Онлайн чтение книги Наши в космосе
Ант Скаландис

Непорочное зачатие Касьяна Пролеткина

Если кто-нибудь скажет вам, что у Марии Луизы О'Брайен во время рождения Мигеля Сантьяго Хортеса появилось кислое молоко (а есть еще такие шутники, утверждающие, что у нее было и не молоко вовсе, а молочный коктейль, что-то вроде той ужасной смеси молока с водкой, которую чилийцы называют кола-моно) — не верьте, никому не верьте, потому что у Марии Луизы О'Брайен вообще не было молока. Сразу после родов она потеряла сознание и через шесть часов умерла, не приходя в себя. Вскрытие показало, что Хортес, перепугавшись в последнюю минуту, пытался выбраться сам с помощью абсолютера, каковой, надо отдать ему должное, применял не как огнестрельное, а как холодное оружие, оставаясь гуманистом до последних мгновений своей жизни. И хотя увечья, нанесенные Марии Луизе, были все же весьма значительны, врачи продолжали утверждать, что главной, а по существу, и единственной причиной смерти стал психошок. «Как вы думаете, — говорили врачи, — что ощущает женщина, когда из чрева ее появляется не голенький кричащий младенец, а уменьшенный до размеров младенца капитан дальней разведки в разорванном, залитом кровью скафандре с нашивками контактеро первого класса, и появляется необычайно резво, помогая себе руками и ногами, а наконец выскочив, палит из абсолютера в белый свет как в копеечку и затем почти тут же падает замертво?»

Одна из медсестер, ставшая свидетельницей этого жуткого эпизода, с визгом вылетела в коридор, а вторая, как рассказывает доктор Збышек, не меньше минуты смотрела на все происходящее остекленевшими глазами, после чего грохнулась в обморок, круша своим тучным телом пузырьки с медикаментами и прочие атрибуты операционной. Сам же доктор Збышек, старший акушер клиники, признавался потом, что, глядя на вылезающего Хортеса, раз и навсегда зарекся пить проклятый фомальгаутский спирт (на который в силу его дешевизны была переведена вся земная медицина), а потом, когда луч абсолютера опалил ему волосы на левом виске, за считанные мгновения вспомнил не только Иисуса и Пречистую Деву, а всех богов, каких когда-либо знал, и даже еще двух-трех таких, которых не знал никогда. Но я думаю, каждый снимет шляпу перед доктором Збышеком, за то что он сумел совладать с собой и, перенеся маленького Хортеса на стерильный топчан, тут же открыл дверь в коридор и кликнул убежавшую в страхе сестру. А когда доктор Збышек повернулся к трем недвижно лежавшим телам, все три были уже сопоставимы по своим размерам: капитан дальней разведки Мигель Сантьяго Хортес распростерся на топчане во всю длину нормального взрослого человека, а кровь из его ран стекала по пальцам свесившейся руки и ножке топчана. И вот тогда доктор Збышек совершил сразу три нелогичных поступка: сначала он упал на колени и возопил: «Прости мне, Господи, прегрешения мои!», затем вскочил и выпил, не разбавляя, стакан фомальгаутского спирта и, наконец, нажал клавишу пульта видеосвязи и набрал код комитета по контролю за порядком. Мигеля Хортеса спасти не удалось. Марию Луизу тоже. И вовсе не по вине доктора Збышека. Мария Луиза действительно умерла от психошока, а Хортес скончался от потери крови, еще будучи маленьким. Укусы на его теле стали одной из загадок для ученых Земли. Ни одно известное им животное не могло оставить таких следов. Причем больше всего они походили на следы зубов человека.

Другой и, по существу, главной загадкой стал сам Мигель Хортес, контактеро первого класса, ушедший в очередную сверхдальнюю экспедицию около девяти месяцев назад. Последнее сообщение, которое он передал, пришло на Землю за восемь месяцев до удивительного события, и пришло оно из системы двойной звезды Альфа Кроля. Хортес сообщал, что садится на четвертую планету, так как она окружена чрезвычайно интересными хроногравитационными вихрями, а его корабль как раз оказался в сфере действия этих вихрей. Из сообщения, как всегда, невозможно было понять, попал Хортес в беду или просто решил изучить незнакомое явление.

А по поводу появления Хортеса на Земле мнения резко разделились. Причем справедливости ради следует сразу заметить, что не все признали сам факт возвращения Мигеля Хортеса. Нашлись энтузиасты, и их было немало, поддержавшие версию видного биохимика Зигмунда Факманьского, который заявил: «Человек, рожденный Марией О'Брайен — не Мигель Сантьяго Хортес, а его сын». И доводы были впечатляющими. Во-первых, оказалось, что ровно за девять месяцев до родов Луиза прилетела к Хортесу на Луну, где он проводил время между двумя сверхдальними, и их видели вместе в японском каменном саду, неподалеку от космопорта, где они, как было известно, встретились и через полтора часа расстались. Оппоненты возражали. В японском саду, который возле космопорта, нету-де не только гостиничных номеров, но даже элементарного кислородного бункера, где можно было бы раздеться и одеться. На такие возражения Факманьский и его приспешники отвечали презрительными смешками. Дескать, разве можно до такой степени отставать от жизни. Ведь именно им, Зигмундом Факманьским, три года назад были изобретены сверхэластичные спецскафандры для половых сношений на планетах неземного типа с атмосферами токсичными, инертными, а также на планетах вовсе без атмосфер с использованием приставки для глубокого вакуума. И он, Факманьский, может указать очевидцев, которые подтвердят, что Хортес и Мария носили именно такие скафандры, а в тот исторический день имели при себе вакуумные приставки.

«Ну, хорошо, — соглашались оппоненты, — предположим, все было именно так. Но ведь зачатие в условиях вакуума невозможно!» — «И снова вы заблуждаетесь! — торжествовал Факманьский. — Все скафандры моей системы, выпущенные за последние полтора года, допускают вариант конструкции со встроенной полупроницаемой мембраной. И я вам скажу больше: именно такая мембрана обнаружена в скафандре родившегося маленького Хортеса». — «Простите, — спрашивали оппоненты, — а почему младенец Хортес родился в скафандре и даже с абсолютером?» — «С абсолютером! — кричал обычно Факманьский, цепляясь за последнее слово. — Да разве вы не знаете, что кожух абсолютера выполняется как одно целое со скафандром, и ни один пилот дальней разведки не имеет права ни войти, ни выйти с корабля, не имея при себе абсолютера!» А когда вопрос конкретизировали: «Каким образом из яйцеклетки мог развиться скафандр системы Факманьского, да еще с абсолютером в кожухе?», Факманьский, как правило, переходил в наступление: «А как вы можете объяснить с позиций современной физики появление Хортеса-старшего в полости матки Марии О'Брайен?» Или же он выволакивал еще какой-нибудь забытый аргумент в пользу своей версии: «Между прочим, известно, что организм Марии Луизы был запрограммирован на рождение мальчика, а Мигель, я знал его лично (тут Факманьский едва не пускал слезу), давно мечтал о наследнике».

