Онлайн чтение книги Наши знакомые
5. Есть ли на свете правда?

— Я не испытывал никаких симпатий к вашему мужу, — сказал Пал Палыч спокойно. — Больше того, Тоня, думаю я, что человек он плохой. Но ваш долг осведомиться о его судьбе. Может быть, я в старых понятиях воспитан, но, по-моему, вы должны принять меры…

Антонина сидела на диване, прижав подбородок к коленям.

— Все-таки он отец вашего сына, — робко добавил Пал Палыч.

Они вместе стали звонить по телефону. Минут через сорок им удалось соединиться с тем следователем, который вел дело Скворцова. Следователь сказал, что Антонину вызовут, когда это посчитают нужным. И тотчас же она вспомнила Альтуса. Конечно, ей нужно обратиться к этому человеку. В ее представлении до сих пор он был самым главным, самым умным, самым справедливым, самым добрым и решительно все понимающим.

— Конечно! — радостно согласился Нал Палыч. — Он, безусловно, партиец, ему не сложно выяснить суть дела. Ищите. Впрочем, вы отдохните, а уж я разыщу…

И он стал бесконечно разговаривать по телефону. Антонина покормила Федю, укачала его, стали спускаться медленные сумерки, и только тогда Пал Палыч дозвонился.

— Он теперь не на прежней работе, — сообщил Пал Палыч Антонине. — Он в VIIV. Следовательно, вполне может все вам объяснить. Вот его телефон, он сейчас в кабинете, позвоните.

Антонина позвонила.

Женский голос осведомился, кто спрашивает товарища Альтуса.

— Одна его знакомая, — заикаясь от волнения, ответила Антонина. — Я по личному делу.

— Соединяю! — сказала женщина. — Говорите с товарищем Альтусом.

— Альтус у телефона! — услышала Антонина.

Боже мой, как трудно, как почти невозможно было ей объяснить, кто она такая. И она не объяснила бы, если б он сам не вспомнил:

— Девочка с Джеком Лондоном?

— Ну да, да! — вскрикнула Антонина. — Только я уже не девочка, у меня сын, я даже старая…

Было слышно, как он засмеялся — коротко и добродушно, потом сказал:

— Ладно, даже старая, мне некогда, говорите, в чем у вас дело.

Сбиваясь и путаясь, сердясь на подсказки Пал Палыча, она рассказала про Скворцова, про его арест, про то, что ее долг, как жены и матери его сына, помочь, разузнать, быть может, обратиться к защитнику…

Альтус слушал молча, не перебивая. А когда она рассказала все, спросил:

— Вы предполагаете, что ваш муж ни в чем не повинен?

— Видите ли, товарищ Альтус, я должна… — залепетала она.

— Хорошо! — нетерпеливо перебил он. — Вы придете ко мне… сегодня среда… ну, что-нибудь в субботу к двенадцати дня. Можете?

— Куда?

— Как куда? Гороховая, два, VIIV…

И он назвал номер комнаты и еще объяснил, как получить пропуск.

В субботу Пал Палыч проводил ее до самого бюро пропусков.

— Если бы все сейчас переменилось, — сказала она вдруг. — Если бы проснуться — и все это сон, понимаете, гадкий, отвратительный сон. Ах, господи, как бы хорошо было! Да? Верно?

Пал Палыч вздохнул.

— А если меня задержат, вы посмотрите за Федей? — спросила Антонина.

Пал Палыч не успел ответить, она исчезла в дверях. Он пересек улицу, прошелся по другой стороне, по широкому тротуару, потом вспомнил, что должен идти на работу, сегодня чвановский зал был сдан под завтрак-банкет, но тотчас же забыл об этом. Ничего больше не оставалось в мире, кроме этих дверей.

Он стоял и смотрел.

— Проходите! — сказала секретарша и кивнула направо. Она печатала одной рукой на машинке, в другой у нее был бутерброд — кусок хлеба с колбасой.

Альтус стоял возле письменного стола в своем кабинете и перелистывал журнал, Антонина успела заметить какой — это был номер «Красной нови». Рядом с журналом стопкой лежали новые, видимо только что принесенные книги. В стакане остывал крепкий чай, и на тарелочке Антонина заметила такой же бедный, как у секретарши, бутерброд: хлеб с колбасой без масла.

— Ну что ж, девочка с Джеком Лондоном, — невесело сказал Альтус, — я ознакомился с делом вашего супруга. Садитесь!

Он кивнул на стул и прошелся по своему кабинету.

