Онлайн чтение книги Не только Холмс. Детектив времен Конан Дойла (Антология викторианской детективной новеллы).
М.Ф.ШИЛ

1865–1947

КРОВЬ ОРВЕНОВ

Перевод и вступление Анастасии Завозовой

Мэтью Фиппс Шилл (Matthew Phipps Shiel) родился в Вест-Индии (вторую букву «л» из своей фамилии Шил убрал после того, как начал печататься). Его отцом был Мэтью Дауди Шилл, ирландский лавочник и по совместительству методистский проповедник, а матерью — мулатка Присцилла Энн Блейк, о которой мало что известно — по каким-то причинам Шил всю жизнь обходил эту тему молчанием. Отец Шила был так рад рождению сына после восьмой или девятой по счету дочери, что даже провозгласил его королем Редонды — маленького острова, на котором они жили и который вскоре был аннексирован Англией.

Шил получил неплохое образование и перепробовал множество разных профессий — от переводчика (Шил знал семь языков — греческий, латынь, итальянский, французский, польский, испанский и венгерский) до преподавателя математики. Пробовал Шил свои силы и в роли хирурга, но, когда увидел, как проходит хирургическая операция, упал в обморок и раздумал становиться врачом.

В семнадцать лет Шил познакомился с гашишем и творчеством Эдгара Аллана По. Последнее так увлекло его, что первый сборник рассказов Шила — «Князь Залесский» (1895) — написан явно под влиянием этого писателя. Многие критики называли героя его рассказов — таинственного русского князя, обладающего острым умом и эксцентричными привычками, — «Шерлоком Холмсом в доме Ашеров». Уединившись в заброшенном доме и окружив себя бесценными objets d'art [31]Произведения искусства (франц.). , князь Залесский решительно презирает весь мир, но всегда готов помочь своему другу Шилу распутать то или иное загадочное дело, чтобы только не умереть от скуки. На появление столь декадентского персонажа в детективной литературе конечно же повлиял и образ жизни самого Шила, который к тому времени стал вращаться в богемных кругах Лондона и Парижа и водить близкую дружбу с Оскаром Уайльдом и Робертом Луисом Стивенсоном.

Критики в один голос превозносили необыкновенно сложный и красочный стиль Шила, который сейчас может показаться вычурным и тяжеловесным. Однако в начале двадцатого века Шил был провозглашен «Властелином языка», и его произведения считал шедеврами сам Говард Лавкрафт[32] Говард Филипс Лавкрафт (1890–1937) — американский писатель и поэт, оказавший большое влияние на развитие популярной литературы.. Кроме детективного цикла о князе Залесском Шил написал несколько фантастических романов и множество произведений в стиле «хоррор».

Шил был счастливо женат целых три раза, имел приблизительно шестерых детей (внебрачные дети затрудняют подсчеты) и прожил долгую и активную жизнь. Он занимался скалолазанием, увлекался йогой и каждый день, пока ему не исполнилось семьдесят, пробегал по шесть миль. Мэтью Фиппс Шил умер в возрасте 81 года.

Рассказ «Кровь Орвенов» был впервые напечатан в 1895 году в сборнике «Князь Залесский», выпущенном лондонским издательством «Джон Лэйн».

M. P. Shiel. The Race of Orven. — Prince Zaleski. London: John Lane, 1895. Рассказ печатается с сокращениями.

® А. Завозова, перевод на русский язык и вступление, 2008

М. Ф. ШИЛ

КРОВЬ ОРВЕНОВ

Всякий раз с болью и отчаянием вспоминаю я о трагической судьбе князя Залесского — жертвы Любви столь несчастливой и безжалостной, что этого не мог скрыть даже весь блеск ее величия; о судьбе изгнанника, принужденного оставить свою родную страну и по доброй воле удалившегося от всего человечества. Он оставил свет, где его мимолетное появление было подобно непостижимому и драматическому мигу падения звезды, и свет тотчас же отринул его; и даже я, имевший возможность чаще других наблюдать работу этого страстного и справедливого ума, в суете дней почти позабыл о моем друге.

Но в те дни, когда так называемое «дело Фаранкса» волновало самых выдающихся интеллектуалов нашей страны, мои мысли то и дело обращались к Залесскому; и вот солнечным весенним днем, когда страсти вокруг этого таинственного происшествия немного улеглись, я, испытывая подспудное недовольство развязкой этой зловещей истории, устремился к уединенному жилищу князя.

На закате я добрался до мрачного, затерянного среди деревьев огромного старинного имения, служившего пристанищем моему другу. Ко входу вела тенистая аллея из тополей и кипарисов, чьи кроны пропускали лишь малую толику солнечного света. Миновав аллею, я устремился на поиски заброшенных конюшен, которые, однако, показались мне слишком ветхими; так что в конце концов я оставил свою caleche [33]Экипаж, коляска (франц.). в полуразрушенной ризнице старинной доминиканской часовни и отпустил кобылу попастись ночью на лужке позади дома.

Разглядывая имение, я не мог не подивиться тому, какая зловещая причуда побудила этого выдающегося человека сделать своим приютом место столь безлюдное. Оно казалось мне гигантским мавзолеем, в котором заживо похоронил себя человек столь выдающегося ума, образованности, силы, гениальности! Коридор был выстроен на манер римского атриума; в центре его находился прямоугольный бассейн, заполненный стоячей водой, откуда, при звуке моих шагов, попискивая, бросилась врассыпную стайка жирных и ленивых крыс.

Я преодолел череду разбитых мраморных ступеней, что вели к извилистым коридорам, опоясывающим центральную залу, и затем проследовал сквозь лабиринт комнат — анфиладу за анфиладой, миновав множество долгих галерей и бесчисленное количество ступеней.

Я преодолел череду разбитых мраморных ступеней.

Облака пыли вздымались с каменного пола, в горле у меня запершило; немолчное эхо рикошетом возвращало мне звук моих шагов, сгущающаяся тьма усиливала впечатление погребальной мрачности имения. Вокруг не было никакой мебели — вообще никаких следов человеческого присутствия.

Наконец я достиг одной из удаленных башен здания и поднялся на самый ее верх, к устланному коврами проходу, с потолка которого свисали три мозаичных светильника, распространяя вокруг тусклый лиловый, багряный и алый свет.

В противоположном конце галереи я различил две фигуры, стоявшие подобно молчаливым стражам по обе стороны двери, задрапированной кожей питона. Одна из них — статуя Афродиты Книдской, копия, выполненная из паросского мрамора, в другой я признал гигантскую фигуру негра Хэма, единственного слуги князя. Его свирепое, лоснящееся черное лицо расплылось в улыбке при моем приближении. Кивнув ему, я без дальнейших церемоний проследовал в покои Залесского.

Комната была небольшой, но с высоким потолком. Несмотря на слабый зеленоватый свет похожей на кадило лампы чеканного золота, которая висела в самом центре расписного куполообразного потолка, я не мог не восхититься варварской роскошью обстановки. Воздух был напоен тяжелым, терпким ароматом, который источала лампа, и парами дурманящей cannabis sativa [34]Конопли (лат.). — основного компонента магометанского гашиша, которым мой друг имел обыкновение утолять свою боль. Тяжелые занавеси с золотой бахромой были сделаны из бархата винного цвета и расшиты в Муршидабаде. Всему миру Залесский был известен как мыслитель и эрудит, тонкий знаток и страстный любитель искусства, и все же я был совершенно ошеломлен при виде того огромного множества редкостей, которыми он окружил себя. Орудие эпохи палеолита соседствовало тут с китайской статуэткой — символом мудрости, гностическая гемма [35] Гемма — камень с резным изображением, который часто носили в качестве амулета. — с амфорой греко-этрусской работы. Комната была сущей bizarrerie  [36]Причудой (франц.). — странным смешением напускного лоска и запустения. Фламандские медные надгробия причудливо перемежались с руническими табличками, миниатюрами, статуей крылатого быка, статуэтками индийских божеств, тамильскими надписями на покрытых воском пальмовых листьях и средневековыми мощехранительницами, богато инкрустированными драгоценными камнями. Целую стену в комнате занимал орган, раскатистые звуки которого в этом замкнутом пространстве, должно быть, заставляли все эти останки давно ушедших эпох звенеть и кружиться в фантастическом танце. Когда я вошел в комнату, в затуманенном воздухе тоненько дребезжала невидимая музыкальная шкатулка.

