Онлайн чтение книги Небо принадлежит нам We Own the Sky
1

Перед тем как уйти, она читала. С томиком ее можно было застать на любимом стуле, или она устраивалась на кровати, прислонившись к горе подушек. Прикроватная тумбочка была завалена книгами, и те, которым не хватило места, валялись на полу рядом. Больше всего она любила иностранные детективы: продираться сквозь хитросплетения сюжетов ей было непросто, но она не сдавалась и с застывшим, словно маска, лицом поглощала романы один за другим, по-детски серьезно поджав губы.

Иногда среди ночи я просыпался и видел в свете лампы четкий силуэт Анны. Она сидела с идеально ровной спиной, как ее всегда учили. Я поворачивался и смотрел прямо на нее, но она меня не замечала: ее взгляд был прикован к страницам книги, которые она листала с таким сосредоточенным видом, словно готовилась к важному экзамену.

Начинала она с признанных мастеров жанра из Скандинавии – Хеннинга Манкелля, Стига Ларссона, – но вскоре перешла на более экзотический немецкий нуар сороковых: романы за авторством какого-то тайца о событиях, имевших место в Пхукете в шестидесятых. И если поначалу это были книги в привычно оформленных, узнаваемых обложках известных издательств, то со временем их сменили чудны́е экземпляры, в необычных переплетах и явно напечатанные в других странах.

А потом Анна исчезла. Я не знаю, где теперь все эти книги. Я обшарил все полки – вдруг Анна нечаянно сунула их туда, – но так ничего и не нашел. Наверное, она сложила их в цветной мусорный мешок – у нее были такие: для каждого вида мусора – свой цвет, – и забрала с собой.

Дальше – мрак. Попытки забыться, чтобы не чувствовать боли. Задернутые шторы и водка. И тревожная тишина. Так бывает накануне затмения, когда вдруг замолкают птицы. Помню, что сидел в гостиной, тупо уставившись на стакан, и пытался сообразить: как посчитать, на сколько пальцев в нем водки – по горизонтали или по вертикали?

По дому гулял сквозняк. Задувало из-за двери, сквозь щели в стенах. Думаю, я знал, откуда он взялся, но не мог заставить себя пойти туда, не мог подняться наверх. Ведь это старое, омертвевшее место уже не было нашим домом. И второго этажа для меня больше не существовало. Словно взрослые строго-настрого запретили входить в те комнаты, потому что прятали в них свои секреты. Так я и сидел внизу, чувствуя, как ветер холодит шею. Все ушли, оставив мне невыносимую тишину, захватившую все вокруг.

О, ей бы это определенно понравилось: вшивый пабишко, я в одиночестве забился в дальний угол, телевизор показывает лишь помехи, а какой-то парень, прикидывающийся глухим, пытается продать светящиеся в темноте брелоки с диснеевскими винни-пухами. В двери пивнушки зияет дыра, будто кто-то изо всех сил ее пнул, и сквозь прибитый сверху кусок полиэтилена, хлопающий на ветру, я вижу слоняющихся по стоянке подростков: они курят и выделывают разные номера на стареньком велосипеде для трюков.

«Так я и знала».

Нет, вслух она бы этого не произнесла – не ее уровень. Это было бы написано у нее на лице: бровь чуть вздернута, улыбка вот-вот тронет губы.

Анна считала, что мне слегка недостает интеллигентности: сразу видно, что я рос в муниципальном районе. Как-то раз я упомянул, что отец по воскресеньям пропадает в букмекерской конторе. Вежливое недоумение, снисходительная полуулыбка – вот что было мне ответом. Потому что ее семья даже в пабах не бывает. «Что, и на Рождество?» – спросил я. «Ну да», – сказала она. После обеда они могут пропустить по стаканчику шерри, не более того. Им больше нравится ходить в церковь, слушать звон колоколов.

Сейчас здесь темно, и я не помню, было ли так всегда, или когда-то сюда заглядывало солнце. Снаружи кто-то заводит машину, и огни фар на мгновение пронзают полумрак заведения, выхватывают из темноты предметы и людей, словно прожектор на тюремной вышке. Я иду к барной стойке и заказываю еще пива. Сидящие на табуретах выпивохи дружно поворачивают головы и кивают, но я стараюсь на них не смотреть.

Среди них, лицом к двери, сидит крепкий рыбак. Он рассказывает расистский анекдот о неверной жене и единственном лобковом волосе, и я вспоминаю, что слышал его в детстве, на пути из школы: это было в одном из закоулков Восточного Лондона, превращенном в свалку для порножурналов и банок из-под колы. На последней фразе завсегдатаи смеются, но барменша отворачивается, даже не улыбнувшись. На стене позади нее висят пинапы с третьей страницы «Сан» и газетными вырезками о событиях одиннадцатого сентября в рамках.