В мнении оппонентов тоже была своя логика, но и абсурда в нем хватало. Безусловное сходство (если не сказать, идентичность) трупа, в который превратился маленький Хортес, с Хортесом настоящим являло собой главный аргумент сторонников версии о возвращении знаменитого контактеро, однако появление его во чреве и резкое увеличение в размерах были теми слабыми местами, которые сводили на нет всю убедительность доводов. Были выдвинуты три основных гипотезы, объясняющие фантастический феномен. Первая, самая абсурдная и, по существу, смыкающаяся с позицией Факманьского, утверждала, что Хортес посетил во чреве Марии Луизы ее ребенка, одел на него свой скафандр и ввел ему некий стимулятор роста, содержащий одновременно генетическую информацию о самом Хортесе. Далее утверждалось, что Хортес и его двойник повздорили, в результате чего папаша искусал младенца до полусмерти, а сам отчалил в ту же звездную систему, из которой прибыл. Вторая гипотеза предполагала подмену младенца Хортесом, который, будучи искусан неведомыми врагами, в отчаянном стремлении спастись без каких бы то ни было технических приспособлений удрал в надпространство, потом в целях безопасности изменил собственный масштаб (опять-таки голыми руками) и, вынырнув из многомерного континуума в произвольной точке, угодил аккурат в матку Марии Луизы, а по закону сохранения массы в замкнутой системе нерожденный младенец через надпространство выскочил в то самое место, откуда исчез Хортес, то есть был отдан на съедение неизвестным земной науке злобным тварям. Сторонников этой гипотезы в шутку называли апологетами межзвездного аборта.

Авторы и поклонники третьей версии уверяли, что никакого ребенка не было вообще, ссылаясь на тот факт, что, как известно, ни при каких обстоятельствах зачатие не может быть гарантировано. Попутно они честили на все лады доводы Факманьского, выискивая всевозможные пикантные подробности из жизни Хортеса и Марии Луизы. Не в силах объяснить, что делал великий контактеро в течение целых девяти месяцев (беременность у Марии Луизы, надо заметить, протекала совершенно нормально), поклонники «бездетной» версии уповали на смещение масштабов времени. Для Хортеса-де с того момента, как он попал в матку, и до самых родов прошло всего каких-нибудь несколько секунд. Теоретически подобное было возможно, но во Вселенной такого еще никто не видел.

«Бездетники» выгодно отличались от сторонников концепции аборта тем, что, по их версии, Хортес уже не выглядел этаким межпространственным детоубийцей, а мог быть назван в худшем случае хулиганом.

Контактеро первого класса, знаменитый капитан звездной разведки Касьян Пролеткин, еще соблюдал траур по своему погибшему другу Мигелю Хортесу, когда ему прислали кассету с видеозаписью дискуссии.

— Да будь они все прокляты! — крикнул Касьян, просмотрев кассету, и в ярости рассек ее пополам кривым самурайским мечом, одним из тех, что в изобилии висели по стенам его кабинета. — Мигель погиб, а эти кретины упражняются в остроумии! Все! К черту! Лечу на Альфу Кроля!

Касьян Пролеткин давно уже собирался лететь на Альфу Кроля и разобраться во всем самолично без дураков и дилетантов, да только после предыдущей экспедиции на планету четырех магнитных солнц у него вот уже неделю четверилось в глазах, а поскольку этот эффект, по расчетам Касьяна, должен был вот-вот пропасть, он и не торопился снаряжать свой звездный лайнер — знаменитый на всю Вселенную, потрепанный в дальних рейсах, но все еще могучий корабль «Кабану супербот». Слово «кабану», как утверждал Касьян, не имело никакого отношения ни к русскому, ни к японскому слову «кабан», ни к английскому «кеб», а восходило якобы к языкам африканским и означало нечто очень красивое то ли на суахили, то ли на наречии пигмеев.

За считанные часы снарядил Касьян свой супербот и столь стремительно выскочил в надпространство, что в какой-то момент ему показалось, будто в глазах уже не четверится, а восьмерится. Выход из надпространства в систему Альфы Кроля был столь же резким, но там, над четвертой планетой, пришлось покружиться из-за нелетной погоды. Последнее сообщение Хортеса вполне соответствовало истине: свирепые гравитационные вихри гигантскими жгутами гуляли по поверхности планеты, а там, где они свивались в кольца, закипали настоящие хронобури, так что даже на высоте синхронной орбиты, где находился «Кабану», явственно ощущалось изменение силы тяжести и пульсирующее замедление времени. Четверение в глазах прекратилось задолго до того, как Касьян насилу отыскал тихий островок на буйной планете и по этакому как бы колодцу спокойствия во взбесившемся пространстве нырнул вертикально вниз навстречу тайне, которую еще предстояло разгадать.

Только высочайшее мастерство пилота позволило Касьяну вырулить в самый последний момент и посадить «Кабану» не на «Тореро супербот» Мигеля Хортеса, а рядом. Пролеткин был старым звездным волком и сразу понял, что такая точная посадка — не случайное везение, а сама неизбежность. Похоже, к планете просто не существовало других подступов.

Уже через пять минут Касьян знал, что на Хортесите (так он назвал планету) атмосфера земного типа, ускорение силы тяжести 0,9 g, отсутствуют опасные микроорганизмы, вредные излучения и сейсмическая неустойчивость, температура двадцать пять по Цельсию, влажность шестьдесят шесть процентов — в общем, выходи в одних трусах и пляши качучу. Но с качучей Касьян решил повременить: чисто внешнее впечатление настораживало. Планета была голой, гладкой, розовой и как будто мягкой. Небольшие холмы и бугорки напоминали шишки, болячки или прыщи. Кое-где, словно пучки волос, торчали кустики, а в местах посадки «Тореро» и «Кабану» планета покрылась толстым слоем черной, а по краям темно-бордовой коросты.

Касьян облачился в скафандр высшей защиты с двумя абсолютерами в кожухах (он надевал его для первого выхода на любую, даже самую безобидную на взгляд планету) и сошел на поверхность Хортеситы. Когда бордовая корка под ногами кончилась, Касьян невольно дернулся, потому что его металлопластовые подметки наступили на живое тело. Он даже отпрыгнул назад и пригляделся к почве повнимательней. Но это была всего лишь поверхность планеты, однородная, гладкая, безбрежная. Не могла она быть живой. «Наваждение», — подумал Касьян и решительно зашагал к звездному лайнеру Мигеля.