Князь возлежал на кушетке, с которой на пол ниспадало серебряное парчовое покрывало. Позади него, в открытом саркофаге, стоявшем на трех медных опорах, лежала мумия жителя древнего Мемфиса; погребальный покров был украден или сгнил, обнажая взору ужасающую гримасу. Отбросив инкрустированный чубук и старый томик Анакреона, Залесский поспешно поднялся мне навстречу. Он тепло встретил меня, произнеся несколько приличествующих случаю фраз о том, как он «рад» моему «неожиданному» визиту. Затем князь распорядился, чтобы Хэм приготовил мне постель в соседней комнате. Большая часть вечера протекла в беседе, столь загадочной и дремотной, какую один лишь Залесский способен был поддерживать. За разговорами он то и дело угощал меня довольно безобидной смесью из индийской конопли, чем-то похожей на гашиш, которую готовил сам. И лишь на следующее утро, после незатейливого завтрака, я перешел к тому, в чем отчасти заключалась цель моего визита. Князь по-прежнему возлежал на кушетке, запахнувшись в халат восточного покроя, и слушал меня, сплетя пальцы, вначале слегка рассеянно, с тусклым отстраненным взором, какой зачастую бывает у старых отшельников и звездочетов. Черты его вечно изнуренного лица были освещены блеклым зеленоватым светом.

— Вы знали лорда Фаранкса? — спросил я.

— Мне доводилось встречать Фаранкса в свете. Его сына, лорда Рэндольфа, я тоже видел как-то раз при дворе, в Петергофе, и еще раз — в Зимнем дворце государя. Отец и сын весьма схожи меж собой — та же горделивая стать, взлохмаченная грива волос, примечательной формы уши и заметная резкость в манерах.

Я привез с собой охапку старых газет и, то и дело сверяясь с ними, продолжил свой рассказ о случившемся.

— Отец, — сказал я, — занимал, как вам известно, высокий пост в прошлом правительстве и был видной фигурой в политике. К тому же он возглавлял советы нескольких научных обществ и известен как автор труда «Современная этика». Его сын сделал стремительную карьеру на дипломатическом поприще и недавно объявил о помолвке с принцессой Шарлоттой Марианной Наталией Морген-Уппигенской, дамой, в чьих венах, вне всякого сомнения, течет благородная кровь Гогенцоллернов — хотя, строго говоря, он для этого unebenburtig [37]Неподходящего происхождения (нем.). . Орвены — род старинный и знатный, но, особенно в последнее время, далеко не столь состоятельный. Впрочем, вскоре после того, как Рэндольф объявил о помолвке с этой особой королевских кровей, его отец застраховал свою жизнь на огромную сумму денег в нескольких компаниях, как в Англии, так и в Америке, и теперь бедность уже не угрожает этому роду. Полгода назад, почти одновременно, отец и сын разом отказались от всех своих многочисленных постов. Я вам все это рассказываю лишь потому, что полагаю, что газет вы не читаете.

— Нынешние газеты, — отозвался он, — вещь для меня совершенно невыносимая. Я и в самом деле их не читаю, поверьте.

— Итак, лорд Фаранкс, — продолжил я, — отказался от всех своих постов на самом пике карьеры и удалился в одно из загородных имений. Много лет тому назад между ним и Рэндольфом произошла ужасная ссора из-за какого-то пустяка, и с тех пор, со свойственной их роду непримиримостью, они и словом не обменялись друг с другом. Но спустя некоторое время после отставки отца сын, который тогда находился в Индии, получил от него сообщение. Если это и был первый шаг к сближению двух гордых и себялюбивых людей, то шаг весьма странный, и поэтому сообщение было передано телеграфными служащими в качестве улики. Оно гласило: «Возвращайся. Грядет начало конца». И Рэндольф вернулся, а через три месяца после его приезда в Англию лорд Фаранкс умер.

— Его убили?

Что-то в тоне, которым Залесский это произнес, насторожило меня. Я не совсем понял, утверждение это или простой вопрос… Должно быть, чувства мои отразились у меня на лице, поскольку он тотчас же добавил:

— Об этом легко догадаться по манере вашего рассказа. Возможно, я давно мог это предсказать.

— Предсказать — что? Не убийство же лорда Фаранкса?!

— Что-то подобное, — с улыбкой ответил он, — но продолжайте, поведайте мне все, что вам известно.

Говорить загадками было вполне в духе князя. Я продолжил свой рассказ:

— Итак, эти двое встретились и воссоединились в лоне семьи. Но в воссоединении этом не было ни чувства, ни сердечности — как в рукопожатии через решетку, да и само рукопожатие было весьма условным, поскольку при встрече они лишь сухо кивнули друг другу. Впрочем, наверняка никто сказать не мог — на людях они появлялись не часто. Вскоре после того, как Рэндольф приехал в Орвен-холл, его отец стал совершенным затворником. Орвен-холл — старинный особняк, в нем три этажа: на верхнем в основном находятся спальные комнаты, на втором — библиотека, гостиные и другие подобные помещения, а на первом, помимо столовой и прочих комнат, есть еще одна маленькая библиотека — ее низкий балкончик выходит на лужайку с клумбами. Из этой библиотеки убрали все книги и превратили ее в покои для лорда. Туда он перебрался и там жил, почти никуда не выходя. Рэндольф же поселился в комнате на втором этаже, прямо над комнатой своего отца. Многим слугам было отказано от места, а те немногие, что остались, с чувством смутной тревоги дивились этим новшествам. В имении воцарилась напряженная тишина, ибо даже малейший шум вызывал сердитые нарекания хозяина. Как-то раз, когда слуги ужинали на кухне — в части дома, наиболее удаленной от покоев хозяина, — лорд Фаранкс, в домашних туфлях и халате, возник на пороге, багровый от ярости, и пригрозил разом выставить всех за дверь, если те не перестанут стучать ножами и вилками. Домашние всегда страшились его гнева, один звук его голоса заставлял их трепетать от ужаса. Еду приносили ему в покои; было замечено, что лорд, прежде не бывший гурманом, теперь — вероятно, из-за своего затворнического образа жизни — стал привередлив и требовал, чтобы ему подавали самые изысканные яства. Я привожу все эти подробности — среди прочих других — не потому, что они сколь-либо связаны с приключившейся трагедией, но лишь потому, что вы просили меня сообщить все, что мне известно.

— Что же, — отозвался князь скучающим тоном, — вы правы. Раз уж начали рассказывать, так говорите все.

— Так вот, Рэндольф виделся с отцом по меньшей мере раз в день. И при этом жил он столь уединенно, что многие его друзья полагали, будто Рэндольф по-прежнему находится в Индии. И лишь в одном он счел для себя возможным нарушить свою приватность. Вы, разумеется, знаете, что Орвены были и, думаю, всегда будут самыми ярыми и убежденными консерваторами. Во всей Англии трудно найти другой столь же древний и славный род, который был бы так страстно предан этой партии. Так вот, представьте, Рэндольф выставил свою кандидатуру на парламентских выборах от партии радикалов округа Орвен, дабы потеснить нынешнего представителя! Посему, согласно заметкам в местной прессе, ему пришлось три раза выступить с публичными заявлениями и огласить свои новые политические воззрения. Вслед за этим он присутствовал при закладке фундамента новой баптистской церкви, председательствовал на методистском чаепитии и проявил неожиданный интерес к плачевному положению местных рабочих. Одну из спален на верхнем этаже Орвен-холла он приспособил под классную комнату и дважды в неделю обучал там деревенских неучей основам механики.

