомнить. Ведь вы, конечно, показывали этот круг, как и все остальное, господину Маляриусу? Ну же, маастер Герсебом, подумайте. Не «Цинтия» ли было написано на этом круге?

— Мне кажется, что там было что-то вроде этого, — уклончиво ответил рыбак.

— Это иностранное название. Но какой страны, как по-вашему, маастер Герсебом?

— Да почём я знаю? И откуда мне знать все эти дьявольские страны. Ведь я никогда и не выходил за пределы Бергена и Нороэ, если не считать одного или двух раз, когда я рыбачил у берегов Исландии и Гренландии, — ответил он недовольным тоном.

— Я бы охотно предположил, что это английское или немецкое название, — сказал доктор, как бы намеренно не замечая тона своего собеседника. — Я мог бы это легко определить по форме букв, если бы увидел круг. Вы не сохранили его?

— Нет, чёрт возьми, он уже давным-давно сожжён! — не без ехидства воскликнул Герсебом.

— Маляриус запомнил, что буквы были латинские, — произнёс доктор, как бы размышляя вслух, — и на бельё тоже латинские; значит, можно допустить, что «Цинтия» не немецкое судно[13]в XIX веке в Германии был повсеместно распространён готический шрифт. Я склонен думать, что это был английский корабль. А вы как думаете, маастер Герсебом?

— Меня это мало трогает, — ответил рыбак. — Будь он английским, русским или патагонским, это не моя забота. Не мало времени прошло с тех пор, как этот корабль поделился своей тайной с океаном на трех— или четырехкилометровой глубине.

Можно было подумать, маастера Герсебома даже радовало, что тайна судна погребена на дне морском.

— Но вы, конечно, пытались отыскать семью ребёнка? — спросил доктор, и сквозь стекла его очков, казалось, блеснуло лукавство. — Вы, наверное, обращались к мэру Бергена, просили напечатать объявления в газетах? Не так ли?

— Я? — воскликнул рыбак. — Ничего подобного я не делал. Одному богу известно, откуда взялся этот ребёнок и кто о нем печалился. Да и мог ли я швырять деньги на ветер и разыскивать людей, которые так мало о нем тревожились? Представьте себя на моем месте, доктор. Кто-кто, а я-то уж далеко не миллионер! Нечего и сомневаться, если бы даже мы и потратили всё, что имели, то всё равно не добились бы толку! Мы сделали, что могли: воспитали мальчика, как своего родного сына, любили его, лелеяли…

— Даже больше, чем родных детей, если только это возможно, — перебила его Катрина, утирая слезы концом передника. — Уж если мы и можем себя в чём-нибудь упрекнуть, то только в том, что давали ему слишком много ласки.

— Чёрт возьми, Герсебом, вы меня просто обидите, если подумаете, что ваше доброе и хорошее отношение к бедному приёмышу вызвало во мне какое-либо иное чувство, кроме глубокого восхищения! Нет, вы не должны думать ничего подобного! Но если вы хотите, чтобы я говорил с вами начистоту, то я думаю, что именно любовь к Эрику и заставила вас забыть о вашем долге. А долг состоял в том, чтобы найти семью ребёнка, приложив к этому все усилия!

Воцарилось глубокое молчание.

— Возможно! — произнёс наконец маастер Герсебом, потупив голову от этих упрёков. — Но что сделано, того не воротишь. Теперь Эрик уже действительно наш, и я не намерен рассказывать ему об этой старой истории.

— Успокойтесь! Разумеется, я не употреблю во зло ваше доверие, — сказал доктор, вставая. — Уже поздно, и я должен покинуть вас, мои добрые друзья. Желаю вам спокойной ночи и — без всяких угрызений совести, — добавил он многозначительно.

Затем, надев свою меховую шубу, он отклонил предложение рыбака проводить его, сердечно пожал руки хозяевам и направился в сторону фабрики.

Герсебом задержался на несколько секунд у порога, глядя на его удаляющуюся фигуру, освещённую лунным светом.

— Ну и дьявол! — пробормотал он сквозь зубы, решив, наконец, закрыть дверь.