Входной люк был открыт. Похоже, на этой планете Хортес ничего не боялся. Внутри все цело и невредимо. Исследовать было, по существу, нечего. Кроме бортового журнала. Раскрытый журнал лежал на пульте, густо исписанный мелким корявым почерком Мигеля Сантьяго Хортеса.

Хортес был блестящим пилотом, великолепным разведчиком и гениальным контактеро. Именно благодаря ему специалистов по контакту с внеземными формами жизни стали называть на испанский манер — контактеро. Таких, как Хортес — контактеро первого класса, — на всей Земле насчитывалось еще только пятеро. Но при всем при этом ученым-исследователем Хортес был никудышным. Записи его в бортовых журналах являли собой нечто подобное шифрованным письмам, которые писали борцы за свободу в темные века прошлого.

Касьян вернулся в свой супербот, скинул противный скафандр и, оставшись в одних меховых трусах, завалился на лежак. Потом заказал автомату чашку кофе покрепче и горку своих любимых кукурузных хлопьев. Теперь можно приняться за Сантьяговы письмена.

После записи всех необходимых сведений о планете (в этом даже Хортес соблюдал порядок неукоснительно) посреди страницы было выведено жирным красным грифелем:

«Писсяус злобный — существо класса гуманоидов перепончатокрылых, отряда вампирообразных. Способно изменять свои размеры на три порядка величины. Ядовитая слюна. Сильно развитые органы обоняния. Господствующий вид на планете. Обнаружен и классифицирован майором звездной разведки, контактеро первого класса М. С. Хортесом».

Внизу была сноска: «Писсяус — слово, составленное по правилам санскритской и латинской грамматик и означающее зверя кровожадного, безжалостного и тупого». И в скобках помечено: «А на языке племени гудюк (Проксима Арбузной Косточки II) это слово означало бы «рука, играющая миром».

Далее следовали беспорядочные записи обычным черным карандашом, помеченные числами отнюдь не в хронологическом порядке, каковой порядок и пытался восстановить теперь Касьян Пролеткин. Умопомрачительные открытия, как видно, сыпались на Хортеса одно за другим.

«На планете нет других животных, — гласила одна из записей. — Писсяусы пьют кровь самой планеты. Сама планета — это один большой зверь».

«Писсяусы — части тела планеты», — лаконично сообщалось далее.

«Нет! Писсяусы — автономные организмы», — опровержение следовало тут же.

«Писсяусы не изменяют своих размеров, — кричала еще одна запись. — Просто есть три вида писсяусов: писсяусы-комары — вампиры с ядовитой слюной; писсяусы-ангелы — разведчики и стервятники; и писсяусы-гориллы — двух метров росту, покрытые шерстью и с маленькими крылышками, на которых они едва ли способны подняться в воздух».

«Писсяусы-комары проникают повсюду, — писал Хортес. — Сегодня вычищал их из складок скафандра, а вечером обнаружил между страниц бортжурнала».

От последнего слова тянулась стрелочка к обведенному кружком засохшему трупику писсяуса-комара, раздавленного и прилипшего к странице. Касьян рассмотрел его в сильную лупу. Зрелище было жутковатое. Писсяус оказался крошечным человечком с длинными когтистыми лапками, большими перепончатыми крыльями и страшненькой вытянутой мордочкой, а изо рта у него, как язык у повешенного, вываливалось длинное жало.

На другой странице значилась пометка: «Писсяусы-гориллы обступили корабль. Разогнал ультразвуком».

Были и такие открытия: «Писсяусы-ангелы слетаются на запах мочи и запах пота, чувствуя их в самых микроскопических дозах».

«Писсяусы-гориллы сбегаются на крики писсяусов-ангелов. Ангелы кружат над «Тореро».

«Ядовитая слюна писсяусов-комаров катастрофически ускоряет процессы выделения, что приводит к быстрому обезвоживанию организма».

За этим текстом тянулись длинные цепочки сложных химических реакций, а вся пересохшая страница покоробилась и пестрела разводами, она явно была в свое время подмочена.

«Ничего не боюсь! — заявила последняя исписанная страница бортжурнала. — Создал противоядие».

Поиски противоядия, предпринятые Касьяном сразу после изучения бортжурнала, успеха не имели, зато уже по дороге из «Тореро» в «Кабану» Пролеткин подвергся нападению писсяусов-комаров. Напрягая зрение, он видел, как те стучат крылышками и лапками в прозрачный фотолит лицевой части скафандра. В переходном бункере Касьян провел тщательную дезинфекцию, переоделся и улегся на свой любимый лежак отдыхать. Каково же было его удивление, когда у себя на руке он обнаружил полудохлого, но еще шевелящегося писсяуса-комара, который неуклюже тыкался наугад своим хоботком. И Касьян так умилился, глядя на этого злобного и упорного в своей злобе комарика, что даже помог ему укусить себя, после чего комарик очень по-человечески рухнул ничком, уткнув мордочку в сложенные лапки и распластав перепонки крыльев. Касьян стряхнул писсяуса ногтем на пол и тут же ощутил неудержимое желание посетить бортовой санузел. «Вот оно как, оказывается!» — вслух произнес Касьян Пролеткин (его прошиб пот) и, шарахнув ногой в дверь, вылетел в кольцевой коридор корабля.

Утром следующего дня Касьяну довелось наблюдать через иллюминаторы «Кабану» леденящую душу картину. Огромная туча комариков, покружив над телом планеты, налипла на нее черным, перекатывающимся волнами пятном, и вдруг из середины тучи ударил фонтан зеленоватой жидкости, писсяусы-комары брызнули во все стороны, спасаясь от падающих струй, а фонтан вскоре утих, и над большой круглой лужей появилась стая писсяусов-ангелов — маленьких крылатых человечков ростом с новорожденного младенца. Ангелы пикировали к луже, порхали над ней, так что поверхность подернулась рябью, но не садились, а вновь взлетали и кричали противными голосами. И тогда отовсюду, делая гигантские скачки на своих мохнатых лапах, сбежались писсяусы-гориллы. С торжествующим ревом они кинулись к луже и, начиная от того места, где был фонтан, принялись хватать зубами и лапами и отрывать целые клочья от тела планеты, и зеленая лужа окрасилась кровью, то есть какой-то красной жидкостью, очень похожей на кровь, и рваные куски плоти летели во все стороны. Из лужи, теперь уже не зеленой, потекли красные ручьи, и вновь прибывшие писсяусы-гориллы припадали к этим ручьям, а писсяусы-ангелы хватали на лету вырывавшиеся из лап горилл ошметки и тоже пили из алых ручьев, растекавшихся звездой по телу Хортеситы.