— Механики?! — вскричал Залесский, на мгновение подавшись вперед. — Фермеров?! Почему не основам химии? Или ботаники? Почему — механики?

Впервые он проявил хоть какое-то внимание к этой истории. Я обрадовался этому проблеску интереса с его стороны и продолжил:

— Почему — не важно, да и нельзя найти объяснения подобным причудам. Полагаю, он хотел дать юным невеждам некое представление о самых простых законах силы и движения. Но тут я должен вывести на сцену нового персонажа этой драмы — ключевого персонажа. Однажды в Орвен-холл пришла некая женщина и потребовала встречи с его хозяином. Говорила она с сильным французским акцентом. Женщина была немолода, но все еще хороша собой: огненные черные глаза, бледная матовая кожа. Одета она была в дешевое платье кричащей расцветки, причем изрядно поношенное, волосы растрепаны, манеры — отнюдь не великосветские. Во всем ее облике и поведении сквозили злоба, раздражение и вместе с тем неуверенность. Дворецкий не впустил ее, сказав, что лорд Фаранкс никого не принимает. Но незваная гостья упорно настаивала на своем, пытаясь проникнуть внутрь, поэтому пришлось выдворить ее силой. Все это время из коридора доносился разгневанный рев хозяина дома; лорд был взбешен этим неожиданным нарушением тишины. Женщина ушла, яростно жестикулируя и призывая проклятия на голову лорда Фаранкса и на весь свет. Позже выяснилось, что она обосновалась в Ли — деревушке неподалеку от усадьбы. Женщина эта, назвавшаяся Мод Сибрас, еще трижды пыталась попасть в Орвен-холл, но всякий раз ей отказывали в приеме. После этого слуги решили, что уместно будет сообщить о ее визитах Рэндольфу. Он распорядился, чтобы женщину провели к нему, если она придет снова. Она явилась на следующее утро и долго беседовала с Рэндольфом наедине. Служанка, некая Хестер Дайетт, слышала, как Мод Сибрас то и дело повышала тон, как бы возражая собеседнику, а Рэндольф тихим голосом пытался ее успокоить. Беседа велась на французском, так что служанке не удалось разобрать ни слова. Наконец женщина вышла, гордо подняв голову, и торжествующе ухмыльнулась, проходя мимо дворецкого, который прежде не пускал ее в дом. Больше она не искала возможности попасть в Орвен-холл. Но ее сношения с обитателями этого дома отнюдь не прекратились. Вышеупомянутая Хестер утверждает, будто как-то раз, припозднившись, возвращалась домой через парк и увидела, что на скамье в тени деревьев беседуют двое. Спрятавшись за кустами, Хестер разглядела, что это были Рэндольф и та самая странная женщина. Эта же служанка показала, что не раз встречала эту пару в самых разных местах, а среди писем, которые нужно было относить на почту, то и дело попадались конверты на имя Мод Сибрас, надписанные рукой Рэндольфа. Позднее одно из этих писем удалось отыскать. Эти частые встречи, кажется, некоторым образом поумерили радикальный пыл нашего политического неофита. Таинственные рандеву, происходившие всегда под покровом тьмы и неусыпным оком бдительной Хестер, зачастую приходились на тот же час, что и занятия с фермерами, так что последние случались все реже и реже, пока, наконец, почти не прекратились.

— Ваша повесть становится неожиданно увлекательной, — сказал Залесский, — а что с тем найденным письмом Рэндольфа — что в нем было?

Я прочел ему:

Дорогая мадемуазель Сибрас,

Я прилагаю все усилия, чтобы переменить отношение моего отца к Вам, но оно остается неизменным. Если бы я только мог уговорить его встретиться с Вами! Но он, как Вам известно, человек несгибаемой воли, и посему Вам остается лишь поверить мне — я делаю все, что в моих силах. Признаю, что Ваше положение довольно непрочно: я уверен, что Вы упомянуты в завещании лорда Фаранкса, но он собирается на этой неделе составить новое. Поскольку он весьма разгневан Вашим приездом в Англию, думаю, теперь Вам не достанется и сантима. Но пока этого не произошло, нам стоит надеяться на благоприятный исход Вашего дела, и прошу Вас — не позволяйте своему справедливому негодованию выходить за границы разумного.

И скренне ваш

Рэндольф.

— Отличное письмо! — вскричал Залесский. — Вот истинная мужская прямота! Но как насчет фактов — это все правда? Лорд действительно составил новое завещание?

— Нет, но, быть может, тому препятствовала его смерть.

— А полагалось ли мадемуазель Сибрас что-то по старому завещанию?

— Да, тут все верно.

На мгновение лицо князя искази лось, как от боли.

— Ну а теперь, — продолжил я, — мы переходим к развязке драмы, в которой один из самых выдающихся мужей Англии пал от рук неизвестно го злодея. Письмо к Мод Сибрас, которое я вам прочитал, было написано пятого января. На следующий день, шестого января, лорд Фаранкс на целые сутки перебрался из своей комнаты в другую, в то время как опытный мастер производил в его покоях какие-то усовершенствования. Когда мастер закончил работу, Хестер Дайетт спросила его, что именно он там делал, и тот ответил, что установил на окне, выходящем на балкон, некое запатентованное устройство, чтобы лучшим образом защитить дом от вторжения грабителей: недавно в округе было совершено несколько краж. Однако показаний мастера на суде так и не услышали, поскольку накануне произошедшей трагедии тот внезапно скончался. На следующий день, седьмого числа, Хестер, которая принесла обед лорду Фаранксу, почудилось, будто лорд «мертвецки пьян», хотя она и не может толком объяснить, что навело ее на эту мысль (она видела лорда лишь со спины, тот сидел в кресле, повернувшись к камину). Восьмого числа случилось нечто примечательное. Лорд, наконец, согласился принять Мод Сибрас и утром того же дня собственноручно написал ей записку, извещая о своем решении. Записку почтальону передал Рэндольф. Позже содержание записки также стало известно. Вот что там говорилось:

Для Мод Сибрас.

Вы можете прийти сегодня вечером, после наступления темноты. Зайдите с южной стороны дома, подойдите к балкону и войдите в мою комнату. Но помните, что Вам не стоит питать никаких надежд и что с сегодняшнего вечера я навсегда вычеркиваю Вас из своей памяти. Однако я готов выслушать Вашу историю, хоть и знаю заранее, что в ней не будет и слова правды. Уничтожьте эту записку. Фаранкс.

Продолжая свой рассказ, я заметил, что выражение лица князя Залесского стало постепенно меняться. В резких чертах его лица все более и более проявлялось то, что я могу описать лишь как необычайную пытливость — пытливость самого нетерпеливого характера, бесцеремонную в своей алчности. Его зрачки сузились до небольших точек и стали центрами двух пылающих кругов света. Казалось, Залесский вот-вот начнет скрежетать своими мелкими острыми зубами. Лишь однажды прежде довелось мне видеть такое же выражение на его лице… В тот раз князь схватил древнюю табличку, испещренную полустершимися иероглифами — да так цепко, что пальцы у него побелели, — устремил на нее страстный, вопрошающий взгляд и словно бы напряжением всей своей духовной мощи извлек из нее некую тайну, сокрытую от посторонних глаз. Затем он откинулся назад, бледный и ослабевший после столь тяжко ему давшейся победы.

