Онлайн чтение книги Не измени себе
БУСЛАЕВ

Уйти из спорта не побежденным — по-моему, просто красивые слова. Уйти в зените славы противоестественно. Это все равно, что похоронить себя заживо. Мои мысли покинуть спорт после Олимпийских игр показались мне нелепыми.

После Токио мне захотелось расслабиться. Я очень устал, дома опять все пошло кувырком — жена взяла сына и в который уже раз ушла от меня к матери. Наши взаимоотношения обострились до предела…

Я улетел в Киев.

На моем горизонте вновь появился Воробей — тот самый, с которым я тренировался у Абесаломова. К этому времени он заметно продвинулся в спорте — стал чемпионом страны и мира по пятиборью. В Киеве Воробей служил в рядах Советской Армии, там же и тренировался. Симпатичный, добрый, трудолюбивый, но загульный парень. Свой быт он не устраивал. В его однокомнатной квартире стоял один стул, на полу лежал матрац в двумя подушками без наволочек, поверх два байковых одеяла. Одежда была свалена в кучу на чемодане. Единственное, что украшало его жилище, — музыкальная установка.

Воробей тоже не тренировался и предложил мне съездить под Киев и поохотиться на кабанов. У него был знакомый егерь. По его совету мы отправились в одну из деревень за сорок километров от Киева.

После охоты я неожиданно ощутил тоску по хрусту щиповок на гари, по самой высоте. Я понял: полоса спада прошла, хватит бездельничать, пора возвращаться в прыжковый сектор. На другое утро я уехал домой.

Приступив к тренировкам, я дал себе зарок — не спешить, не форсировать свою подготовку. Начался легкоатлетический сезон, на крупных соревнованиях я не мог не выступать — все-таки олимпийский чемпион. Было ясно: пока я обрету былую спортивную форму, мне придется потерпеть несколько неприятных поражений. С этим предстояло смириться.

Но случилось так, что я вопреки всякой логике не проиграл ни одного поединка. Я был в отвратительной форме я побеждал лишь за счет своего самолюбия.

Первое состязание, в котором я участвовал, был «матч четырех»: Москва — Ленинград — Украина — РСФСР.

На улицах стоял уже май.

К этому времени среди всех прыгунов наилучшим образом выглядел ветеран Глухов. (Мы выступали с ним еще на Олимпиаде в Риме.) Года на два Глухов куда-то пропал. Начали поговаривать, что для прыжков этот спортсмен уже стар, и, видимо, поняв это, Глухов ушел из спорта. Но вот неожиданно для многих он снова появился на спортивном горизонте. Причем на одних соревнованиях он дал вполне приличный результат — 2 метра 18 сантиметров. Всем стало очевидно, что «похоронили» его преждевременно. (Впоследствии Глухов успешно выступал еще несколько лет.)

После Олимпиады в Токио говорили, что я «сгорел», «выдохся», «уже не тот». Глухов почувствовал, что настал наконец момент, когда со мной можно рассчитаться за все свои прошлые поражения. Мечтал он об этом всю спортивную жизнь. Пока ему это не удавалось. Я всегда «уходил» от него на 5 — 10 сантиметров.

На «матче четырех» я тоже не собирался сдаваться без боя. Глухов был лучше подготовлен, но у меня имелось другое преимущество. Он меня боялся. От моих предыдущих, почти беспрерывных успехов у него развился «комплекс подавленности» перед моим именем. На это я и рассчитывал.

Я прыгал из последних сил, но старался не показать Глухову, что не уверен в своей победе. Сбивая планку, я улыбался. Отдыхая, беспрерывно шутил. Иногда нарочно с самим Глуховым. Когда прыгал он, демонстративно отворачивался от Глухова и делал это так, чтобы он обязательно видел меня. И вообще всем своим видом показывал сопернику, что «соревновательный процесс» для меня не более чем пустая формальность. Кто будет первым, известно заранее, — я. А он как был сзади, так и останется…

Глухов понемногу стал раздражаться на себя. На меня он не мог — не было причин. С каждым прыжком он все более нервничал и выбивался из колеи.

Когда планку подняли на 2 метра 15 сантиметров, я понял, что именно эту высоту мне нужно взять с первой попытки. Почему? Глухов знал: в новом сезоне это мой лучший результат. Выше я наверняка не прыгну.

Предстояло разубедить его в этом. Во что бы то ни стало надо было показать, что слухи о моем «разобранном» состоянии необоснованны, что я только прикидываюсь усталым. Только так Глухов сломается.

