11. Нечего жалеть!

Онлайн чтение книги Наши знакомые
11. Нечего жалеть!

В день свадьбы Антонина проснулась с рассветом.

Федя спал, уткнув нос в подушку.

Нянька Полина лежала раскинувшись, обнажив большое, желтое как воск, жирное и мягкое тело.

Надо было одеваться.

Вынув из желтой, крытой лаком картонки тонкое, дорогое, привезенное еще Скворцовым из заграничного плавания белье, она накинула на себя сорочку, но в ту же секунду сбросила ее и, закусив губы, голая легла в постель.

— Не буду, не буду, — бормотала она, закутываясь в одеяло, — не буду…

Она закрыла глаза и почувствовала себя такой маленькой и такой жалкой, как та целлулоидная кукла с ногами и руками на шарнирчиках, которую давеча она за рубль купила Феде. Федя не взял ее, она так и лежала в углу под салазками, он не мог с ней играть, она никуда не годилась — так он сказал няньке.

— И я никуда не гожусь, — шептала Антонина, — и я такая, что же мне делать, что же мне делать?

Вдруг ей стало до того холодно, что она закрылась одеялом с головой, как делала в детстве, и принялась дышать: если очень много под одеялом дышать, то будет тепло. Но, не согревшись, она задохнулась — под ватным одеялом было нестерпимо душно, и она почувствовала, как хороша и как молода, каким чистым, горячим и свежим пахнет ее гладкая сухая кожа. «Мятой, — подумала она, — вот правда, мятой». А подумав так, сразу же откинула одеяло прочь с головы и села в постели. Ей представился Пал Палыч. Сегодня он будет ее мужем. Он будет говорить какие-нибудь поощряющие грубые слова, как в свое время говорил Скворцов; он будет гладить ее плечи каждую ночь, начиная с сегодняшей; он будет спать с ней в одной постели.

Почему?

По какому праву?

Да ведь — муж, муж!

Сидя на кровати, вздрагивая от холода, прижав руки к обнаженной груди, она спрашивала себя, как ей жить, что делать, как переменить все, все.

Что переменить-то?

«Прежде всего нужно, чтобы любил муж», — вспомнила она чьи-то слова в парикмахерской и шепотом их повторила:

— Прежде всего нужно, чтобы любил муж.

Погодя она вновь укрылась с головой одеялом, но устроила против носа и рта маленькое отверстие и дышала в него — так, казалось ей, теплее и уютнее. Иногда она поглядывала в отверстие одним глазом — в комнате совсем посветлело.

Вдруг вспыхнул стакан на подоконнике: то солнечный луч попал в комнату и, наткнувшись на стекло, поджег его ярким, сияющим огнем.

Деловито, не спеша она надела все-таки то белье, которое когда-то привез Скворцов, туго заплела косы, заложила их ниже затылка, заколола шпильками и, подумав, накрасила губы яркой помадой.

Платье разглаженное вечером, висело возле окна, Антонина сняла его с распялки, положила на кровать и, пристегнув белый воротничок, накинула на себя.

У зеркала она расправила складки платья, ладонями пригладила выбившиеся прядки волос, надушилась и спокойно, как про другого человека, подумала, поворачиваясь перед зеркалом, что она красива — вот как хороши ноги в черных шелковых чулках, вот как смугла и гладка шея, вот как темны глаза под печальными ресницами!

Да, красива, очень красива.

Но, странное дело, мысль о том, что она красива, не доставила ей никакого удовольствия.

Застелив постель, она сняла туфли и легла поверх покрывала с книгой — ей очень хотелось ни о чем не думать и ничего себе не представлять, никаких картин, даже очень хороших. В книге было написано о каких-то иностранцах, которые всё ходят по городу и всё совещаются, куда бы им пойти, — сюда нехорошо, туда плохо, а сюда и вовсе не стоит. «Хоть бы уж пришли куда-нибудь, — с тоской подумала Антонина, — до каких же это пор?» Но иностранцы никуда не пришли, и Антонина сунула книгу под подушку.