Когда я прочитал письмо лорда Фаранкса, князь выхватил бумагу у меня из рук и с интересом пробежал глазами написанное.

— Поведайте же мне развязку, — произнес он.

— Мод Сибрас, — продолжил я, — которой все же удалось добиться приглашения лорда, в назначенное время так и не явилась. Тем же утром она покинула деревню, где жила, и по какой-то своей надобности уехала в Бат. Рэндольф в тот же день отправился в противоположном направлении — в Плимут. Он воротился на следующее утро, девятого, и вскоре отправился в Ли. У хозяина местной гостиницы, в которой остановилась Сибрас, он осведомился, дома ли она, и, узнав, что та уехала, спросил, взяла ли она с собой весь свой багаж. Оказалось, что взяла, более того, сообщила о своем намерении тотчас же покинуть пределы Англии. Затем Рэндольф отправился обратно в Орвен-холл. В тот же день Хестер Дайетт обнаружила, что в комнате лорда Фаранкса собрано множество ценных вещей, в частности тиара со старинными бразильскими брильянтами, которую иногда надевала покойная леди Фаранкс. Рэндольф — он тоже в это время находился в комнате — сказал Хестер, что лорд Фаранкс решил собрать в своих покоях почти все фамильные драгоценности; ей было велено сообщить об этом прочим слугам, чтобы те обращали внимание на подозрительных людей, праздно слоняющихся вокруг дома. Десятого января отец и сын весь день не покидали своих комнат; последний, правда, спускался в столовую. Всякий раз, выходя из своей комнаты, он запирал за собой дверь и сам относил еду отцу, объясняя это тем, что лорд занят написанием важного документа и не желает, чтобы слуги его беспокоили. Ближе к полудню Хестер Дайетт услышала шум в комнате Рэндольфа, будто бы там передвигали мебель, и, найдя какой-то предлог, постучалась в его дверь. Он велел ей не мешать: он, дескать, собирает вещи для завтрашней поездки в Лондон. Все последующее поведение этой женщины явно свидетельствует о том, сколь сильно терзало ее любопытство: слыханное ли дело — хозяин сам укладывает свою одежду. Во второй половине дня одному парнишке было велено собрать своих товарищей для занятия, которое назначено было на восемь часов вечера того же дня. Знаменательный день медленно подходил к концу.

Итак, десятое января, восемь часов. Вечер мрачный и промозглый, днем шел снег, но теперь снегопад прекратился. В комнате наверху Рэндольф занят объяснением принципов динамики, а в комнате этажом ниже орудует Хестер Дайетт, которой каким-то образом удалось раздобыть ключ от покоев Рэндольфа, и теперь, пользуясь его отсутствием, она хочет тщательно все осмотреть. Под ней, на первом этаже, лежит в кровати лорд Фаранкс и, вероятно, крепко спит. Хестер, дрожа от возбуждения и страха, в одной руке держит зажженную свечу, а другой рукой старательно ее прикрывает: на дворе бушует ветер, и его порывы, проникая сквозь щели в ставнях, заставляют пламя отбрасывать огромные пляшущие тени на портьеры — это пугает служанку до смерти. Она едва успевает увидеть, что вся комната в страшном беспорядке, как вдруг особенно сильный порыв ветра задувает свечу, и Хестер остается стоять на запретной территории в полнейшей темноте. В ту же секунду откуда-то снизу раздается громкий и резкий выстрел. На мгновение она замирает, не в силах пошевельнуться. Тут ее и без того смятенные чувства еще более потрясает осознание того, что в комнате что-то движется — какой-то предмет движется сам по себе и вопреки всем известным ей законам природы. Ей кажется, что она видит фантом — нечто странное, округлое, белое, размером, как она утверждает, «с добрый моток шерсти», и это поднимается с пола перед нею и медленно движется вверх, будто бы влекомое неведомой силой. Невыразимый ужас от столкновения со сверхъестественным лишает ее остатков разума. Взмахнув руками и издав пронзительный вопль, она мчится к двери, но на полпути спотыкается обо что-то, падает и теряет сознание. Примерно час спустя сам Рэндольф выносит ее из комнаты, из раны на правой ноге служанки сочится кровь — у нее открытый перелом лодыжки.

Все, кто находятся в комнате наверху, слышат выстрел и женский крик. Все взоры обращены на Рэндольфа. Он стоит, облокотившись на механическое устройство, с помощью которого пояснял некоторые положения своей лекции. Он пытается сказать что-то, его лицо напряжено, но он не может произнести ни звука. Наконец ему удается выдохнуть: «Вы слышали? Это снизу?» Все хором подтверждают: «Да!», затем один из парней берет свечу, и все гурьбой выходят из кабинета — Рэндольф идет позади. Навстречу им мчится перепуганный слуга — в доме приключилось что-то ужасное, сообщает он; люди продолжают спускаться, но на лестнице открыто окно, и ветер задувает свечу.

Дождавшись, пока принесут другую свечу, фермеры продолжают свой путь и, добравшись до двери лорда Фаранкса, обнаруживают, что она заперта; приносят фонарь, и Рэндольф ведет всех наружу, на лужайку перед домом. Еще не дойдя до балкона, один из парней замечает цепочку следов на снегу — следов маленьких женских ног. Все останавливаются, и тут Рэндольф замечает еще одну цепочку следов, наполовину занесенных снегом: они начинаются возле кустов у балкона и ведут в другую сторону. Эти следы гораздо больше и оставлены тяжелыми рабочими ботинками. Рэндольф направляет фонарь на клумбу и показывает, как глубоки эти следы. Кто-то находит дешевый шарф, из тех, что носят рабочие, а Рэндольф в снегу обнаруживает кольцо и медальон: грабители, видимо, обронили их, спасаясь бегством. Наконец, все подходят к окну. Рэндольф — он идет позади — просит парней войти. Они отвечают, что это невозможно — окно закрыто. При этих словах на лице Рэндольфа отражается ужас и изумление. Кто-то слышит, как он бормочет: «Боже, что же еще могло случиться?!» Его ужас возрастает, когда один из парней протягивает ему страшную находку, обнаруженную под окном, — передние фаланги трех человеческих пальцев. Рэндольф издает душераздирающий стон: «О боже!», затем, овладев собой, идет к окну. Он обнаруживает, что щеколда на скользящей раме грубо сорвана и окно можно открыть, просто подняв его. Именно это он и делает и входит внутрь. В комнате темно, на полу под окном лежит бесчувственное тело Мод Сибрас. Она жива, но в глубоком обмороке. В правой руке зажат окровавленный охотничий нож, левая рука изуродована. Все драгоценности из комнаты пропали. Лорд Фаранкс лежит на кровати — его ударили ножом в сердце, пропоров одеяло. Позднее из его головы извлекут еще и пулю. Тут стоит объяснить, что пальцы Сибрас отрезало острым краем подъемного окна. Это приспособление и установил мастер пару дней назад. Изнутри к нижней стороне окна были прилажены несколько потайных пружин: стоило нажать одну из них — и окно резко опускалось. Так что никто не мог выбраться наружу, не задев рукой одну из этих пружин и, таким образом, не обрушив острое стекло на собственную руку.

Разумеется, последовало судебное разбирательство. Несчастная подсудимая, в ужасе от осознания того, что ее ждет смертная казнь, с плачем призналась в убийстве лорда Фаранкса, едва присяжные вернулись после краткого совещания, — они даже не успели огласить свой вердикт: «виновна». При этом она утверждала, что не стреляла в лорда Фаранкса и не крала драгоценностей. И впрямь, ни пистолета, ни драгоценностей при ней не нашли, но их не было и нигде в комнате. Так что многое по-прежнему остается неясным. Какую роль в этой трагедии сыграли грабители? Были ли они в сговоре с Сибрас? Не таится ли ключ к разгадке этой тайны в странном поведении одного из обитателей Орвен-холла? Домыслы самого невероятного толка ходили по округе, выдвигались сотни версий. Но ни одна из них не могла объяснить все странные обстоятельства этого дела. Однако со временем страсти поостыли. Завтра утром Мод Сибрас окончит свою жизнь на виселице.