Я собрал в себе все силы и эту задачу выполнил… Глухов не сломался. Наоборот, его охватило жгучее желание победить меня. Но, как ни парадоксально, оно и явилось причиной его «слома». Когда очень хотят взять высоту, обычно планку сбивают. Глухов не стал исключением. 215 он взял лишь с третьей попытки.

Сознание того, что я вдруг выигрываю у него, находящегося в хорошей форме, стало постепенно добивать Глухова. Мои силы были на исходе, и, чтобы окончательно сломать Глухова, я сделал такой жест — подошел к нему и спросил:

— Какую высоту ставить будем?

Он нервно дернул плечом:

— Какую, какую! 218!

Я небрежно спросил:

— А может, сразу 221? Чего силы зря тратить?

Разозлившись, Глухов отвернулся, пошел к судейскому столику и заказал 218. Я тоже подошел, нарочно громко заявил:

— Эту высоту я пропускаю.

От такой наглости мой соперник чуть не задохнулся.

В состоянии бессильной ярости он сбил планку все три раза.

Я, конечно, рисковал, но другого выхода у меня не было — пусть бы я умер, отдал бы все силы, но 218 я бы не взял.

Позже, остыв, Глухов понял это. Приблизившись, он тихо сказал мне:

— Ушел. Ну смотри! В другой раз такого не случится!

Я широко улыбнулся:

— Правильно! В другой раз я тебя и близко не подпущу!

Этой фразой я закрепил свое прежнее моральное преимущество. И действительно, «другого раза» у Глухова уже не случилось…

Через месяц Кислов уговорил меня принять участие в соревнованиях в Норвегии. Я внезапно заболел гриппом. Ведущие прыгуны разъехались кто куда: в Польшу, во Францию, в Италию. А выступать кому-то было надо.

Матч СССР — Норвегия проводился впервые, нам хотелось его выиграть.

Руководству легкой атлетикой тоже не хотелось ударить в грязь лицом, оно не рискнуло выставить какого-либо молодого прыгуна. Поэтому на меня и пал выбор.

С температурой 37,8 я отправился в Скандинавию. За ночь до соревнований температура, по счастью, спала.

Но слабость в теле осталась. В сектор я вышел на трясущихся ногах, перед глазами плавали мутные, серые, какие-то тоскливые круги. Я не представлял, как буду прыгать: я боялся, вот-вот упаду.

Все высоты: 203, 206, 209, 212 — я преодолел «на зубах», с третьей попытки.

И вдруг, стоя перед 215 сантиметрами, я ощутил знакомую легкость. Меня словно отпустила невидимая резиновая веревка. До этого она страшно мешала разбегаться, отталкиваться, взмывать вверх. А тут будто неожиданно оборвалась. Ко мне явилось нечто вроде «второго дыхания».

Я понесся вперед и сразу же перелетел 215. То же самое произошло на 218.

Больше я не взял.

Странно! Никак не предполагая победить на этих состязаниях, я опять вдруг выиграл. Но важно было не это — преодолев в Норвегии свою хворь, я почувствовал, что вновь начинаю обретать свою былую силу.

Я быстро начал набирать прежние высоты.

В Англии на крупных состязаниях преодолел 220.

Через две недели в Финляндии — 222.

В Италии — 224.

В США — 225. Там я попросил установить 229 — на один сантиметр выше своего мирового рекорда. Этот результат мне не покорился, но я почувствовал — рекорд близок. В Париже перелетел 226, пошел на 230. На этой высоте я прикоснулся к рейке только кожей колена. Планка мелко задрожала и, как живая, осторожно сползла с подставок.

Стало ясно: еще месяц, и я сажусь на такого коня, на которого вряд ли кто из прыгунов сумеет сесть в течение ближайших нескольких лет…

Но пока я сел на мотоцикл. Позади мотогонщицы, сокурсницы по институту.

Во время моей тренировки она вихрем носилась возле стадиона, с ревом закручивала невероятные виражи. Я попросил ее подвезти меня до метро. Она, словно ждала этого, сразу согласилась.

Москва лежала в золотых листьях, только что прошел дождь; из-за туч проглянуло солнце. Все сверкало: лужи, плоскость реи, окна домов, гранитный парапет набережной. И свет был какой-то необычный — торжественный и строгий.

Придерживаясь рукой за плечо девушки, я положил другую ей на бедро. Она коротко взглянула ва меня, мягко улыбнулась. На один миг…

Но именно в этот миг я успел увидеть подрагивающую стрелку спидометра на отметке «80 км», крутой поворот дороги, исчезающей в темном провале туннеля; перед его зевом огромную искрящуюся лужу…

Подумать:

«Эта девушка похожа на мое будущее».