Ей было неудобно лежать вытянувшись, на спине, повернуться же она не решалась — жалко было измять так хорошо разглаженное платье.

Сначала она просто глядела в потолок, отгоняя от себя прочь мысли, потом закрыла глаза и считала до сотни, до тысячи, потом цифры смешались, тоненький, ноющий и длинный звук повис в комнате — можно было подумать, что очень большой музыкант выводит огромным смычком на гигантской скрипке самую высокую из всех существующих в мире ноту. Перед тем как заснуть, она даже увидела лицо музыканта, ярко-желтое, со складками возле рта, старательное и напряженное.

«Глупости, — подумала она, засыпая, — что за глупости. Вот Федя, взрослый Федя, усатый, бородатый, с жестяной саблей».

Скворцов — да он умер, Скворцов! — а он тут. Он ходит по комнате и жалко улыбается, он ест грушу и угощает грушей ее, Антонину. «Уходи ты, Скворцов, уходи, как тебе не стыдно, ты же мертвый». — «Нет, какой я мертвый, это все тебе приснилось, на-ка, ешь грушу, она сладкая, я ее из Мекки привез. Поедем со мной в Мекку».

Мекка! Большие дома, под зонтиками ходят те иностранцы из книжки, не знают, куда деваться, а она со Скворцовым бежит по Васильевскому острову, по Университетской набережной, над Невой, глядит — Академия наук под зонтиком, большой, полосатый, похожий на бабкин чулок зонтик тихо покачивается.

Ветер, что ли?

Скворцов держит ее за руку и бежит, ноют гранитные плиты под его ногами. Скорей! Как бы не опоздать — пароход уйдет в Мекку.

Нехорошее, нехорошее слово — «Мекка»!

Она знает, Скворцов хочет, чтобы она умерла. Она нравится ему. Он думает, что если она умрет, то опять все будет по-старому.

Да, ветер.

Ах, как она просит оставить ее, она сама умрет, не надо только так бежать, зонтиков этих не надо, иностранцев! Право же, ей все равно, она может умереть.

Усатый-бородатый Федя размахивает саблей и ест грушу. Плохая сабелька — игрушечная. Вот ветер, ею даже ветер не разрубишь, плохая у тебя, Федя, сабелька!

Медленно она подняла веки, потерла пальцем переносицу, села на кровати и только тогда совсем проснулась, когда нянька Полина спросила, не пора ли топить плиту.

— А сколько времени?

— Десятый.

— Ну, топи, если десятый.

И скрипач пропал…

Что такое, какая Мекка?

Скворцов тоже…

Дурные сны, очень дурные сны!

Она смотрела в зеркало: легла на спину да повернулась на бок, по левой щеке от шва на подушке бежали красные рубчики.

Антонина кликнула Федю, но его не оказалось дома — ушел гулять во двор.

Пора было начинать день. Не так начинались дни у Безайса и Матвеева, но что она могла поделать?

И вдруг со злобой она подумала: «Не было никогда никаких Безайсов и Матвеевых! Все это выдумки! Очень красивые, трогательные, даже замечательные выдумки. И ее это совершенно не касается!»

В кухне с воем топилась плита, нянька Полина, повязав голову белым платком, в белом поварском фартуке, рубила большим ножом мясо для котлет. Жилец Мотя Геликов, примостившись у края плиты, жарил себе на завтрак брюкву и грел утюг — он слыл в квартире франтом и по выходным дням разглаживал все свое имущество. Наливая в сквородку масло и легонько подпрыгивая (масло брызгалось и обжигало руку), Геликов пожелал Антонине доброго утра и спросил о здоровье.

— Ничего, спасибо.

— Надо, надо за собой следить, — посоветовал Геликов, — очень надо, ужасные пошли погоды.

— Да мне говорили…

На несколько секунд ее охватила злоба и к Моте, и к няньке, и к Пал Палычу… Вот Мотя жарит — будто так и нужно, будто, кроме его брюха, его костюмов, его галстуков, ничего в мире не существует. Пал Палыч спит. Они все сами по себе, она — сама по себе.