Так я завершил свой рассказ.

Князь Залесский молча встал с кушетки и подошел к органу. При помощи Хэма, предупреждавшего любую прихоть своего хозяина, князь некоторое время с глубоким чувством играл мелодию из оперы Делиба «Лакме». Так он сидел довольно долго — полусонно, мечтательно извлекая мелодию, склонив голову на грудь. Когда он наконец поднялся, чело его прояснилось, а на губах играла улыбка, торжественная в своей безмятежности. Он прошествовал к секретеру слоновой кости, начертал пару слов на листе бумаги и вручил бумагу негру с приказанием взять мою двуколку и как можно быстрее доставить записку на ближайший телеграф.

— Послание это, — сказал он, вновь опускаясь на кушетку, — окончательно прояснит дело и, несомненно, изменит финал этой истории. А теперь,

Шил, давайте с вами сядем и хорошенько все обсудим. Из вашего рассказа явствует, что некоторые детали ставят вас в тупик — пред вами не вырисовывается четкой картины, в которую в строгой очередности укладывались бы все факты, все причины и следствия. Посмотрим, удастся ли нам в этой сумятице уловить некую связность, симметрию. Совершено ужасное злодеяние, и на общество возложена задача выявить виновного и наказать его. Но что же мы видим? Общество оказывается бессильным: и без этого запутанную историю оно запутывает еще больше, не замечает настоящего преступления и, следовательно, не может наказать его. Но если мы примем во внимание все факты, то нас сразу привлечет одно обстоятельство: у виконта Рэндольфа были веские основания желать смерти своему отцу. Они открыто враждуют, сын помолвлен с принцессой, но слишком беден, чтобы стать ее супругом, однако разбогатеет после смерти отца и так далее. С другой стороны, мы с вами знаем Рэндольфа: голубая кровь, моральные принципы, да еще и высокое положение в обществе. Невозможно и представить, чтобы такой человек смог совершить или даже замыслить убийство, руководствуясь хотя бы одной из вышеозначенных причин. Мы ни за что не поверим, что он способен на подобное, есть у нас доказательства или нет.

Сыновья графов, в общем-то, не убивают людей направо и налево. Разве что нам удастся обнаружить другие мотивы — сильные, истинные, непреодолимые (под «непреодолимым» я разумею мотив, который окажется сильнее самой любви к жизни). Но пока что оставим Рэндольфа в покое.

И все же надо признать, что его поведение далеко не безупречно. Он поддерживает неожиданно тесные сношения с женщиной низшего круга, которую, судя по всему, никогда не знал раньше. Встречается с ней по ночам, вступает в переписку. Кто эта женщина, чего она хочет? Думаю, мы не слишком ошибемся, если предположим, что это какая-то актриска из варьете — давнее увлечение лорда Фаранкса, его содержанка, которую он, видимо после какой-то нелицеприятной истории, намеревается лишить средств к существованию. Но, как бы то ни было, Рэндольф пишет Сибрас — женщине неуравновешенной, охваченной низменной страстью — и сообщает ей, что через четыре-пять дней его отец вычеркнет ее из своего завещания; и через четыре-пять дней Сибрас вонзает нож в грудь его отца. Такая последовательность событий кажется вполне логичной, хотя Рэндольф, быть может, не имел намерения достичь своим письмом такого эффекта. В самом деле, письмо самого лорда Фаранкса, получи она его, повлекло бы за собой те же последствия: то есть не только подтолкнуло бы ее к тем же действиям, какие Рэндольф (намеренно или невольно) внушил ей своим письмом, но и еще больше распалило бы ее гнев явным обещанием лишить ее всего.

Сибрас, однако, так и не получает письма графа — утром того же дня она уезжает в Бат, полагаю, с двойной целью: купить оружие и создать впечатление своего отъезда из страны. Но откуда же тогда она узнала, где находятся покои лорда Фаранкса? Комната расположена весьма необычно, Сибрас не знает никого из слуг, да и сама местность ей незнакома. Не мог ли Рэндольф рассказать ей об этом? Стоит напомнить, что в своей записке лорд Фаранкс упомянул о местоположении комнаты, следовательно, можно исключить недобрые намерения со стороны сына. Более того, я могу доказать вам, что любые действия Рэндольфа, которые кажутся странными и подозрительными, сразу становятся менее подозрительными — хоть и не менее странными, — как только их повторяет сам лорд Фаранкс. Возьмем, к примеру, жестокую ловушку, установленную на окне; даже самый взыскательный ум удовлетворился бы следующим рассуждением: «Пятого числа Рэндольф по сути подстрекает Мод Сибрас к убийству своего отца, а шестого на окно установлен механизм, который помешал бы Мод покинуть место преступления, в то время как на Рэндольфа, истинного его виновника, не пало бы и тени подозрения». Но, с другой стороны, мы знаем, что механизм был установлен с согласия самого лорда Фаранкса и, скорее всего, по его распоряжению — ведь именно с этой целью он на целый день оставляет облюбованные им покои. То же самое с письмом к Сибрас от восьмого числа — его отправляет Рэндольф, но пишет граф. То же самое с перенесением драгоценностей в комнату девятого числа. В округе произошло несколько краж: что, если Рэндольф, обнаружив, что Сибрас «уехала из страны» и не сможет быть орудием в его руках, сам принес драгоценности в комнату отца? И оповестил об этом всех слуг, уповая на то, что они растрезвонят об этом по всей округе и произойдет кража, во время которой его отца могут лишить жизни? Судя по некоторым уликам, ограбление все-таки имело место, и подозрения в таком случае не выглядят совсем уж беспочвенными. Однако же мы знаем, что именно лорд Фаранкс решил собрать все драгоценности в своей комнате и что именно в его присутствии Рэндольф рассказал об этом служанке. Но вот свою маленькую политическую комедию сын, кажется, разыгрывал самостоятельно, при этом трудно избавиться от ощущения, что все эти радикальные выступления, выдвижение кандидатуры и прочее — лишь завеса для изощренной и несколько неуклюжей подготовки к чему-то более серьезному. Занятия с фермерами должны были казаться естественным продолжением его деятельности. Причем все это происходило с молчаливого согласия или даже при содействии лорда Фаранкса. Вот вы говорили, что на домашних было возложено непременное условие соблюдать тишину; и в этом царстве молчания любая хлопнувшая дверь или разбитая тарелка могла вызвать настоящую бурю. Но слышали ли вы когда-нибудь, с каким громыханьем поднимается по лестнице фермер в тяжеленных башмаках? Казалось бы, просто невыносимо слышать прямо у себя над головой весь этот шум. Но лорд Фаранкс хранит молчание. В его собственной усадьбе, против всех его принципов, открыто учебное заведение, более того, в самой неподходящей для этого части дома, — однако лорд даже не пикнул. В день трагедии тишина в доме грубо нарушена грохотом от перестановки мебели — и тоже прямо у него над головой, в комнате Рэндольфа. Но хозяин дома не проявляет признаков обычного в таких случаях гнева. И то, что лорд Фаранкс потворствует поступкам своего сына, в какой-то степени лишает эти поступки их зловещей многозначительности и снимает многие подозрения. Человек, склонный к поспешным выводам, неизбежно бы заключил, что Рэндольф в чем-то виновен — в некоем злом умысле, — хотя природа этого умысла по-прежнему осталась бы для него неясной. Однако внимательный наблюдатель не торопился бы с выводами — ведь коль скоро отец был осведомлен об этих действиях и не возражал против них, сын, скорее всего, невиновен. Именно так, я полагаю, и рассуждала полиция, чья логика, как известно, преобладает над воображением. Но что, если мы сможем приобщить к делу еще один поступок Рэндольфа, несомненно вызванный преступным намерением, — поступок, о котором его отец даже не догадывался, — что тогда?