— Ознакомился и, можно так выразиться, изучил его. Ваш муж занимался контрабандой. Вы знали это?

— Знала! — прошептала она.

— С какого времени?

— Давно. Несколько раз знала.

— Но вы-то, лично, принимали участие в продаже контрабанды? Вы, девочка с Джеком Лондоном.

Что-то горькое почудилось ей в этих словах.

— Они приходили и уходили, — сказала Антонина испуганно, — я не все понимала, я только…

— Муж пил?

— Да. Как все…

— То есть как это «как все»? Что вы знаете обо всех?

— Он… выпивал… и его товарищи тоже. С товарищами.

— На вырученные деньги что вы приобретали?

— Я? Ничего! — растерянно сказала она, — Я не покупала.

— Вы требовали деньги от вашего мужа?

Он полистал «дело», по-прежнему стоя и посасывая короткую черную трубочку. Антонина заметила его сильную, с белыми лунками на ногтях руку.

— Не понимаете вопроса? Деньги вы от вашего мужа требовали на туалеты, на духи, на разные там бусы и цепочки?

— Как это «требовала»?

— Ну, как обычно требуют? В книжках вы об этом разве не читали?

— Вот что, — сказала она. — Значит, вы думаете, что и я виновата. Ну что ж, вы так думаете, значит, так оно и есть…

Губы у нее дрогнули, но она справилась с собой и резко вскинула голову. Глаза ее смотрели зло.

— Правды на свете нет! — сказала она громко, звонким от ненависти голосом. — Вы вот книжки читаете и по книжкам правду видите. А в книжках все вранье. В жизни не так. Пусть будет по-вашему, по-книжному! Если мой муж контрабандой торговал, так, значит, я его и заставляла. Как там, в вашей книжке, написано. Ну и судите меня, и засуживайте, и пожалуйста! Ярофеич тоже поверил, что я воровка, Тывода поверил. Лена поверила. А я…

Она задохнулась, слезы клокотали в ее горле, но она все-таки держалась.

— Хорошо, согласна, пожалуйста! — крикнула она. — Воровка, и контрабандой занималась, и вся хожу в драгоценностях. Во всем виновата, в чем вы его обвиняете. Могу подписаться под этим. Где у вас подписываются?

— А вы не кричите! — сухо посоветовал Альтус. Отхлебнул остывшего чаю, прошелся по комнате и спросил, когда она вышла замуж.

— Когда вышла, тогда и вышла! — грубо ответила Антонина. — К делу это, кажется, но относится.

— Может быть, и относится.

— Мне лучше знать.

— Не следует надевать себе петлю на шею только потому, что вы раздражены на жизнь, — посоветовал Альтус. — И не следует грубить мне, после того как вы сами обратились ко мне за помощью. Вопрос о вашем замужестве я задал не случайно, мне нужно знать, давно ли вы замужем, любите ли вы вашего мужа, любит ли он вас? как вообще сложился ваш быт, ваша семья, что он за человек — этот Скворцов…

— Человек как человек, — сказала Антонина отрывисто, — не хуже других.

— По вашему мнению, он вас любит?

— Наверное, любит, как все мужчины любят, не по-книжному, а в жизни…

Альтус коротко улыбнулся. Отрывистая эта, мгновенная улыбка удивительно красила его худое, жесткое лицо.

— Вам кажется, что вы хорошо знаете жизнь?

— Да уж кое-как знаю! — с прежней резкостью произнесла она. — Повидала сладкого… — И кивнула на книжки враждебно и презрительно: — Здесь небось про Пюльканема не написано и про Бройтигама тоже…

— Про них не читал, а вот про Безайса и Матвеева только что прочитал…

Альтус взял в руку книжку, на обложке которой Антонина увидела: «Виктор Кин». И ниже крупно — «По ту сторону».

— Что про ту, что про эту, — горько сказала она. — Знаем!

— Нет, не знаете. А надо бы знать, Впрочем, сами разберетесь, вы уже из детского возраста вышли. Теперь ознакомьтесь с показаниями вашего мужа.

Он протянул ей несколько больших листов, и она сразу же узнала почерк Скворцова. По мере того как она читала, краска заливала ее щеки, жгучая, мучительная краска стыда. И про этого человека она только что сказала, что он ее любит, только что, здесь же, за этого человека она приехала хлопотать, из-за него сидит здесь…

Альтус мелкими глотками допил свой чай, потом отдельно съел бутерброд.