Она одна.

Переодевшись, Антонина взялась за хозяйство. Вычистила лук, размочила в молоке булку для котлет, сварила толокна Феде, напоила его, причесала и долго возилась с разорванной бархатной курточкой — надо было хорошенько заштопать.

Потом она вспомнила о целлулоидной кукле.

Федины салазки, приготовленные для зимы, стояли в углу неподалеку, так что Антонине не пришлось даже встать, она только протянула руку, приподняла салазки за полозья, вытащила из кучи игрушечного хлама куклу, запиханную в погнутую жестяную плиту, и положила ее себе на колени.

«Дурной мальчишка! — Вытаскивая куклу из плиты, она улыбнулась: ей представился Федя, как он, насупившись, чуть высунув язык и посапывая носом, работал, засовывая куклу внутрь плиты. — Дурной мальчишка!»

От игрушек пахло им самим, его жизнью, землей, которую он таскал со двора в комнату, резиной от калоши, куском кокса, ржавыми гвоздями, его всегда перепачканными лапами. По игрушкам видно было, как он всегда все переделывал на свой лад: плита вовсе не была плитой, она была автомобилем, затем к ней и приделаны катушки; что же касалось до нелюбимой куклы, то кукла работала шофером до того дня, пока Федя не вздумал сделать из автомобиля самолет. Голая кукла не годилась — какой из нее летчик, — и Федя решил ее выдернуть, но она не вылезала, тогда он во второй раз забросил ее вместе с плитой в угол и во второй раз сказал няньке Полине, что кукла совсем никуда не годится.

— Одеть тебя, что ли?

Она достала из своей коробки пестрый лоскут и ловко, в одну минуту смастерила из лоскута красивое платье для куклы. Потом она одела ее, подпоясала тесемкой и, покусывая губы, поглядела издали, как получилось. Получилось хорошо. Кукла выглядела крошечной, но совсем настоящей женщиной — розовой, томной, кудрявой, даже глаза у нее поумнели, стали любопытными, с хитринкой.

Антонина повесила ее над диваном, возле полочки с мраморным слоненком, и еще поглядела: кукла по воздуху мчалась на слонихе; слоненок яростно трубил, задрав к потолку хобот, приготовившись к драке. А на другой полочке мирно паслась мраморная свинья.

Первый, раз она кормила Пал Палыча в это утро. Он мешал в стакане ложкой, медленно отхлебывал чай, разглаживал пальцами усы и, улыбаясь немного сконфуженной улыбкой, уговаривал ее не беспокоиться — право же, он не хочет есть, ему совершенно достаточно чая с бутербродами, он никогда по утрам не ест.

— Раньше не ели, а теперь будете есть…

Он как бы укоризненно покачивал головой, но она видела, что ее повелительный тон на самом деле доставлял ему большое удовольствие.

— Горячую котлету принести вам?

— Спасибо, Тонечка, я не хочу…

— Только без глупостей. Будете есть или нет?

— Я по утрам…

Отмахнувшись, она с тарелкой ушла на кухню. Ей хотелось быть доброй с ним, ласковой, так, чтобы у него потеплело на душе, чтобы он наконец отдохнул от своего одиночества, понял бы, что о нем заботятся, что вот его кормят утром горячем котлетой, ей хотелось, чтобы он подумал, как ему будет хорошо, когда у них все наладится.

Но тут же она ловила себя на мысли о том, что ей вовсе нет дела до того, как будет Пал Палычу, хорошо или плохо, сытно или голодно, уютно или неуютно, она об этом вовсе и не думала, она только хотела, чтобы Пал Палыч оттаял, умилился и поблагодарил судьбу за такую жену, как Антонина. Ей хотелось быть честной и расплачиваться, непременно расплачиваться поступками, делом, уютом за его любовь, ведь не для лежания на диване она шла замуж. Она была уверена, что с того часа, когда начнет расплачиваться с Пал Палычем, когда она начнет поить его чаем, кормить обедом, считать его белье, отдавая в стирку, — с того часа ей станет легче, ей не надо будет чувствовать себя виноватой, неблагодарной; окружив Пал Палыча заботами и создав ему дом, она тем самым расплатится с ним за его любовь к ней.

