Онлайн чтение книги Наоборот
Приложение

Демон аналогии

Звучали когда-либо на ваших губах неведомые слова, проклятые лохмотья абсурдной фразы?

Я вышел из дому с ощущением, похожим на скольжение крыла по струнам инструмента; его сменил голос, произнесший с понижением тона: "Пенюльтьема мертва", причем Пенюльтьема завершила стих, а мертва отделилась от вещей паузы, совершенно бессмысленно из-за пустоты значения. Я шел по улице и узнавал в звуке "июль" натянутую струну забытого музыкального инструмента; его, несомненно, только что задело крылом или пальмовой ветвью славное Воспоминание; догадываясь о ключе тайны, улыбнулся, моля о другой версии. Фраза вернулась, зашифрованная, независимая от прежнего падения пера или ветви; пробившись сквозь слышанный голос, выговаривалась отныне сама, живя собственной жизнью. Я шел, не довольствуясь только умозрением, читая ее в конце стиха и один раз в виде опыта, приспособив к своей речи; вскоре произносил, делая паузу после "Пенюльтьема'', в чем находил мучительное наслаждение: "Пенюльтьема — " затем струна, туго натянутая в забвении на звук "июль", вероятно, разрывалась, и я добавлял, как молитву, "мертва". Я все время силился вернуться к излюбленным мыслям, внушая для самоуспокоения, что наверняка, пенюльтьема — лексический термин, обозначающий предпоследний слог слова, а его появление — не что иное, как плохо стершиеся следы лингвистического труда, от которого ежедневно страдает подавляемый дар поэзии: причиной терзания была сама звучность и маска, натянутая спешкой легкого утверждения. Измученный, я позволил грустным словам самим блуждать по губам и брел, шепча жалостливым тоном соболезнования: "Пенюльтьема мертва, она мертва, совершенно мертва, отчаявшаяся Пенюльтьема", — тем самым надеясь унять беспокойство и не без тайной надежды похоронить его в монотонной многоголосице, когда, о ужас! — вполне объяснимая нервная магия дала почувствовать, что время, как отраженная стеклом рука в жесте ласки на что-то опускалась — тот голос (первый и, бесспорно, единственный).

Но где таится бесспорное вмешательство сверхъестественного и начало тоски, из-за которой агонизирует мой недавно властительный дух, я узнал, когда машинально забрел на улицу антикваров и увидел перед собой лавочку торговца старинными струнными инструментами (они были развешаны по стене, а на полу разбросаны пожелтевшие пальмовые ветви и погруженные в тень крылья древних птиц). Я сбежал, чудак, осуж-жденный, может быть, носить траур по необъяснимой Пенюльтьеме".

Эдуард Мане

Что трагический рок — умолчала приспешница всех, Смерть, похищая у человека славу, — жестокий и враждебный, наградил добродушием и грацией, возмущает — не вой против надолго омолодившего великую цветовую традицию, и не посмертная благодарность: но среди мерзости мужественная наивность Козлоногого в бежево-сером сюртуке, борода и белокурые, редкие, умно седеющие волосы. Короче, шутник из Тортони, элегантный; в мастерской фурия, что швыряла его на чистый холст, стихийно, словно и не писал никогда — ранний старый дар смущать отмечался здесь находкой и внезапно выставленным шаром; незабываемый урок ежедневному свидетелю, мне: играют очертя голову, снова и снова, каждый раз, будучи как все, добровольно не оставаясь другим. При этом он часто говорил, так хорошо: "Глаз, рука…", что я воскрешаю.

Глаз Мане, принадлежащего к старому племени горожан, с детства незамутненный, девственный, абстрактный, впиваясь в вещи и натурщиков, еще недавно сохранял в когтях смеющегося взгляда непосредственную свежесть встречи, презирая затем позой усталость двадцатого сеанса. Его рука — верный, продуманный нажим возвещал, до какой тайны спускалась чистота глаза, чтобы освятить живой, глубокий, резкий или пропитанный некоторой чернотой, шедевр новый и французский.