– Четыре десять, милый, – говорит барменша и ставит передо мной полный бокал.

У меня трясутся руки, и, пытаясь выскрести из бумажника мелочь, я рассыпаю монеты на стойку.

– Извините, – бормочу я. – Руки замерзли.

– Еще бы не замерзли, – отвечает она, – в такую-то холодину. Давай-ка я сама.

Женщина собирает монеты со стойки, а недостающую сумму отсчитывает из тех, что лежат у меня на ладони, словно я какой-нибудь немощный пенсионер.

– Вот так, – говорит она. – Четыре фунта десять пенсов.

– Спасибо, – благодарю я, слегка краснея от стыда, и она улыбается.

У нее доброе лицо: в местах, подобных этому, такое нечасто встретишь.

Когда она наклоняется, чтобы выгрузить посуду из посудомоечной машины, я достаю фляжку с водкой и делаю большой глоток. Лучше так, чем заказывать стопку к каждой пинте пива: тогда точно подумают, что алкоголик, и весь вечер будут опасливо коситься – как бы ты чего не выкинул.

Я уже собираюсь вернуться в свой угол, как вдруг замечаю в конце барной стойки симпатичную девицу. Чуть раньше я видел ее в компании одного из приятелей рыбака, но того уже нет – умчался на своем прокачанном хетчбэке, визжа шинами так, что до сих пор в ушах шумит. Похоже, у нее были планы на этот вечер: короткая юбка, откровенный топ с блестками, густо накрашенные ресницы.

Убедившись, что барменша не обращает на меня внимания, я снова отхлебываю из фляжки. Меня охватывает знакомое чувство эйфории и безмятежности с налетом легкой грусти. Красотка у стойки перешла на шоты. Что-то прокричав барменше – видимо, они подруги, – она расхохоталась и чуть не свалилась со стула, но вовремя удержала равновесие.

Скоро подсяду к ней. Вот только еще немного выпью.

Прищурившись, чтобы картинки на экране не расплывались, прокручиваю ленту новостей на «Фейсбуке». Страница у меня пустая, вместо фото профиля – бледный мужской силуэт. Я никогда не ставлю лайков, ничего не комментирую, никого не поздравляю с днем рождения и тем не менее регулярно захожу сюда: листаю, осуждаю, листаю, осуждаю – и так без конца. Рассветы и закаты, отчеты о велосипедной прогулке по Шотландскому нагорью, тонны выгруженных из «Инстаграма» фотографий тайской лапши, тостов с авокадо и суши (откуда эта непостижимая страсть фотографировать еду?): все эти посты – словно крошечные замызганные окна, сквозь которые я заглядываю в жизни тех, с кем у меня больше нет ничего общего.

Глубоко вздохнув, делаю по глотку из бокала и фляжки. Мне жаль их, этих падких на трагедии и модные веяния шлюх, у которых вместо фотографий радуга, или трехцветный флаг, или беженцы, или жертвы последней атаки террористов в какой-то богом забытой стране. Они без устали плодят хештеги и посты о том, как приятно помогать ближним, – просто потому, что поехали на каникулы в Африку и поучаствовали в строительстве сельской школы или поцеловали грязную руку попрошайки, блеснув своими жемчужно-белыми зубами.

Немного разворачиваюсь, чтобы лучше видеть девицу. Она снова заказала выпивку и прямо-таки заходится от смеха, просматривая какое-то видео и тыча пальцем в экран мобильника в попытке привлечь внимание своей подруги барменши.

Снова опускаю взгляд на экран телефона. Иногда я заставляю себя смотреть на фото чужих детей. Это как сдирать корку, затянувшую свежую рану, – невозможно остановиться, пока не появится темно-красная, с металлическим отливом капля крови. Их много, этих фото: сначала огромные животы, в которых копошится новая жизнь; потом беззубые первоклашки с ранцами и в пиджаках не по росту; выходные на пляже: песочные замки, окруженные канавками, вафельные рожки на песке, выпавшие из неловких ручек. Обувь, выстроенная в ряд на коврике, – сначала большие туфли, потом маленькие башмачки.

И конечно, мамаши, тусующиеся на «Фейсбуке». Чтоб им провалиться. Можно подумать, это они выдумали материнство и изобрели вагину. Твердят самим себе, что не похожи на своих матерей. Ну, ясное дело: те ведь не едят киноа, не устраивают из своих волос черт знает что и не ведут собственный блог «Креативные идеи: чем занять непослушных деток младше пяти».