Неожиданно меж двух ручьев открылся черный провал. Две оказавшиеся рядом гориллы сорвались в него, а остальные, визжа от ужаса, бросились врассыпную. Провал был черным, как пустота Вселенной, и, если бы не упавшие в него писсяусы-гориллы, Касьян мог бы принять образовавшуюся дыру просто за пятно мрака, настолько плоским казался этот вход в ничто. Черный провал втянул в себя все следы жуткого пиршества и медленно закрылся. А писсяусов уже и след простыл, и безмятежно-розовая гладкая поверхность вновь простиралась до самого горизонта в томительном однообразии, словно ничего и не происходило.

Пролеткин призадумался. Хортесита задала ему задачку не из легких. На машинный мозг надеяться не приходилось: слишком мало информации, слишком она беспорядочна. Кумекать надо было собственным серым веществом. Касьян вновь сделал себе кофе, сотворил блюдо кукурузных хлопьев и принялся кумекать.

«Мигель слов на ветер не бросал, — думал Касьян. — И если есть запись о противоядии, значит, противоядие было. Меж тем Мигель искусан насмерть писсяусами-гориллами. Значит… Значит, все очень просто: Мигель случайно оказался рядом во время мрачного пиршества писсяусов, и либо брызги планетных выделений попали на его скафандр, либо майор Хортес подвернулся под горячую лапу волосатого аборигена. Ну а потом — черный провал, и, надо думать, это не что иное, как выход в надпространство. Ну а потом…»

Касьян не знал, что было потом. И значит…

Весь вечер просидел Касьян перед иллюминатором, играя в шашки со своим дрессированным мышонком Васей, слушая музыку и поедая на пару с Васей продукты из корабельных запасов. Но Хортесита оставалась спокойной, никаких происшествий, только редкие комарики стукались порой в толстый сапфировый иллюминатор. Касьян любил отделывать свои апартаменты под старину, и все иллюминаторы супербота были выполнены из лейко-сапфира, а не из модного ныне фото-лита.

Ночью Пролеткин прозондировал пространство над «Кабану» и обнаружил, что пути наверх нет. Капитан Пролеткин был в ловушке. Ждать, пока вновь откроется безопасный туннель на орбиту — дело неблагодарное, а рваться напролом через хронобурю — себе дороже. При хортеситской интенсивности гравитационных вихрей ни один компьютер не мог бы гарантировать корректировку курса, а выскакивать наугад в произвольную точку на оси времени Касьян считал ниже своего достоинства. Зондирование пространства лишний раз убедило его в правильности собственной идеи, и спать он лег со спокойной душой.

Наутро Касьян вновь подсел к окну в полной готовности к выходу наружу. Мысль об исследовании ближайших окрестностей он оставил сразу после укуса меленького писсяуса (эксперименты над собственным организмом не входили в планы знаменитого контактеро), и потому предполагавшийся выход на поверхность должен был стать последним.

Касьяну повезло. Не прошло и часа, как полетели с багровых небес Хортеситы тучи маленьких злобных зверьков — и давешний спектакль развернулся во всей своей красе. Касьян проверил все системы жизнеобеспечения скафандра, подхватил рюкзачок с провизией и приборами, бросил туда три бортжурнала: свой, Мигеля и один пустой, посадил в карман мышонка Васю, тихо сказал: «Прости-прощай, «Кабану», и вышел под открытое небо.

Очередная расправа происходила на этот раз еще ближе к кораблю, и яркие красные ручейки затекали на бордово-черную лепешку под суперботом и собирались лужицами вокруг его опор.

Писсяусы как бы совсем не обращали внимания на Касьяна, а он стоял, широко расставив ноги, с абсолютерами в обеих руках и ждал дальнейшего развития событий.

Ему снова повезло. Черный провал в надмирные сферы разверзся как раз в двух шагах от того места, где он стоял, и Касьян успел подстрелить трех лохматых гигантов, которые, не сделай он этого, могли бы свалиться в бездну раньше его. Из колодца, куда прыгнул Касьян, не было видно красного неба Хортеситы, и не потому, что края его уже сомкнулись, — просто, пересекая плоскость черноты, падающий попадал в небытие. Чутьем старого галактического волка Касьян почуял чудовищное искривление пространства — порядка миллионов риманов. А когда катаклизм завершился и капитан Пролеткин ощутил на своем теле направленную силу гравитации, а под ногами нечто достаточно твердое, он решился наконец разорвать первозданный мрак небытия светом мощной лампы своего любимого фонаря на внутриядерных батарейках, переделанного им в свое время из габаритной фары межпланетного танкера, и обнаружил себя внутри не совсем правильного эллипсоида, образованного тонкой полупрозрачнойпленкой, оказавшейся на поверку необычайно прочной и упругой, за которой во всех направлениях маячило нечто неопределенно-красное, влажное и дышащее. Пытаться разорвать пленку лучом абсолютера было бы не только нетактично по отношению к пожравшей Пролеткина планете, но и просто опасно, тогда как в маленьком, услужливо предоставленном ему эллипсоиде было достаточно уютно. И проанализировав свои ощущения, Касьян лег на пол (сила тяжести четко разграничивала пол и потолок в его новом доме), подложил под голову рюкзачок, вытащив из него все твердые предметы, засек время по хронометру и загасил фонарь. Касьян умел погружать себя в сон усилием воли, поэтому никогда точно не знал, ощутил ли уже желание спать или еще нет. Но когда через двенадцать часов он проснулся, то с поразительной ясностью осознал, что не хочет не только есть, но даже пить. Еще через двенадцать часов у него так и не появилось желания ни есть, ни пить, ни спать — ничего! А еще через двадцать четыре часа, просидев почти все это время в темноте и размышляя, он понял, что больше у него не будет никаких плотских желаний и ныне, и присно, и во веки веков. А за стенками эллипсоида едва уловимо шевелилась непонятная жизнь, и было почему-то такое чувство, что эллипсоид растет, хотя на глаз он совершенно не изменился, и Касьян знал почему: потому что сам он растет вместе с эллипсоидом. Как это, Касьян объяснить не мог. Он многого не мог объяснить в своем теперешнем положении, но в главном его гипотеза подтверждалась: Касьян находился в центре эмбриона, псевдоэмбриона, как он назвал его, и, отделенный от всего мира прозрачной стенкой загадочного эллипсоида, оказался вне времени, то есть в его организме приостановились все процессы, кроме высшей нервной деятельности. Сердце, впрочем, билось, как всегда, и дыхание было, но потребление кислорода упало почти до нуля, приборы показывали, что он выдыхает практически тот же состав атмосферы, который вдыхает. А снаружи, судя по всему, жизнь текла в своем обычном темпе.

И капитан Пролеткин вычислил, что срок его заключения равен, таким образом, девяти месяцам. Подобно Сервантесу, он решил не терять времени. У великого контактеро было о чем поведать миру, и за долгие месяцы заключения пустой бортжурнал от корки до корки покрылся ровным убористым почерком. Так родились знаменитые «Внутриутробные записки капитана звездной разведки Касьяна Пролеткина».