В то же время ей было страшно, она боялась жалости к нему, потому что отлично знала, чем может кончиться эта самая жалость: в тот вечер, когда он представился ей сидящим в пивнухе среди воров, когда она так остро пожалела его и согласилась выйти за него замуж, — в тот вечер, первый раз за все время их знакомства, он стал ей мерзким; всю ту ночь напролет она думала о том, что этот жалкий ей человек будет обнимать ее тело, будет целовать ее как свою жену и что у нее может быть от этого жалкого ей человека ребенок.

Нет, она не хотела жалеть.

Сидя рядом с ним и глядя, как он ест, в первый раз за все это время она думала о себе вне каких бы то ни было последних событий, впечатлений, встреч, разговоров. Она просто и честно старалась разобраться в самой себе и узнать, почему же она все-таки выходила замуж за этого человека, чужого ей, уже старого, не очень понятного и, главное, совсем не любимого.

— Может быть, еще хотите, Пал Палыч?

— Нет, спасибо.

— А может быть?

— Нет, нет, что вы!

Пока Пал Палыч искал документы, чистил пальто, она отвечала прямо, без обиняков, на те вопросы, которые сама жестоко ставила себе. Да, она выходила замуж не из жалости к нему, такие вещи не происходят из жалости, жалость — обстоятельство, не имеющее никакого значения; она выходила замуж потому, что ей было страшно одиночества, пустых и длинных вечеров осенью, зимних вьюг. А если бы вдруг заболел Федя? Что делать одной над его кроваткой? А если бы заболела она сама? Да, она шла замуж из жалости, но не к Пал Палычу, а к самой себе. Она жалела себя. Она боялась одиночества, до холода в спине, так же как в детстве боялась пустой и темной комнаты, треска рассыхающихся половиц, разбитого зеркала, третьей лампы. Ей страшно было думать о том, что в этом огромном, шумном и веселом городе она одна; что когда ее нет дома, то никто, кроме Феди, которому она просто-напросто нужна, о ней не вспомнит, что нянька Полина — чужой человек, что в парикмахерской к ней лезут, что парикмахеры глупы, что в жизни она не видела ничего хорошего и что, вероятно, не увидит. И что там, наконец, за стенами ее квартиры и парикмахерской, там, в городе, идет сложная, большая, кропотливая жизнь, в которой не только Федя, обед, воспоминания о Скворцове и ссоры на кухне, а и нечто иное, но которому опять же до нее, Антонины, нет никакого дела…

— Пал Палыч!

— Что, Тонечка?

— Мне вам хотелось сказать, Пал Палыч… Вы, наверное, это знаете, но на всякий случай…

Он обернулся к ней. Она увидела, как он побледнел, вероятно подумав, что она не выйдет за него замуж.

— Нет, нет, Пал Палыч… Все по-прежнему…

Он облизнул губы и подошел ближе — бледный, высокий, широкоплечий. В одной руке он держал щетку, в другой — черный пиджак. Внезапно злобные искры сверкнули в его глазах:

— Не пора ли нам кончить, Тоня? — сказал он и махнул щеткой. — Довольно вы меня мучили. Или сюда, или туда — только сразу.

Антонина молчала.

Не зная, что делать с пиджаком и со щеткой, он швырнул и то и другое на кровать, подошел к окну и уж оттуда крикнул севшим от злобы голосом:

— Я не мальчик. Понимаете вы? Я на свадьбу людей пригласил. Ну?

Она ответила не сразу.

— Не сердитесь, — сказала она, — не сердитесь. Пал Палыч. Все по-прежнему. Но только…

— Что «только»?

— Я вас не люблю…

— А Скворцова вы любили?

Криво усмехнувшись, он вплотную подошел к ней, властным движением положил свои большие руки на ее плечи и еще раз почти грубо, спросил:

— Любили?

