Онлайн чтение книги Небесные тихоходы
Глава 4 Дорога в Наини Тал

Улицы города были пустынны, мы, видимо, ехали окраинами Дели. Зато за городом вовсю кипела жизнь. Дорога запружена повозками, запряженными волами, пешеходами, тележками, нагруженными мешками с зерном, какие-то вселенски одинокие коровы медленно брели рядом с автобусами и грузовиками. По обеим сторонам на много километров тянулись тускло освещенные лавки, которые торговали всем, что человек только мог пожелать: сладости, овощи, хлеб, скобяные изделия, шерсть, шелк, сюртуки, тапочки и пилотки… И через каждые пять шагов – крошечные, полутемные харчевни, где обитали колоритные, конечно, типы, по большей части прокопченные старики, склонившиеся над дымящимися тарелками с неизвестным содержимым.

Целостная картина тонула в клубах пара и дыма, в любой лавке что-то жарят-парят, дым стоит коромыслом, но если долго и неотрывно смотреть (а такая возможность как раз представилась – в каждой пробке машина стояла по полчаса!), то там, то тут дым рассеивался, приоткрывая какой-нибудь выдающийся фрагмент с полотен древних мастеров – я не знаю, Джотто или Брейгеля: рука с горстью риса – удивительнейшая из виденных мною в жизни рук, истонченный профиль, почти размытый временем, складки простой одежды – безупречно свежей, несмотря на дорожную пыль и чад, две босые стопы прикорнувшего бродяги, исходившего столько дорог, и вдруг – хлеб из грубой муки и воды, который берут щипцами со сковородки и дожаривают над живым огнем…

Воздух пропитан испарениями, едким дымом, запахом коровьего навоза и горелого топленого масла. Отовсюду льется музыка, струятся ароматы благовоний. Главное, я так люблю возжигать благовония! В Москве утром за чашечкой кофе всегда возжигаю – сандал, жасмин или пачули. Еще у меня была радость – благовонные палочки с запахом дождя и ночи полнолуния .

Но в эту ночь на той большой дороге случился ведьмин шабаш запахов, тысячи густых вязких ароматов сквозь закрытые окна просачивались в машину. Минут сорок наш автомобильчик простоял у жаровни, в которой горели лепешки из коровьего навоза – индусы уважают этот дух и считают фимиамом. Рядом с жаровней сидел кто-то с посыпанным пеплом лбом и спутанными волосами. Бормоча молитвы и позванивая в колокольчик, он бросал в жаровню одну коровью лепешку за другой. Так что еще внизу на ровной местности меня благополучно начало поташнивать.

Чем дальше, тем реже становилось человеческое присутствие. К тому же быстро надвигалась ночь. Перед самым подъемом на холмы шофер-индус притормозил машину около одинокой придорожной кафешки, – даже не кафешки, а одной глиняной печи, освещенной рвавшимися из нее языками пламени.

– Мужчинам пора ужинать! – сказал водитель. Его звали Ананда Бхош. Это была первая фраза, которую он произнес на протяжении нескольких часов, а то все – блаженно улыбался и распевал песни.

Он был молод, высок, усат, красивый парень (хоть и худоват, на мой взгляд, и, между нами говоря, вставил бы себе пару передних зубов, раз ты так щедро источаешь улыбки налево и направо). Всю дорогу он находился в великолепном расположении духа. Как нам объяснил наш гид Сатья-кама, за день до этой поездки Ананду удачно сосватали, по возвращении должна состояться помолвка, а там и свадьба не за горами. Ананда никогда не видел свою невесту, но много слышал о ней, заранее страстно влюблен и ждет не дождется, когда сможет заключить ее в свои объятия.

– У нас тут жуткие сложности с женитьбой, – сказал Сатьякама. – Катастрофически не хватает невест, это раз, и второе – большой калым. Поэтому, если тебе что-то светит, ты просто радуйся, как Ананда, и все дела.

Вдали уже виднелись горы, они чернели на фоне неба, которое удерживало мягкий сиреневый свет заката. Зато вокруг простирались болота – бескрайние, как все ландшафты Индии. Татьяны стали срочно спрыскиваться жидкостью от комаров, предпринимать разные предосторожности против малярии, холеры, дизентерии… Профилактически протерли руки, лицо и шею спиртовыми салфетками…

А мой Лёня вслед за Анандой и Сатьякамой вдруг ополоснул руки под струей весьма сомнительной воды из ржавой местной колонки – без мыла, просто так, умыл лицо, чуть ли не прополоскал рот, вытерся своей майкой, и, забыв обо всех предупреждениях: ни за что и ни при каких обстоятельствах не питаться черт-те где, пить только из наглухо запечатанной бутылки, по возможности привезенной из Европы и купленной в приличном магазине, еловом, что индусу хорошо, то русскому – смерть, пошел с мужиками ужинать.

– Он что, того? – в ужасе спросили Татьяны, выразительно покрутив пальцем у виска.

Я кинулась за ним, кричу:

– Лёня! Лёня!

Куда там! Он сел на скамейку за стол на улице – хозяин зажег им лучину. И эта лучина высветила сюрреалистическую картину: под открытым небом на топчанах в полном молчании возлежали мужчины в белых одеяниях. Опершись на локоть щекой, они созерцательно курили свои вечерние «корабли», блаженно затягивались и глазами томными, с поволокой, с жадным интересом разглядывали из темноты меня, Лёню и маячивших поодаль, даже в мыслях не приближавшихся к пищеблоку Татьян.