Ощутить: гармонию всего… Скорости, погоды и улыбки этой девушки…

Этот момент сконцентрировался в невыносимо яркую точку пронзительного счастья.

В следующее мгновение мотоцикл влетел в лужу, скользнул влево, из-под меня тотчас ушла опора.

Я попробовал сохранить равновесие, разбросал в стороны руки, ноги…

Почему так?

Человек рождается в страданиях матери… Его кормят грудью, потом из соски, из ложки… Его учат ходить, разговаривать… Затем читать, писать, думать… Его долго, трудно, упорно учат жить в этом мире… Он растет, он слушает, он видит, он чувствует, он внимает… Наконец он осваивается, выбирает цель. И идет к ней… Опять долго, опять трудно, опять упорно… На пути он любит, терпит, отчаивается, набирает силы — он приходит к цели… Он совершает тысячи усилий, из которых складывается жизнь… И только одно неверное движение…

Как большинство людей, я прощал и прощаю сейчас себе многое. А этого никогда не прошу себе…

Я сделал все наоборот.

Нужно было вцепиться в мотоцикл и поверить. Поверить, что он впишется в изгиб дороги.

Я оказался неспособным на это. Я всю жизнь привык надеяться только на себя…

Машина вписалась. Вписалась, выскочив из туннеля, впритык к дуге тротуара.

От удара колеса о бровку я вылетел из седла… Меня потряс страшный удар о столб, я понесся в черную бездонную дыру… Сознание успело поставить точку:

«Смерть… Все…»

Потом я подумал:

«Тихо…»

И сразу догадался:

«Жив!..»

Я открыл глаза, увидел сокурсницу. Бледная, она бежала ко мне, бросив мотоцикл, ее всю трясло в нервном ознобе. На ней не было ни одной царапины.

Я попытался встать, но почему-то не смог. Потом на обочине вдруг заметил свою правую туфлю. Я посмотрел на ногу, с которой она соскочила, и не нашел ее. Я на ней сидел. Подо мной что-то хлюпало, я сдвинулся на руках в сторону — там оказалась липкая лужа крови.

Я высвободил из-под себя ступню — вместо нее торчали страшные костные отломки. Сама ступня висела на одних связках и сухожилиях.

Мои кости были неестественно белого цвета.

Я равнодушно отметил:

«Все, как в анатомичке института».

И тотчас почувствовал боль. Саднящую, безысходную, точно ногу мне отрубили топором.

Из темноты туннеля вылетел МАЗ, пронзительно завизжал тормозами.

Я сидел на его пути — грузовик чудом не задавил меня.

Моя подруга по-прежнему находилась в шоке, ее бил страшный озноб.

Опять заскрипели тормоза — теперь уже на МАЗ чуть не наскочил «Запорожец».

Оба водителя побежали ко мне, на полдороге остановились. Люди увидели крошево моей ноги.

Я протянул к ним руки, попросил:

— Помогите…

Они разом кинулись ко мне, подхватили, поставили на целую ногу.

Вторую я успел подогнуть — ступня на ней болталась, как маятник. Я взял ее в руки, чтобы она не отвалилась совсем, приставил обратно. Так, поддерживаемый водителями, поскакал на уцелевшей ноге к «Запорожцу».

За мной потянулась дорожка из крупных капель крови.

Я подумал:

«Живым… Только бы живым до больницы».

Владельцу легкового автомобиля я сказал:

— Скорее!

Он быстро, судорожно закивал и не сдвинулся с места. Его начала колотить нервная лихорадка. Он пока ничего не мог сообразить.

Я поторопил:

— В Склифосовского? Быстрее?

Мужчина наконец сунулся в машину. Помог вылезти жене и дочери. Они отошли к парапету набережной, с ужасом уставились на мою ногу.

Шофер грузовика помог мне забраться в «Запорожец». Его владелец уселся за руль весь дрожащий. Сокурсница полезла в машину тоже.

Я замотал головой, сказал:

— Не надо! И в больницу не приходи! Не приезжай!

Она ничего не поняла.

— Не говори, что я ехал с тобой! Нигде!

Девушка судорожно кивнула, захлопнула дверцу, мы сразу тронулись.

Я подумал:

«Жена о ней все равно узнает… После…»

Перед первым же светофором автомобиль затормозил.

Я приказал:

— Дальше! дальше!

Мужчина очумело помотал головой:

— Красный свет?

Я закричал:

— Пусть! Езжайте!

Он упрямо дождался зеленого сигнала, вновь поехал.