А ведь тогда мы снова придем к выводу, что и все прочие поступки, имеющие отношение к этому делу, тоже вызваны злым умыслом, и в таком случае не сможем более противиться предположению, что отец допускал все происходящее, тоже имея в мыслях некий преступный умысел. Кажущаяся невозможность такого положения вещей никоим образом не должна влиять на наши умы, нам не следует отказываться от подобного, вполне логичного варианта. Поэтому я делаю именно такой вывод и продолжаю.

Теперь посмотрим, сможем ли мы отыскать хоть какие-нибудь подозрительные действия Рэндольфа, о которых совершенно точно не было известно его отцу. Итак, в восемь часов в тот вечер уже стемнело; днем шел снег, но потом перестал — по крайней мере, его не было достаточно долго, чтобы все это заметили. И вот люди, которые обходят дом кругом, натыкаются на две цепочки следов — под углом друг к другу. Об одних следах нам известно, что они маленькие, женские, другие же, как мы узнаем, оставлены огромными и тяжелыми башмаками, более того, следы эти частично занесены снегом. Две вещи нам ясны: люди, оставившие эти следы, пришли с разных сторон и, вероятно, в разное время. Уже одно это отвечает на ваш вопрос о том, была ли Сибрас в сговоре с «грабителями». Но как же ведет себя Рэндольф, завидя эти следы? Хотя фонарь несет именно он, первых следов — женских — он не видит, их замечает деревенский парень, а вот на другие, наполовину присыпанные снегом, Рэндольф натыкается сразу и тотчас же о них сообщает. Грабители вышли на тропу войны, объясняет он всем. Но обратите внимание на удивление и ужас Рэндольфа, когда он слышит, что окно закрыто, и когда ему показывают отрубленные женские пальцы. Он не может удержаться от восклицания: «Боже мой, что же еще могло случиться?» Но почему «еще»? Это нельзя отнести к смерти его отца, ведь он знает об этом или догадывается, поскольку слышал выстрел. Не возглас ли это человека, в чьи планы неожиданно вмешался случай? Кроме того, окно ведь и должно было быть закрытым: никто, кроме самого Рэндольфа, лорда Фаранкса и умершего механика, не знал о тайном механизме, следовательно, воры, проникнув внутрь и ограбив покои лорда, на обратном пути непременно нажали бы на оконный притвор, и вполне понятно, что бы за этим последовало. Грабители либо разбили бы стекло и вылезли наружу, либо сбежали бы через дверь, либо остались бы заточенными в комнате, как в ловушке. Поэтому столь явное удивление Рэндольфа было совершенно неоправданным, особенно после того, как он заметил на снегу следы воров. Но как же тогда вы объясните поведение лорда Фаранкса во время визита грабителей и после него — если грабители вообще побывали в доме? Как вы помните, лорд в это время был еще жив. Убили его не они, ведь звук выстрела раздался после того, как прекратился снегопад, а прекратился он задолго до того, как они покинули дом, поскольку их следы занесло снегом. Зарезали его тоже не грабители — в этом деянии призналась Мод Сибрас. Так почему же, будучи живым, без кляпа во рту, лорд не поднял тревогу? А потому что на самом деле в тот вечер в Орвен-холле не было никаких грабителей.

— Но ведь там были следы! — вскричал я. — И драгоценности в снегу! И шарф!

Залесский улыбнулся.

— Грабители, — промолвил он, — это простые, недалекие парни, они обычно прикидывают ценность украденного на глазок. Вряд ли грабители стали бы бросать в снегу дорогие украшения и уж точно не взяли бы с собой человека столь неопытного, что он обронил свой шарф. Вся эта затея с ворами — совершенно бездарная постановка, недостойная ее автора. Та легкость, с какой Рэндольф обнаружил занесенные снегом украшения, имея при себе лишь слабый фонарь, уже должна была навести какого-нибудь сообразительного полицейского на мысль, что тут что-то нечисто. Драгоценности были нарочно подкинуты туда с тем, чтобы бросить подозрение на несуществующих грабителей. С той же целью кто-то сорвал оконный притвор, открыл окно, намеренно оставил следы и забрал драгоценности из комнаты лорда Фаранкса. Все это было сделано намеренно, но мы слишком поторопимся, если сразу скажем, кем именно.

Поскольку наши подозрения становятся все менее расплывчатыми и теперь ведут нас в совершенно определенном направлении, то давайте-ка обратим внимание на слова Хестер Дайетт. Я совершенно уверен в том, что во время публичного слушания показания этой женщины не были восприняты всерьез. Никто не усомнился в том, что это жалкий образчик рода человеческого, недостойная и жадная до сплетен служанка, злая карикатура на женщину. Ее показания хоть и занесли в протокол, но не поверили им, а если и поверили, то не отнеслись к ним с должным вниманием. Никто и не попытался извлечь из ее слов что-то полезное. Что до меня, то если бы я искал самые надежные показания, то обратился бы за ними именно к такой особе.

Позвольте мне в нескольких словах обрисовать вам склад ума этой породы людей. Они жаждут знаний, но лишь самого практического толка. Они не жалуют вымысел; их страсть к тому, что есть на самом деле, рождается из недоверия к воображаемому. Их муза — Клио, другой они не знают. Они алчно собирают знания через замочную скважину, подглядывать — дело всей их жизни. Но им недостает воображения, и поэтому они не лгут; стремясь познать реальность, они почитают искажение фактов чуть ли не святотатством. Их влечет все насущное, все бесспорное. Именно поэтому все эти Пеникулы и Эргасилы Плавта[38]Плавт — древнеримский драматург (254–184 до н. э.); Пеникул и Эргасил — нахлебники, герои комедий Плавта «Два Менехма» и «Пленники». кажутся мне более правдоподобными, нежели образ Поля Прая в фарсе Джерролда[39]Дуглас Уильям Джерролд (1803–1857) — драматург, журналист, театральный деятель; «Поль Прай» — фарс (1827).. Правда, в одном пункте показания Хестер Дайетт и впрямь кажутся заведомо ложными, — но лишь поначалу. Она утверждает, будто видела в комнате круглый белый предмет, который двигался вверх. Но на дворе была ночь, ее свечу задуло ветром — Дайетт должна была при этом очутиться в кромешной тьме. Как же она могла разглядеть этот предмет? Можно предположить, что ее свидетельство было намеренной ложью или же (учитывая ее возбужденное состояние) она стала жертвой разыгравшегося воображения. Но я утверждаю, что люди такого сорта, будь они в нервном или даже невротическом возбуждении, все равно не способны что-либо вообразить. Поэтому я считаю, что ее показания правдивы. И заметьте, к чему нас это приводит? Я склонен думать, что свет в комнату все же проникал — но настолько слабый и рассеянный, что это ускользнуло от внимания Хестер.