Сатьякама что-то заказал для всех троих, а Лёня сидел – улыбался, как будто это ему, а не шоферу Ананде, нашли невесту без непосильного калыма.

Им принесли металлические тарелки с невидимой, очень горячей едой, дали какие-то подозрительные ложки. И Лёня стал наворачивать, обжигаясь, прихлебывая чай с чьим-то, неведомо чьим, молоком из накаленного железного стакана. Я думала, что меня хватит кондратий. Тем более, один из возлежавших в белых одеяниях курильщик (по-видимому, опиума) поднялся, зашел за куст и сел там какать. Потом он вышел из куста – это мои этнографические наблюдения! – на той же самой колонке намочил кусок дхоти (такая длинная материя, опоясывающая чресла) и аккуратно подмылся.

В общем, когда мы поехали дальше, все русские люди смотрели на Лёню, как на законченного самоубийцу.

Серьезно, я так переживала, что даже забыла – до этого кошмарного ресторанчика или после счастливец Ананда остановил машину около моста через священный Ганг – в том месте он был неширокий. Вернее, она . Индусы зовут Ганг – Гангой-Матерью. Река светилась. Я ее потрогала рукой. А на берегу росло огромное дерево, в котором жили большие светляки, гораздо больше наших, даже колхидских. Они роились в его ветвях, распространяя свет в радиусе метров пяти, причем это дерево своей кроной так высоко уходило в звездное небо, что снизу небо и дерево смахивали на песочные часы, в которых пересыпались звезды.

Отсюда начинался подъем на крутые холмы с глубокими расщелинами, ибо именно в этом месте Индо-Гангская низменность переходит в предгорья Гималаев. Заметно похолодало. Теперь мы ехали сквозь густые леса, где, я слышала, можно встретить страшную гамадриаду – огромную кобру, которая питается змеями. Из ночного мрака фары вдруг высветили одинокого, быстро шагавшего человека.

Вверх, вверх, горный серпантин вроде Военно-Грузинской дороги, только отвесней и круче обрыв, резче повороты. Уже рисунок нашего вознесения напоминал траекторию полета голубя-турмана над Абельмановской заставой. Те же пируэты, зависания, кульбиты… Нас мотало туда-сюда, подбрасывало, трясло, раскачивало из стороны в сторону. Я мужалась, крепилась, собрала волю в кулак – это я-то, которую укачивает даже в метро!.. А тут еще гудки, слепящие встречные фары. Ну, думаю – все.

Лёня молча протянул мне целлофановый пакет.

…Продолговатый рис в густом кокосовом молоке с кардамоном и корицей, чапатти, тантдури, бирияни, дробленая чечевица, имбирь, карри, карри, ой, мама моя, карри… Где же ты, асафетида? Успокой мою душу!..

В голове зазвучало старое доброе Лёнино стихотворение:

Ночь напролет, пока мы совершали подъем в зеленые предгорья Гималаев, Ананда громко пел, Сатьякама дремал, меня непрерывно тошнило, а Лёня и три Татьяны мне горячо сочувствовали. За каждым поворотом разверзались все более бездонные бездны, взметались вершины, горы двоились, троились, впервые я ощутила, как зрачки съезжаются к переносице, мозжечок отказал, даже сейчас, когда я пишу эти строки, мне здорово не по себе.

А между тем взору открывались бесподобные ночные пейзажи. Я их сейчас не буду расписывать, просто поверьте, что в те краткие мгновения, когда ты мог поднять глаза свои, – только глядел в окно очумело и бормотал: о Господи! Какая красота! За что мне такое счастье?..

Наконец вдали показался Наини Тал, горный городок на берегу озера («тал» – это «озеро»), где мы собирались остановиться и хоть немного поспать. Уже мерцали его огоньки, теплилась надежда ступить на твердую землю, как вдруг Ананда затормозил и выскочил из машины. Нам преграждали дорогу три огромных валуна, только-только скатившиеся со склона. Комья земли еще осыпались по их горячим следам.

Мы тоже ошалело уставились на камни.

– Придется дуть в объезд! – сказал Ананда.

И еще три с лишним часа мы объезжали эту гору, чтобы подобраться к Наини Талу с другой стороны.

До восхода солнца оставалась пара часов, и звезды еще ярко сияли, когда мы въехали в Наини Тал под оглушительный лай своры бродячих собак. Все отели оказались заперты на засов. Сатьякама то и дело выбегал из машины, стучал, звонил, никто не открыл, кроме одного очень заспанного старика, завернутого в одеяло.

Это была форменная пещера отшельника. Нас с Лёней провели в отдельный каменный грот. Посредине – две спартанские койки, застеленные серыми простынями и тонким пледом. Видно было, что множество путников запоздалых на этих же самых простынях под этим испытанным пледом уже обретали приют и ночлег. Неизгладимое впечатление оставили в моей душе также и туалет с умывальником. Я хотела посмотреть, какой вид открывается из окна, но окна у нас в комнате не было. Зато на корявом дверном косяке я заметила страшного паука, размером с мышь, похоже, птицееда.

Лёня уже лег, когда я сказала ему:

– Паук!!!

Он приподнял голову, покосился на паука и сказал:

– Да, паук. А что я могу поделать? Этим отличается Индия от Исландии.