Подхожу наконец к захмелевшей девице. Теперь, когда внутри меня достаточно алкоголя, я чувствую себя увереннее, дрожь в руках унялась. Я встаю рядом и улыбаюсь. Она, пошатываясь, разглядывает меня с ног до головы.

– Не хочешь выпить? – весело спрашиваю я, как будто мы уже знакомы.

В остекленевших глазах промелькнуло удивление. До этого дамочка почти лежала на прилавке, но тут собралась с силами и приняла вертикальное положение.

– Ром с колой, – бросает она мне, напустив на себя прежний неприступно-развязный вид, и отворачивается, барабаня пальцами по стойке.

Пока я делаю заказ, она притворяется, будто ищет в телефоне что-то важное, а на самом деле просто беспорядочно тычет в один значок приложения за другим.

– Кстати, я Роб, – говорю я.

– Чарли, – отвечает она. – Но все зовут меня Чарлз.

– Ты отсюда?

– Из Камборна. – Она разворачивается ко мне. – Но сейчас живу здесь, у сестры.

Чарли украдкой зыркает на меня, думая, что я этого не замечаю.

– Ты, поди, и не слышал о Камборне?

– Там вроде руду добывают?

– Ага. Правда, это раньше было. У меня отец на Саут-Крофти работал, пока рудник не закрыли.

У нее сильный корнуэльский акцент: окончаний почти не слышно, отчетливое «р» в конце слов.

– А ты откуда?

– Из Лондона.

– Вон оно как. Славно.

– Ты была в Лондоне?

– Пару раз. – Она снова смотрит в противоположную сторону и делает глубокую затяжку.

Девушка моложе, чем я думал: у нее медного оттенка волосы и мягкие, почти детские черты. Лет двадцать пять, не больше. Есть в ней что-то неуловимо странное, нелепое, и дело не только в ее пьяном поведении и размазанной вокруг глаз туши – просто она совершенно не вписывается в «Смагглерз»: этакая подружка невесты, которая в последний момент решила не идти на свадьбу, а отсидеться в грязном пабе.

– Значит, на выходные сюда?

– Вроде того.

– Ну и как тебе Тинтагель? – спрашивает она.

– Я только сегодня приехал, так что в замок наведаюсь завтра. Я остановился в отеле неподалеку.

– То есть раньше ты здесь не был?

– Нет.

Я солгал, но рассказывать ей о том времени, когда мы ездили сюда, выше моих сил. Тогда нас было трое. Стояло сырое английское лето, дул сильный ветер, и мы кутались в надетые поверх шортов дождевики. Помню, как Джек носился по траве рядом с парковкой, как Анна боялась, что он подбежит слишком близко к краю обрыва, и не переставая твердила: «Держись за руку, Джек, не отпускай руку». Помню, как мы шли по извилистой тропе, а когда взобрались на вершину скалы – погода неожиданно переменилась, будто вмешались высшие силы: дождь прекратился, облака расступились, и появилась радуга.

– Радуга, радуга! – закричал Джек, подскакивая то на одной ножке, то на другой, а опавшие листья танцевали вокруг него, словно языки пламени.

Внезапно, будто кто-то дотронулся до него или шепнул что-то на ушко, он замер в столбе солнечного света, глядя вверх, туда, где в голубом небе растворялся конец разноцветной дуги…

– Все нормально?

– Что? А, да, конечно, – отвечаю я и делаю глоток пива.

– Ты задумался.

– Извини.

Ничего не сказав, Чарли пьет ром с колой и, опустошив стакан наполовину, встряхивает лед на дне.

– Тинтагель вообще ничего, – говорит она. – Я работаю в деревне, в сувенирной лавке. А здесь у меня подруга работает.

Кивок в сторону барменши с добрым лицом.

– Симпатичный паб.

– Сойдет, – соглашается она. – На выходных тут весело, а по вторникам можно и караоке попеть.

– А ты поешь?

Тихий смешок.

– Было раз, больше – ни в жизни.

– Жаль, я бы послушал, – улыбаясь, гляжу ей в глаза.

Она звонко смеется, потом с притворной застенчивостью отводит взгляд.

– Тебе то же самое? Я возьму еще пива.

– А к этому больше не хочешь приложиться? – Она протягивает руку и хлопает по карману моей куртки, где спрятана фляжка.

Значит, она все видела? Проклятье. Пока я думаю, как отвертеться, она осторожно трогает меня за руку:

– Трюкач из тебя никудышный.

Девушка смотрит на запястье, вспоминает, что не надела часы, и проверяет время на мобильном.

– Ладно, давай по последней, – кивает она и, хихикая и оправляя свою слишком облегающую юбку, кое-как слезает со стула. Чарли идет в туалет – о чем не постеснялась во всеуслышание заявить, – и я вижу проступающие под юбкой очертания трусиков, красноватые отметины от табурета на бедрах.