А пока Касьян писал, время от времени гася свет и укладываясь спать, хотя спать ему совершенно не хотелось, он не уставал физически, просто боялся сойти с ума от девяти месяцев непрерывной литературной работы, — так вот, пока он писал, эмбриональные процессы шли полным ходом. Эллипсоид перестал быть эллипсоидом, прозрачная пленка вокруг Касьяна причудливо изменяла свои очертания в полном соответствии с картинками из учебника биологии, пройдя путь от хвостатого головастика до обезьяноподобного существа. На соответствующем этапе возникла пуповина, и по ней побежала кровь, и Касьян увидел, что прозрачные стенки его каземата двухслойны и что, растекаясь между слоями, кровь медленно растворяется в пустоте. Шли месяцы, и за пять дней до рассчитанного Пролеткиным срока, когда он, еще не завершив последнего рассказа, уже начал писать на обложке бортжурнала, ибо чистых страниц больше не было, литературную деятельность пришлось прервать: начались родовые схватки. Псевдоэмбрион трясло и бросало, и твердые предметы, извлеченные Касьяном из рюкзака, сыпались в беспорядке со всех сторон и понаставили ему шишек и синяков, так как впервые это началось во время сна. Пришлось собрать все эти вещи, рюкзак закинуть за плечи и в томительном ожидании, нарушаемом головокружительными падениями, сидеть и смотреть по ту сторону прозрачной силовой пленки. Касьян уже понял, что это не вещество, а просто силовое поле, идеально изолирующее его от организма, в который он помещен. Через пленку поля он увидел, как схлынула окружавшая эмбрион жидкость и устремилась в темный узкий туннель, и стенки поля стали сжиматься, теряя форму младенца, а вход в туннель расширился, и Касьяна увлекло в него, и тогда поле исчезло, а Касьян задохнулся и зажмурился от внезапно навалившихся запахов, звуков и ощущений и, помогая себе руками и ногами, рванулся наружу.

Роженица кричала, а Касьян выскочил мокрый, радостный, отфыркиваясь, сбросил рюкзак, выхватил из кожухов свое космическое оружие и салютовал в потолок. Медсестры попадали в обморок, врач метнулся к склянке с фомальгаутским спиртом, а роженица приподнялась на локтях и, увидев Касьяна, деловито отряхивающего скафандр, сразу перестала кричать, улыбнулась и проговорила:

— Ой, какой хорошенький!

— Здравствуй, мама! — сказал Касьян. Мама была совсем молодой — лет семнадцать, не больше.

— Здравствуй, сынок, — ответила она.

Сестры лежали на полу не двигаясь, врач, уже глотнувший спирта, обалдело смотрел на происходящее и тоже не решался пошевелиться.

— Как вас зовут, мама? — спросил Касьян.

— Пролеткина Мария Ивановна, — солидно ответила юная роженица.

— Что?! — заорал Касьян, и в этот момент мир вокруг него стал стремительно уменьшаться. Черпая энергию из надпространства, капитан звездной разведки вместе со своим рюкзаком вырос до нормальных размеров, лихо спрыгнул с постели и вопросил, ни к кому конкретно не обращаясь:

— Да знаете ли вы, кто я такой?!

— Знаю, — ответил врач, уже пришедший в себя. — Вы — контактеро первого класса Касьян Пролеткин. Но эта девочка не ваша мать. Просто случайное совпадение.

— Слава богу, — выдохнул Касьян.

Хотя роженица была совсем не похожа на его мать, в какой-то момент Пролеткин действительно испугался, что заброшен в прошлое.

— Простите, а в каком смысле Мария Ивановна девочка? — спросил Касьян, удивленный таким обращением к женщине в родильном доме.

— В самом прямом, — сказал врач. — Она девственница.

Касьян оглянулся на свою юную мать и, увидев, как она вопреки всякой логике стыдливо отвернулась, прикрываясь руками, ощутил такой прилив нежности, что даже врач не мог не заметить, каким неотрывным влюбленным взглядом смотрит знаменитый звездный капитан на свою новую маму — очаровательную Машу Пролеткину.

— Царь Эдип вам кланялся, — с сарказмом проговорил врач.

Касьян Пролеткин против алкоголя

Я родился двадцать девятого февраля. В мой век уже мало кто заглядывал в церковные книги, и едва ли мальчика, появившегося на свет, скажем, восьмого февраля, нарекли бы Ксенофонтом — никто таких святых и не помнил. Однако Касьянов день помнили многие, уж больно он примечателен, уж больно дурной славой пользуется. И родители мои, чуждые всяких предрассудков, шутки ради назвали меня Касьяном. Я погрешил бы против истины, если б сказал, что всю жизнь меня преследуют неудачи, но одно неудобство, связанное с именем, я ощущаю достаточно регулярно. Вы уже поняли, конечно, я говорю о дне рождения раз в четыре года. Предрассудков я чужд, как и мои родители, но отмечать свой праздник в какой-то другой день — это мне претит. И потому с самого детства я не часто праздновал годовщины своего появления на свет, ну а когда начал ходить в сверхдальние рейсы, все вообще перепуталось. По бортовому времени моего звездного супербота «Кабану» я еще совсем молод, а по земному календарю скоро догоню Мафусаила — мне уже лет, кажется, восемьсот. На планете же Уго-Уго, где живут ухорукие губоножки, мой возраст оценили в полторы тысячи земных лет, а по ту сторону Магелланова Облака вообще нет понятия возраста, и там мне некому было рассказывать о прожитых годах. Более того, я и биологического своего возраста давно уже не знаю, потому что, во-первых, на «Кабану» частенько выходили из строя хронометры; во-вторых, я не раз бывал в чрезмерно искривленном пространстве, а однажды попал в область пространства, распрямленного полностью, а в таких областях, как известно, время течет совсем по-другому; и наконец, в-третьих, несколько раз радушные аборигены далеких миров, владеющие техникой омоложения, дарили мне не вполне определенное, но весьма ощутимое количество лет.

Вот почему в очередное двадцать девятое февраля по земному календарю, оказавшись на борту супербота и поднимая за свое здоровье бокал альдебаранского крепкого с золотой крошкой, я не знал, сколько мне исполняется, и отмечал условно тридцатитрехлетие, ибо к этому моменту «Кабану» налетал тридцать три года локального времени. Я был, как всегда, один на корабле, не считая мышонка Васи, в дым пьяного по случаю праздника. До обитаемых планет было далеко, кругом чернота, и мне вдруг стало тоскливо, охватила меня вселенская грусть, этакая, я бы сказал, философская скорбь от сознания собственной ничтожности в огромном мире. А длинный ряд фиолетово-синих колбас с альдебаранским крепким поблескивал своими золотниками над пультом управления… Здесь следует заметить, что любое альдебаранское вино необходимо хранить только в его родной упаковке — в прозрачных от долгого вымачивания кишках зверя лю-лю-грыха, и желательно на весу — иначе оно испортится. А таккак я большой любитель альдебаранских вин, у меня над пультом всегда протянута веревка для этих экзотических сосудов.