Осенняя жалоба

С тех пор, как Мария покинула меня, чтобы отправиться на другую звезду — какую же, Орион, Алтаир; к тебе ли, зеленая Венера? — я всегда лелеял одиночество. Сколько бесконечных дней я провел один с моим котом. Под одним я подразумеваю "без материального существа", а мой кот — мистический спутник, дух. Я могу, следовательно, сказать, что проводил нескончаемые дни с моим котом и с одним из последних творцов латинского декаданса; ведь с тех пор, как белокурого создания нет, странно и причудливо я полюбил то, что заключается в слове "падение". Так, мое излюбленное время года — последние измученные дни лета, за которыми немедленно следует осень, а дня — час, когда я прогуливаюсь и когда солнце отдыхает перед тем, как исчезнуть, с медно-желтыми лучами по серым стенам и медно-красными на стеклах. Точно так же литература, у которой мой ум испрашивает печального наслаждения, будет агонизирующей поэзией последних мгновений Рима, пока она еще не совсем прониклась омолаживающим приближением варваров и не лепечет на детской латыни первой прозы христианства.

Итак, я читал одно из любимых стихотворений (их румяна очаровывают больше, чем румянец юности) и погружал руку в мех чистого зверя, когда вдруг под моим окном томно и меланхолично запела шарманка. Она играла в большой аллее тополей, чьи листья казались желтыми даже весной, с тех пор, как Мария, со свечами, проследовала здесь в последний раз. Инструмент грустящих, да, конечно: рояль сверкает, скрипка вливает в изорванную душу свет, но шарманка, в сумерках воспоминания, заставляет меня отчаянно мечтать. Теперь, когда она шепчет игриво-вульгарный мотив, дающий веселье сердцу предместий, мотив обветшалый, банальный, почему же его повтор повергает меня в грезу и вынуждает плакать, словно романтическая баллада? Я медленно вкушал его и не бросал монету в окно из страха пошевелиться и обнаружить, что инструмент пел не сам.

Жалкое бледное дитя

Жалкое бледное дитя, что орешь во все горло свою пронзительную и наглую песню, теряющуюся среди воплей котов, королей крыш? Ведь она не проникает сквозь ставни первых этажей, и тебе неведомо, что там тяжелые шторы из бледно-красного шелка.

И все же ты поешь, неизбежно, с упорной уверенностью человека, одиноко идущего по жизни, которому не на кого рассчитывать, и он работает для себя. Был ли у тебя когда-нибудь отец? У тебя нет даже бабки, которая заставляла бы забывать голод, избивая тебя, если бы ты возвращался без единого су.

Но ты работаешь на себя: стоя на улицах, в вылинявшей одежонке, похожей на мужскую, преждевременно исхудавший и слишком взрослый для своего возраста, ты поешь, чтобы есть, яростно, не опуская злых глаз на других детей, играющих на мостовой.

И твоя жалоба так пронзительна, так пронзительна, что обнаженная голова, поднимающаяся по мере того, как повышается голос, хочет, кажется, выпрыгнуть из твоих маленьких плеч.

Человечек, кто знает, не покатится ли она однажды, когда, после долгого крика в городах, ты совершишь преступление? преступление не слишком трудно совершить, ведь достаточно, чтобы после возникшего желания появилась смелость, и такие, как ты… твое маленькое лицо энергично.

Ни гроша не падает в твою ивовую корзинку, в длинной руке, безнадежно повисшей вдоль штанов: тебя разозлят, и однажды ты совершишь преступление.

Твоя голова все время поднимается и хочет тебя покинуть, как будто она заранее знает, когда ты запоешь с угрожающим видом.

Она скажет тебе "прощай", когда ты заплатишь за меня и за тех, кто стоит меньше, чем я. Ты пришел в мир, вероятно, за этим и голодаешь с тех пор; мы увидим твое имя в газетах.