Двумя руками я сильно сжимал под коленом артерию, от толчков машины моя ступня беспрерывно болталась на полу кабины. С нее вовсю текла кровь.

— Быстрее! — попросил я. — Быстрее!

Водитель был робкий. Он боялся обгонять другие машины.

Перед моими глазами начали отплясывать тысячи светящихся точек.

Я испугался:

«Сейчас потеряю сознание, умру…»

Я опять закричал:

— Я прошу вас! Вы слышите, я прошу! Не стойте! Вам ничего не будет!

Я все больше терял крови…

Вкатив наконец в ворота больницы, водитель принялся суетливо искать «Приемный покой». Взад-вперед дергал машину, тормозил, вылезал из «Запорожца», расспрашивал людей, возвращался, вновь трогал и опять не туда.

Я первым увидел двери «покоя», кивнул на них.

Мужчина снова выскочил, скрылся в дверях.

Вышли два санитара. Один из них открыл дверцу, глянул на мою ногу, недовольно поморщился:

— Эк тебя расквасило! — И спросил: — Сам-то вылезешь?

Я сразу почувствовал себя виноватым. Я схватился за крышку машины, подтянулся, поставил здоровую ногу на землю, выпрямился. Передо мной все поплыло, я рухнул… Санитары подхватили меня в последний момент.

Потом я лежал на холодном столе, на мне длинными ножницами разрезали брюки. Затем их сняли. Трусы зачем-то тоже. Стыд почти заглушил боль. Меня раздевали женщины. Я отвернул голову…

Наконец на меня набросили простыню, какая-то пожилая медсестра наклонилась ко мне, всматриваясь в лицо, страдальчески поцокала языком:

— Ох, молодой-то какой!

Я спросил:

— Что, тетя? Так уж все плохо?

Она тихо ответила:

— Не знаю, сынок. Не знаю. — И в третий раз повторила: — Не знаю…

Явился дежурный хирург. Бросив взгляд на мою ногу, он, морщась, покачал головой, поинтересовался:

— Вы тот самый Буслаев?

Превозмогая боль, я ответил:

— Да, доктор… Что будет с ногой?

Посмотрим, — откликнулся он. — Сейчас трудно определить, посмотрим. — И куда-то исчез.

Мне сделали укол, боль притихла, я закрыл глаза…

Открыв их, я увидел свою жену и Звягина. Жену била мелкая дрожь, она все время повторяла:

— Митя! Что же теперь будет, Митенька? Звягин молчал. Он старался сохранить то выражение лица, которое подобает принимать в таких обстоятельствах, но я уловил в нем другое.

Я сказал ему:

— Все правильно, Сережа… Я тебе больше не конкурент… Это финиш…

Он вздрогнул, горячо заговорил:

— Как тебе не стыдно! При чем тут финиш? Ты еще будешь прыгать! Вот увидишь, будешь!

Я отрицательно покачал головой. Жена закричала:

— Какие прыжки? О чем вы? Жить! Ты только жить должен, Митя!

Вернулся дежурный врач. Он пришел с ведущим хирургом больницы. Они попросили удалиться жену и Звягина.

Новый хирург близоруко склонился к моей искореженной ноге, покривил губы.

Я напряженно спросил:

— Что? Отрежете?

Он поднял на меня глаза:

— Отрезать можно было и без меня. — И прибавил: — Наша фирма, товарищ Буслаев, балалаек не делает!

Через полчаса меня повезли на операцию.

Жена продолжала дрожать в истерике, ее никто не мог оторвать от тележки, на которой везли меня.

Перед операционной Людмила вцепилась в рукав дежурного хирурга, надрывно закричала:

— Я ничего не буду! Умоляю! Я должна быть там, прошу вас! Я боюсь, я умоляю!

Ее почему-то впустили…

Меня переложили с каталки на стол, в один миг пристегнули запястья брезентовыми ремнями. Я тот час испугался своего распластанного беспомощного положения.

Я повернул голову к жене:

— Если ты дашь согласие, чтобы мне отрезали ногу, я прокляну тебя. Слышишь?

Она прикрыла лицо руками, горько заплакала.

— Не смей! — повторил я. — Что бы ни было во время операции, не смей!

Мне воткнули в вену иглу, что-то пустили в кровь. В голове пошел туман. Тело начало наполняться сонной тяжестью… Еле ворочая языком, я снова выговорил:

— Не смей… Нога. Мне нога… Нет…

На меня обрушились покой, тишина… Все исчезло…

Я успел подумать:

«А небытие, оказывается, приятно…»