Торжественный бокал показался мне неудобным, я достал большую кружку и, сцеживая в нее напиток через маленькую самозарастающую дырочку, которую проделывал иголкой щупа от биотестера, глотал альдебаранское крепкое до тех пор, пока экран фронтального локатора не оказался у меня где-то под потолком, а кресло сбоку и пока мышонок Вася не запрыгал по столу, распевая песни дурным голосом, а рядом с ним не появилась его подружка мышка Верочка, имевшая обыкновение возникать перед моим взором только по большим праздникам. Подобные праздники, а устраивались они не чаще одного раза в два-три года, я в шутку называл праздниками борьбы с алкоголем. Чем не борьба — ведь я уничтожал его!

Когда наутро я проснулся, в иллюминаторы виднелась большая зеленая планета и автопилот, самовольно выведший «Кабану» на орбиту, запрашивал командира, то есть меня, о посадке. В тоске моей, которая лишь усугубилась пьяной ночью, мне захотелось сесть хоть куда-нибудь, остановиться, отдохнуть. И я дал добро на посадку.

Данные, сообщенные автоматом, вполне благоприятствовали выходу на планету. Атмосфера оказалась пригодной для дыхания, а то, что в ее составе присутствовал этиловый спирт, я отнес за счет ошибки приборов: видать, тоже нанюхались в эту ночь альдебаранского.

Первый обход вокруг корабля не прибавил ничего нового к данным приборов. Я находился на равнине, поросшей унылой голубой травой, невдалеке струилась быстрая речушка, синеватые кустики росли по ее берегам. Пойдя вдоль реки, я через пятнадцать минут наткнулся на небольшой деревянный мостик и, поколебавшись некоторое время, как буриданов осел, перешел на ту сторону и зашагал по наезженной колее.

От быстрого шага, да еще после вчерашнего, я вспотел, начал тяжело дышать и, в последний раз сверившись с показаниями приборов, плюнул на все предосторожности и расстегнул скафандр от шлема до пояса. До чего же сладкий был воздух на этой планете: свежий, ароматный, пьянящий, наполняющий радостью бытия! Мне сразу стало так необычайно хорошо, что я пошел вдвое быстрее, и спустя час впереди показалось селение — беспорядочная россыпь небольших желтых домиков. Еще не дойдя до ближайшего из них, я едва не споткнулся о лежащего поперек дороги человека.

Я сразу достал медицинский пакет, присел и осмотрел пострадавшего. Повреждений на нем не было, и я аккуратно повернул его лицом вверх. Но и с этой стороны лежащий был как огурчик. Он пошевелил губами и что-то буркнул. Вот тут я и учуял его дыхание.

— Э, брат, да ты никак тоже мой день рождения отмечал! Ну и совпаденьице!

Я говорил по-русски, но это не имело значения. Я мог бы лаять по-собачьи — он все равно ничего не слышал. Я оставил его лежать и направился к желтым домикам. Кое-где возле них были люди. За домиками начиналось возделанное поле с частыми проплешинами синих сорняков, и по полю ездила довольно странная машина: что-то вроде трактора, но как бы облепленная со всех сторон воздушными шарами. Машина дергалась, останавливалась, петляла, даже заваливалась набок, норовя перевернуться, но упасть ей не давали шары.

Я прошел полдеревни, однако аборигены не обращали на меня никакого внимания, даже когда я подходил совсем близко. Вскоре я вынужден был признать, что мелькнувшая у меня догадка, какой бы дикой она ни представлялась, все же единственно верна. Вся деревня была пьяной. Вся. Даже женщины в огородах, даже тракторист на поле, даже старухи на лавочках, даже дети, игравшие во дворах, — и те были явно навеселе.

«Неплохо же они погуляли! — подумал я. — Наверно, был крупный национальный праздник. Как говорится, с корабля — на бал».

Наконец я отыскал наиболее трезвую, как показалось, компанию и подошел к ней. Шла оживленная беседа. Мой костюм явно заинтересовал их, но не слишком: разглядывая меня, они не переставали говорить о своем. Я достал микролингвйк, подключился к нему, настроился на биоволны аборигенов и через пять минут владел местным наречием. Разговор шел об урожае. Мне стало неинтересно, и я осмелился вмешаться.

— Привет, — сказал я.

— Привет, — откликнулись они.

— Я прилетел с другой планеты. Они молчали и ждали продолжения.

— Мне надо попасть в город.

— В какой город? — спросил один из них.

— В главный город. Мне, собственно, нужно правительство. Тот, кто управляет страной, руководитель, главный человек…

— Царь, — подсказал кто-то.

— Да, мне нужен царь.

— Пошли, — решительно сказал старший в компании и, качнувшись, двинулся к дому.

Не очень-то верилось мне, что там, в его желтом домишке, можно увидеть царя, но я пошел.

В комнате было сумрачно, за столом кто-то сидел, уронив голову на руки. На царя он был не очень похож. Хозяин постелил салфетку, напоминавшую лист гигантского лопуха, извлек откуда-то большую бутыль с мутной жидкостью, метнул на стол три стакана.

— Садись, — сказал он мне.

Я сел. Он расплескал жидкость по стаканам.

— Пей, — произнес он тоном приказа. Я взял стакан и осторожно понюхал, стараясь, чтобы хозяин не заметил. Пахло дешевой водкой. Хозяин толкнул спящего:

— И ты пей, Шмур.

Спящий встряхнулся, увидел меня, поднял руки ладонями вверх (такое здесь, видно, было приветствие) и представился:

— Шмур Дяк.

Мне ужасно хотелось сделать анализ на примеси, но я боялся обидеть аборигенов и только незаметно окунул в стакан токсоиндикатор. Быстродействующих ядов в водке не оказалось, с остальными можно было рискнуть.

— За здоровье планеты Спиртянии! — сказал хозяин.

— За здоровье царя Опрокидонта! — предложил Шмур.

Я воздержался от тоста. Питье, надо заметить, было наипротивнейшим, сильно разведенным и отдающим трудноопределимой дрянью.

— Шмур, — проговорил хозяин, он уже едва ворочал языком, — отвези человека в Алко-Наливес. Ему надо к царю.

— Сделаем, — икнув, согласился Шмур.