Она подождала — вот ударит. Ей доставляло удовольствие чувствовать, как вздрагивают его руки, как они сжимают все сильнее и жестче ее плечи, ей приятно было видеть его бледное и потное лицо, думать о том, как он сдерживает себя… И только тогда, когда уже стало ясно, что он сдержится и не ударит, как бы она ни ответила, Антонина сказала, что Скворцова, кажется, не любила, и в свою очередь спросила, предполагает ли Пал Палыч в будущем драться.

— Тонечка…

Сжавшись, точно его перетянули кнутом, он отошел от нее.

— А все-таки?

— Я никогда…

— Вы же сами рассказывали, как дрались. Помните? Официантов били, повара…

— Так ведь…

— Что «так ведь»? И меня собираетесь бить?

Покусывая губы, она взяла его пальцами за локоть и встряхнула — ей хотелось победить во что бы то ни стало. Он не смел кричать на нее, он не смел держать ее за плечи, он не смел спрашивать, если ей не хотелось отвечать. Своим спокойным, сильным, ровным голосом она сказала ему, что его не любит, но оба они одиноки, и Пал Палыч, и она, что она выходит за него замуж только потому, что не хочет больше одинокой жизни, что она его уважает, он ей кажется порядочным и честным человеком, но что если он еще раз повысит голос, то… Скворцовых ей не надо, хватит!

Она говорила все это, не глядя на него — он стоял вполоборота, — но когда она кончила и посмотрела на него, то оказалось, что он вовсе не напуган, — наоборот, та жестокость, которую она давеча в нем заметила, сейчас точно сгустилась. Пал Палыч был весь напряжен, светлые его зрачки совсем побелели, он казался голубоглазым и смотрел на нее сверху вниз, сунув руки в карманы и слегка раскачиваясь — налево и направо.

На секунду ей стало неприятно: она никогда не видела его таким. Но испуг тотчас же исчез, уступив место чувству, похожему на восхищение. Нет, это не Скворцов! Это не пьяная храбрость, это не хамская, это настоящая сила — он себя в обиду не даст…

— Вот что, Тонечка…

Но Антонина не слушала. Она смотрела на него, на его широкие, сильные плечи, на его шею, на его большую, властную руку с блестящим перстнем на пальце и думала о том, что Пал Палыч совсем иной, чем она его себе представляла.

— Пал Палыч!

Теперь она положила ему руки на плечи.

— Пал Палыч!

— Что?

— Но ведь я вам честно сказала, что я вас не люблю…

Он смотрел на нее сверху вниз, но теперь его глаза потеплели за очками, и сами очки перестали блестеть холодным металлическим блеском.

— Если я вам сказала…

— Ну, сказали… — Он улыбнулся. — Что ж из того, что сказали?

— А то… — Она заторопилась, испугавшись, что он подсмеивается над нею. — А то, что ведь… я могу и полюбить вас, верно?

Пал Палыч промолчал.

Тогда Антонина обняла его руками за шею и, чуть приподнявшись, чтобы быть вровень с ним, поцеловала седые, мягкие, пахнущие табаком усы…

В этой скучной и пыльной комнате кто-то для очистки совести повесил две картинки: на первой мальчик в матроске швырял с берега корм рыбам, на второй мордатый офицер в погонах и в аксельбантах расстреливал из нагана коммуниста, похожего на Христа. В простенках же между окнами висели дрянные циновки и большое деревянное блюдо.

Антонина долго рассматривала офицера, мальчика, блюдо. Рядом с ней молодая пара, крепко прижавшись друг к другу, тоже разглядывала картины и чему-то смеялась. Чему? Вдруг она поняла: девушка смеялась над ней — потому что она стояла перед гладкой, насквозь пропыленной циновкой и глядела на циновку, как на картину.

Пал Палыч в дверях большими затяжками докуривал папиросу. Его глаза поблескивали под очками.