О! бедная маленькая голова!

Трубка

Вчера я нашел свою трубку, мечтая о долгом вечере работы, хорошей работы зимой. Сигареты, со всеми ребяческими летними забавами, отброшены в прошлое, освещенное голубыми от солнца листьями и муслинами, а важная трубка взята серьезным человеком, который хочет долго курить, не отвлекаясь, чтобы лучше работалось: но я не ожидал сюрприза, приготовленного этой изгнанницей, при первой затяжке забыл, что нужно написать значительные книги; восхищенный, растроганный, вдыхал я возвращение прошлогодней зимы. Я не прикасался к верной подруге с момента приезда во Францию, и весь Лондон, Лондон такой, каким он полностью представлялся мне одному, год назад, возник в сознании; сначала милые туманы, которые окутывают наш мозг и обладают собственным ароматом, когда проникают сквозь стекла. Мой табак, запах темной комнатой, обставленной кожаной мебелью, припудренной угольной пылью, креслом, на котором свернулся тощий черный кот; а яркий огонь! А служанка с красными руками, перекладывающая уголь, а шум этих углей, падающих из железного ведра в металлическую корзину, а утро, возвращавшее меня к жизни, когда почтальон дважды торжественно стучал в дверь!

Я снова видел за окнами эти болезненные деревья пустынного сквера — я видел морской простор, столь часто пересекаемый в ту зиму, дрожа на мостике парохода, покрытого изморозью и черного от дыма — с моей бедной спутницей-возлюбленной, в дорожном костюме: длинном тусклом платье цвета пыли дорог, во влажном манто, покрывшем ее холодные плечи, и одной из этих соломенных шляпок без перьев и почти без лент, которые богатые дамы выбрасывают по приезде, настолько ни превращены в лохмотья морским ветром, но которые бедные возлюбленные переделывают еще на много сезонов. Вокруг ее шеи повязана ужасная косынка, которой машут, чтобы сказать себе прощай навсегда.

Литературная симфония[8]Эта симфония, созданная в 1864 г., состояла из трех частей: Готье, Бодлер, Банвиль. Легко заметить, что Малларме еще не освободился от бодлеровского влияния; во всех трех частях ощущается дух стихотворений в прозе, а во второй части простодушно перечислены все темы "Цветов зла" (прим. переводчика).

часть II

Зимой, когда меня утомляет оцепенение, я с наслаждением погружаюсь в дорогие страницы "Цветов Зла". Не успев открыть моего Бодлера, я втянут в преудивительный пейзаж: вижу его с остротой, созданной вкушением опиума. Вверху и на горизонте — мертвенно-бледное от скуки небо, с голубыми прорывами (их сделала осужденная Молитва). На дороге единственная растительность: страдают редкие деревца; в рисунке болезненной коры — спутанность обнаженных нервов. Их видимый рост, несмотря на странную неподвижность воздуха, сопровождается бесконечной душераздирающей жалобой, напоминающей скрипичную; дойдя до конца веток, она переходит в музыкальную дрожь листочков. Всмотревшись, я замечаю мрачные бассейны, расположенные наподобие грядок вечного сада: окаймленная черным гранитом, куда вставлены индийские драгоценности, дремлет мертвая металлическая вода с тяжелыми медными фонтанами; на нее тоскливо падает луч, полный грации увядших вещей. Ни единого цветка на земле, вокруг — лишь изредка несколько перышек из крыльев падших душ. Небо, освещенное, наконец, вторым лучом, затем другими, постепенно утрачивает мертвенную синеватость и проливает бледную голубизну чудесных октябрьских дней; вскоре вода, эбеновый гранит и драгоценные камни запылали, точно городские стекла вечером: это закат. О чудо! фантастическое зарево, вокруг которого распространяется опьяняющий запах встряхиваемых волос, падает каскадом с потемневшего неба! Лавина ли это извращенных роз, имеющих грех в качестве аромата? — Может, румяна? Или кровь? — Необыкновенный закат! Или этот поток — всего лишь река слез, пропитанных пурпуром бенгальского огня Сатаны-акробата, который шурует сзади? Прислушайтесь: это падает с похотливым звуком поцелуев… Наконец, чернильные сумерки затопили все; слышно лишь порхание преступлений, угрызений и Смерти. Тогда я закрываю лицо; всхлипывания, вырванные из души не столько кошмаром, сколько горьким ощущением изгнания, пересекают черную тишину. А что же в таком случае родина?