На краю деревни, куда меня привел Шмур, лежал огромный, величиной с дом, бесформенный кожаный мешок, во всяком случае, то, из чего он был сделан, смахивало на старую, потертую кожу. Шмур, ругаясь, полез под мешок, там что-то щелкнуло, и мешок стал надуваться. Когда складки расправились, прямо перед нами обнаружилась дверь на замке — «молнии». Шмур расстегнул ее, и мы вошли внутрь в переходный тамбур. Мягкий пол прогибался, а весь надувной мешок ходил ходуном и дрожал, как кусок студня, из-за чего я сразу упал, но не ударился. Стены тоже были мягкими. Зато следующая дверь оказалась металлической, хотя изнутри, как и вся кабина управления, она была выложена чем-то мягким и толстым. Управление было изумительным. Едва мы сели в удобные кресла и я пристегнулся, Шмур нажал ногой большую кнопку, прикрытую мягким колпачком, и потом еще одну поменьше. Ни окон, ни экрана в кабине не было, но я почувствовал, что мы в воздухе. Ускорения не чувствовалось.

— Как работает эта штука? — поинтересовался я.

— Черт ее знает! — пожал плечами Шмур.

Похоже, он действительно ничего не знал.

Летели мы долго. За дорогу Шмур раз пять прикладывался к большой фляжке, пристегнутой у него сбоку. Пил он через гибкую трубочку, которая тянулась от пояса вверх и была закреплена на воротнике куртки. Каждый раз Шмур предлагал и мне, даже не предлагал, а давал, не спрашивая. Мне не хотелось пить эту дрянь, но, когда я отказался второй раз подряд, Шмур посмотрел на меня испуганно, и на третье предложение пришлось согласиться.

— Зачем ты все время пьешь? — спросил я.

Автомат автоматом, но я боялся, что мы не долетим, если мой пилот напьется в дым. Ведь я даже не знал, какие кнопки нажимать при посадке.

Шмур растерялся. Вопрос явно казался ему нелепым.

— Зачем пью? — Шмур напряженно думал. — Зачем пью… А зачем ты дышишь? — нашелся он вдруг.

«Вот те на! — подумал я. — Пилот-алкоголик». И тут машину тряхнуло. Шмур вылетел из кресла, врезался в кнопки, и мы стали валиться вниз. Мы ударялись обо что-то еще несколько раз, кувыркались и болтались. Потом все выровнялось.

— Проклятье! — проворчал Шмур. — Как подлетаешь к городу, так непременно с кем-нибудь столкнешься.

Посадка оказалась полностью автоматической, никаких кнопок для нее нажимать было не нужно. Правда, плюхнулись мы явно на что-то, скорее всего на еще один такой же мешок, и, приземлившись, долго противно перекатывались. В общем, надувная оболочка оказалась совсем не лишней.

— Счастливо! — сказал Шмур, распахивая передо мной дверь. — Вон царский дворец, вон пивная. А я полетел.

Я стоял перед царским дворцом, и меня чуть-чуть мутило. Вряд ли от болтанки — я к ней приучен.

Дворец был обычный. Дворец как дворец, ничего особенного: несуразные масштабы, вычурная архитектура, яркие краски. Гораздо оригинальнее смотрелись тут и там высокие здания в форме бутылок — пивные, как я понял. Но о том, чтобы пить местную дрянь, страшно было подумать, и знакомство с пивными я отложил на потом.

От площади дворец отделялся обширным сквером с оградой и воротами, и у самых ворот по эту сторону виднелся вход в подвал, живо напомнивший мне земной общественный туалет. Аналогию дополнила невзрачная вывеска с одной-единственной буквой. Мой познания в спиртянском позволили мне интерпретировать ее однозначно. Заведение было очень кстати, и я сбежал rio лестнице вниз. Навстречу поднимались не только мужчины, но и женщины, и не успел я еще обдумать как следует это наблюдение, как в нос ударил резкий запах смеси этанола и перегара. Внизу в полумраке тянулся длинный ряд кабинок. В них входили, из них выходили, в них стояли спиртяне. Я зашел в свободную. Там было два крана разных цветов и сток на полу. И метталлическая кружка на длинной цепочке. Из первого крана текла водка, из второго — вода, для ополаскивания, как я понял. Спиртяне пили быстро — по-деловому — и уступали место следующим. Я пить не стал. Я вылетел наверх, потрясенный своей ошибкой и впечатлением от мрачного подвала.

Теперь оставалось выяснить, что же находится в домах-бутылках. Любопытство так и распирало меня, я даже про дворец забыл и, выбрав самую большую и красивую из ближайших бутылок, направился к ней. Маленькая дверца внизу тоже имела форму бутылки. Едва я вошел, сомнений не осталось. Правда, у входа стояла большая чаша с множеством кружек по краям, и входящие зачерпывали и пили все ту же резко пахнущую жидкость, но здесь это выглядело совсем иначе. Перед питьем и после него каждый поднимал руки и очерчивал в воздухе контур бутылки, а затем уже проходил в глубь помещения. Я повторил общий жест, однако пить и здесь не стал. В самом центре здания имелось возвышение в форме перевернутого стакана, а на нем уже дном вниз размещался стакан поменьше, в половину человеческого роста, где и стоял человек в малахитово-зеленой одежде. Как я узнал потом, это был дринк — спиртянский священнослужитель. А вокруг стояли, лежали, сидели, а по большей части висели прихожане. Висели они на канатах и веревочных лестницах, закрепленных под самым горлышком храма. Канаты были спутаны и переплетены, как старая паутина, кое-где напоминая гамаки.

Дринк, стоя в своем стакане, размахивал зеленой бутылкой на веревке и сиплым голосом пропойцы выкрикивал нараспев фразы на незнакомом мне языке. Прихожане подхватывали нестройным хором, как пьяные гости на второй день свадьбы. Я уже потянулся было за микролингвиком, когда пение прекратилось и началась проповедь. На нормальном спиртянском языке. Начало ее я прослушал из-за того, что кто-то вдруг потянул меня за рукав: «А ну-ка выйдем!» Я нетерпеливо отмахнулся от пьяного нахала. Он напирал. Наконец ему двинули в ухо, и он, запутавшись в веревках, грохнулся в толпу. Я вновь получил возможность слушать.

— … И повелел тогда господь: «Да будет фонтан!» И был фонтан. Великий фонтан до небес, — вещал из своего стакана дринк. — И бил фонтан тот девять дней и девять ночей, не прекращаясь, и сделалось озеро, коему берегов не видно было, но не слилось оно с океаном, а замерло в пятистах руках от края Острова, и возблагодарили островитяне господа своего за снизошедшую на них благодать, и омыли они грехи свои в озере том, и пили островитяне воду озера того, и дарила вода его радость людям.

И нарекли его люди красивым именем Алко. И снарядили люди корабль и отправились в путь по озеру Алко. И за то стали называть их алконавтами.

Ужасные бури поднимались на озере Алко, и в волнах его тонул человек быстрее и легче, нежели тонут в волнах океана. Но не ведали страха отважные алконавты и плыли вперед, и чем ближе была середина озера, тем слаще делались воды его. А когда достигли они середины, посетили их видения божественные, и возвратились алконавты на твердь сухую, преисполненные счастья до конца дней своих.