В соседней комнате занимались учетом умерших и родившихся. Рождалось больше, чем умирало, и, вероятно, поэтому в комнате, несмотря на смешение двух совершенно разнородных видов учета, было все же веселей. Кто-то тихо смеялся в углу. Антонина оглянулась: молодая женщина с ребенком на руках показывала коренастому быстроглазому парню плакат, на котором было изображено, как надо чистить зубы; вероятно, парень не любил заниматься этим делом, и жена над ним посмеивалась.

В вестибюле друг против друга стояли два человека. Их освещали матовые лампы, оба они были в сером, мужчина страдальчески морщил свое изглоданное лицо и все собирался что-то сказать, но только махал рукой и сплевывал в огромную урну, стоящую, как памяник, на пьедестале. Женщина дергала намотанную на шею лисицу за хвост и непрерывно трещала, в чем-то оправдываясь и заглядывая в глаза мужчине хитро и лживо.

Они шли разводиться.


Антонина была хорошей хозяйкой.

Вид всякого беспорядка вызывал в ней острое желание немедленно его ликвидировать.

И непременно самой.

Если ей случалось видеть пустую квартиру, она тотчас же в уме прикидывала, как тут можно расставить вещи.

Несмотря на застенчивость, она нередко останавливала ломовиков:

— Полено уронили.

Но она почти ничего не знала, кроме своей комнаты и парикмахерской.

Брились люди. Иногда приходили два приятеля и, усевшись на кресла рядом, переговаривались друг с другом.

— Но ведь так же нельзя, — говорил один, — ведь это же безобразие.

И, отстранив ее руку, позабыв о том, что лицо намылено, орал:

— За такое горючее их, подлецов, сажать надо!..

Она понимала, что горючее плохое. Но ей до этого не было ровно никакого дела — горючее было горючим, оно существовало вне того мира, в котором жила она. И, вытирая ватой бритву, она спокойно ждала, пока клиент перестанет горячиться, но ждала, конечно, в том случае, если не было очереди. Если же очередь была, Антонина сухо говорила: «Извините», и клиент, сконфузившись и подставляя намыленную щеку, умолкал. Ведь не могла она позволить, чтобы очередь задерживалась из-за нее.

Иногда разговоры клиентов оказывались понятными и близкими ей, несмотря на огромную разницу масштабов той жизни, которой жили клиенты и она сама.

Тогда ей становилось грустно.

Конечно же она бывала в учреждениях, относила какие-то бумажки, платила гербовые сборы, даже писала заявления. Но это было не то. Она не понимала этих учреждений.

Зачем они существуют? Где их начало и где их конец?

А тут вдруг она поняла, и мало того, что просто поняла, — увидела, как безобразно плохо организовано это учреждение.

Да нет, оно, конечно, еще не было и организовано.

Просто-напросто пустая квартира, в которой надобно все расставить по своим местам.

Ведь вот рождаются дети…

Она даже махнула рукой от необычайного возбуждения, от радостного и острого сознания того, что она понимает, что она совсем понимает, все до конца, до самой последней капельки.

Хозяйственный пыл, рвение проснулись в ней. Ей хотелось делать, совершать поступки, у нее горело лицо от желания работать — ах, сколько бы она сделала сейчас!

С жаром, которого Пал Палыч в ней и не подозревал, она вдруг взяла его под руку и быстро принялась говорить ему, как украсила бы она эту «отметочную», детскую комнату.

— Обои синие, — звонко говорила она, — правда? Самые лучшие обои — синие, да? Потолок белый, ровный, и в хорошую погоду всегда окна открыты. И большие занавески, знаешь, такие легкие, но накрахмаленные, да? От потолка и до самого пола, чтобы их ветер выносил на середину комнаты, — мне очень нравится, когда ветер раскачивает занавески, — весь город слышно, как он гремит. И потом витрины, как в амбулаториях, но только не про плохое, не про болезни, а про хорошее и красивое витрины, да? Как пеленать, как подгузник класть, как компресс на животик положить… Ведь вот, как рожаешь, ничего это не известно. И пусть даже… — Антонина вдруг засмеялась: — Пусть даже клизмочка будет показана, как клизмочку ставить. Я с Федей так намучилась. Но красивые витрины, красивые. Диван большой, да? И еще по стенкам фотографические карточки самых здоровых ребятишек, которых только тут отметили, что они родились, верно? А портрет только один. Большой, огромный. Беленького Ленина, кудрявого, знаешь? Там, где он еще маленький. Потому что это он сказал, что дети — цветы жизни, да? Или не он?