Прочитав, она долго складывала листы, один к одному, и бессмысленно выравнивала их.

Надо было что-то сказать, но что?

— Это неправда! — наконец произнесла она, — Я никогда не брала у Скворцова деньги на свои «прихоти», как здесь написано. И ничего не просила. И не требовала. И никаких бриллиантов у меня нет, зачем мне они? Он мне давал деньги на еду, покупал мне сам туфли, материал на платье. Два отреза так и лежат — фай на платье и еще креп-сатин…

Она усмехнулась — фай и креп-сатин как-то особенно жалко прозвучали здесь.

— Впрочем, дело ваше! — гордо перебила сама себя Антонина. — Если верите ему — пусть арестовывают…

— Да нет, не арестуют! — сказал Альтус. — Вам, конечно, очень хочется, чтобы вас арестовали, тогда бы вы нашли свое настоящее место в жизни, было бы кого обвинять, но этого не случится. Придется вам обвинять самое себя. Да что с вами, вы сейчас свалитесь!

Не торопясь, он налил ей воды, протянул через стол. Зубы Антонины лязгнули о край стакана. Она пила как во сне, не чувствуя, что пьет. Альтус говорил в телефонную трубку:

— Гараж? Машину мне нужно к подъезду. Все в разгоне? Ну, а пролетка есть? Так пусть Аметиста заложат и живо к подъезду…

Потом вошла секретарша — и тоже, как во сне, Антонина услышала:

— Отвезите, товарищ Лушанкова, Скворцову домой. Она плохо себя чувствует и ребенок у нее маленький…

Вдвоем — маленькая, толстенькая Лушанкова и высокая Антонина — они миновали коридор. У Антонины вдруг заболела грудь, она вспомнила, что уже давно время кормить, — грудь была полна молока. По лестнице она спускалась почти бегом, секретарша Лушанкова почему-то поддерживала ее под руку. У подъезда красиво перебирал ногами в белых чулках гнедой Аметист. Пал Палыч бежал по тротуару, очки его слепо блестели…

В пролетке Антонина сидела рядом с секретаршей Альтуса, Пал Палыч напротив, на скамеечке.

У дома он попытался дать кучеру рублевку, тот обиделся, сказал сердито:

— Я не извозчик, а кучер конюшни РПУ. Примите свои деньги, не нуждаемся!

Лушанкова крепко, по-мужски тряхнула Антонинину руку, закурила папиросу, кучер, приотпустив вожжи, пустил Аметиста рысью.

Дома Антонина сказала Пал Палычу:

— Вы можете достать мне книгу Виктора Кина под названием «По ту сторону»?

— Я все могу для вас сделать, Тонечка! — ответил Пал Палыч.

Через шестнадцать дней Скворцова судили. Зал суда был почти пуст. Защитник, нанятый Пал Палычем, говорил очень долго, с пафосом, воздевая руки к потолку, но вдруг соскучился и смял конец речи, — видимо, понял, что все равно толку не добьешься. Скворцов был бледен и зол. Лицо его в тюрьме как-то точно обсохло — исчез жирок. Глаза по-прежнему выражали наглость, хотя что-то трусливое появилось в них.

Антонина смотрела на него с жалостью. Он сделался ей уже совсем чужим — в этой щегольской синей робе, гладко причесанный, с ленивой усмешкой на полных губах.

Он сидел за барьером, рядом с Барабухой и еще с какими-то людьми, которых Скворцов выдал, как только почувствовал, что его дело худо. Один был бородатый, толстый фармацевт, другой — «лицо без определенных занятий», как про него сказал судья.

Порой фармацевт поглядывал на нее. Она отводила взгляд, краснея, и злилась на себя: ей было стыдно, что ее муж — трус и шкурник.

Обвиняемые сидели за деревянным барьерчиком. Около барьерчика стоял часовой с винтовкой.

Приговор вынесли в четыре часа дня. Судья читал мерно и торжественно, большие светлые усы его шевелились, иногда пальцем он поправлял их. Скворцова приговорили к трем годам лишения свободы и конфисковали контрабанду.

Барабуху отпустили вовсе. Он вышел из-за барьерчика и, глядя себе под ноги, ушел.

Скворцов улыбался растерянно и нагло.

Антонина посмотрела на Пал Палыча, но он повернулся, очки заблестели, и она не увидела его глаз.

— Пойдемте, — властно сказал он.

Она все сидела.

— Пойдемте же, — повторил он и взял ее под руку, — здесь нечего делать.