Но правил в те времена планетой жестокий тиран Ниводном-Глазу. И повелел царь Нивод перекрыть к озеру доступ и стеречь его денно и нощно, так чтобы даже птица пролететь не могла над волною.

Но господь наш всемилостив, братья мои! — с воодушевлением продолжал дринк. — И послал он на Спиртянию нашу сына своего. И сделал так, чтобы стал он охранником озера. И звали его, братья мои, Бормо Туха.

В этом месте проповеди все прихожане испустили сдавленный вопль: «Бормо! Туха!» Потом воздели руки к горлышку храма, очертили ими бутылку и пали ниц или же повисли безвольно на канатах.

— Вы меня уважаете? — вопросил дринк, свесившись через край стакана.

— Уважаем! Уважаем! — одобрительно загудела паства.

И тогда дринк продолжал:

— Было так. Под покровом ночи покинул Туха божественный Остров на утлом катере, груженном ящиками. И были в ящиках тех бутылки с водою озера Алко. И добрался Туха до суши, и скинул одежду охранника, и волнам предал богомерзкие эти покровы, и отправился в рубище по городам и весям на тряской машине с прицепом, и звенели в прицепе божественным звоном бутылки — сосуды священные со священной жидкостью Алко.

И где бы ни шел сын божий пророк Бормо Туха, всюду рассказывал людям о божественном Острове, о божественном озере, о напитке божественном Алко. И припадали люди к бутылкам его, и исцеляли люди несчастья свои и беды.

Но предали Бормо Туху, и схватил его царь жестокий и обрек на смертную казнь, а для казни той сделал бутылку, огромную, словно дерево, и заставил пророка Туху на спине его многострадальной поднимать огромную ту бутылку на гору Бухану. А на горе солдаты швырнули Туху в бутылку, и пролежал сын божий на дне ее, прежде чем умер, питаясь одной лишь только божественной жидкостью Алко, девять дней и ночей. И стала ненужной стража, и ушли солдаты тирана, и пришли под покровом ночи сподвижники Бормо Тухи, извлекли из бутылки тело, возложили на ветви древа у подножия горы Бухану. А когда вернулись наутро, то уже не нашли они тела, лить рубище было в листве, ибо вознесся Туха в беспредельный таинственный космос, ибо вернулся сын божий, долг исполнив, к отцу своему. И вот с тех пор на планете…

Мне так и не удалось узнать, чем кончилась эта трогательная история. Сзади меня взяли за локти. Я оглянулся и увидел двоих в одинаковых салатного цвета комбинезонах и при оружии. Сопротивляться было глупо, и мы пошли сквозь толпу из храма. Позади семенил доносчик — тот самый нахал — и тараторил:

— Я его еще в пивной заприметил. Он ничего не пьет! Это ниводист!

Меня бросили в открытый сзади фургон, облепленный надувными шарами, закрыли его, и фургон тронулся. Я остался один. Но ненадолго. Я видел через окошко, как хватали моих будущих попутчиков. Сначала было неясно, за что их брали. Первые два после меня были угрюмы, неразговорчивы и на взгляд совершенно трезвы, когда же в фургон бросили третьего, все стало понятно. Я видел, как ему сунули под нос трубку с индикатором, после чего задержанный вопил, что трубка неисправна, а его заталкивали в машину и отвечали в том смысле, что у него голова, должно быть, неисправна. Уже сидя на полу в тряском фургоне, который то и дело наезжал на встречные машины и пешеходов, задержанный все еще продолжал ворчать.

— Нет, ну это ж надо! Я же верноподданный Аб Сент. Сегодня три раза прикладывался. Или два? Ну а если даже и два? Что ж я теперь, ублюдок-ниводист? Мне просто некогда было! Ну, вот вы, скажите, — обратился он ко мне, — может человек с утра выпить и весь день оставаться верноподданным?

— То есть пьяным?

— Ну да.

— Разумеется, может. Если выпить как следует.

— Вот! — обрадовался верноподанный Аб Сент. — Так за что же они меня?

— Помолчи, придурок, надоел! — вдруг подал голос один из угрюмых. — У тебя демагогия одна, а у них индикатор.

Шумный Аб утих, и Дальше всю дорогу мы ехали молча.

Из фургона нас вывели во двор большого желтого здания со множеством окон, под конвоем спустили в подвал и там, в тесной клетке, пол которой был устлан обрывками бумаги, оставили до утра. Впрочем, спустя минут десять один из пьяных надзирателей швырнул в клетку большую кипу книг и журналов, и верноподданный Аб принялся с остервенением рвать их, разбрасывая по всей клетке. Двое угрюмых не мешали ему, но сами относились к такому занятию с явным презрением. Надзиратель смотрел на нас сквозь прутья. Когда он ушел, я наконец осмелился заговорить с угрюмыми.

— Что он делает? — спросил я для начала про Аба.

— «Если ты недостаточно пьян, — Процитировал один из угрюмых, — искупи свою вину уничтожением печатных изданий». Свод законов царя Опрокидонта. Часть третья. Пункт девяносто восьмой. А после ему всыплют девять ударов плеткой, может, восемнадцать — за то, что много кричал — и выкинут отсюда.

— А нас? — спросил я.

— С нами сложнее… — начал он и запнулся. Я понял, что его резануло слово «нас».

— Ты, собственно, кто? — угрюмый пристально и слегка испуганно смотрел куда-то на мою шею.

— Касьян Пролеткин, — представился я.

— Странное имя, — заметил он и отрекомендовался сам: — Лик Кер.

— Вер Мут, — назвал себя второй. — Ты, наверное, из подземных пещер?

— Не совсем оттуда, — уклончиво ответил я, не собираясь пока раскрываться, — я издалека.

— То-то я и смотрю, ты даже не тухианин, на тебе бутылки нательной нет.

Вот почему Лик так смотрел на меня! У каждого из них шею украшала маленькая прозрачная бутылочка на короткой цепочке. Внутри на дне лежал скрюченный человечек. Это было каноническое изображение замученного Бормо. Я уже видел такое, только огромное, в нише храма.

Аб Сент продолжал измельчать печатные издания и нас совершенно не слушал, но Лик и Вер на всякий случай отодвинулись в угол и зашептали:

— Что вы думаете о спасении планеты?

— О спасении планеты? — Я растерялся. — Погодите, ребята. Давайте договоримся: я пребываю в полном неведении. Ну, представьте, что я с другой планеты. Поэтому говорите вы, а я слушаю, пытаюсь понять и думаю, как помочь. Уверяю вас, я полностью на стороне трезвых.

Лик и Вер переглянулись, критически осмотрели меня, снова переглянулись и начали свой рассказ.

Недопивший верноподданный Аб устало уснул на результатах своей работы, а мы проговорили всю ночь.