Если так, то источник света должен был находиться либо наверху, либо внизу, либо в самой комнате. Других вариантов нет. Комната была погружена во тьму, в спальне внизу, как мы знаем, тоже было темно. Свет шел сверху — из классной комнаты — и просочиться в нижнюю мог только одним способом: где-то между перекрытиями должна была быть дыра. Итак, можно предположить, что в полу верхней комнаты было проделано какое-то отверстие. В этом случае раскрывается и загадка круглого белого предмета, якобы «летящего» вверх. А что, если его тянули вверх при помощи нити, настолько тонкой, что ее нельзя было заметить в полумраке? Разумеется, так оно и было. Ну, а раз мы установили существование отверстия в потолке комнаты, в которой находилась Хестер, будет ли слишком смелым предположить — даже не имея на то достаточных доказательств, — что такое же отверстие было проделано и в полу этой комнаты? Впрочем, доказательства у нас имеются. Кинувшись к двери, Хестер упала, сломала лодыжку и потеряла сознание. Если бы она, как вы и предположили, упала, споткнувшись о какой-то предмет, дело тоже могло бы закончиться переломом, но не лодыжки. Такая травма возможна только в том случае, когда нога человека неожиданно попадает в дыру или отверстие, в то время как корпус по инерции продолжает двигаться вперед. Это происшествие позволяет нам узнать приблизительный размер нижнего отверстия — в него пролезает нога, а значит, оно достаточно велико и для «доброго мотка шерсти», о котором говорила женщина. Зная размер нижнего отверстия, мы знаем теперь и размер верхнего.

Но почему же ранее никто не упоминал об этих отверстиях? Да потому, что их никто не видел. Однако полицейские обыскивали все комнаты, и будь там дыры, их бы непременно заметили. Значит, их больше там не было, иными словами — отверстия в полу и потолке к тому времени тщательно заделали, а отверстие в полу к тому же прикрыли ковром, который Рэндольф с таким шумом убирал в день трагедии. Хестер Дайетт могла заметить по меньшей мере одно отверстие, но она потеряла сознание прежде, чем сумела разглядеть, что явилось причиной ее падения, а часом позже сам Рэндольф, как вы помните, вынес ее из комнаты на руках. Но уж собравшиеся в классе фермеры должны были заметить отверстие в полу? Конечно, если бы оно находилось прямо посередине комнаты. Но его не заметили, следовательно, оно могло быть только в одном месте — за машиной, которая использовалась как научное пособие. Итак, существовала цель, которой служила эта машина и ради которой были затеяны все эти лицемерные игры с занятиями, предвыборные выступления и выборы. Это была лишь завеса, прикрытие. Была ли эта цель единственной и в чем она заключалась? Догадаться несложно, вспомним, какие наглядные пособия можно использовать для иллюстрации основ механики. Винт, клин, весы, рычаг, ворот и машину Атвуда[40]Машина Атвуда — устройство для изучения динамики поступательного движения, изобретенное в 1784 г. Джорджем Атвудом (см. Глоссарий, 25).. Математические принципы, которые эти предметы, а особенно первые пять из них, призваны проиллюстрировать, разумеется, будут непонятны таким ученикам, но фермеров все же надобно для виду чему-то обучать. Именно поэтому я останавливаю свой выбор на машине Атвуда, и мою догадку легко подтвердить, если вспомнить, что в момент выстрела Рэндольф опирается на некую «машину» и стоит в ее тени. Любые другие предметы, за исключением ворота, слишком малы, чтобы отбрасывать тень сколь-нибудь значительных размеров, но на ворот опереться нельзя. Итак, то была именно машина Атвуда, состоящая из грузов, укрепленных на концах нити, которая переброшена через закрепленный на двух шестах блок. Она призвана демонстрировать движение тел под воздействием постоянной силы — точнее, силы гравитации. Только представьте себе, как удобно с помощью этого приспособления незаметно поднимать и опускать через два отверстия тот самый «моток шерсти», пока другая нить с прикрепленными к ней грузами болтается перед глазами ничего не подозревающих фермеров. Мне остается только напомнить вам, что когда все они вышли из комнаты, Рэндольф покинул ее последним, и теперь нетрудно догадаться почему.

Итак, в чем же можно обвинить Рэндольфа? Мы доказали: заранее оставленные следы свидетельствуют о том, что причину смерти графа с самого начала хотели скрыть. Значит, и смерть эта не была неожиданной, о ней знали заранее. Таким образом, мы обвиняем Рэндольфа в том, что он знал, что его отец умрет. Ясное дело, он не ожидал, что граф падет от руки Мод Сибрас, — об этом свидетельствуют его уверенность в том, что она покинула эти места, его неподдельное изумление при виде закрытого окна и, более всего, его страстное желание обеспечить себе надежное, неопровержимое алиби поездкой в Плимут восьмого января — в тот день, когда граф послал приглашение Сибрас и та могла убить его. То же страстное желание обеспечить себе непреложное алиби мы видим и в роковой вечер: Рэндольф находится в комнате наверху вместе с толпой свидетелей. Не правда ли, это алиби почти столь же надежно, как и поездка в Плимут? Но почему же тогда, зная о надвигающемся событии, Рэндольф снова куда-нибудь не уехал? Очевидно потому, что его личное присутствие было необходимо. Вспомните: во время всех этих махинаций с Сибрас занятия прекратились и возобновились сразу же после ее неожиданного отъезда; значит, смерть лорда Фаранкса требовала личного присутствия Рэндольфа вкупе со всеми этими политическими выступлениями, выборами, занятиями для фермеров и машиной Атвуда.

Но, хотя мы можем обвинить его в том, что он заранее знал о смерти отца и имеет к ней какое-то отношение, я не могу найти никаких признаков того, что Рэндольфа можно обвинить в смерти лорда Фаранкса или хотя бы в намерении совершить убийство. Улики доказывают его соучастие — но ничего более. И все же, все же даже в этом его можно оправдать — до тех пор, пока нам не удастся отыскать, как я уже говорил, какой-то логичный, правдоподобный и вместе с тем чрезвычайно сильный мотив для его соучастия.

Если нам не удастся этого сделать, то придется признать, что наши рассуждения где-то оказались ошибочными и привели нас к выводам, полностью противоречащим нашему знанию человеческой природы. Поэтому давайте попробуем отыскать подобный мотив — нечто более глубокое, чем личная неприязнь, и более сильное, чем личные амбиции, чем сама любовь к жизни! А теперь скажите мне, за все то время, пока велось расследование, хоть кто-нибудь догадался подробно изучить историю дома Орвенов?

— Об этом мне ничего не известно, — ответил я. — Разумеется, в газетах публиковали самые общие сведения о карьере графа, но, думаю, этим все и ограничилось.