Когда она возвращается, от нее пахнет духами, туши под глазами больше нет, а волосы собраны в хвост. Мы пьем шоты и болтаем, по очереди отхлебывая из фляжки. Потом она заходит на «Ютуб» и сначала показывает мне видео про собак: ее семья разводит риджбеков; затем – ролики с уличными драками и избиением людей, попавшие в объектив скрытых камер, – потому что у нее есть друг, который раньше занимался кикбоксингом, а теперь сидит в тюрьме за насилие.

Я поднимаю голову – и все вокруг сливается в одно яркое пятно. Горит свет, играет какая-то песня, диск заедает, откуда-то доносится резкий свистящий звук работающего пылесоса. Я что – отрубился? Чарли по-прежнему рядом, и мы, оказывается, пьем водку с «Ред Буллом». По лицу Чарли блуждает улыбка, она смотрит на меня влажными глазами и снова начинает смеяться, тыча пальцем в барменшу, которая, насупившись, чистит ковер.

Наконец мы вываливаемся из паба. («Наверное, мне пора домой», – смущенно шепчет Чарли, строя из себя невинную девушку на первом свидании.) Она берет меня под руку, и, глупо хихикая и шикая друг на друга, мы бредем по безлюдной Хай-стрит к сувенирному магазину, где работает Чарли. С грехом пополам одолев лестницу, ведущую в крошечную квартирку над магазином, мы останавливаемся перед дверью. Чарли смотрит мне в глаза, чуть выпятив губы, и на меня накатывает волна пьяного возбуждения. Я рывком привлекаю ее к себе, мы начинаем целоваться, а моя рука шарит у нее под юбкой.

Мы лежим на узком матрасе на полу. Она уткнулась мне в шею, я – ей в макушку – лишь бы не смотреть друг другу в глаза. Выждав некоторое время, достаточное, на мой взгляд, в подобной ситуации, я поднимаюсь и иду в туалет. Заворачиваю в какую-то комнату, щелкаю выключателем и вижу, что ошибся дверью: это не туалет, а детская. После спальни Чарли, где одни голые стены, я никак не ожидал, что в этой квартире может быть такая уютная, прекрасно обставленная комната. Лампа в форме самолета, точно такой же нарисован на стене. На полу коробки с игрушками. На письменном столе лежат цветные карандаши и стопки бумаги, а на доске висят сертификаты и дипломы за достижения в футболе, дзюдо, учебе.

Моя рука сама тянется к ночнику. На потолке тут же появляются бледно-голубые изображения луны и звезд. Подхожу к окну и чувствую едва уловимый аромат кондиционера для белья и детского шампуня. В углу замечаю желтый фонарик – точно такой же был у Джека. Беру его: твердый пластик, прочная резина, огромные кнопки – специально для неловких детских пальчиков.

– Вот ты где, – внезапно раздается рядом голос Чарли.

Я вздрагиваю от неожиданности. Интонация была почти вопросительной.

– Прости, – бормочу я.

Из меня внезапно выветрился весь хмель, в руках снова начинается дрожь.

– Я искал туалет.

Она опускает взгляд, и я обнаруживаю, что все еще держу фонарик.

– Это для моего мальчика, – говорит она. На ее лице танцует маленькая луна. – Сегодня он ночует у сестры, поэтому я в загуле.

Чарли выравнивает стопку бумаги и мелки так, чтобы они лежали параллельно краю стола.

– Я только что сделала здесь ремонт. – Она убирает что-то в ящик тумбочки у кровати. – Пришлось половину своего добра продать, чтобы за него заплатить, но оно того стоило, да же?

– Комната чудесная, – искренне соглашаюсь я, и она улыбается.

С минуту мы стоим, глядя на пляску планет и звезд.

Я знаю, о чем думает Чарли: есть ли у меня дети и люблю ли я их, но мне не хочется слышать эти вопросы, поэтому я целую ее. Она все еще пахнет водкой и табаком. Наверное, ей неуютно оттого, что мы целуемся здесь, в комнате ее сына, поэтому она отстраняется от меня, забирает из моих рук фонарик и аккуратно ставит его обратно на полку. Потом выключает свет и уводит меня.

Мы возвращаемся на матрас. Чарли чмокает меня в шею – так целуют перед сном детей, пожелав им спокойной ночи, – отворачивается и, не сказав ни слова, засыпает. В комнате прохладно, поэтому я накрываю ее обнаженное тело, подтыкаю одеяло и тут же вспоминаю о Джеке. Баю-бай, засыпай. Я допиваю водку и лежу с открытыми глазами, пялясь в бледный сумрак и слушая, как дышит Чарли.