Дома она взяла книжку Кина и легла с ней на диван. Безайс и Матвеев — два молодых человека — ехали в своем странном вагоне, разыгрывали друг друга, спорили, спотыкались, ошибались, но шли к цели, к единой, удивительной, захватывающей душу цели.

Пал Палыч позвал Антонину пить чай — она не пошла. Как раз в это время Жуканов собирался продать Матвеева и Безайса белым. Наступило время ужинать — Матвееву ампутировали ногу. Разве могла она ужинать?

— Да оставьте вы меня, ради бога! — чуть не плача попросила Антонина.

«Вот достал книгу на свою голову!» — сердито подумал Пал Палыч.

Прочитав про то, как Лиза уходит от Матвеева, Антонина громко сказала:

— Сволочь! Есть же такие сволочи!

И долго, одними губами, повторяла последнюю фразу удивительной книги: «Это было его последнее тщеславие».

Ей хотелось пить, щеки ее горели. Наверное, Альтус был таким, как Матвеев. Или как Безайс. И она вспомнила его бедный бутерброд, мгновенную улыбку, выгоревшие волосы, белую военного образца гимнастерку и широкий кожаный ремень, за который, прохаживаясь по комнате, он закладывал ладонь. Конечно, он был из этой армии, так же как Скворцов был из армии предателя Жуканова. Так почему же так несправедливо, так жестоко, так глумливо обошлась с Антониной жизнь?

Всю ночь до рассвета она думала.

А утром понесла Скворцову в тюрьму передачу.

До самой отправки в лагерь она носила ему передачи и подолгу простаивала в невеселой очереди жен, матерей и сестер. С ней заговаривали, она отвечала; так завязывались короткие и печальные знакомства. Говорили о том, что мужья — или сыновья, или братья — не виноваты. А если и виноваты, то только потому, что попали в дурную компанию, или познакомились с плохой женщиной, или «это случилось только один раз». Надеялись, кляли свою бабью долю, жалостливость, одиночество. Рассказывали друг другу о детях, искали знаменитых защитников или советчиков, вместе, по двое, по трое, ходили к гадалкам, показывали друг другу записки из тюремных камер. Безайс, Матвеев и Альтус уходили все дальше и дальше.

Тут, в первый раз, Антонина жестоко и горько подумала о своей судьбе и поняла, кто она теперь. Ей не было жалко себя. Человек сам хозяин своей жизни. Скворцов был виноват в ее нынешней судьбе, а она оказалась слабее его, тем хуже для нее. Но и его жалеть она не хотела. С холодом в сердце тут, в очереди, она навсегда отреклась от него. И тут же твердо решила, что будет работать. Она еще не знала, как, но была твердо уверена, что теперь все изменится.

По-прежнему она приносила передачу, по-прежнему писала Скворцову сухие, короткие записки, но делала это со скукой, раздражаясь и нервничая. Она знала, что ему плохо, и не жалела его. Она отрезала его от себя и от сына, он уже не был членом семьи, она только ждала свидания, чтобы все сказать ему и почувствовать себя вполне свободной.

С каждым днем все больше раздражала ее очередь, в которой подолгу она простаивала, все ненавистнее делались ей слезы, обмороки, задушевные разговоры женщин, страдальческие лица и то выражение покорности и терпеливости, которое умеют изображать женщины, когда им что-нибудь нужно.

«Овцы, — злобно думала она, — дрянные, глупые овцы…»

Особенно злила ее одна красивая, рано поседевшая женщина. Муж этой женщины прокутил несколько десятков тысяч рублей казенных денег с какой-то цирковой наездницей. Наездница эта ни разу не заглянула сюда, а жена с маленькой девочкой приходила каждый день и униженно просила свидания, от которого отказывался ее муж, слала ему записки, клялась, что все простила, что любит его и не может без него жить.

— Да ведь он же не хочет свидания, — как-то сказала ей Антонина, — неужели вы не понимаете?

Женщина заплакала, жалко замахала руками, что-то быстро и бестолково заговорила. Потом с ней сделалась истерика. Другие женщины набросились на Антонину — она стояла и улыбалась дрожащими губами, ей хотелось объяснить им все, но у нее не было таких слов — простых, понятных и убеждающих, она ничего не могла противопоставить привычным для них понятиям: долг жены, долг матери, семьи… Весь вечер дома она думала об этом, что-то решала для себя, проверяла, права она или нет, но так ничего и не решила. Ей было ясно только одно — что надо иначе, но как иначе, она не знала…