— И все же прошлое этого рода не сокрыто от нас, а лишь позабыто нами. Признаюсь вам, история эта занимает меня давно и настолько, что я пытался выяснить, что за жуткую тайну таит в себе фатум — мрачный, как Эреб, и непроницаемый, как темный пеплос[41]Пеплос — древнегреческая женская одежда. Ночи, — который вот уже веками преследует всех мужчин этого злосчастного рода. Теперь наконец мне это известно. История Орвенов темна, темна и багряна от крови и страха — с воплями ужаса бежали эти запятнанные в крови Атриды[42] Атриды — потомки Атрея, жестокого микенского царя. За преступления Атрея боги обрекли на страдания весь его род. по безмолвному лабиринту времен, спасаясь от когтей неумолимых Эриний. Первый граф получил свой титул в 1 535 году от Генриха Восьмого. Два года спустя, несмотря на свою славу ярого приверженца короля, он присоединился к «Благодатному паломничеству» [43] «Благодатное паломничество» — восстание в Северной Англии (1536–1537), проходившее под религиозным лозунгом за восстановление католицизма. против своего повелителя и вскоре был казнен вместе с Дарси[44]Имеется в виду барон Томас Дарси (1467–1537), принимавший участие в восстании и казненный в 1537 г. и другими лордами. Ему было тогда пятьдесят лет. Его сын в это время служил в королевской армии, под Норфолком. Примечательно, кстати, что девочки в этой семье рождались крайне редко, а сыновья — по одному в каждом поколении, не больше. Второй граф во времена Эдуарда Шестого внезапно сменил государственный пост на военную службу и в 1547 году в возрасте сорока лет пал в битве при Пинки вместе с сыном. Третий граф в 1 557 году, в правление Марии Стюарт, обратился в католическую веру, которой род Орвенов верен и поныне, и в возрасте сорока лет поплатился за это своей жизнью. Четвертый граф умер в своей постели, но довольно внезапно — в возрасте пятидесяти лет, зимой 1 566 года. Той же ночью он был похоронен своим сыном. Позднее, в 1591-м, сын этот на глазах уже своего сына упал с высокого балкона в Орвен-холле — ходил во сне средь бела дня. Затем на какое-то время происшествия прекратились, но вот восьмой граф загадочным образом умирает в возрасте сорока пяти лет. В его комнате случился пожар, и он выпрыгнул из окна, спасаясь от языков пламени. Несмотря на несколько переломов, он уже поправлялся, когда внезапное ухудшение привело к его смерти. Оказалось, что он был отравлен radix aconiti indica — корнем аконита, редким арабским ядом, в Европе известным разве что ученым мужам, — впервые о нем упоминает Акоста[45]Хосе де Акоста (1539–1600) — испанский историк и натуралист, автор сочинений о природе и культуре Америки. за несколько месяцев до этого происшествия. Восьмой граф был членом недавно основанного Королевского научного общества и автором теперь уже позабытой работы по токсикологии, которую мне, однако, довелось прочесть. Конечно же его никто не заподозрил.

По мере того как Залесский разворачивал предо мной сцены из прошлого, я с искренним удивлением вопрошал себя: не владеет ли он столь же глубокими познаниями относительно всех величайших родов Европы? Казалось, он посвятил немалую часть жизни изучению истории дома Орвенов.

— В том же духе, — продолжил он, — я могу и далее рассказывать историю этой семьи — вплоть до настоящего времени. Она несет на себе скрытую печать трагедии, и я рассказал вам достаточно, чтобы убедиться: в каждом из этих трагических происшествий всегда присутствовало нечто неявное, потаенное, что-то, чему разум всякий раз пытается найти объяснение, и всякий раз — безуспешно. Теперь наши поиски окончены. Судьба распорядилась так, что последнему лорду Орвену более не придется скрывать от мира ужасающую тайну древней крови Орвенов. Он выдал себя — такова была воля богов. «Вернись, — пишет он, — грядет начало конца». Какого конца?

О каком конце идет речь, прекрасно известно Рэндольфу, ему этого не нужно объяснять. Это древнее-древнее проклятие, которое в стародавние времена заставило первого лорда, в душе по-прежнему верного своему повелителю, предать короля. И другого, столь же преданного, оставить свою истинную веру, и еще одного — поджечь дом своих предков. Вы нарекли двух последних отпрысков этой семьи «гордой и себялюбивой парой», ибо они горды и — о да! — себялюбивы, но вы заблуждаетесь, полагая, что их себялюбие личного свойства. Напротив, к себе они относятся с редким пренебрежением — в самом обычном смысле этого слова. Это гордость и себялюбие породы. Что, кроме спасения родовой чести, могло подвигнуть лорда Рэндольфа на столь неприглядный шаг, как обращение в радикализм? Я уверен, он скорее бы умер, нежели позволил бы себе это притворство, исходя только из личной выгоды. Но он так поступает — и почему? Потому что он получил этот устрашающий призыв из дома; потому что «конец» с каждым днем все ближе и он не должен застать Рэндольфа врасплох; потому что чувства лорда Фаранкса обострены до предела; потому что звяканье ножей на половине слуг в другой части дома приводит его в бешенство; потому что его пылающее нёбо не может выносить иной пищи, кроме самой изысканной; потому что Хестер Дайетт сумела по одной его позе понять, что тот не в себе; потому что на самом деле его вот-вот поразит страшный недуг, который медики называют общим параличом душевнобольных. Вы помните, я взял у вас газету, чтобы самолично прочесть письмо графа к Сибрас. У меня были на то причины, и мои подозрения полностью подтвердились. В письме три орфографические ошибки — вместо «стороны» написано «страны», вместо «надежд» — «надеж», вместо «историю» — «сторию». Скажете — опечатки? Но в таком маленьком тексте возможна от силы одна опечатка, две уже маловероятны, а три — совершенно невозможны. Изучите всю газету целиком — вы не найдете более ни единой опечатки. Что же, стоит довериться теории вероятности — это не опечатки, а ошибки самого автора. Паралич такого рода, как известно, влияет на письмо. Он проявляется у больных в среднем возрасте — как раз в этом возрасте все Орвены таинственным образом умирали. Обнаружив, что безумие — наследие дурной крови — уже обрушилось на него, граф призывает сына из Индии. Себе же он выносит смертный приговор — это семейная традиция, тайный обет самоуничтожения, который веками передавался от отца к сыну. Но ему нужна помощь: самоубийство в наши дни нелегко скрыть, и если сумасшествие может принести роду бесчестие, то самоубийство будет не меньшим позором. Кроме того, выплаты по страховке должны обогатить семейство Орвенов, которое вот-вот породнится с особами королевской крови, но в случае самоубийства денег они не получат. Поэтому Рэндольф возвращается и быстро набирает политическую популярность. Появление Мод Сибрас заставляет его на какое-то время отойти от своих первоначальных замыслов, он надеется, что с ее помощью можно будет убить графа, но когда этот план не срабатывает, он возвращается к исходному — и спешит, поскольку состояние лорда Фаранкса ухудшается настолько, что любой может это заметить. Именно поэтому в последний день никому из слуг не дозволяется входить в его комнату. Поэтому Мод Сибрас — всего лишь дополнение, еще один, но не главный, участник трагедии. Не она застрелила благородного лорда, так как у нее не было пистолета, и не лорд Рэндольф — он был далеко, в окружении свидетелей, и даже не мифические грабители. Следовательно, лорд застрелился сам. Из маленького круглого серебряного пистолета[46]См. Глоссарий, 21., например такого, — с этими словами Залесский вытащил из ящика комода небольшой чеканный пистолет, — и пока его тянула наверх машина Атвуда, он показался в темноте перепуганной Хестер «мотком шерсти».

Но застрелиться лорд Фаранкс мог только до того, как его ударили ножом в сердце. Следовательно, Мод Сибрас заколола мертвеца. У нее была уйма времени, чтобы прокрасться в комнату после выстрела, — пока остальные стояли на лестнице, ожидая, когда принесут второй фонарь, пока они шли к покоям графа, пока осматривали следы и так далее.

Но поскольку она заколола мертвеца, то невиновна в убийстве. Записка, которую я только что послал с Хэмом, адресована министру внутренних дел, в ней говорится, что Мод Сибрас ни при каких обстоятельствах не должна быть завтра казнена. Мое имя ему хорошо известно, и он не настолько глуп, чтобы заподозрить меня в голословности. Мои умозаключения будет весьма легко доказать — ведь отверстия в полу найти нетрудно, а пистолет, вне всякого сомнения, по-прежнему находится в комнате Рэндольфа, и его калибр можно сравнить с калибром той пули, что была вынута из головы лорда Фаранкса. Кроме всего прочего, драгоценности, якобы украденные «грабителями», в целости и сохранности лежат где-нибудь в кабинете нового графа, и их ничего не стоит отыскать. Поэтому, думается мне, развязка этой истории будет довольно неожиданной.

И развязка, которая действительно оказалась весьма неожиданной, но полностью соответствовала умозаключениям Залесского, теперь вошла в анналы истории, поэтому последовавшие за ней события уже не нуждаются в моем освещении на этих страницах.