Закрыв книгу и глаза, я ищу ее. Предо мной появляется мудрый поэт и указывает ее в гимне, мистическом, как лилия. Ритм этой песни похож на розетку древней церкви: среди орнамента из старых камней, улыбаясь в серафическом ультрамарине (он воспринимается молитвой, исходящей из глубины их глаз, а не из нашей вульгарной лазури) Ангелы белые, словно облатки, выплескивают в пении свой экстаз, аккомпанируя себе на арфах из самородного золота, на чистых лучах с контурами труб и на тамбуринах, где звенит девственность юных громов; у святых есть пальма — и я не могу смотреть выше теологических добродетелей, настолько невыразима святость; но я слышу, как бессмертно взрывается слово: Аллилуйя!

Грядущий феномен[9]Этот текст, тоже относящийся к раннему периоду творчества Малларме, интересен не только тем, что позволяет проследить становление его стиля. В то же самое время Бодлер, не зная о существовании "Грядущего феномена", вносит в дневник запись, которую намеревался включить в памфлет против буржуазной цивилизации. Сопоставляя два этих отрывка, мы сталкиваемся с интереснейшим явлением, "феноменом" литературы: при всем отличии манер письма, совпадение сюжета, тона, настроения, мыслей.

Блеклое небо над обветшалым миром уйдет, может быть, вместе с облаками. Пурпурные клочья изношенного заката линяют в реке, спящей на затопленном лучами и водой горизонте. Скучают деревья; под листвой, побелевшей, скорее, от пыли времени, чем от дорожной, поднимается палатка Явителя Прошедшего. Уйма фонарей ждет сумерек и оживляет лица несчастной толпы, источенной вечной болезнью и грехами веков; мужчин около их тщедушных приспешниц, брюхатых гнилыми плодами; с ними погибнет земля. В беспокойной тишине глаз, молящих солнце, что уходит под воду с отчаянием крика, обычный зазыв: "Ничто не доставит вам удовольствия духовного зрелища, ибо нет теперь художника, способного представить хотя бы его жалкую тень. Я приношу живую, высшей наукой сохраненную Женщину былых времен. Какое-то первозданно-наивное сумасбродство, золотой экстаз, черт знает что! ею названное волосами, льется с изяществом тканей вокруг лица, освещенного кровавой наготой губ. Вместо ненужной одежды у нее тело; и глаза, подобные редкостным камням, не стоят взгляда, исходящего из ее ликующей плоти: от поднятых грудей, словно налитых вечным молоком, с обращенными к небу остриями, до гладких ног, хранящих соль первого моря".

Вспоминая жалких жен, лысых, перепуганных, теснились мужья; грустным женам тоже любопытно было взглянуть.

Едва все насладятся созерцанием этого благородного обломка какой-то проклятой уже эпохи, — одни пребудут безразличными (у них не будет сил постичь); другие, взволнованные, с глазами, полными слез, обменяются взглядом, а тамошние поэты, чувствуя, как хмель смутной славы зажигает потухшие глаза, побредут к своим свечам, преследуемые Ритмом, забыв, что живут в эпоху, пережившую Красоту.

* * *

Мир исчезнет… Что ему впредь делать под солнцем? Ведь предположив, что он продолжает длиться материально, можно ли утверждать, что это достойное существование? Не хочу сказать, что он сведется к шутовскому беспорядку Южно-Американских республик и что, быть может, мы вернемся к дикости и поползем с ружьем в руках по заросшим травой руинам цивилизации искать корм. Нет. Подобные приключения предполагали бы некую жизненную энергию, эхо первых веков.