О, с каким жаром она принялась бы своими хорошими руками за переделку всего этого пыльного учреждения!

Но Пал Палыч усмехнулся.

— Попробуй, — сказал он, — попытайся.

И сразу исчезли синие обои, занавески, которые ветер выносил на середину комнаты, карточки самых здоровых детей. Ей опять стало все равно. Ведь из нее могла выйти и плохая хозяйка, в конце концов.


Читать далее

1 - 1 09.04.13
Наши знакомые. Роман в трех частях 09.04.13
Пролог 09.04.13
4 - 1 09.04.13
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
I. Похороны 09.04.13
2. Одна 09.04.13
3. Фанданго 09.04.13
4. Новый жилец 09.04.13
5. Старший инспектор Рабкрина 09.04.13
6. Знакомый артист 09.04.13
7. А работы все нет 09.04.13
8. Шьется великолепный палантин 09.04.13
9. Следи за ней! 09.04.13
10. Трамвайное происшествие 09.04.13
11. Преступление и наказание 09.04.13
12. Ты в него влюблена 09.04.13
13. Взял и уехал… 09.04.13
14. Знакомьтесь — Скворцов! 09.04.13
15. А может быть, есть и другая жизнь? 09.04.13
16. Учиться стану! 09.04.13
17. Последний извозчик Берлина 09.04.13
18. Куда-нибудь уборщицей 09.04.13
19. Мальчик, воды! 09.04.13
20. Можно же жить! 09.04.13
21. Случилось несчастье 09.04.13
22. Я ее дядя! 09.04.13
23. Мы поженимся! 09.04.13
24. Ты у меня будешь как кукла! 09.04.13
25. После свадьбы 09.04.13
6 - 1 09.04.13
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
1. Будьте знакомы — Пал Палыч! 09.04.13
2. Стерпится — слюбится! 09.04.13
3. Нет, писем не было… 09.04.13
4. Да, вы арестованы! 09.04.13
5. Есть ли на свете правда? 09.04.13
6. Ах, не все ли равно! 09.04.13
7. Неизвестный задавлен насмерть 09.04.13
8. Страшно, Пал Палыч! 09.04.13
9. Главное — ваше счастье! 09.04.13
10. Удивительная ночь 09.04.13
11. Нечего жалеть! 09.04.13
12. Сверчок на печи 09.04.13
13. Так семья не делается 09.04.13
14. Совсем другой Володя 09.04.13
15. А не поехать ли в Сочи? 09.04.13
16. Не дождешься ты здесь теплоты! 09.04.13
17. Однако, характерец! 09.04.13
18. А я им нужна! 09.04.13
19. Все с начала! 09.04.13
20. Целый мир! 09.04.13
8 - 1 09.04.13
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
1. Биография шеф-повара Вишнякова, рассказанная на досуге им самим 09.04.13
2. Первый месяц 09.04.13
3. Про Нерыдаевку 09.04.13
4. Я вам все верну! 09.04.13
5. Жаркое время 09.04.13
6. Человек энергичный — вот как! 09.04.13
7. Торжество приемки 09.04.13
8. Познакомьтесь — Сема Щупак! 09.04.13
9. Бежит время, бежит… 09.04.13
10. С Новым счастьем! 09.04.13
11. Он болен 09.04.13
12. Моя земля! 09.04.13
13. Меня некуда больше тащить! 09.04.13
14. Муж и жена 09.04.13
15. Опять я дома 09.04.13
16. Вместе 09.04.13
Эпилог 09.04.13
11. Нечего жалеть!

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть