Онлайн чтение книги Наши знакомые
15. Опять я дома

Федя встречал ее на вокзале. Она долго тискала его и целовала, от него пахло теперь как-то иначе, и он говорил пренебрежительно:

— Да ну, мам… да ну брось… да ну что…

И поглядывал на Антонину недоверчиво.

Было холодно, куда холоднее, чем в Одессе, Женя даже сказала, что все замерзли, ожидая поезда.

— Ну? — спросила она в трамвае.

— Да, да, да, Женечка! — ответила Антонина. — Да, все отлично!

И произнесла эти слова так, что Женя поняла — большего от нее не услышишь. Поняла и обрадовалась: если все у них по-настоящему, то и говорить не о чем. О настоящем, подлинном, серьезном не говорят!

Когда они приехали домой, Сидоров в столовой ел свою любимую жареную картошку.

— Совершенно не изменился! — сказала Антонина.

— А почему это я, собственно, должен был измениться? Вот ты, действительно, изменилась, вся так и сияешь. Как там Алексей Владимирович?

— Нормально.

— Вылечился полностью?

— А вы знали?

— Разумеется, знали, — с полным ртом картошки сказал Сидоров. — Еще бы мы не знали! Но мы проявили по отношению к тебе, Скворцова, чуткость.

…В институте занятия уже начались. Шли мозглые, длинные дожди, весь массив потемнел и нахохлился, за окнами аудиторий медицинского института целыми днями стоял серый, вязкий туман.

Учиться было еще труднее: больше приходилось заниматься дома, а времени не оставалось вовсе — комбинат отнимал последнее. У Хильды не хватало сил, она совсем побледнела, беленькие ее волосы уныло свешивались вдоль щек, выражение глаз стало испуганным. В октябре пустили вторую очередь, только что отстроенную, и Антонина четыре дня не могла попасть в институт. За это время читались важные лекции. Она их не слышала и на пятый уехала на массив в час дня. Потом еще пропустила. Староста сделал ей замечание — это был парень из отличников, старательный, отутюженный, модно вихрастый.

— Личная жизнь тебя, Скворцова, засасывает! — сказал он Антонине. — Рекомендую призадуматься.

Больше недели ей было трудно разобраться в том, что говорили профессора и преподаватели. Выручили суббота и воскресенье, помогла Женя, но Антонина до того измучилась и переволновалась, что, по словам Поли, стала похожа на иконку.

И Вишняков ей погрозил:

— Завертелась ты, Никодимовна! Сляжешь! Смотри берегись! А вообще-то хорошо тебе побольше мучного и сладкого. Тощаешь!

На массиве жилось невесело. Очередная комиссия нашла непорядки — по словам председателя этой комиссии, бритоголового, поглядывающего быстренько сквозь стекляшки пенсне человека: «Что-то вы тут, товарищи, заскромничали, стиль эпохи вами не уловлен, нет полета, стремлений, ощущения монументальности!»

Разговор происходил на собрании строителей и работников массива. Сидоров сидел в президиуме угрюмый, насупившийся, неприязненно улыбался, что-то записывал на листках блокнота. Сивчук крикнул из зала сипатым голосом:

— Колонны вам занадобились? Так эти колонны, знаете, почем за штуку ценятся?! В сапожках нонче колонна ходит!

Председательствующий зазвонил. Сивчуку аплодировали.

Инженер из комиссии говорил долго, нудно, жидким голосом. По его словам вышло, что, вместо того чтобы построить высокие залы ресторанного типа, в пищеблоке «занизили» высоту помещения, и залы, где происходит «приемка пищи», лишены «созвучной эпохе монументальности».

— Это черт знает что! — не сдержался Сидоров. — Мы же выиграли кубатуру для чайной и денег еще сэкономили.

— Товарищ, выбирайте выражения! — опять зазвонил председательствующий.

Антонинин комбинат тоже подвергся суровой критике. Выяснилось, что детям нужно гораздо больше воздуха, окон, балконов и что не предусмотрен солярий. Возмущена была также комиссия отсутствием на массиве своего стадиона, плавательного бассейна и «ряда других объектов, свойственных поселку социалистического типа».

— Квартиры народу нужны, с бассейнами повременить можно! — крикнул Вишняков. — И стадионов у нас в городе вполне даже достаточно!

В зале поднялся шум. Молодежь считала, что стадион непременно нужен, старики орали, что хватит этих футболов. Впрочем, были и другие старики — любители матчей. Антонина сидела съежившись, обиженная и вконец расстроенная. Члены комиссии представлялись ей совершенными негодяями, убийцами, вредителями, а Сидоров — самым несчастным человеком в мире. На его месте она давно бы ушла, произнеся перед уходом что-либо значительное, выразительное и даже трагическое. Но он не уходил, и, более того, чем дальше заседали, тем он делался веселее и тем энергичнее записывал в своем истрепанном блокноте. Женя шепнула Антонине, что он им непременно «выдаст по первое число» и что этим заключительным заседанием, как ей кажется, на какое-то время вопрос будет исчерпан.

После второго перерыва Сидоров получил слово.

— Ну, комиссия, держись! — с восторгом прошипел Сема Щупак. — Держись, очкарик!

Сидоров не спеша подошел к трибуне, разложил листочки в том порядке, в котором была построена его речь, и заговорил, спокойно, сдержанно, очень просто, без всяких пышных слов и красивых оборотов.

— Вы, приезжие товарищи, — начал он, обращаясь к членам комиссии, — по всей вероятности, не успели узнать или, возможно, в спешке, что ли, своей ревизии не поинтересовались той беседой, которая предшествовала началу нашего строительства. Я был вызван покойным Сергеем Мироновичем Кировым и имел честь и счастье выслушать указания с а м о г о  К и р о в а о том, как он представляет себе наш массив. Думаю, что устами товарища Кирова говорила партия, Центральный Комитет, советский народ, и, какие бы вы мне здесь поправки ни давали, как бы вы мне ни приказывали свернуть с пути, указанного товарищем Кировым, под каким бы вы соусом это ни сервировали, я и мои товарищи по строительству с этого пути не свернем никогда…

— Слыхала? — спросил Щупак у Антонины.

Легкий румянец выступил на скулах Сидорова, он помолчал, словно бы прислушиваясь к дыханию всего зала, вынул из кармана другой, маленький блокнотик и, полистав его, прочитал:

— «Ваш жилищный массив строить надо недорого, с необходимыми удобствами, но скромно, как бы для себя. Мы переселяем семью из одной комнаты в квартиру, в отдельную квартиру, что само по себе есть огромное достижение нашего советского строя. За квартиру трудящийся человек платит немного. Не половину и не две трети своего заработка, как в капиталистических странах. Но мы решительно не имеем права транжирить деньги на р о с к о ш ь…»

— В статьях Кирова нет такой фразы, — сказал председатель, — я знаком с работами Сергея Мироновича…

— Товарищ Киров не только писал статьи и произносил речи, — перебил его Сидоров. — Он был практическим работником, и то, что я прочитал сейчас, было сказано Сергеем Мироновичем мне. Мне и группе архитекторов, построивших наш массив.

— Подтверждаю! — яростно крикнул Сивчук. — Хотя я и не архитектор, но на этом совещании был.

— Правильно! — слегка улыбнулся Сидоров. — Леонтий Матвеевич присутствовал на совещании.

Он круто повернулся к президиуму, где сидели члены комиссии, и уже без тени улыбки, сурово спросил:

— Колоннад у нас нет? Монументальности не хватает? Стадион и бассейн не построили? И не построим! Больницу заложили на эти деньги и школу нынче открываем, и то и другое, правда, без гранита, мрамора, бронзы и колонн, но ничего с нами не поделаешь, мы эпоху ощущаем иначе, чем вы, товарищи ревизоры, и в свою правоту абсолютно верим. Более того: тот размах и та нескромность в строительстве зданий, приводимых вами в пример нам, серым, есть, на мой личный взгляд, безобразие! Я об этом не раз говорил публично и вам говорю не стесняясь. Мы тут изо всех сил каждую копейку экономим, мы не один бой выдержали по поводу ваших стадионов, бассейнов и всякого прочего, но никакие футбольные поклонники и болельщики, никакие пловцы и пловчихи не вынудят нас изменить нашу точку зрения и вместо больницы построить спортгородок, о котором тут толковалось. И залов «ресторанного типа» у нас не будет. Здесь столовые, молочные, буфеты, большая чайная, а с рестораном подождем. И ресторан, кстати, вовсе не объект, «свойственный поселку социалистического типа». Вы тут, дорогие товарищи, что-то немножечко напутали… Ну, а теперь перейдем к делу и займемся цифрами…

Он еще раз разложил листочки, взял в руку карандаш и, взглянув на часы, стал объяснять вещи, которые Антонине были не совсем понятны, но строителям дороги и важны…

Поздно вечером, дома, за чаем, Сидоров сказал, что нынешним заседанием дело, конечно, не ограничится.

— Быть драчке, и немалой! — сказал он весело. — Но я не сдамся. Бассейн! Мы пруд у себя организовали, а им бассейн…

Драка действительно была, Сидоров ездил в Москву, часто наведывался в Смольный, писал докладные записки, подолгу по ночам задумчиво насвистывал. И занимался. Попозже выяснилось, что он готовится в Промакадемию.

— Похоже, что выдержу, — похвастался он однажды Антонине. — Я, знаешь, старикашка довольно сообразительный и не без способностей.

— Как это вас хватает? — удивилась Антонина.

— Так же, как и тебя! — серьезно ответил он. — Кстати, подыскиваю я тебе, товарищ Скворцова Антонина Никодимовна, заместителя потолковее. Иначе не выдержишь.

Антонина испугалась.

— Это чтобы я ушла из комбината?

— Наоборот! Чтобы ты осталась. Иначе лопнешь. Я, между прочим, на редкость чуткий товарищ.

И у Жени, и у Антонины часто теперь бывали гости — студенты, врачи. Тогда ставился самовар, Поля делала винегрет из картошки и селедки, резалось много хлеба.

— Прожорливый у вас гость, — говаривал Сидоров, — даже противно!

Особенно часто Женя таскала к себе врачей, работающих на периферии, — все ее однокурсники, приезжающие в командировку, непременно приходили к ней и раз, и два, и три, многие ночевали в столовой на диване, решительно каждый «допрашивался с пристрастием», как называл это Сидоров.

Каждый приезжающий подолгу и подробно рассказывал Жене о своей работе, о том, что там у него делается, каково живется. Женя внимательно слушала, много спрашивала сама и всегда, так казалось Антонине, делала из этих разговоров какие-то выводы.

И однажды сказала Сидорову:

— Послушай, Ваня! Я съездить думаю на год куда-нибудь.

— Куда же, например? — несколько рассеянно спросил Сидоров.

— На периферию.

— И зачем это?

— Интересно.

— Ну что ж, поезжай!

Он посидел еще немного в столовой, потом ушел к себе и, несмотря на то, что еще было рано, разделся и лег в постель.

— Расстроился, — сказала Женя, — вот, правда, какой человек! И заметь — ни слова. Теперь на сутки замолчит.

Действительно, Сидоров молчал до следующего вечера, а вечером держался так, будто Женин отъезд весною был уже делом решенным и стоящим. В этой семье решали сразу и наверняка. Ни одно решение ни разу еще не изменялось и никогда не подвергалось вторичному обсуждению.

— У нас все очень примитивно, — говаривала Женя. — Знаешь? Даже грустно иногда делается. Вот до чего мне хочется, чтобы Иван уговаривал: «Женечка, подожди годик-другой, потом вместе рука об руку…» Никогда! А попробуй я сейчас передумать — знаешь, на всю жизнь запрезирает.

И спрашивала:

— Твой Альтус тоже такой?

— Альтус удивительный!

— Ну еще бы!

На следующий день Антонина вернулась из института поздно — работала в лаборатории, потом было общекурсовое собрание, после собрания ей пришлось съездить в здравотдел и вновь вернуться в институтскую клинику к больной, которую она курировала. Уже подходя к парадному, она обнаружила, что забыла ключ, и сердито обругала себя за то, что придется будить Сидоровых или Полю.

Позвонила Антонина очень коротко и тихо, но Женя ей отворила мгновенно, — видимо, никто еще не ложился.

— Не спите?

— Нет. Ты что — из института?

— Ага.

— И нигде больше не была?

— В здравотделе была.

— А больше нигде?

— Ну тебя! — сказала Антонина. — Где же мне еще быть?

Женя подождала, пока Антонина разделась, и опять спросила:

— Ты совсем ничего не знаешь?

— Какая-то ты непонятная, — сказала Антонина. — Случилось что-нибудь?

— Да.

— Что? Алексей?

Женя закурила, осторожно подула на огонек спички и взглянула на Антонину.

— Пал Палыч повесился вчера ночью.

— Насмерть?! — воскликнула Антонина.

— Да. Умер. Только ты, пожалуйста, не терзайся, здесь ты не виновата.

Антонина молчала, сжав щеки ладонями.

Тихо скрипнула дверь, вошел Сидоров в шлепанцах, взъерошенный, со стаканом чаю в руке.

— Откуда вы это узнали?

— Поля туда нынче поехала за каким-то наматрасником.

— Я туда сейчас поеду.

— Нет! — угрюмо сказал Сидоров.

— Почему?

— Потому что незачем.

— Но ведь я… я виновата!

— С чего это ты взяла? — глядя на Антонину исподлобья, спросил Сидоров. — У него вся жизнь не вышла, с самого начала не туда пошел, и ты в этой жизни только частность, одно из звеньев, тоже лопнувших. Рвалось все, за что ни брался, а рвалось потому, что главного, основного, решающего — никогда не было. Для него такой конец естествен.

— Удивительно вы просто рассуждаете! — воскликнула Антонина. — Человек решился убить себя, а вы…

— Ну и пусть! — с суровой усмешкой прервал ее Сидоров. — Пусть! Ты сейчас пойдешь своими категориями рассуждать, что он-де был неплохой и даже хороший человек, но меня этим, Антонина Никодимовна, не проймешь, потому что хорошим человеком он был для себя, а не для других. А люди в  с в о ю  п о л ь з у хорошие меня совершенно не интересуют. Ты уж меня прости, дорогуша!

Антонина вздрогнула:

— Ужасно! Повесился!

— Ужасно! — тихо согласилась Женя. — Кстати, недостача там какая-то у него в ресторане, на большую сумму. Ваня говорит, все равно бы арестовали. Двое были уже арестованы. Двое, да, Иван?

— Двое, — думая о своем, подтвердил Сидоров. — Да, в сущности, это значения не имеет…

Он ушел, Женя осталась с Антониной.

А утром пришло письмо с того света от Пал Палыча. Антонина долго не могла понять ни слова, тряслись руки. Письмо было пьяное, дикое и отчаянное, с ругательствами, не похожее на того Пал Палыча, каким она его помнила, — высокого, благообразного, в хорошем костюме, вежливого…

— Кончено с этим! — сказала Женя, прочтя письмо. — Все! Помнишь, как ты мне хорошо и точно рассказывала о том ощущении, которое не покидало тебя по пути в Батум: «Моя земля!» У него не было этого ощущения, он прожил всю жизнь только для самого себя, и ты ему была нужна не как ты — Тоня, а для него, только для него, и он погиб. Тут ничего не поделаешь…

К ранней весне на массиве уже работали механизированные прачечные, два душевых павильона, маленький ночной санаторий. На проточное озеро привезли на двух грузовиках лодки — была организована лодочная станция. Были и байдарки — пять штук. Еще не стаял снег, еще не разошлись весенние туманы и лед не прошел с Ладоги, а уже на озере красили деревянный павильон — филиал вишняковского пищеблока. Павильончик был уютный, спускался к самой воде террасами, с лодки можно было соскочить и «на короткую руку (как говорил Вишняков) сосисочки съесть, или яишенку, или даже шницелек — после гребли отлично проходит».

— С монументальностью слабовато! — говорил Сема Щупак Заксу. — Сюда бы пилястры или там мраморную колоннаду типа старика Нерона.

Насчет монументальности, грандиозности и созвучности не переставали острить.

В марте товарищеским судом судили рябого паренька Шуру Кривошеева. Зал был полон, народ гудел от негодования. Шура, выпивши водки с пивом, бессмысленно и глупо срубил две молодые березки в юном и милом парке массива. Судьи — Сивчук, Вишняков, Щупак и Антонина — вынесли решение необычайной мудрости: Шуре Кривошееву надлежало для искупления своей вины одному посадить двести молодых березок, по сто за каждое убитое дерево.

Отстроили до конца школы, полным ходом развернулись работы по строительству больницы. Все было скромное, «без фонтанов и исаакиевских соборов», как говорил Сидоров. И непрестанно, на субботниках и воскресниках, сажали деревья — собственные, — так придумал Сема, и его идея очень привилась на массиве. Деревья принадлежали квартирам, поодиночке — жильцам, детям, пищеблоку, лодочной станции, комбинату, Егудкину, Сивчуку, Антонине…

В апреле трамвайную петлю провели к самому массиву, и Сидоров заставил управление городских железных дорог выстроить на петле добротный павильон для пассажиров.

На первомайской демонстрации Сидоров уже шел в колонне слушателей Промакадемии.

Антонина тоже была на демонстрации — пошла со школьниками, пионерами и октябрятами своего массива.

С утра, очень рано, она оделась во все белое, туго зачесала волосы и зашла на комбинат посмотреть на Федю, как он выглядит. Он уже был барабанщиком, и она купила ему такие точно синие, с белой полосочкой носки, как видела тогда на том курносом, круглоголовом мальчике.

Федя вышел к ней очень возбужденный, весь раскрасневшийся, сказал: «Подожди» — и опять исчез. У комбината стояли грузовики — огромные, разукрашенные, на них ребята должны были ехать на демонстрацию.

Она забралась в один грузовик с Федей, но он сидел впереди, у самой кабины шофера, а она осталась нарочно сзади, чтобы не стеснять его и только хоть издали видеть, каков он будет во время демонстрации.

День был какой-то переменчивый, не очень теплый, с особым ленинградским тревожным и будоражащим ветерком, но яркий, светлый и свежий, хотя порою облака и закрывали солнце. Ребят в грузовик налезло столько, что по крайней мере полчаса ушло на то, чтобы их хоть как-нибудь рассадить, все они сидели один на другом или свешивались по бортам, все пищали, дрались, а главное, шофер никак не решался двинуть машину: ребята просто посыпались бы вниз. Антонина растрепалась и охрипла, рассаживая всю эту ораву и уговаривая недовольных, — ей достались дошкольники, самый трудный народ. Наконец машина тронулась с места. Все ребята были с флагами, и все пели. Машины шли очень медленно по улицам, забитым демонстрантами. Играли оркестры, было слышно, как на Неве, очень далеко, у Зимнего, ухают пушки. Каждые несколько минут кто-нибудь из ребят требовал няню, няне приходилось стучать в стекло шоферу, машина останавливалась, задерживая движение, и няня бежала с очередным октябренком куда-нибудь во двор. Сзади бежали распорядители с красными повязками, и Антонина подолгу с ними объяснялась.

Только в первом часу дня машины подошли к площади. Барабанщики, во главе с Федей, стали в ряд. Она видела, как Федя оглянулся, отыскивая ее глазами, но от волнения так и не нашел.

— Федя! — крикнула она. — Серенький! Заяц! — Но он уже ничего не слышал.

Их машина была головной в колонне автомобилей с детьми этого района и при распределении на магистрали попала влево, к самой трибуне. На площади грузовик пошел медленнее, но потом немного быстрее. Антонина, до сих пор сидевшая, встала, чтобы увидеть Федю, и увидела, как он отчаянно вскинул голову, как поднялись палочки у всех барабанщиков и как Федя еще раз вскинул голову, командуя начало.

Тотчас же барабаны затрещали.

И в это мгновение она вспомнила тот, давешний, давний-давний день Первого мая, когда она стояла в комнате Пал Палыча, в фонаре, и смотрела, как идут люди, слушала музыку, голос громкоговорителя, песни, и была совсем посторонней, отдельной, чужой в этом весеннем, добром и счастливом празднике. «Боже мой, какая же я была тогда!» — со вздохом подумала Антонина и медленно усмехнулась — на ту себя, на ту, прошлую, постороннюю миру, в котором так давно следовало ей занять свое место.

Барабаны все трещали, и фанфары, сверкая раструбами на ярком солнце, пели — фанфары в детских, загорелых руках, а Антонина все вспоминала ту, прежнюю себя, и не могла поверить, что действительно так глупо, скучно и жалко прожила лучшие годы своей жизни.

— Ну, ничего, ничего! — почти вслух произнесла она. — Ничего, я догоню! Я уже, хоть понемножку, догоняю.

После демонстрации на комбинате был торжественный обед для старших детей, почему-то не хватило мороженого, трое мальчишек подрались, Федя разревелся, Антонина попыталась достать дополнительно несколько банок консервированных фруктов, но не достала и внезапно почувствовала, что у нее нет сил.

Федя хныкал рядом, Хильда, делая круглые глаза, рассказывала Антонине про какие-то новые эмалированные тазы. Антонина вдруг резко сказала:

— Знаете что? Оставьте меня, пожалуйста, в покое…

Хильда изумленно на нее посмотрела, Антонина крикнула:

— Оставьте меня, оставьте, слышите?!

Домой она едва добрела.

— Что ты? — спросила Женя. И, вглядевшись в серое лицо Антонины, добавила: — Допрыгалась? Я же знала…

— А что ты мне можешь предложить взамен? — неприязненно спросила Антонина. — Бросить все, к чему я так долго и так непросто добиралась?

— Могу тебе предложить — ради праздника как следует выспаться.

На другой день Женя с Олечкой уезжала работать в Центрально-Черноземную область. Провожали ее, как подсчитал Щупак, сорок семь человек. Сидоров был очень серьезен, но старался шутить. Выходило это у него довольно плохо. В последнюю минуту Антонина всплакнула, да и у Жени на глазах появились слезы.

— Ну, — говорила она Антонине, — ну, помни, Тосик! Что за ерунда… Ну, смотри — на носу повисло. Ну, будет… Присматривай за Иваном. Подкорми его иной раз, а то он сам забудет. Ну, давай еще поцелуемся…

Дома Сидоров сказал Антонине:

— Теперь ты — хозяйка.

И заперся в своей комнате.

Ужинали они вдвоем. И Сидоров за весь вечер не сказал ни одного слова. Потом стали приходить письма от Жени. Она писала, что ей очень некогда, что у нее большая районная больница, дурно поставленная, все приходится перестраивать. Писала, что довольна, несмотря на всякие неприятности. Писала, что в своей клинике несколько оторвалась, стала специализироваться, а это еще рано. «И без того мне хватит, — писала она. — Вероятно, застряну здесь надолго, завела кое с кем бой и постараюсь довести его до конца».

И в каждом письме спрашивала про Сидорова — не хандрит ли, бреется ли, ест ли как следует? Потом он уехал к Жене в отпуск. Антонина проводила его, пришла домой и, почувствовав себя дурно, легла. Утром Поля позвала Хильду, а Хильда привела врача.

— Переутомление, голубушка, — сказал врач, — да и вообще… Очень советую вам подлечиться. Никуда не годитесь.

Хильда без ее ведома написала Жене, а та телеграфировала Альтусу. Он тотчас же прилетел на рейсовом самолете и через несколько дней сообщил Антонине, что почти окончательно перевелся в Ленинград.

Опустевшая было квартира Сидоровых вновь наполнилась людьми. Жил старый товарищ Альтуса, неразговорчивый, угрюмый с виду, но добрейшей души человек — чекист Медведенко. Жил его шофер Тарасов. Внизу, у парадного, теперь часто, на радость Феде, стоял красивый «бьюик». В сидоровской столовой теперь постоянно кто-нибудь пил чай. Одни приезжали, другие уезжали. Шипел душ, шумела вода в ванне. Говорили по-армянски, по-таджикски, по-грузински. Обедать толком, несмотря на все увещевания Поли, гости не успевали, главной едой была колбаса, в лучшем случае Поля бегала с судками в пищеблок к Вишнякову. Непрестанно звонил телефон. Антонина поначалу пыталась регулировать весь этот поток гостей, друзей, знакомых, друзей знакомых, гостей друзей, знакомых гостей, потом махнула на все рукой — не было больше сил. Альтус, разобравшись во всем этом движении гостеприимных гостей, решил бежать на дачу.

— Кончено! — сказал он. — Тут и умереть недолго. Первого числа на дачу. Слышишь, Туся?

Она слабо улыбнулась и кивнула.