Мы погибнем от того, что давало иллюзию жизни. Техника настолько американизирует нас; прогресс настолько атрофирует в нас духовность, что никакие кровавые, святотатственные и противоестественные мечтания фантазеров не смогут сравниться с последствиями этого. Обращаюсь к любому, желающему возразить, что жизнь продолжается.

О религии, полагаю, бесполезно разглагольствовать, искать ее обломки…

Человеческое воображение может легко представить республики или прочие государства, достойные славы, если они управляются святыми, избранными. Но не политическими учреждениями будет характеризоваться всеобщая разруха или всеобщий прогресс; дело вовсе не в названии. Это произойдет от опошления сердец.

Ребенок сбежит из дому, но не в восемнадцать лет, а в двенадцать… Он сбежит не для того, чтобы освободить красавицу-узницу из башни; не для того, чтобы обессмертить чердак возвышенными мыслями, а для того, чтобы организовать прибыльное дело, обогатиться, конкурируя со своим мерзким папашей, основателем и акционером газеты…

Все, что не будет стремлением к Плутосу, будет расценено как бесконечная глупость. Правосудие (если в эту счастливую эпоху еще способно будет существовать правосудие) станет преследовать граждан, не сумевших сколотить состояние.

Твоя супруга, о Буржуа! твоя добродетельная половина, законное обладание которой заменяет тебе поэзию; неусыпный страж твоего сейфа, будет лишь идеалом содержанки.

Твоя преждевременно созревшая дочь возмечтает с колыбели о том, что продаст себя за миллион; а сам ты, о Буржуа, еще меньше поэт, чем сейчас, ты ничего не сумеешь возразить; ты ни о чем не станешь сожалеть… Благодаря прогрессу, у тебя останутся только кишки!

Времена эти близки; кто знает, не наступили ли они уже, и не мешает ли наша толстокожесть их распознать?

Зимняя дрожь

Эти Саксонские часы, которые отстают и бьют тринадцать раз среди своих цветов и богов, чьими они были? Думай, что они прибыли из Саксонии в длинных старинных дилижансах.

(Странные тени свешиваются на изношенные стекла)

И твое венецианское зеркало, глубокое, словно прохладный водоем, в змеистом обрамлении с осыпавшейся позолотой, кто в нем отражался? Ах, я уверен, что не одна женщина смывала этой водой грех своей красоты; и, быть может, я увижу обнаженный призрак, если буду долго смотреть.

— Противный, ты часто говоришь дерзости…

(Я вижу паутины в верху больших окон)

Наш буфет еще очень старый: посмотри, как огонь красит его печальное дерево; тот же возраст и у приглушенных штор; а обивка кресел, лишенных прикрас! а старинные гравюры стен? а все наши древности!.. Не кажется ли тебе, что даже бенгали и синяя птица выцвели со временем?

(Не мечтай о паутинах, дрожащих в верху больших окон)

Ты любишь все это, вот почему я могу жить с тобой. Не желала ли ты, сестра моя со взглядом былых времен, чтобы в одной из моих поэм появились слова: "грация увядших вещей"? Новые предметы тебе не по душе; тебе тоже они внушают страх своей кричащей дерзостью, и ты чувствуешь желание их истрепать, что довольно трудно сделать тем, кто не находит приятным действие.

Иди, закрой старый германский альманах, который внимательно читаешь, хотя он издан больше ста лет назад, короли, о которых там повествуется, все мертвы; и, лежа на древнем ковре, опираясь головой о твои колени, такие трогательные под побледневшим платьем, я буду с тобой беседовать часами, о спокойное дитя; нет больше полей, и улицы пусты; я расскажу тебе о нашей мебели… ты рассеянна?

(Эти продрогшие паутины в верху больших окон)